Радужно-рябиновый разговор. Отрывок из романа

Неожиданно для вечернего часа раздался стук в дверь, и в кабинет ввалился подвыпивший Валерий Блинов. Вид у него был весьма помятый: сальные волосы торчали на затылке, лицо опухло, глаза были испещрены кровавыми тропками лопнувших сосудов. Даже бодрого вида, тугой, как мяч, живот Блинова, который его обладатель называл высокостатусным, уныло обвис под тонкой рубашкой. Советника мэра было жалко.
- А я сегодня – первый блин, - гордо провозгласил он.
- Что такое?
- Комом я, батенька, - усмехнулся Блинов, - но не мог не выразить Вам своё почтение.
- И я приветствую Вас, Валерий Григорьевич. Вы ж, вроде, отгулы брали, - с некоторым недовольством в голосе произнёс Сорокин, плохо привыкавший к тому, что поэтической натуре его собеседника иногда требовалось несколько дней для тет-а-тетов с зелёным змеем. Брал он их без предупреждения и почти всегда не вовремя.
- Служенье Родине не терпит отлагательств, - стихами заговорил Блинов, - я ж должностных не смог избегнуть обязательств… да-а… Сер Сер не знал, что я…   это…  заболел – велел к завтрашнему утру предоставить ему его маршрут по школам первого сентября: чтоб было учтено присутствие на линейках випов  и областных СМИ. Пришлось отказаться от себя и выйти на работу.
- Всякий раз поражаюсь – как у Вас получается стихами говорить!
- Тут, батенька, особого труда не нужно. Разве что – немного знания языка и чуточку таланта, - Блинов хотел ещё ввернуть какую-нибудь колкость в адрес выскочки Сорокина, но сдержался. – Я, собственно, по делу к тебе – курить охота, мочи нет!
Курилку в городской администрации закрыли в рамках антиникотиновой программы, и бедным любителям сигарет приходилось изворачиваться каждому по-своему. Блинов углядел, что открывающаяся половина Сорокинского окна очень удачно прикрыта рябиновым кустом, и иногда после официального окончания рабочего дня заходил к заклятому другу подымить, не обращая внимания на протесты некурящего Ксан Палыча.
- А, может, Вы всё-таки на улицу выйдете, - по привычке и безо всякой надежды в голосе сказал хозяин кабинета с «удачным» окном.
Блинов дёрнул белую ручку стеклопакета, мягко плюхнулся на подоконник, зубами вытащил сигарету из мятой пачки, чиркнул зажигалкой, посмотрел на рябину и нараспев произнёс:
- «Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть».
- Вас, гляжу, и Цветаевская муза посещает!
- Все музы – мои, - лениво ответил Блинов на выпад Сорокина и протянул руку к рдеющей на фоне малахитовой листвы пирамидальной грозди красных лаковых ягод. - Жёсткие…
Растрёпанная рябиновая ветка наклонилась, и за ней большой поэт муниципального уровня увидел зацелованный закатными лучами и будто уставший от неги пейзаж: между больших и маленьких домов с множеством человеческих историй высился безжизненный пустырь.
- Всё-таки как похож издалека этот унылый холм на большую зелёную, мохнатую бородавку на теле города, - сказал он, картинно выпустив несколько ровных колечек ароматного дыма.
- Вот-вот, - оторвавшись от монитора, отозвался Сорокин, - никак не пойму, почему там никто не стал дома строить – район-то хороший.
- Кто б там жить-то стал?! На погосте!
- Какой погост? Там же церковь была.
- А вокруг церквей всегда попов хоронили… с жёнами. Ну и других людей, особо избранных, - Блинов снова внимательно посмотрел на вечерний город и глубоко и смачно затянулся.  – Какая восхитительная радуга!
- И очень странная, - буркнул Сорокин.
Блинов резко выдохнул дым в резную рябиновую листву.
- Действительно, один конец её не там, где обычно, а будто в этот самый кладбищенско-храмовый холм упирается, - заметил он и, немного помолчав, язвительно добавил. – Какой ты у нас замечательный парнишка: всё вокруг замечаешь! Слушай, а может это знак?!
- Я Вас умоляю! Ну, какой такой знак?!
- Знак, указывающий на место бывшего храма – пора, типа, о душе подумать.
- Насколько мне известно из школьного курса анатомии, такого органа у человека нет, - сказал Сорокин и вновь демонстративно уставился в экран компьютера.
- Э, не скажи! Я, конечно, ее не видел, но много раз чувствовал…
«Пей-пей, так что-то и будет», - пришла на ум Ксан Палычу народная мудрость, но вслух он только спросил:
-  Как так?
И тут же Сорокин пожалел о своём вопросе, потому что его собеседник, выкинув за окно окурок, сразу же прикурил вторую сигарету и явно собирался начать долгий рассказ. Так оно и произошло.
- Знаешь, я, когда пацанёнком был, любил побродить в уединении где-нибудь на природе. Тогда ведь она не такая дикая как сейчас была: вокруг города всегда поля засеивали, а те, что отдыхали - в положенный срок косили, в лесу вдоль реки – ни одного пьяного шашлычника, ни битых бутылок, ни разорванных пакетов, ни палёной пластиковой посуды… В общем, чисто было и не страшно. Впрочем, очень может быть, что тогдашняя доброта, гармония и лучезарная сила мира были лишь моей детской иллюзией. Забреду я, бывало, на луг - сам маленький: трава порой по шею была – и кажется мне, что всё, чего касается мой взгляд, все окружающие звуки и запахи – это часть меня. Понимаешь? И весело звенящие кузнечики, которые куют только им известные предметы. И доносящийся с соседнего луга аромат то ли скошенной травы, а то ли огуречного салата или, может, арбуза, который треснул под ножом и выпустил струйку прозрачного розового сока. И вон та величественная птица в облаках – тоже часть меня: она долго-долго висит под бело-голубым высоким небесным сводом и совсем не машет крыльями. А шмель наоборот всё суетится – прозрачными лопастями своими вертит так, что воздух гудит. Сядет на цветок и ни минутки не отдохнёт – всё лапками перебирает – трудится. Конечно, думал я тогда, чтоб носить такую красивую шубу, день и ночь работать надо!
Иду я, и каждая рядом растущая травинка-великан мне кланяется. И мясистые ромашки, и прозрачные колокольчики – все-все зеленоногие жильцы луга здороваются со мной, желают мне счастья, радуются мне. Потому что я одного с ними роста, также ничтожно мал и незаметен в общей массе земных обитателей и вместе с тем я – целый мир! Понимаешь? Всё, что я вижу, слышу, вдыхаю, чувствую кожей, становится частью меня!
Если упасть посреди этого луга на спину и, смотря в бесконечную глубину небес, впитывать окружающий мир каждой клеточкой тела, то наполнят тебя такие восторг и радость, которые вместить очень трудно. Кажется, что эти чувства своим переизбытком вот-вот сломают тебе грудину, и то настоящее и невидимое, что в тебе есть, вслед за ними устремится вверх – валяться на белых перинах облаков. Что это, если не душа?
Блинов разом втянул в себя полсигареты и, не дожидаясь ответа, продолжил:
- Или во время тёплого дождя, когда на землю, переливаясь в солнечных лучах, падают крупные капли… Ведь так и толкает что-то изнутри выйти на улицу и быть осыпанным этими жидкими бриллиантами! А когда стоишь под этим дождём и осознаёшь, что вот оно – счастье, то вновь нечто внутри тебя мечется, заставляя бегать, прыгать и смеяться… При этом не важно, сколько тебе лет – душа же, как неразумное дитя: радуется, не боясь осуждений.
А бывает и наоборот: болит она, горит, сжимается, падает… Ты когда-нибудь чувствовал, что не можешь оторвать себя от стула, когда чего-то боишься?
- Ага, это естественная реакция нервной системы, - вставил в монолог Блинова свою версию материалист Сорокин.
- Ну, дружок, по-твоему получается, что нервная система во время испуга отрывает органы с привычных мест и кидает все их в таз, - засмеялся Блинов и прикурил очередную сигарету. – Хорошая версия! Некоторые люди ведь признаются, что страх им на мочевой пузырь давит!
Сорокин ОЧЕНЬ не любил, когда над ним смеялись, кроме того, его кабинет всё сильнее наполнялся табачным дымом, а голова – ненужной для отчёта информацией. Он попытался избавиться от назойливого коллеги.
- Пусть будет по-вашему: на пузырь душа давит. Валерий Григорьевич, опустимся на землю – продолжим каждый свою работу. Я-то ладно, а вот в Вашем состоянии, да ещё и при таком количестве выкуренных сигарет…
- Ты, конечно, презираешь меня, - грустно заметил Блинов, - но…
- Как Вы можете так думать?!- перебил его Сорокин.
- Могу-могу… И ты не лукавь – сейчас не время и не место для политесов. Видишь ли, мальчик, моя болезнь – она ведь тоже от души. Тебе, конечно, не понять. Ноет она, душа-то, болит нестерпимо, а выпьешь – вроде как легче становится…
- Отчего болит-то?
- От пустоты, Сашенька, от пустоты – чёрной и бескрайней, как космос. Детский восторг исчез, юношеские мечты – тоже, а взамен – ничего. Такое, знаешь, бесформенное и безобразное ничто. И чем заполнить эту пустоту – непонятно.  Кажется, всё испробовал. Только в бутылке можно найти некий душевный подъём, но и тут беда - не умею вовремя остановиться.
- А как же семья, дети, любовь?
- Любовь говоришь? А ты знаешь, что это такое?
- Ну-у…
- Вот и я не знаю. Замыленное и затасканное до сальных пятен слово. У нас ведь любят все и всё: одни – пиццу и суши, другие – скидки в супермаркетах, третьи – машины и скорость… Но всё это лишь желание иметь. Вот ты любишь свою жену, желаешь ей счастья, достатка, красивой и лёгкой жизни. А если она вдруг уйдёт от тебя, скажем, к актёру… м-м-м… Сергею Безрукову: он ведь даст ей всё, что ты хотел, и даже больше. Будешь ли продолжать любить её, радоваться её успехам? Вот то-то и оно, что нет! И я не стал бы, и семь с половиной миллиардов людей не любили бы больше никогда ни жену, ни фильмы с актёром Безруковым (хотя кино тут уж точно не причём), а если бы представился случай, то непременно сотворили бы им какую-либо гадость. Вот и вся любовь! Туда же и семья, и дети… Пока их действия не причиняют тебе лично дискомфорта, ты будешь ценить их, поддерживать, защищать. Но как только кто-нибудь из членов семьи выйдет за рамки ТВОЕГО представления о мире, вы станете чужими, даже если внешне в ваших отношениях ничто не изменится. Думаешь, моя добрая старенькая мама любит меня такого, каким я стал? Нет, она любит часть себя во мне, образ супер-сына, который она себе придумала, а не подлого пьяницу, каким я на самом деле являюсь. Так-то!
Блинов выкинул очередную сигарету в окно и поднялся с подоконника. Глаза его стали мутными, а лицо – белым, как мел. Он хотел было закрыть окно, но передумал, и, покачиваясь, пошёл к двери, но, взявшись за изогнутую ручку, неожиданно для Сорокина обернулся:
- А радугу-то ты того… убери!
- Как? – усмехнулся Сорокин.
- Ну, предупреди всех, чтобы журналюги пока что о ней не писали, и блогеров наших отслеживай. Мало ли что! – сказал Блинов, и, закрыв ладонью рот, быстро вышел.