гл. 1-4. Кому какая ляжет карта

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 4. КОМУ КАКАЯ ЛЯЖЕТ КАРТА

Как  вареник может в горле застрять. – Почему в ночном небе всё крутится вокруг глаза Цыплёнка? – Как здорово головой бодать облака! – Легенда о смерти Георгия-силача. – «Намучился, как Христос, и умер в его годы» – Как раньше парни в армию попадали.


*   *   *
При виде догоняющего их Ваньки овцы тоже ускорили шаги и во двор Катрана они почти вбежали всей отарой. Хозяйская собачка Цыба даже не успела затявкать на них и со страху шарахнулась в свою будку от этой несущейся напасти. И снова у раскрытых ворот пастушка дожидалась недовольная тётка Милана.
- Ты чего гонишь овец, как угорелый! – криком встретила она племянника. – И они, небось, голодные!
Цепким взглядом придирчиво осматривая прошмыгивавших во двор овец, увидела откормленные их бока и перестала придираться.
- Напоил? – слегка смягчила голос.
- Да, у колодца в Жолубе.

Милана повернулась и пошла во двор. «Хоть раз угодил», – подумал Ванька, закрывая ворота. Подбегая к загону, чтобы закрыть овец, почувствовал запах еды и понял, что очень голоден. Мамалыга – совсем не сытная еда, да и на пустом борще долго тоже не протянешь. А после обеда  Ваньке с его партизанскими проделками в Михайловм просе некогда было шастать по чужим огородам.
- Мог бы пораньше пригнать овец, придурок, – буркнула Милана, подходя с подойником и ведром воды. – Помой овцам вымя, а я доить начну. Пока передоишь, вообще стемнеет.
«Что-то больно хорошая она сегодня, – с подозрением подумал Ванька, принимая ведро с водой и тряпкой. – Чем ещё всё это может закончиться?».

Но тут к загону подошёл дядя Гавуня, что-то весёленькое мурлыча себе под нос. Тоже доволен. «Не иначе, как удачно съездил к родственникам», – подумал Ванька.
 - Иди, покорми пацана, – на ходу бросил Катран жене и присел на скамеечку для дойки. – Я сам управлюсь с овцами. А ты пока мой им вымя, мой! – тут же приказал он пацану, не повышая голос, а только нажимая на слова и ожидая беспрекословного усердия со стороны своего подопечного.
Ванька продолжил обмывать вымя, зато Милана изумлённо вскинула брови:
- Я в обед покормила его. Так с чего бы ему ещё и на ночь лопать? – процедила она сквозь зубы. – Весь день дурака гонял, мог бы и в поле поесть чего-нибудь. Черешня не вся сошла, вишня и абрикосы на подходе...
- Иди-и! – не оборачиваясь к жене, Катран повелительно повысил голос.
Не нравится Гавуне, когда ему перечат, очень не нравится. Причём, без разницы, кто там упрямится или мешкает – жена, дети или Ванька. Он сразу закипает, и тогда под горячую его руку лучше не попадаться.

Милана побаивается своего мужа из-за вздорного его характера. Поэтому, чуть не шипя от злости, ослушиваться не стала. И тот не стал объяснять ей, что днём её брат Василий с пристрастием расспрашивал о своём племяннике Ваньке Булатове. Мол, как сироте живётся у них, не обижает ли его Милана. Крутой и вспыльчивый нрав своей сестры он хорошо знал. И, до сих пор пребывая на свежей волне лёгкого раскаянья из-за сурового отношения к прикормышу, Катран чуть подобрел в этот вечер.

Едва Ванька закончил обмывать овечье вымя, тётка дёрнула его за рукав:
- Иди уже! – и пошла в дом.
Следом за ней и Ванька с опаской вошёл в сени, но тут же наткнулся на грозный окрик:
- Куда?! На завалинке поешь. Не велик пан, чтобы в доме кормить бездельника.

Ванька повернулся и поплёлся обратно.
Хуже собаки живётся ему у Катранов! А ведь сколько всего уже переделал он у них в огороде, поле и на сенокосе! За овцами ходит и водит лошадей в ночное, за скотиной ухаживает и чистит навоз. Конечно, не он один так много трудится. Гавуня с Миланой до работы тоже злые и всегда корячатся на совесть, этого у них не отнять. Но они – взрослые люди, а он с ними наравне работает. Только Милана этого не хочет видеть, бездельником и дармоедом считает, и всегда недовольна им эта холера свицка*.

*польское ругательство типа русского насчёт моровой язвы

Милана вынесла тыквенную «миску» довольно густого и даже тёплого борща. Подала кусок холодной мамалыги. Ванька удивился: с чего бы ему такой густой борщ достался. Но, едва глянув на недовольное лицо тётки, тут же горько подумал: «Будто от сердца отрывает!».
- На, ешь... Глаза б тебя не видели, – проскрипела Милана и ушла в дом успокаивать детей, которые чего-то расшумелись там.

Ванька присел скамеечку за невысоким столиком, стоявшим во дворе под акацией. Борщ был постным, но из-за разварившейся картошки и непривычно большого количества овощей показался наваристым. Голодный подросток вмиг управился с ним и мамалыгой. И тут же поскучнел лицом, что еды так мало досталось. Но тут к его удивлению на пороге снова показалась тётка с большой семейной миской в руках, в которой лежали несколько вареников.
- Уже слопал? – сквозь зубы процедила она и поставила еду на стол. – Пожрать ты горазд, а как до работы позвать, то не дождёшься лодыря.

Начиненные промятой картошкой с брынзой и обжаренным в масле луком, а также политые этим маслом вареники были чуть тёплыми. Но как давно уже Ванька не ел такой вкуснятины! Жаль, что после семейного ужина их осталось немного. И то, наверное, это невесть с чего подобревший дядя остановил своих детей, иначе Ваньке вообще не досталось бы вареников. Но пацан был очень рад сегодняшнему ужину: такое у Катранов нечасто случается.

А тётка стояла над его душой и смотрела, как Ванька ест. Из-за этого жевать было очень неуютно. Втянув голову в плечи, напрягшийся подросток кушал медленно и осторожно, будто опасается подзатыльника.
- Ну, закончил уже? – вдруг прогремело над ухом.
От неожиданности непрожёванный кусок вареника болезненным комом застрял в горле. Ванька утвердительно кивнул головой и сильно дёрнул шеей, после чего едва смог проглотить застрявший в горле кусок. Тяжким булыжником вареник стал проваливаться вниз и упал, наконец, в желудок.

- Иди в хлев и навоз вычисти, – приказала Милана. – Мог бы и с утра управиться.
Ванька удивлённо вскинул глаза: когда же было ему этим заниматься, если с утра пораньше он выгнал овец на пастбище? Но безропотно повернулся и пошёл в хлев.
- И возле лошадей убери! – выстрелом в спину прозвучал новый приказ.
Милана зло посмотрела вслед племяннику, хмыкнула и пошла в дом.
- Хоть бы раз спасибо сказал, змеёныш! – ворчала она на ходу. – А тут ещё посуду за ним мой. Господи, и зачем только Гавуня взял его  в дом? – чуть не слёзно сокрушалась «добрейшая» тётка.

*   *   *
Поздно вечером, когда все дела по хозяйству были закончены и ворота заперты, Ванька привязал Цыбу к шелковице возле калитки и забрался в свою конуру. Будто подкравшись со спины за подростком, тут же опустились густые сумерки, и вскоре на улице стало совсем темно. Небо было чистым, без месяца и облачков, и на нём очень густо рассыпались звёздочки. Есть среди них очень крупные и яркие, а есть совсем крохотные, их едва видать. Из созвездий Ванька хорошо знал только Наседку с Цыплёнком, и только значительно позже узнал настоящие их названия – Большая и Малая Медведица.

На шее Наседки выискал среднюю звёздочку, Коня. Чуть выше неё слабо светилась ещё одна звёздочка, Ездовой. С чего вдруг огромная курица стала носить на шее малюсенького человечка на лошадке, Ваньке никто толком не объяснил. Сказали, что на небе всё устроено совсем по-другому, чем на земле. И боженьке лучше знать, что и как ему делать на небесах. Но и после этого Ванька не перестал удивляться: надо же ведь было придумать так, чтобы всё на небе крутилось вокруг глаза Цыплёнка (Полярной звезды)!

Уснул Ванька не сразу. Выпасая овец, спину сегодня не наломал, как вчера в поле. Время от времени подросток посмеивался, вспоминая расправу дяди Михайлы над зловредным Лёнькой, и чувствовал себя отомщённым. Жаль, что толстячок не узнает, с какого боку на него напасть свалилась. А с другой стороны это очень хорошо. Иначе по семь шкур с Ваньки спустили бы и Михайло, и его брат Николай, и дядька Катран. А уж сам Лёнька и подавно никакого прохода не давал бы и при каждом удобном случае мстил до конца жизни.

Мальчишка расслаблено лежал, вспоминая прошедший день, и улыбался: «Всё же молодец Федорко, не выдал». Беда объединяет людей. Ваньку с Федорком да ещё другого Булатова Ваньку-культяпку сельские пацаны чаще других обижают. Вот и тянутся они друг к другу, несчастные в своём сиротстве и увечьи.

Подросток закинул руки за голову и глядел на небо, размышляя о чём-то своём, но не очень грустном. И вдруг ему показалось, что звёздочки одна за другой стали по-доброму подмигивать ему. Он благодарно заулыбался им в ответ и ещё о чём-то помечтал. Но сон-батюшка незаметно подобрался к его глазам, нырнул в них, смежил за собою веки, будто ставни закрыл, и Ванька не заметил, как уснул.

*   *   *
Наутро в поле Ванька глянул на длинные ряды дружно поднимающейся в рост кукурузы и на спину методично и без устали работавшего впереди дяди Гавуни, после чего снова подналёг на тяпку: сильно отставать ему нельзя, а то будет наказан за леность. А между тем его мысли плавали по воспоминаниям.

Своего отца Ванька помнил лучше, чем маму.
У папы было колючее и доброе лицо с крупноватым тонким носом и смешливыми венчиками морщинок в уголках ласковых голубых глаз. Он был очень большим, сильным и весёлым человеком. Посмеиваясь, любил обнять и крепко-крепко потискать сына, до стеснения духа в груди. Но обнимал не больно. А затем подхватывал под мышки и тогда...

И тогда с замиранием сердца, визжа от страха и восторга, отчаянно размахивая ручонками и ножками, Ванюша взлетал так высоко, что, казалось, чуть не задевал макушкой проплывающие в небе облака.

А папа хохотал и в свои высоко поднятые руки ловил ошалевшего сынишку, падающего с невероятной высоты! В руках отца сразу же становилось хорошо и надёжно. Но, не успев даже перевести дух, Ванька в тот же миг чувствовал, что опять взлетает в небо! И снова, а затем снова и снова бодает головой облака...

Тогда они были точно такие же большие и высокие, вот как сейчас. Остановившись передохнуть, подросток посмотрел в небо и вздохнул: «Как хорошо и как давно всё это было...».

Очень слабым, но приятным для сердца фоном, составленным из обрывочных воспоминаний, остался в Ванькиной памяти этот весёлый и дробный смех отца. И тут же он вспоминал серые мамины глаза – большие, распахнутые, грустноватые и вместе с тем счастливые. Она стояла рядом с отцом, с любовью и тревогой наблюдая за полётами сына, и порывалась перехватить его у мужа. Но Ванька снова взлетал в небо и снова бодал облака...

Значительно позже, став взрослым и испытав боль от потери своего первенца, Иван Булатов вспомнил, что грустными мамины глаза стали после смерти второго сына Жорика. И в маминых глазах будто отражалось сожаление о том, что зря они дали ему такое несчастливое имя.

Второго сына Василий Булатов решил назвать в память о Георгии, самом любимом из его троих родных братьев. Для него Георгий навсегда остался молодым и удалым, бесшабашным и очень добрым. Но, видимо, называть детей в память о рано умерших родственниках неправильно: это может обернуться для них несчастьем.

Ваньке запомнились частый плач Жорика и размеренное колыхание его колыбельки, висевшей на длинных веревках и укрытой большим коричневым платком в клетку – крупную тёмную и мелкую светлую. А ещё – как мама кормила братика грудью. И как сильно испугался крови, когда едва начавший ходить Жорик споткнулся, упал и об ножку стола рассёк лоб. Он рос слабеньким, прожил чуть больше года и умер от деточа – так назывались детские смертельно опасные инфекционные заболевания.

А потом мама снова была с большим животом. Потом сильно заболела. И её не стало... В гробу лежала вся в белом. Снова стала худенькой и маленькой, с тонким-тонким носиком и желтоватыми с синевой щеками. И опять же Ванька помнит только мамин нос и щёки, а всего лица не видит. Зато помнит мелкие темно-синие горошины на белом платочке на голове.

«Ну, что это за память у меня такая дырявая?!» – в который уже раз расстроился подросток и с удвоенной силой ударил тяпкой по особо крупному кусту лебеды.

Про новорожденную сестричку Оленьку Ванька вообще ничего не запомнил. После крещения она около двух недель прожила у какой-то тётки. И следом за матерью с братиком ушла в рай, на небеса. Позднее, когда отец начал сильно пить, он слёзно обижался на кормилицу, что не уберегла его дитя.

После смерти мамы Ванька много времени проводил с дедушкой и бабушкой. Старики души не чаяли в малыше, и он отвечал им взаимностью. Его совсем не страшило, что дедушка был лысоватый, носатый и бородатый, а у бабушки не было одного глаза. Он сызмала привык к их виду, поэтому не обижался, когда горянские сорванцы из-за бабушки дразнили его одноглазым.

Бабушка любила пошутить и посмеяться, и в это время второй её глаз тоже превращался в щёлочку. И ничего страшного в этом не было. Наоборот, малышу тоже становилось смешно от того, как заразительно она смеялась вместе с дедушкой. И на висках у обоих старичков появлялись венчики добрых морщинок.

По вечерам Ванька обычно бывал на их половине дома и даже засыпал в их кровати. Иногда ночевал вместе с бабушкой, и тогда она стелила дедушке на ночь на широкой лавке под окном. Но обычно даже очень поздно вечером отец мог прийти и забрать сына, не обращая внимание на то, что тот мог уже уснуть.

Отец начал пить самогонку, потому что виноградное вино не могло заглушить его боль. Ванька очень не любил и даже боялся видеть папу пьяным. Подшофе он очень громко и зло разговаривал с кем-то, кого и в доме-то не было, мог ни за что накричать на дедушку с бабушкой. Лёжа в постельке, малыш сжимался калачиком и плакал от страха, особенно когда отец начинал в доме буянить. Бабушка сказала как-то, что он стал точно таким же отчаянным, как его брат Георгий, которого зимой пьяным утопили в колодце.

Страшную эту историю Ванька узнал позже из рассказов взрослых, когда начал жить у дяди Николая. Иногда при детях заходил разговор о его брате Георгии, умершем молодым и неженатым. Малышу очень жаль было неведомого своего молодого дядю, а из-за того, что он замёрз в ледяной воде, и вовсе жутко становилось. Ведь в глубокий колодец даже летом заглянуть и то страшно, а тут – зимой в нём утонуть.

*   *   *
Крещенские морозы в 1916 году стояли лютые. В сочельник изрядно выпивший, но в силу богатырского телосложения и отменного здоровья довольно крепко державшийся на ногах беспутный гулёна и силач Георгий Булатов возвращался домой после очередной вечеринки у своей замужней любовницы. Видать, захотелось ему попить святой водицы, студёной до ломоты в зубах. А крещенская вода не только жажду ему утолила, но и приняла в свои объятия. Навеки. Через полтора месяца Георгию исполнилось бы двадцать три года...

По-разному говорили в селе о его смерти. Но, при всём сочувствии к горю в семье Булатовых, общее мнение было не в пользу так рано ушедшего из жизни парня. Некоторые предполагали, что в той ночью гулёну специально подкарауливали. Но поздний приход людей к колодцу в крещенский сочельник не вызвал у него подозрения. А незнакомцы подошли к склонившемуся над ведром парню и толкнули его. С наледи любого человека легко можно сбросить в колодец.

Ещё поговаривали, будто упавший в колодец Георгий почти выбрался наверх по цепи с ведром. Но испугавшиеся его мести дружки успели топором отогнуть гвозди на вороте. И вместе с цепью он снова полетел в воду – теперь уже навсегда. На том вороте и впрямь торчали отогнутые гвозди. А другие утверждали, что это пьяный парень сам, потянувшись за ведром с водой, поскользнулся на наледи и упал в воду. Он же и оборвал цепь, когда ухватился за неё, чтобы спастись.

Муж-рогоносец Георгиевой любовницы в то время уже с месяц работал в Бельцах на подряде, поэтому он был вне подозрения. Зато какие-то убийцы жестоко отомстили злостному любителю чужих юбок не только за его поруганную честь, но, может быть, и за свою. Ведь молодой Булатов из-за бессчётных шашней по чужим постелям для очень многих в селе стал уже бельмом в глазу и костью в горле.

Наделённый недюжинной силой Георгий был задиристым, а в подпитии он и вовсе становился неуправляемым. Насолил парень очень многим, без счёту чужих рёбер переломал и носов раскровенил. И молодым мужьям немало крови попортил своим блудом. Гулёна бездумно вносил разлад в чужие семьи и потом горделиво похвалялся перед дружками количеством наставленных им «рогов».

Старший из братьев Булатовых, Николай, в то время воевал с австрияками где-то под Карпатами. По непререкаемому праву старшинства он всегда был большим авторитетом для всех своих братьев и сестёр. Но не было его дома, и не смог он уберечь брата от глупой смерти. А младшие братья для него никаким указом не были, да и отец тоже не смог вразумить непутёвого сына-строптивца. Вот и гулял тот напропалую, пока до смерти не догулялся.

Наутро из колодца багром достали утопленника и цепь вместе с ведром. Лицо Георгия было разбито до неузнаваемости. Жуткая картина! Многие засомневались в причинах его смерти и не поверили, что при падении в колодец можно так сильно изуродовать лицо. Но никаких следов драки вблизи колодца не нашли. Кто-то предположил, что Георгия избивали в другом месте, а потом полуживого отвезли на санях в хутор и в колодце утопили.

Куда более убедительным для некоторых наблюдательных сельчан стало то, что Георгиева зазноба вскоре стала чахнуть буквально на глазах. Нет, траур по любовнику она не носила и чахла не от горя. От мужних побоев принимала смерть свою.

Муж её был высоким и крепким, да и родные братья выросли ему под стать. И никто в селе не знал, что один из них выследил Георгия, как тот засветло зашёл в дом брата, после чего на пароконных санях слетал в город. Рогоносец в неурочный час вернулся домой, но зашёл не один, а с братьями и дружками. Кое-кто видел крещенской ночью сани возле его дома, но фамилии этих очевидцев неизвестны. Имена убийц тоже никто не называл: люди ведь не жандармы, чтобы следствие проводить. Вот и молчали они, считали, что с бесстыжим блудником Булатовым справедливо разочлись.
 
Ошеломлённые страшной новостью матвеевцы больше жалели старую Марфу Синявину, которая утром пришла к колодцу набрать воды и не смогла этого сделать, потому что цепь кто-то оборвал. Расстроилась она, заглянула в колодец, а там!..
О, Господи! Лучше бы она этого не делала.  И ещё лучше, если бы вообще не ходила по воду. Но ведь скотина дома не напоена, и еду нужно было приготовить...

Воды Марфа не набрала, зато натерпелась жуткого страху. Отчего и слегла. А к ней во снах начал являться утопленник, который всё тужился, чтобы из колодца вылезти и руки ледяные тянул к её горлу, как к соломинке спасительной. Не жизнь у бедняжки стала, а проклятие! К тому же, напасть эта с ней стряслась после недавней жестокой простуды. Пожилая женщина едва выходилась после болезни, но здоровье её сильно пошатнулось. Вот и мучается теперь, последние дни отсчитывает...

*   *   *
Вздохнув по дяде, Ванько тут же вспомнил и своего отца. Он мало знает о том, как ухаживали за больным родителем. Помнит только, что несколько раз бывал в родительском доме, в котором тяжело разило духом плохо вымытого тела. Пахло туалетом. Отец лежал неподвижно и безучастно. Не мог разговаривать, только мычал. Из всех родственников одна тётка Мария понимала его и всё правильно делала по еле внятной просьбе парализованного свояка.

А когда Василия не понимали, чего он хочет, бедняга натужно мычал и судорожно подёргивался. Наверное, это стало для него единственной возможностью показать своё неудовольствие. Удавалось ему сделать это только в минуты сильнейшего волнения.

Четыре года он так тяжко мучился, заживо гнил от пролежней, но больше так и не встал на ноги. Молодой организм, разбитый кровоизлиянием в мозг, медленно и неуклонно ослабевал. Летом 1934 года, в разгар косовицы, в ночь на Петров день, тридцатитрёхлетний Василий Булатов тихо умер в своём доме, будто и не жил вовсе. За неделю до смерти отца Ваньке исполнилось двенадцать лет.

Ясным июльским днём Ванькин отец лежал в гробу, вынесенном во двор для отпевания. Ваньке запомнился огромный деревянный короб, над которым высоко возвышались скрещенные на груди бледно-жёлтые, сильно исхудалые, большие и такие крепкие когда-то папины руки. Между пальцев была вставлена тоненькая свечка, которая всё время клонилась набок и часто гасла от несильного, но порывистого ветерка.

Удручённый Ванька услышал, как кто-то из мужчин горестно сказал за спиной:
- Намучился, как Христос, и умер в его годы.
Другой мужской голос возразил:
- Ну что ты! Христос так долго не мучился.
И тут же на них строго шикнула какая-то женщина:
- Тише! О чём вы это?.. Не кощунствуйте...

В самом начале отпевания посеял короткий и мелкий дождик, Ваньке даже зябко стало. Но на самом деле колотило его от переживаний из-за смерти отца и от еле сдерживаемых слёз. Плакать подростку почему-то казалось делом немужественным, и он изо всех сил старался крепиться.

Копанский священник Василий закончил заунывные бормотания на очень плохом русском языке и перестал махать кадильницей с ладаном. Зато начал что-то важно и назидательно говорить по-румынски. В соответствии с королевским указом в людных местах в то время полагалось разговаривать только на государственном языке, а церковные требы дозволялось отправлять на славянском. Ванька слушал безучастно, да и не понимал почти ничего. Но, наконец-то, проповедь закончилась, и гроб вынесли на дорогу, поставили на двуконную повозку без бортов.

На кладбище пошли без священника, но с хоругвями, дьяком и певчими. Долго шли по Нижней дороге. Останавливались на каждом из трёх мостов, построенных на ГорЯнском, СтодОловом и БЕрестовом ручьях. Под телегу между передними колёсами клали полотенце с калачом и зажжённой свечой. Перед этим что-то приговаривали и обрызгивали святой водой венчиком из засушенной травы базилика. Телега проезжала, калач поднимали и шли дальше...

За Берестовым ручьём постояли возле часовенки-звонницы. В селе её называли каплИчкой – из-за формы небольшой главки с крестом наверху этого сооружения. Она была деревянной, высокой и старой, со стенами из вертикально прибитых и потемневших до черноты досок. Наверху раздавался редкий и негромкий звон небольшого, треснувшего и поэтому дребезжавшего колокола. Присматривал за часовенкой и пономарил живший через дорогу Василий Сладков.

Что-то очень жалостливое, иногда с невозможным – до слёз! – надрывом в голосе пели церковные певчие. Весьма солидно басил молитвы худенький дьяк Петря. Под треньканье колокола надсадно начал завывать пёс на подворье Сладковых. Воем и лаем откликались ему другие собаки из ближних и дальних дворов. И Ваньке стало так тоскливо, что хоть самому завой!..

Далее по нижнему проулку пошли к околице. За домом Дергуновых дорога к кладбищу круто поднималась на Пшеничнецкий холом. Непонятно было, почему гроб не повезли по второму, более пологому прогону, который тянется мимо дома Пыжовых. Но, наконец-то, на кладбище остановились возле открытой могилы...

*   *   *
После похорон остававшееся в хозяйстве Василия Булатова добро разобрали опекуны. Ванька жил у дяди Николая и не видел, как тот сорился с Гавуней. А на делёж чужого имущества молодой и нахрапистый Катран приехал всей семьёй – с женой и малюткой Каролинкой. Но до чего же наглой оказалась Милана! Она орала даже больше и громче, чем её гонористый муж. Делилось ведь хозяйство старшей её сестры Евдокии, и ей, Милане, положена своя доля. Довод о том, что эта доля была незначительной, на молодых наглецов не действовал.

Милана прибрала к рукам всё приданное Евдокии и, наверное, многое поверх того. Но впоследствии пальцем о палец не ударила, чтобы ухаживать за больным Василием. Мария Булатова в склочное дело не вмешивалась, поскольку не любила ссориться. Она предпочитала ухаживать за детьми и заниматься хлопотами по дому, а Николаю до посуды и тряпок был недосуг. Куда больше его заботил делёж инвентаря – плугов, сбруи и прочего.

Крепко сцепились из-за конной молотилки, которой до сих пор пользовались по очереди. На всё село их было всего три штуки. Кроме Василия Булатова молотилки держали пожилой и степенный, прижимистый Кирьян Петренко, а также цепкий в работе, слегка косолапый увалень и богатырь Олесь Кайдановский. В итоге решили продать молотилку зажиточному Васильку Атаманову, а деньги разделить.

Спустя короткое время родовой дом Булатовых продали недавно оженившемуся Михасю Цапурову, а деньги опекуны поделили поровну. В жестоких спорах между собой распределяя имущество Василия, они затаили большую злобу друг против друга. С тех пор всё так же крепко держат её оба.

А за четыре года до смерти Василия намного отчаяннее и злее разругались Гавуня с Николаем во время дележа Василиевой земли: кому какие участки достанутся. Шесть Булатовских гектаров были разбросаны в разных местах вокруг села. Одни участки были более плодородными, другие менее, одни расположены ближе, другие дальше. Так что матёрной ругани до хрипоты, хватания за грудки и размахивания кулаками было достаточно. До кровавой драки дело между опекунами Ваньки не дошло, но глазевшие на делёж свидетели не раз утихомиривали разъярившихся спорщиков, а то и разнимали их буйные в гневе головы. Впоследствии часть земли опекуны сдавали в аренду, а частью пользовались сами.

Претендовать на землю Милана не могла. поэтому и не особо ругалась. В ту пору землю наследовали только сыновья, а дочерям в виде приданного обычно доставалось примерно половина десятины. Но своего мужа Гавуню она усердно поддерживала и ещё больше дома подзуживала. Это раньше Милана была скромной Борецкой, а теперь стала лютой Катрановской, и этим всё сказано.

*   *   *
Однажды к дяде Николаю приехала опекуния*. Чужие дяди в добротных костюмах спрашивали у Ваньки, не обижают ли его, хорошо ли кормят, как одевают-обувают, чему обучают. Он рассказал им всё как есть – что живётся ему хорошо.

* Опекуние  (молд.) – комитет по вопросам опекунства и усыновления детей-сирот.

В то лето Ванька сильно вытянулся, стал тощим и нескладным.
Дядя Николай на этот счёт пошутил, что главное для парня – это чтобы кость была широкой и крепкой, а сало с мясом и сами нарастут. Аппетит и парнишки был просто отменным, ел он всегда помногу и вдосталь. На еду ни дядя Николай, ни тем более тётя Мария никогда не скупились. Но довольно часто подросток ощущал, что ему очень сильно хотелось бы поесть ещё задолго до того, как все садились за стол. Самому перед собой становилось совестно из-за такого обжорства. А тётя Мария только улыбалась и подкладывала чего-нибудь вкусненького...

За годы опекунства Николай успел полюбить Ваньку, как собственного ребёнка. Своего наследника он дожидался довольно долго, поэтому как-то пошутил:
- То у меня одни девки рождались, а теперь сразу два сына растут.
А племянник тогда уже дорос до подбородка своего рослого дяди.

Иногда Николай начинал шутливо трясти Ваньку и толкать. А подростку, как это было заранее обусловлено, нужно было без помощи рук удерживать довольно ощутимый напор взрослого мужчины. Бывалый солдат не забыл армейскую выправку и упражнялся с племянником, показывал ему приёмы для атаки и обороны. Правда, редко у них выпадали такие минуты, недосуг было Николаю баловать приёмного сына. Но всякий раз борцам становилось очень приятно даже после коротких занятий по развитию сноровки, силы и выносливости.

Впоследствии всё это пригодились Ваньке по жизни. Он всегда был сердечно благодарен дяде за мужскую его науку, а ещё сочувствовал ему, что из-за долгой службы в армии дядя Николай очень поздно женился.

* * *
В своё время крепко не повезло Николаю Булатову с созданием семьи: поздновато надумал он жениться. В 1910-м году на Масленицу парню миновало двадцать два года, а он всё ещё помогал родителям поднимать младших братьев и сестёр. Хотя давно уже присмотрел себе невесту, статную и круглолицую, очень пригожую собой и сноровистую Василису Сидорову.

На Троицу заслал сватов к Сидоровым. Во время зарученья* и шлюба* принимали их очень доброжелательно. Тогда же предварительно условились, что молодые обвенчаются на Покров.

* Зарученьи и шлюб – первые два этапа сватовства.

Спешить было некуда, а по осени всегда играли богатые свадьбы. Николай тоже захотел широко погулять, и родители поддержали его желание. Прикупили подсвинка, чтобы откормить его к Покрову, начали готовить дары для невесты, её родителей и близкой родни. Но в августе начался призыв новобранцев, поскольку Россия всё ещё пополняла свои войска после позорно проигранной войны с Японией. И горе горькое пришло в хутора и села Бессарабии: парней и молодых мужчин в армию забирают!

В армию Николай попал по жеребию, и дело это обстояло так.
В Михайловку заехал околоточный жандарм и велел в среду, 10 августа, явиться в Помпенский* волостной призывной участок сыну Ивана Булатова Николаю и вместе с ним – сыновьям Ульяна Байбакова Илье и Якову, сыну Якуба Байбакова Михасю, сыну Семёна Петренки Ивану, сыну Кирьяна Петренки Илье, сыну Фёдора Портнова Макару и сыну Мефодия Вознюка Петру.

* До румынской оккупации Михайловка относилась к Пепенской волости Сорокского уезда Бессарабской губернии.

Из михайловских призывников в жеребии не повезло Николаю Булатову, Ивану Петренке и Петру Вознюку.
Сунул Николай руку в глубокую шапку и вытащил скрученную бумажку. Развернул её, а там... кол нарисован! Цифирь эта так и зарябила в глазах, будто кол этот самый прямо в голову вогнали. Рядом белее самого белого полотна стояли Иван с Петром. Другие парни тоже были бледными от недавних переживаний, но они уже слегка расслабились и теперь неловко переминались возле стены, как бы стесняясь своего счастья и стараясь не показывать его.

Усатый и важный военный с саблей на боку приказал призывникам:
- Завтра вам надлежит явиться в участок с вещами в дорогу, кружкой, ложкой и едой не скоропортящейся, чтобы её на три хватило. Только потом вас оденут в форму и на довольствие поставят...
Он ещё что-то говорил, но совершенно потерянный Николай почти ничего не воспринимал и не запоминал. В голове набатным звоном гремело одно слово: «...поставят ...поставят ...поставят».

Из Помпен он вернулся весьма опечаленным. Услышал Иван Николаевич горькую новость и тоже крепко расстроился:
- Ну, как же так, Коля? Не мог пустую бумажку вытащить?
- Но там ничего не было видно!
От обиды Николай выкрикнул ответ почти фальцетом, к его глазам даже слеза подступила, и нижняя губа затряслась, когда он продолжал оправдываться:
- Шапка глубокая была. А военный сводил её края так, чтобы только руку можно было засунуть. Петру Вознюку и Ивану Петренке тоже не повезло. А у Ивана жена беременная...

Иван Николаевич даже поцокал языком и головой закачал от жалости. На Благовещенье молодому Петренке знатную свадьбу сыграли с Катериной Корсавиной. И вот, поди же ты, его тоже в армию забирают! Махнул рукой:
- Э-э,  да что теперь охать и руками разводить? Времени для приготовления к проводам и так мало оставалось.

А успеть нужно было многое.
Плачет Николаева мать Софийка, плачут сёстры Мария и Женька, а сами сквозь слёзы готовят еду для большого стола, поскольку Иван Николаевич решил вечером того же дня справить проводы сына в армию:
- Чтобы всё по-людски было, не безродный он у нас сирота. А уж какими проводы выйдут, такими и будут. Ничего, люди всё поймут и примут. К свадьбе ведь только на Покров готовились, и армии этой самой никак не ждали.
 
На проводы первыми пришли Фёдор Портнов с женой Татьяной и сыновьями Потапом и Макаром. Потапу уже тридцать лет миновало, он вышел из призывного возраста, его жена дома осталась, потому что была на сносях с четвёртым ребёнком. А младшему его брату Макару повезло на жеребии. Вот семья Портновых и рада этому, хотя все стараются делать постные лица.

Подошли также Ульян Байбаков с женой Маланьей и сыновьями-призывниками Ильёй да Яковом. Тоже очень скромно сидят за столом, горю Булатовых сочувствуют, а у самих лица просветлённые: повезло им!

Пригласили также молодых соседей Савиновых и Янкевичей. Больше Иван Николаевич никого не стал звать, потому что два дня подряд шли дожди, и во дворе была сплошная грязь. Там столы не поставишь, чтобы широко погулять. Всего один длинный стол накрыли в доме, за ним и расселись довольно плотно, людям даже тесновато было.

Степенно поели и выпили, после чего мужики завели свои разговоры. А бабы в сторонке присели и стали утешать зарёванную Софийку. Дочери и младшие сыновья булатовские на печку забрались, только глазами оттуда позыркивали. Им и послушать интересно, и Николая жалко.

А молодые соседи сразу после стола домой засобирались: мол, дети малые без присмотра остались. Мамочек без спора отпустили, а Яцека Янкевича и Мелентия Савинова попросили вернуться к столу. Те подчинились с охотой и заметным удовольствием: в гостях можно и послушать что-нибудь интересное, и продолжить выпивать – Николая в армию провожать.

Мужики расселись на лавке и начали рассуждать о службе армейской, разные случаи припоминать. Молодёжь тоже подсунулась к батькам поближе. Из троих братьев Николая один только Георгий был допущен в круг взрослых. По правде говоря, рановато ему в таком обществе сидеть, всего семнадцать лет парню. Но не по годам крепким и крупным вырос юноша, потому разрешили ему примоститься рядом со всеми. И теперь он даже шею тужил, вникая в диковинные вещи.

Срок службы немалым предполагался, об этом Ульян Байбаков заявил:
- От знающих людей слышал, что из-за войны с японцами теперь снова по двадцать пять лет служить придётся. В давние времена так долго только при канцлере Бароне* служили! Потому, можно сказать, пропали наши новобранцы что для земли своей, что для семьи. Когда они смогут детьми обзавестись? На старости?

* Речь шла о канцлере Бироне, естественно.

После важных слов «канцлер», «барон» и «двадцать пять лет» все так и ошалели, отчего прониклись большим уважением к Ульяну за такую осведомлённость. Но и приуныли: долго же придётся служить Николаю... очень долго!..

- Ну, Ульян, ты это уж чересчур крепко загнул! – запротестовал Фёдор Портнов. – Вот мой хотинский дядя Митро Зозуля всего шесть лет служил. И ничего! Вернулся из армии в свои Недобоевцы. Хоть и поздновато, но оженился, хозяйство развернул крепкое...

Иван Николаевич внимательно слушал сведущих гостей, а сам никак опомниться не мог: «Ну, надо же – двадцать пять лет! Это сколько Николаю будет после армии?.. Сорок семь! Боже мой! Бобылём останется!..» – и чуть слезами не закапал.

А подвыпивший Николай стал важно выдавать недавно обретённые сведения:
- Да нет, теперь недолго служат. Так майор Василевский сказал. В шестом году царский указ вышел, чтобы служить три года в армии и четыре – в море.
- Ну, лучше в армию попасть! – тут же сказал Потап.
Ему говорить можно было, он женатый и с детьми.

- Так и я на воде болтаться не хочу, – согласился Николай. – Парни говорили, что в море волны очень большие встают, выше церкви. И могут вместе с собой утащить. А там тебя огромные рыбины с потрохами съедят.
Макар с Ильёй и Яковом согласно закивали головами, мол, они тоже это слышали. А бабы закрестились от таких страшных слов, и у мужиков глаза тоже на лоб полезли:
- Что же это за рыбы такие, которые могут людей жрать, как свиньи? – изумился Ульян.
- Кукулы называются, – важно ответил Николай, перевирая слово «акулы».

- И что, эти кули такие огромные, что в них взрослый человек поместится? – удивлённо спросила Маланья Байбакова, не дослышавшая непонятное слово из-за говора в избе и от того не понявшая, о чём у мужиков речь шла.
- Да не кули, а куклы, – не лучшим образом поправила её Татьяна Портнова.
А Софийка Булатова от горя и страха слова не смогла вымолвить. Бессмысленно посмотрела на Татьяну единственным глазом и затряслась в плаче:
- Да что же это за куклы такие страшные, что моего Коленьку съесть норовят?!

Тут бедную мать прорвало. Она уже не в тихий плачь, а в громкоголосый вой ударилась без памяти и стеснения. За печкой Марийка с Женькой тоже запричитали, вторя мамке тоненькими голосками. От женского ора мужскую половину так и передёрнуло, ведь всем хорошо известно, что плач вытьём – это к покойнику.

- Цыть, бабы! – рявкнул Иван Николаевич. – Беду в дом накликать хотите, что ли?
Девушки с Софийкой тут же замолкли. Но сердцу матери никак было не успокоиться. Она всё в беззвучном плаче заходилась и плечами горько сотрясала, представляя, как в солёной морской воде зубатые рыбы с распущенными косами и хвостатыми ногами хватают Николушку и заживо обгладывают её кровинушку...

Ну, посидели ещё, поговорили, вина и браги выпили. Софийку успокоили, наконец-то. Да и по домам разошлись. На прощание мужики и парни крепко обнимали Николая и в избытке чувств крепко хлопали по плечам – в армию от всей души провожали.

Продолжение следует.