Поэт и мымра

В просторном кабинете главного редактора районной газеты Ирины Матвеевны Садовиной было в тот день удивительно солнечно и тихо. Так бывает в русской провинции где-то в середине апреля, когда белые оконные косяки начинают привлекать первых мух и невесомых бабочек.
Ирина Матвеевна в блаженной сонливости сидела за красивым столом из мореного дуба и мечтательно смотрела вдаль за окно. Там на самом краю горизонта золотыми подсолнухами горели маковки Троицкого собора, а дальше по крутым берегам Уржумки густо темнел сосновый лес. На душе у неё было спокойно и чуточку грустно.  Ей хотелось работать в столице. В каком-нибудь солидном издательстве. Но не сложилось.
В это время по широкому полумрачному коридору редакции прозвучали чьи-то шаги. Раздался неуверенный стук в высокую дверь и тихий голос за дверью произнес:
- Можно к вам?
- Да, да, заходите, - вынуждена была отозваться Ирина Матвеевна, таким образом нарушая привычное состояние спокойной сонливости.
Дверь с легким скрипом отошла в сторону, и на пороге возник юноша лет двадцати пяти - высокий, слегка сутулый, с загорелым и немного смущенным лицом. В правой руке у него была серая авоська с кипой рукописей. Причем, если хорошенько приглядеться, то среди этих рукописей можно было заметить недопитую бутылку «портвейна» с пробкой из газеты и несколько пряников похожих на деревянные подрозетники.
- Я из Пентюхино, - объяснил юноша. - Стихи вот прислал вам дня три назад. А вы позвонили к нам в котельную вчера... ну, чтобы я приехал... Меня, правда, на смене не было, я за дровами ездил в лес, но мой сменщик Василий мне всё предал.
- Да, да. Я припоминаю. Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда. Проходите.
Втянув голову в плечи, он прошел в дальний конец кабинета. Сел там на краешек стула, отпустил авоську меж колен, но горлышко недопитой бутылки предательски выглянуло из неё.
- Вас Андреем звать?
- Да, - отозвался он хрипловатым от смущения голосом и тут же поправился: - Андрей Иванович Голенищин.
- А я Ирина Матвеевна, - представилась она с улыбкой.
Он быстро стащил с большой головы лохматую кроличью шапку и вытер свободной рукой пот с высокого лба, гладкого как восковая свеча. Ирина Матвеевна в это время с интересом наблюдала за ним.
«Типичный провинциал, - вскоре решила она, - возможно талантливый, но стеснительный не в меру, и, кажется, слегка под хмельком для смелости». Потом они  молча смотрели друг на друга несколько секунд. Причем смотрели так, как могут смотреть только поэты и художники - две родственные души. При этом редакторша показалась Андрею достаточно молодой и даже симпатичной, но уж очень высокой и слишком тонкой. Какой-то немого несуразной.
Между тем Ирина Матвеевна откинулась на спинку стула, потрогала бумаги у себя на столе и весьма непринужденно закурила, взяв сигарету как-то особенно элегантно в свои длинные тонкие пальцы.
- Я прочитала ваши стихи, - наконец начала она, испустив тонкую струйку дыма, - и скажу честно - они мне понравились. Кое-что даже можно печатать прямо сейчас... Кое-что можно печатать, - повторила она, - но, понимаете, у вас там много такого, что трудно назвать настоящей поэзией. Конечно, я понимаю, не все стихи пишутся для печати. Часть, наверное, для души. Ведь так?
Он хотел что-то  сказать, но не смог - только кивнул, потому что язык  совершенно онемел от плохих предчувствий.
- И вы удивительно много пишите, судя по рукописи.
Она подняла его объемную папку в своей тонкой руке, как бы взвешивая её. И потому, как она это сделала, Андрей понял, что рукопись весит килограмма два. Не меньше.
- Очень много пишите, - повторила она, - и, наверное, каждый день?
Он снова отрешенно кивнул. Действительно пишет много. Что
тут поделаешь, если пишется.
Она улыбнулась ему и продолжила:
- Я, знаете, тоже стихи пишу... В этом смысле мы с вами коллеги. Но не каждый день... Я долго вынашиваю каждую строчку своего стихотворения, долго обдумываю каждое слово. А сам стих рождается потом, почти случайно, когда придет пора. Понимаете?
Она ободряюще улыбнулась ему. Он кивнул. Растерялся и кивнул ещё раз.
- Мне, чтобы столько написать, понадобилось бы несколько лет, честное слово.
Он кивнул для убедительности сразу два раза. Ну конечно слишком много пишет. Но, что поделаешь, если пишется. Когда-то он пробовал не писать, но жизнь без стихов становится такой постной, такой тоскливой как... уха без соли.
- Я хочу сказать вот что, - уточнила редакторша. - У вас, Андрей, хотя бы иногда не появляется желания что-либо переделать? Слова переставить местами. Уточнить некоторые детали?
Он отрицательно и недоуменно покачал головой, видимо ожидая от неё чего-то ещё более скверного.
- Ну, знаете ли! - деланно сердито удивилась редакторша. - Это трудно понять. Очень трудно. Ведь есть стихи, которые станут настоящими, если в них всего одно слово заменить, или просто переставить местами. Вот, например, вы пишите: «Маки, маки, вы красные знаки весны». А если написать так. Ну, вот так допустим: «Флаги с маками одного цвета
- это весны первомайской примета». И конкретно получится и глубоко, и по теме.
Ирина Матвеевна победно посмотрела на своего слушателя. Андрей удрученно опустил голову. Плечи у него тоже опустились. В это время из переполненной авоськи как-то боком, очень некстати, вывалилась бутылка с портвейном и, предательски погромыхивая, оставляя на полу красноватый след, покатилась по атласно - чистому паркету. Смущенный молодой поэт неловко поднял её, сунул обратно в авоську, потом испуганно посмотрел на Ирину Матвеевну и сразу почувствовал себя очень маленьким в этом через меру светлом и просторном кабинете. Таким маленьким, что душа его сейчас, пожалуй, поместилась бы в оттопыренном кармане пиджака. Чувствуя полную безвыходность положения, он сдавленно вздохнул, потом сообразил, что от него, кажется, чего-то ждут, поднял глаза на Ирину Матвеевну и забормотал невнятно:
- Стихи-то переделывать свои как-то рука не поднимается, знаете ли.
- А вы не руками старайтесь - головой, - перебила его Ирина Матвеевна. - Или для вас это не подходит? Как говорится: «Что написано пером - не вырубишь топором».
- Вот - вот, - заторопился с ответом сбитый с толку и раздосадованный Андрей. - Плотники мы. Мы по строительной части... Отец у нас был плотник, ну и мы по его стопам пошли... Топорами махать  умеем... А относительно того, что я тут написал, вы не беспокойтесь. Я переделаю, если нужно. Честное слово.
- Наверное, вам угол легче срубить, чем новую рифму для старого четверостишия придумать, - примирительно улыбаясь, произнесла Ирина Матвеевна.
- Угол-то? - оживился Андрей. - Как не легче. Там мы вдругорядь не переделываем. Стараемся сразу не прошляпить. Там ведь каждая лесина у хозяина на счету. Как можно! А тут, в стихах-то, я всё переделаю, если нужно... Вот в следующий раз на смену пойду и переделаю обязательно. Вы не беспокойтесь. И про красные знаки вы правильно напомнили. К месту, можно сказать... Ну, и прочее тоже. Относительно веса... Я много пищу. Много. Да ещё бумага в этот раз попала для ксероксов - белая, но плотная... Если я к вам ещё когда-нибудь приеду, то кила на два меньше рукопись привезу. У меня есть такая одна, в чулане лежит. Правда, с одного боку её мыши подточили, но читать ещё можно. Там всего четыре стихотворения. Но длинные.
Ирина Матвеевна в это время прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться и не смутить молодого поэта.
А он между тем после недолгой паузы продолжил:
- Я, пожалуй, пойду... Вы уж извините меня. А то, как бы на автобус не опоздать... Мне вечером на смену. В котельную.
Но Ирина Матвеевна почему-то ничего не ответила ему, только загадочно улыбнулась. Андрей же с тоской посмотрел на дверь... И зачем пришел, для чего? Вот сиди теперь и выслушивай разные нотации, как школьник какой. А на улице-то весна, небо синее, облака с розовыми боками. Вороны каркают. Галки мимо пролетают.
- Чтобы писать хорошие стихи, - назидательным тоном продолжила Ирина Матвеевна, - надо, прежде всего, русскую классику изучить как следует... Ахматову, к примеру, вы читали? Или Белу Ахмадулину? Или Бродского, на худой конец?
Андрей отрицательно покачал головой. Чего ещё захотела, долговязая мымра. Да ни один из этих поэтов в подметки Есенину не годится.
- Вот видите, - почему-то обрадовалась редакторша, - не читали, а ещё хотите хорошие стихи писать. Да вы азов поэзии не знаете. Элементарных азо!. В этом всё дело! Надо больше читать и...
И в это время на столе у неё зазвонил телефон. Ирина Матвеевна привычным движением сняла трубку и поднесла её к маленькому розоватому уху.
- Да, я слушаю... Так, так. Сейчас зайду, только вы все документы заранее подготовьте... Да, да...
Она деловито поднялась из-за стола, посмотрела на Андрея своими серыми большими глазами и деликатно попросила:
- Подождите меня минуточку, пожалуйста. Мне срочно нужно в бухгалтерию зайти... Я вернусь, и мы с вами договорим...
И она ушла, такая высокая и такая строгая, что Андрей на секунду засомневался: а вдруг передумает и вернется с полдороги... Но она действительно ушла, и её шаги постепенно смолкли в конце коридора. Где-то там скрипнула дверь и наступила желанная тишина.
Воспользовавшись этим, Андрей стремительно соскочил со своего места, схватил со стола свою объёмную рукопись, сунул её в переполненную авоську поверх бутылки и, не надевая шапки, запинаясь за что-то в полумраке длинного редакторского коридора, боясь, что спутает в этой спешке двери, бросился на улицу... Если бы сейчас (не дай Бог), он столкнулся в коридоре с Ириной Матвеевной, он, вероятно, сшиб бы её с ног, испугавшись до полусмерти одного её вида.
Но Бог миловал его. Он благополучно выбрался на улицу. А там сразу же испытал такое желанное и такое приятное облегчение, что захотел тут же его утвердить. Он зашел за угол какого-то дома, достал из сетки злополучную бутылку и в несколько глотков осушил её. Апрельская улица после этого показалась ему восхитительной. На весенней улице каркали грачи, шуршали шинами машины, а с крыши редакции мерно капала талая вода. Капли долбили ноздреватый снег, и звук этих капель был похож на звон серебряного колокольчика.
Андрей поднял глаза к небу. Небо было высокое, слегка зеленоватое и какое-то совсем летнее. И воздух был такой свежий терпкий и влажный, что снова хотелось жить, снова хотелось любить и, как это ни странно, писать стихи.