Благословение и проклятие

                Светлой памяти моего отца посвящается


Падре позвонил в дверь, которая почти сразу же открылась, чему он был несказанно рад. На улице вот уже неделю шел сильный дождь, и стояла такая сырость, что он не просто промок до нитки, пока добирался до дома Ребе так, что даже огромный зонт ему не помог, и  всякая лишняя минута пребывания в той сырости доставляла ему большое неудобство – он чувствовал, что уже простыл, и спасти его могли только кружка горячего чая, лучше с медом, или бокал Porto.

 

Открыл дверь ему, однако, не хозяин жилища, а его гость, ставший для Падре большим сюрпризом – Аарон Моисеевич Коган, профессор древних языков Духовной академии. Оказалось, он пришел буквально за минуту до Падре и еще не успел раздеться и пройти в дом. Хозяин же, по обыкновению, коротко встретив его, побежал ставить чайник. Аарон же Моисеевич только успел поставить мокрый зонт в угол и стряхивал капли со своего плаща, пытаясь так пристроить его на вешалку, чтобы тот хоть как-то просох за то время, пока он собирался пребывать в гостях.

 

- Рад Вас приветствовать, коллега, - Аарон Моисеевич расплылся в привычной для него улыбке, раскинув руки для объятий.

 

- Аарон Моисеевич, дорогой! – вскричал Падре от радости неожиданной, но очень приятной встречи. – Однако, осторожно! Я весь мокрый. От слова «совсем». Эта погода – точно какое-то проклятие за наши грехи. То нестерпимая жара, хоть повеситься, то «разверзлись источники бездны! – который день уже льет как из ведра. Точно – проклята земля за грехи наши. Нет?

 

Аарон Моисеевич ка-то странно взглянул на Падре и, не проронив ни слова, направился в зал, при этом, склонившись в шутливом поклоне, пропустил Падре вперед.

 

В зале крутился по хозяйству Ребе: в печи давно уже потрескивали дрова, а она сама источала живительное тепло. Ребе поставил на плиту чайник и повернулся к гостям, приветственно раскинув руки, и одновременно приглашая их к столу, на котором в центре уже располагалась бутылка Porto и вокруг нее стояли три бокала.

 

- Ну, друзья, приветствую Вас в мое скромном жилище. Присаживайтесь поскорее, согреемся портвешком.

 

Падре, однако, сначала прижался к печи так, чтобы прошел озноб – он так вымок по дороге к Ребе, что озноб не мог пройти, даже когда он оказался в теплой, натопленной комнате.

 

Печь у Ребе была замечательная. Настоящая русская. Ее сложили, еще когда строили дом, то есть в середине прошлого века. Ребе не любил каминов. «Из камина благодать в трубу вылетает», - говорил Ребе, когда заказывал русскую печь. Ее строил знаменитый в те времена на всю округу мастер-печник. И, как водится, внешнюю стену выложил изразцами, выполненными в старой русской традиции.

 

Падре же, напротив, находил в камине определенные преимущества в сравнении с печью. В камине огонь живой, он сушит воздух, и тепло идет непосредственно от огня. Правда, на очень близком расстоянии. А дальше – все равно помещение остается непрогретым. Тогда как в печи огонь нагревает камень, и тепло распределяется по всему телу печи, и уже от него обогревается все пространство вокруг. «Впрочем, - считал Падре, - все хорошо в свое время и в своем месте». И именно сегодня ему погреться у печи доставляло особое удовольствие. Он чувствовал, как тепло от камня наполняет все его тело, проникая «во все уды».

 

Ребе повернулся нетерпеливо к Падре:

- Дорогой, оторвись уже от одного произведения искусства и оборотись к другому. Знаешь, - улыбнулся он, - портвейн согревает душу изнутри не хуже печи снаружи. Тем более, что я специально к твоему приходу приготовил настоящий. Это не тот шмурдяк, которым нас потчует отечественная торговля – этот мне привезли специально из Португалии.

 

- Крымский, однако, когда-то тоже был неплох, - возразил ему Аарон Моисеевич.

 

- Да, и «Агдам» некогда тоже был хорош, - поддержал его Падре, - при условии, что его привозили сразу с завода непосредственно, а не через розничную торговлю. И все же, дорогие мои, прав ты, Ребе, прав как всегда – все это тоже шмурдяк по сравнению с настоящим Porto.

 

- Кстати, дорогие, вдруг произнес Ребе задумчиво, - а давайте-как заодно и немного перекусим. Правда, у меня кроме картошки, зеленого лука и черного хлеба более ничего нет. Зато картошка, наверное, еще теплая – я ее не так давно сварил.

 

Он обернулся к печи и откуда-то извлек чугунок полный вареной картошки «в мундире». Поставив чугунок на середину стола, с которого бутылка Porto временно перекочевала в буфет, он вытащил из онаго три тарелки настоящего фарфора с золотой каймой по краю и три мельхиоровых столовых прибора – шик советского мещанства конца 70-х годов.

 

Пока Ребе занимался подготовкой трапезы, Аарон Моисеевич принес из прихожей свой кожаный, видавший виды портфель и выгрузил из него на стол две банки «Килька в томате».

- Вот, - смущенно развел он руками, - сегодня по случаю купил, захотелось немного ностальгии по прошлому. Оказалось – как раз кстати.

 

Ребе, увидев такое чудо на столе, воскликнул:

- Мейн Гот! Это ж такое богатство! Это же прямо-таки царская трапеза у нас получается! Падре, дорогой, возьми там в шубладе нож и сделай так, чтобы мы смогли насладиться не только созерцанием этих чудных банок с килькой.

 

…Трапезу вкушали молча. По молчаливому согласию всех участников портвейн было решено оставить на курительную церемонию по окончанию трапезы.

Дождь, кстати, уже успел закончиться, и было решено перейти на веранду. В конце лета Ребе застеклил веранду, и теперь в ней можно было можно преспокойно предаваться беседе, несмотря на погоду, наслаждаясь вкусом южного сладкого вина.

 

После первого глотка Porto Падре почувствовал, как благодать разливается по всем удам. Похоже, такое же чувство испытали и остальные участники встречи. Обстановка явно располагала к беседе на общую интересную тему. Аарон Моисеевич начал первым:

 

- Скажите, Падре, дорогой, когда мы входили сегодня в дом, Вы по поводу погоды что-то говорили о проклятии. Что Вы имели в виду?

 

Падре поднялся с края кресла, подошел к открытой фрамуге, вдохнул глоток свежего, влажного после дождя воздуха, потом подошел к столу и, вновь присев в плетеного кресло, но теперь уже на самый его край, задумавшись проговорил:

 

- Аарон Моисеевич, я сегодня хотел с Ребе обсудить несколько мест из Торы, но, к счастью, Вы тоже оказались рядом. Теперь мы можем обговорить эту тему втроем. Ваше мнение мне также важно, как и мнение моего старинного друга. Поэтому позвольте мне огласить Вам обоим предмет моих размышлений.

 

- Итак, - продолжил Падре, - в двух местах Ветхого Завета употреблено понятие „проклятие“ а именно, в Книге Бытия, когда после нарушения Адамом запрета на вкушение плодов от Древа познания добра и зла, Бог говорит ему, мол, за то, что ты нарушил заповедь, послушав свою жену,  и вкусил от Древа,  от которого запрещено тебе вкушать,  „проклята земля за тебя“. А второе – в Книге Второзаконие, уже практически в самом конце,  Бог, подводя итог, повторяя суть Закона,  данного через Моисея народу Израиля, говорит, мол, Я дал тебе Закон и заповеди и тем самым положил перед тобою выбор – жизнь и смерть, „благословение и проклятие".

 

- Послушай, дорогой, - прервал его монолог Ребе, - мы ведь с тобой уже обсуждали ситуацию и значение того состояния, когда Бог сказал Адаму „вот, ты стал как один из Нас, познавший добро и зло". И ты не просто пришёл к определенному тогда выводу, но даже очень интересному выводу и даже сумел в нем убедить меня.

 

Падре тотчас отозвался на реплику Ребе:

- Конечно. И именно продолжением этого является приговор Бога – „проклята земля за тебя". То есть, „Ты сам изменил свое состояние, сам сделал выбор самостоятельного пути в познании мироздания". Но именно продолжение этого, то, что мы воспринимаем как приговор, меня-то и тревожит. По логике вещей, это не должно быть проклятием в нашем общепринятом понимании. Тут смысл должен быть какой-то иной. Тем более, в сравнении со Второзаконием, где реально отступление от Закона, данного Богом народу Израиля, должно иметь своим последствием проклятие. Или нет?

 

На минуту тишина повисла в воздухе. Ее прервал профессор Коган. Он встал, также как Падре подошёл к она, но уже не вернулся в свое кресло, а, опершись  локтями на раму, вдруг ласково спросил:

 

- Скажите-ка, дорогой, а Вы эти строки только в русском переводе Библии рассматривали?

- Знаете, Аарон Моисеевич, вон, Ребе не даст соврать,  - Падре улыбнулся, кивнув в сторону хозяина дома, - я сравнил для начала английские и немецкие переводы,  различные на обоих языках. Начиная с английского перевода Короля Якова, везде, в обоих контекстах использовано понятие curse – „проклятие“. А в немецком Лютера в первом контексте стоит verdammt , а во втором – Fluch. Во всех же остальных переводах стоят verflucht и Fluch (verflucht – проклятый, Fluch – проклятие. Прим. автора) соответственно. Но…

 

- Но verdammt и verflucht ведь не одно и то же, верно? – воскликнул Ребе, едва дав Падре договорить предложение, но, очевидно, прервал его мысль в целом.

 

- Верно, - подтвердил Падре. – Verdammt это может быть „проклятый“, но также в определенных контекстах может быть и „осужден". Например, verdammt zu etwas – „осужден к чему-то". Хотя, зачастую эти два понятия являются синонимичными.

 

Тут Антон Моисеевич оторвался от окна и подошёл вплотную к столу:

- А скажите, Падре, какие тексты на эту тему Вы еще изучали?

 

- Я сравнил эти, а также славяно-русский перевод с Септуагинтой.

 

- И что же Вы там обнаружили? – с нетерпением спросил Коган,  не отрывая пристального взгляда от Падре.

 

- Интересно, но, похоже, то, что и ожидал, - ответил Падре  с нотами разочарования в голосе. – В первом случае epikataros, а во втором – kataran. То есть, по сути, и там, и там „проклятие", причем, именно в смысле verflucht или Fluch.

 

- То есть? Какой вывод?

 

- Вывод очень простой – все переводы, английские, немецкие и славяно-русский находятся под сильнейшим влиянием Септуагинты.

 

- А Вы обратитесь к первоисточнику,  - встрепенулся профессор Коган, - к древнееврейскими тексту, сиречь, непосредственно к Торе. Уверен, Вы увидите там Истину. Правда, Ребе? Как там выглядят искомые теста на древнееврейском?

 

Ребе оторвался от стакана с Porto, которое употреблял с нескрываемым наслаждением:

- О'кей. Давайте же начнем со второго – со Второзакония. Там все ясно, как на ладони. Собственно, выбор, предложенный народу Израиля Богом, „благословение и проклятие", которое в переводе на немецкий выглядит как Segen und Fluch, на древнееврейскими звучит как ha-berakah we-ha-qelalah. По-английски это будет blessing and cursing, а „изначальный" греческий вариант, согласно Септуагинте – eulogian kai tyn kataran. То есть, то, что в тексте Септуагинты и обусловленных ею немецких, английских и славяно-русский переводах, именуется как „проклятие", в древнееврейском же есть qelalah. Но их значения неравнозначны. От слова „совсем". – тут Ребе улыбнулся и хитро подмигнул Падре.

И продолжил:

- Дорогой, принеси-ка из библиотеки древнееврейский словарь. Там, на второй полке слева. Ну, ты знаешь. Правда, он еврейско-немецкий. Ну, да, тебе не привыкать, ты же у нас немец, - Ребе состроил хитрую гримасу.

 

- Само слово qelalah действительно можно перевести как Fluch, то есть, „проклятие", - задумчиво произнёс Падре, и тут же продолжил, - но это существительное, происходящее от глагола qalal, который имеет значение „быть легким, маленьким, незначительным".

 

Ребе посмотрел на Падре с интересом:

- То есть, мы должны осмыслить „проклятие" в данном контексте не так, как мы его сегодня используем в нашем обиходе. Как правило, наше понимание происходит от языческого „проклятия", которое направлено на уничтожение. Тут же, в противовес qelalah мы можем поставить понятие kawod – „тяжелый", „весомый" и одновременно „быть почитаеммым", „иметь вес", что, как состояние, является следствием berakah, сиречь, „благословения".

 

- Иными словами, получается, что в том контексте выражение „благословение и проклятие" можно рассматривать как выбор между „быть уважаемым, иметь респект и вес" и „ничего не значить"? – удивленно то ли спросил, то ли утвердительно заявил Падре.

 

- Именно так, дорогой, - подтвердил Аарон Моисеевич. – именно „быть весомым, уважаемым“ и/или „ничего не значить“. Все зависит от отношения к тем принципам понимания мироздания и организации жизни, которые Израиль получил от Бога в качестве Закона. Соответствие этим принципам дает значимость, уважение и определенный вес среди окружающих народов, игнорирование же их влечет состояние „незначимости", „никаковости"  среди народов. Так что, тут все просто и ясно, как Божий день. – Аарон Моисеевич широко улыбнулся, так, как-будто он только что подтвердил очередное открытие Истины.

 

- Кстати, Падре, дорогой, - Ребе решил перенять эстафету у своего коллеги, - если ты помнишь, у Пророка Даниила в описании пира Валтасара: есть такие слова, которые увидел Валтасар на стене, слова на арамейском – mene mene tekel uparsin. Так вот, арамейском tekel, происходит от того же самого глагола qalal и означает по сути „мера веса". (Отсюда же, кстати, происходит и „шекель" как денежная единица, подобно английскому „фунту стерлингов" – мера веса в денежном применении).

 

- Однако, в другом контексте дело обстоит совсем иначе, - перевел Ребе разговор, подводя категорично черту под первым вопросом. - И тут, дорогой наш Аарон Моисеевич, нам никак не обойтись без твоих знаний древних языков. Мы с Падре требуем твоего детального разъяснения выражения arura ha-adamah, - Ребе хитро посмотрел на Падре и подмигнул ему,  - Правда, Падре?

 

Профессор Коган также хитро посмотрел не обоих своих друзей:

- Ну, тут совсем все просто. Вот смотрите, древнееврейском aruru уходит корнями в Древний Вавилон,  во времена шумеро-аккадской цивилизации и восходит к аккадскому (который мы вполне можем считать пра-еврейским языком) arru (вербальное прилагательное) со значением „проклятый", а также глаголу araru, который переводится как „трястись", „трепетать", „жечь, сжигать", „быть возбужденным". В арабском, кстати, его производная arra - „возбуждение" (в сексуальном смысле). Так что, тут тоже само понятие „проклята земля" в смысле „проклята Богом" отражено лишь в Септуагинте в ее греческом epikataros и имеет  выражение более языческого взгляда, нежели того, что имеется в виду в древнем исходном тексте.

 

- Кстати, а можно мне и тут вставить мои „пять копеек"? – спросил Ребе тоном ученика на уроке, по-школярски подняв согнутую в локте руку.

 

- Интересно, интересно, - подыгрывая другу, тоном учителя, улыбнувшись произнёс Аарон Моисеевич. – Чрезвычайно интересно!

 

- Кончай прикалываться, - Ребе отодвинул стакан и, поднявшись с места, стал расхаживать взад-вперед, как маятник, при этом как бы размышляя с самим собой вслух. – Само понятие adamah можно осмыслить и как „земля", а можно и как „основание", „основа", короче, Grund, так сказать, говоря по-вашему, Падре, - Ребе повернулся к Парде и продолжил. – А можешь ли ты, дорогой друг, подвести итоги нашим рассуждениях, вытянуть, так сказать, консеквенцию из сказанного?

 

Падре задумался. Он почувствовал себя как на гос.экзамене, когда коллегия профессоров поставила вопрос, от ответа на который зависит его дальнейшая судьба как дипломированного специалиста. Потом все же решился озвучить вывод, к которому пришёл в процессе рассуждений двух своих авторитетных друзей:

 

- Получается, смысл, глубинный смысл выражения arura ha-adamah это не „проклята земля", как это переведено в Септуагинте и далее во всех переводах, ею обусловленных, а как „потрясено" или, я думаю, лучше „пошатнулось основание", „поколеблен фундамент". Я полагаю, это было бы правильно и в полном соответствии с ходом наших предыдущих рассуждений. Не так ли, Ребе, дорогой! – Падре победно посмотрел на своего старого друга, ожидая его оценки сказанного.

 

Ребе взглянул на Падре, потом внимательно посмотрел на профессора Когана  и задумчиво произнес:

- „Пошатнулось основание" или „поколеблен фундамент".

 

- А, ведь, очень хорошо сказано! Очень! – Аарон Моисеевич взглянул на Ребе взглядом победителя. – Просто великолепно! Наверное, лучше не скажешь.

 

- Но, почему же тогда, - Падре несколько спустился, прежде чем задать вопрос, - почему в Септуагинте всё-таки переведено это выражение столь категорично жестко и с отражением более языческого взгляда на мир – „проклята земля"?

 

Аарон Моисеевич засмеялся:

- Тут все до смешного просто. Септуагинта – это всего лишь перевод. А Вы знаете, что любой литературный перевод предусматривает не только соответствие исходному тексту по смыслу, но также использование специфических выражений, свойственных той культуре, на язык которой осуществляется перевод. Представьте себе, если мы русскую поговорку „баба с возу, кобыле легче" переведем на английский почти дословно, но с использованием аналогий именно английского языка, а потом дословно обратно на русский, то получим „леди вышла из автомобиля, и он поехал быстрее".

Падре и Ребе одновременно хихикнули. Профессор Коган продолжил:

 

- В любом случае мы будем для перевода искать поговорку, свойственных  для английского языка, но с аналогичным или, как минимум, похожим смыслом с исходной русской поговоркой. Но это уже будет по форме далеко от того, что используется в русской языковой культуре.

 

Ребе вдруг встрепенулся:

- У меня есть еще „пять копеек", уже к данному контексту наших рассуждений.

Вот, друзья, смотрите. Пример из одного из старейших текстов ТаНаХа,  из Книги Иова. В самом начале, когда он сидел весь больной, все потеряв, жена его говорит, мол, что ты мучаешься, „прокляни  Бога и умри". Это русский перевод. И это – полный аналог уже английского текста. По-английски,  это выражение выглядит именно так – curse God and die. Что здесь интересно – это выражение так переведено уже не под влиянием Септуагинты, ибо во всех греческих текстах стоит выражение, которое на русский можно перевести как „скажи слово Богу и кончись". А в еврейском тексте вообще стоит дословно „благослови Бога и умри", но в этом случае любой подстрочный перевод, как английский, так и другие, исходят из того, что в данном контексте глагол barek (императив от barakh) используется в его инвертивном значении – не „благослови“, как это согласно его общепринятом смыслу, а лишь единственный раз во всем ТаНаХе - со значением „прокляни". И то, опять же, это лишь потому, что мы это так поняли. Но это совсем не означает того, что именно это хотел сказать автор текста.

 

Тут Ребе решил подвести генеральную черту подо всей дискуссией.  Тем более, что Porto как-то незаметно они весь выпили, и теперь очень хотелось чаю.

 

- То есть, Падре, дорогой, как уже мы не раз говорили, ни Септуагинта,  ни какой другой перевод не может рассматриваться в качестве сакрального текста. Это – таргум, то есть, то, что по-немецки называется Erzaehlung, рассказ. Но он ни в коем случае не имеет права рассматриваться в качестве сакрального текста. Если… если мы, конечно, не хотим утратить связь с исходной религией, с той самой основой, от которой, как мы считаем, берет начало наше верование.

 

Ребе завершил свою речь, поднялся со своего места:

 

- Все! А теперь чай! Аарон Моисеевич, посмотри там в комоде стоит баночка с медом из Шварцвальда. Отличный мед. Мне его давеча Падре привёз. А ты, Падре, подай-ка мне, тут в углу стоит, мешок с шишками. Сейчас будем самовар ставить. На можжевеловых шишках. Я их сам собирал, специально для такого случая.