Моя жизнь. Глава 3. От четырёх до семи

Этот период можно охарактеризовать, как собственно, и всю свою дальнейшую жизнь - периодом одиночества. Однако тогда я ещё этого не осознавала.

Сестра ходила в садик и, понятно, была более развитой, чем я. В ясли и затем – в садик меня не записали – решили побаловать дома, тем более, что дома всегда кто-то был. Мама и тётя тогда уже не работали. Хотя, думаю, что основной причиной держать меня дома была боязнь заразить в садике или в яслях. Меня вообще, не слишком, но баловали – младший ребёнок из четырёх детей в семье. Но, будучи, в основном, всегда одна, я рано научилась читать и считать, читала книги, играла сама в игры.

Первые дети в семье, брат Владимир и сестра Леночка родились ещё до войны. Сколько им и всей семье пришлось пережить, когда началась Вторая Мировая война! Папа, убеждённый коммунист, подпольщик в довоенные (несоветские) времена в Литве, и муж маминой сестры пошли служить в советскую армию. Мама с сестрой и детьми (у маминой сестры тоже была дочка Хана) оставили Литву, зная, что она падёт перед Гитлером. Женщины подались в Узбекистан.  Они были обречны на пятилетние голод и скитания.

В 1943-м году моя сестра Леночка заболела скарлатиной, и её поместили в инфекционную больницу в Узбекистане. Там она заразилась дефтерией и умерла…

Мой брат Владимир (Владик, как его называли в семье), перенёс воспаление лёгких, и его пришлось поместить в больницу. Он приглянулся старшей медсестре, и та предложила взять его себе на воспитание. Мама, конечно, отказалась, несмотря на уговоры и доводы о голоде.

Ребёнок через несколько дней начал выздоравливать. Маме сказали прийти на утро забрать его.

Когда она с тётей появилась утром в больнице, ей сообщили, что её сын умер…

Мама и папа никогда не рассказывали нам этой истории полностью, они говорили, что старшие брат и сестра умерли от болезней (что частично было правдой).

Когда все Члены семьи воссоединились после войны в Вильнюсе, родилась моя старшая сестра Светлана, а через три года родилась я. Меня назвали именем умершей сестры.

Подруг у меня не было. Я любила играться дома в разные игры, коих у нас было довольно много, по сравнению с другими детьми послевоенного времени. Больше всего я любила лото и домино. К сестре приходили в гости подруги. Я с удовольствием присоединялась к их играм, и они не возражали, относясь ко мне, как к младшей. А большую часть времени я была одна дома и игралась сама с играми и игрушками. Один раз помню, как моя сестра Света играла со мной в пинг-понговский мячик. Мы назвали его Юргис и гоняли около печки. Папа ещё переживал, что мы обожжёмся, но мама, видя, что, наконец-то, я «расшевелилась», позволила нам играть.

Уголь для печки и овощи хранили в погребе. Когда я немного подросла, тётя взяла меня с собой в погреб. Там было темно и почти пусто, только в середине я увидела на полу большую кучу картофеля и моркови.

Сестра тогда уже занималась музыкой, и, когда она заканчивала занятия, я садилась за пианино и пробовала подобрать услышанные мелодии. Родители не преминули заметить мою тягу к инструменту. Однажды они взяли меня к профессору музыки.

У профессора всё было чуждо мне. Четырёхлетняя девочка, выращенная дома, как в теплице, испугалась новой обстановки и нового человека. Профессор пригласил меня к роялю. Он нажимал ноты, а я их пела и говорила, как они называются. От волнения и стеснительности голос мой стал совсем сухим и не звонким. У меня вообще тогда был слабый голосок.

Профессор заметил, что у меня – абсолютный слух и попросил спеть песню. А я застеснялась и молчала. Тогда мой «экзаменатор» объявил, что не может заниматься с некоммуникабельным ребёнком и отослал меня и маму домой.

Родители переживали и уговорили профессора согласиться прослушать меня ещё раз. Перед вторым визитом к нему все в доме усиленно настраивали на то, что петь придётся. После долгих уговоров я выдавила из себя какую-то песенку. Профессор похвалил и направил меня учиться музыке к преподавательнице музыкальной школы по фамилии Попильските. Её  звали Рахиль Фалковна. Сестра тоже у неё занималась, но уже не частным образом, как я, а в музыкальной школе. Учительница жила недалеко от нас, на улице Агуону, и я ходила к ней регулярно заниматься, сначала – с мамой, потом – одна. Играла я и дома. Конечно, гаммы, как всем детям, мне надоедали. Я любила намного больше аккорды и арпеджио, они казались мне пышными букетами цветов. Однако, как послушная девочка, играла и гаммы. Ну и вскоре уже разучила первую пьеску и играла её дома. Помню, однажды к нам пришёл маляр красить стены, а я как раз играла и думала, что дядя маляр услышит мою игру и подумает: «Какая умная и хорошая девочка». Так полагая, я играла и играла ту же пьеску множество раз, а маляр даже не обратил внимания.

В тот период появились первые телевизоры.  Мой учительница по музыке купила телевизор, и многие из нашего района приходили к ней смотреть. Я тоже один раз пришла, хотя фильм был совершенно не детский. В названии фильма фигурировало имя Фатима.

Телевизор оказался с малюсеньким экраном, а перед ним – огромное стекло-увеличитель. Я сидела не в первом ряду (ряду – потому что много человек – соседей и друзей пришло смотреть) и очень мало восприняла от фильма, так как ничего не поняла. Дома телевизора не было вплоть до моих 15 – 16 лет, да я и не особенно хотела, чтобы был. В моём восприятии ему не оказалось места, ведь я росла, в основном, без него.

Очень скоро учительница определила меня в музыкальную школу, находящуюся на Большой улице (Диджойи). Там училась и моя сестра.

Помню массивные коричневые двери и толстые стены, внутри было темно, как бывает темно в старинном здании. Уроки практики на фортепиано вела со мной та же Рахиль Фалковна. Мне запомнились больше уроки теории. В первый раз учитель читал по списку имена учеников, и каждый, услышав своё имя, вставал. Первой он зачитал имя Арлюк Рина. Это была приёмная дочь Попильските. А мне послышалось слитно: «Арлюкрина» - очень яркое имя. Вызванная девочка вскочила, как пружинка. Может, я и раньше мельком её видела в доме учительницы, (когда я занималась, она обычно бывала в школе). Но в эту минуту образ этой девочки так меня занял, что я забыла о своей застенчивости и неприятном, из-за своей стыдливости «предвкушении» вставания, когда меня вызовут.

Больше всего в музыкальной школе я любила музыкальные диктанты. Мне, с абсолютным слухом, ничего не стоило записать услышанную мелодию. Зато остальной материал я прослушала. Вернее, не восприняла. Когда его объясняли – думала о своём. Но продолжала получать высокие оценки, благодаря своим способностям.

Как-то меня выгнали с урока. Я не понимала, почему, ведь я вела себя тихо. Мне велели пойти к маме и передать, чтобы она заплатила за триместр. Я пошла домой. Пройти от музыкальной школы с улицы Диджойи на Шальтиню (бывшую Англю), где мы жили, можно было очень быстро, поднявшись по улице Круопу  и затем - по лестнице Шальтиню, которая вела почти к нашему дому. Добравшись домой, я передала всё маме, та побежала в музыкальную школу, велела мне посидеть в коридоре на скамье, сама всё уладила, и меня вернули на уроки. С моей стороны не было никакой обиды. Я просто восприняла всё, как есть. Сейчас вот, думаю иначе: жаль потерянных уроков, на которых я не присутствовала из-за данного недоразумения.

Занималась музыкой в тот период я довольно охотно, уже понимала, что у меня – особенные способности.

Двоюродная сестра Хана, дочь маминой сестры тоже училась играть, но на скрипке. Она к тому времени уже заканчивала школу, и её мама, моя тётя Либа следила за тем, чтобы дочь красиво одевалась. Мода тогда была на узкие юбки. Мы с сестрой Светой дразнили её: «Хана – стиляга!», даже не совсем понимая значения этого слова. Да и откуда нам с сестрой Светой было знать о стилягах в таком возрасте?! Мы говорили то, что слышали вокруг.

Хоть я в садик не ходила, но была очень болезненной в этот период. В основном – ангина. И родители решили сделать мне операцию – вырезать гланды. Меня положили в 1-ую Советскую больницу (там же я и родилась) В детской палате я познакомилась с одной девочкой. Ей тоже должны были вырезать гланды. Она почему-то вместо слова «операция» говорила «гоперация». Я её не поправляла. Несмотря на малый возраст, я уже знала, что некрасиво смеяться над другими. Помню саму операцию. Меня привели в операционную, посадили в специальное кресло. У врача был оптический аппарат, при помощи которого он смотрел в горло. Мне велели открыть рот, что я послушно и сделала. Начиная с замораживающего укола я стала орать, как зарезанная. Не помню, было ли действительно больно, или это со страху, но этот свой рёв я хорошо запомнила.

После операции меня привезли на кровати в палату, где я понемногу успокоилась. Через несколько дней мама привезла меня домой. Я стала выздоравливать. Но в одну из ночей опять началось кровотечение из горла. Мама сразу вызвала доктора Кромберга, который меня оперировал. Я страшно боялась, что будет больно. Но больно не было. Доктор помазал мне чем-то горло. С тех пор ч.п. не повторялось. Горло зажило, и ангиной больше я не болела. Но тогда начались гриппы, которые не обошли стороной и нас с сестрой. Были и просто заражения, детские болезни: свинка и другие. Антибиотик тогда только начали внедрять. Мама расталкивала таблетки стрептоцида, клала порошок в столовую ложку, заливала его водой и давала нам проглотить. Понятно, что не обошлось и без протестов. Лекарство было горьким. Мама постоянно терпеливо объясняла нам с сестрой, как важно всё проглотить до конца. Позже появились и другие лекарства с антибиотиками. Сестра, лет в 9, уже начала глотать таблетки целиком, и меня стыдили, что вот, мол, Света глотает таблетки, а для меня приходится их размельчать. Да я и сама быстро поняла, что проглотить таблетку целиком выгоднее, чем глотать горький порошок. Правда, сначала боялась и даже волновалась: «Неужели я буду глотать таблетки, как взрослые?..»

Когда я болела свинкой, мне подарили игрушечную гармонь. Я играла на ней простые песенки. Абсолютный слух давал себя знать. Я могла подобрать любую услышанную мелодию. Правда, правый ряд гармони был мне непривычен, такого на пианино не было. Расположение чёрных круглых кнопок пришлось разучивать, но до конца на это терпения не хватало.

Иногда мама читала мне детские книги, и я следила. У мамы не хватало терпения много со мной заниматься. Но я сама очень быстро выучилась читать. Читала много. У нас было много гостей дома с папиной работы и другие друзья и родственники, и мне дарили детские книги. Так я самостоятельно познакомилась с произведениями С.Маршака, А. Барто и других детских авторов.

Лет в шесть мне разрешили самой выходить во двор. Только мне не удавалось ни с кем подружиться. Более взрослые дети не принимали малышку в компанию. А младших почти не было. Наконец, мама познакомила меня с девочкой Фридой с первого этажа. Помню, что у неё была родинка на щеке. Она была моложе меня на год. Но мы провели с ней прекрасный вечер. Ходили по улице и разговаривали на разные темы. Мне было хорошо и не хотелось уходить, но Фриду позвали. Это был единственный вечер, когда мы с ней общались. Только потом она уже играла с другими детьми, а я боялась подойти и ревновала. Себя я рассматривала, как помеху. Мама всегда говорила мне не сидеть тихоней, но я иначе не могла. На фото по окончании первого класса меня поставили замыкающей в ряду, и мама была очень этим недовольна.

Позже меня уже начали брать в игры, но часто отталкивали. И я отходила. Настроение было не ахти, всё-таки хотелось быть в компании. Тогда я уходила гулять в сторону лестницы. Метрах в двести от места игр справа были ворота во двор, куда вёл с другой стороны и чёрный ход с нашей кухни. Там тоже игрались дети. Но я чувствовала себя такой одинокой, что во двор идти не хотелось. Я сделала вид, что прячусь и зашла за открытую створку ворот. Внезапно острая боль пронзила меня. Ручка створки чуть не зашла мне в глаз. Очень близко от глаза. Я была одна. Не плакала. Происшествие показалось мне не важным, по сравнению с одиночеством. Дома я ничего не сказала, а мама ничего не заметила.
Бывало, что я шла гулять и подальше – на улицу Агуону. Для этого не надо было переходить улицу, а только повернуть налево. Во время одной из таких прогулок я жевала свою косичку. Мимо проходил какой-то парень и бросил мне: «Дура!» Но откуда мне было знать, что жевать косу опасно?.. Кстати, коса показалась мне вкусной.

Несмотря на свою неудачу в обществе детей, мне обычно не хотелось возвращаться домой. Улица была для меня чем-то особенным, сверкающим, и, когда меня звали через окно домой, я поднималась нехотя, медленно. Однажды, на лестнице меня встретила кошка. Я с ней игралась очень долго, и расставаться не хотелось. А потом, от избытка чувств, я выбросила её из окна третьего этажа лестницы. А потом подумала: «Что же я сделала?!..» Я помчалась опять вниз, но кошки не нашла. Видимо, она приземлилась на лапы и убежала. Долгое время после этого и даже сейчас приходит ко мне ощущение, что произошло что-то ужасное. Но маме я ничего не рассказала - это были мои личные переживания: и стыд, и ужас, и какая-то внутренняя боль.
Наверно, так начинают взрослеть люди.

А вот собак я боялась. Иногда встречались на улице собаки, и я орала от страха.

Наконец-то, нам поставили телефон. Папа для этого долго обивал пороги разных учреждений. Будучи очень больным, сердечником, он нуждался в телефоне, чтобы в нужный момент вызвать скорую помощь. И вот, телефон пришёл! Благодаря папе, телефон поставили во всём доме. Правда, его должны были подключить через несколько дней. Я очень обрадовалась новинке, но вряд ли смогла бы пользоваться ею, ведь друзей у меня не было, и некому было позвонить.
Когда дядя Гриша вернулся домой и увидел телефон, узнав, что во всех квартирах он будет, не обратил внимание, что от аппарата не исходит провод. Он сразу бросился звонить соседу, поднял трубку и закричал: "Алте-е-е-р" (так звали соседа). И тут-то дядя заметил, что нет ответа, и "пусто в трубке". Конечно, он расстроился, но ждать подключения оставалось немного.

Я очень любила летние поездки на дачу. Правда, начали мы выезжать, когда мне было шесть лет, не раньше. Много денег у родителей не было.

Дача находилась на Неменчинском шоссе, на одном из километров по направлению к Неменчине. Там были и лес, и река. Место замечательное. Мы с папой шли к речке. Купались без одежды – так хотел папа. Я уже была не настолько маленькая и стеснялась. Но папа настаивал, и приходилось подчиниться. Не всегда было тепло. Папа хотел, чтобы мы с сестрой купались и в холодную погоду – закалялись. Мама предпочитала не спорить, но чувствовала, что дети схватят новую простуду.
Мы с сестрой любили собирать ягоды в лесу: землянику, чернику. Иногда попадалась малина. Смородину и бруснику я не любила и не собирала, а сестра ела красную смородину. В юности и я полюбила красную смородину. А чёрную смородину никто из нас не любил.

Грибы собирали меньше. Мама боялась, что мы подберём ядовитые грибы и предпочитала покупать грибы на базаре. В основном, мы собирали лисички, реже – боровики и маслята. В последние годы, когда ездили на дачу, нашли много рыжиков. Рыжики оказались самыми вкусными грибами.

Мы подружились с дочкой хозяйки дачи. Звали её Марыся. Хозяйку тоже звали Марыся. К нам приходили ещё дети из соседних дач, и мы игрались. Однажды мы играли в роддом. Я пошла в гамак, захватив маленькую куколку Улю. В гамаке я должна была, якобы, родить эту Улю. Я подошла к гамаку и сказала маме: «Мама, я полежу в гамаке». Мама не возражала и пошла по направлению к даче. А в гамаке было так хорошо, что уходить не хотелось, хоть я уже и «родила» куклу.

Однажды я даже заблудилась в лесу. Но походив немного вокруг, нашла дорогу к даче.

Я очень любила игру в дочки-матери. Но никогда не была мамой – всегда дочкой. А мамой быть хотелось. И вот однажды надо мной сжалились и выбрали мамой. Но о чём-то они сговорились. Я подошла к детям и сказала: «Доброе утро, дети! Время вставать». На что все ответили: «А мы уже встали». «Тогда идите умываться», - сказала я, скрывая досаду. А «дети» ответили, что они уже умылись. И что бы я им ни говорила им сделать, они отвечали, что уже всё сделали. На этом игра прекратилась.

Как-то на дачу приехал дядя Меер. Я очень обрадовалась, но он увидел, что я, не сказав спасибо после еды, сделал замечание. Не помню, что я ответила, но он обиделся и перестал со мной разговаривать. Мне было жаль, но подойти к нему я не смела. Так мы и не общались до самого последнего дня его пребывания у нас. В этот последний день пришли подруги Светы с соседней дачи, и дядя делал всем кульки из газеты, чтобы в них собирали ягоды. Мне тоже хотелось получить такой кулёк, но я стеснялась подойти к дяде Мееру. Я пошла к маме, и она велела мне извиниться перед ним. Я извинилась (не без слёз), и он сделал мне тоже кулёк.

С детским обществом мне не везло. И всё-таки удавалось иногда поиграть. Мне очень не нравилось лукавство детей. Как-то, на католическую пасху, я вышла во двор. Мы с детьми договорились играть в игру. Не помню, какую. Кажется, в школу. Надо было искать мел. Я подошла к девочкам-католичкам и спросила, у них ли мел. Они отвечали, что мела у них нет. Тогда я попросила показать, что у них в карманах. Они со смехом вытащили крашеные яйца. Мне такое было в новинку, но я не показала виду. Я вообще была скрытной, всё "переваривала" в себе.

Болезнь папы прогрессировала, и мама оставалась чаще с ним дома. На прогулки меня брала тётя Либа. Иногда мы спускались по лестнице Шальтиню через улицу Круопу на Большую улицу (Диджойи), однажды оттуда мы даже дошли через Острую Браму – на базар. Но чаще спускались с ней через ул. Агуону, после кинотеатра «Пионерюс» сворачивали направо, выходя на улицу Комьяунимо (Пилимо). Некоторые названия старых улиц именно она мне и говорила. К тому времени я уже бегло читала по-русски. А во время прогулок училась читать и литовские вывески: «Пиенас» (молоко), «Свиестас» (масло), «Дуона» (хлеб), «Салдайняй» (конфеты). Вкуса конфет я не знала и не просила купить. Дома конфет не было. Лучшим поощрением хорошего поведения детей был лимонад, и я его очень любила пить.

Однажды тётя повела меня на утренник, посвящённый Восьмому марта. Много впечатлений от него у меня не осталось. Тёте надо было занять время, поэтому она и завела меня туда. Было душно и тесно. У двери стояли три женщины в литовских национальных одеждах и пели: «…Ой, Гражи та воверайте…» («Ой, красива белочка» (лит.). Мне было неинтересно, но я стояла и молчала, потому что так меня воспитали.

Мне было лет пять, когда Тётя Либа с дочкой Ханой поехали в Палангу отдыхать и взяли меня с собой. Мама разрешила. Меня брали на нудистский пляж для женщин, и мы купались голыми. Для меня это не было необычным, ведь все вокруг были голыми. А над нами пролетал самолёт и фотографировал тела женщин на пляже.
Я к тому времени уже давно не спала после обеда. А тётя Либа положила меня в гамак и заставила спать. Я думала, что не засну, но потом проснулась через несколько часов. Перед отъездом мне сказали, чтобы я слушалась тётю и Хану, и я была, как всегда, очень послушной. Даже, когда они дали мне на завтрак манную кашу. Без селёдки… как я уже привыкла эту кашу есть. Но я и тут ничего не сказала и съела.

Очень запомнился закат на Балтийском море. Тётя решила, что я не должна так поздно идти смотреть закат и оставила меня дома, уложив спать. Но сон не шёл. Когда через пару часов тётя Либа заскочила посмотреть, всё ли в порядке, я пожаловалась ей, что не могу заснуть. И она решила взять меня с собой. Зрелище было потрясающим. Солнце плавно сходило в море, потом остался один краюшек. И он начал сливаться с водой, окрашивая её в красный цвет. Впоследствии я попробовала это нарисовать в школе.

Время шло, и я росла. Когда сестра должна была пойти в школу, родители устроили семейный совет, в какую школу отдать нас. Решение было дипломатичным: сестру решили отдать в литовскую школу, а меня, когда придёт время – в русскую. И сестра стала ходить в литовскую школу недалеко от дома, на улице Агуону. Когда пришёл мой черёд, меня записали в русскую школу – дальше от дома, чем школа сестры – в 8-ую школу на улице Шевченко. Перед школой меня водили к врачам за справками. Самым неприятным оказался визит к зубному врачу. Тот положил мне какое-то лекарство на зуб. Это не болело, но я видела, как другие возвращались от стоматолога и, как они, держалась за щёку.
Я чувствовала, что начинается новый период в моей жизни. Каким он будет? Я и боялась, и было интересно, что ожидает меня в школе.

Так завершился мой дошкольный период жизни.