Я - кинооператор

Когда я работал в редакции ТВ простым журналистом, я, как и все мои нормальные коллеги, мечтал, чтобы моя зарплата каким-нибудь чудесным образом повысилась. Просто так она повыситься не могла – главный редактор Валтасар Иванович за состоянием хлипеньких наших бюджетов следил ревностно и бдительно. Бухгалтерии за экономию зарплаты премии выписывали. Поэтому увеличиться наша зарплата могла только, благодаря чуду.

Но, ещё Мичурин говорил, что мы не можем ждать от природы милостей, нужно и самим как-то шевелиться.

Совсем с нами рядом, работали кинооператоры. Которые зарабатывали в два раза больше журналистов. И для этого не нужно было почти никакого образования. Ну, любое среднее заведение. Если ещё и техническое – так ты уже вообще академик.
А у нас в редакцию на сто тридцать рублей без высшего образования не брали.
От кинооператора требовалась физическая выносливость, умение выстроить композицию в кадре, выставить правильно экспозицию. Университеты для этого оканчивать совсем было не обязательно.

Справедливости ради, нужно заметить, что не каждый человек со своим высшим образованием может создать красивый кадр и соблюсти все остальные условия для снятия полноценного киносюжета.
Может, и правильно им за это платили вдвое больше?

Тем более, что телевидение – это, прежде всего – картинка.
Нет картинки – и ты уже слепое радио. Газета.

А я фотографировать любил, чуть ли не с детства. И на телевидение меня взяли не только из-за текстов, но и за фоторепортажи.

И я всегда мечтал снимать кинокамерой. И, когда меня отделили от редакции в корреспонденты для республиканской программы «Казахстан», я выпросил себе и кинокамеру. Чтобы сюжеты свои снимать самому.
Зарплату мне, правда, оставили прежнюю.

Поэтому мои мечты о каком-нибудь чуде с окладом перешли в новую должность без изменений.

В конце концов, после двух-трёх визитов к главному редактору и председателю, меня  в операторы перевели. Третьей, самой низкой, категории.
Повышение ещё нужно было заслужить прилежным трудом и определённой выслугой лет. Ну, и – выслугой вообще.
Третья категория – ха! - ха! – я сразу стал получать в два раза больше, чем мои бывшие собратья по перу!

Сдал вступительный экзамен перед группой операторов в гараже с двумя литрами спирта «Рояль» и огурцов с огорода.

Нет, я не скажу, что свои триста рублей в месяц, а кто – и больше – операторы получали за публичные танцы с кинокамерой. Работа оператора – это, кроме решения задач сугубо творческих – это ещё и значительные физические нагрузки.
Чтобы найти необычную, впечатляющую точку съёмки, оператору нужно забираться в самые неудобные, подчас – реально опасные для жизни места Лестницы, вышки, крыши домов. Ямы, карнизы. И даже существовала специальная табель о сложностях и опасностях выполнения конкретного сюжета, в которой указывалась конкретная цена за риск.

Ну, табелью этой распоряжался начальник киногруппы, Тимофей Маккиавеллиевич, поэтому близкие ему люди-операторы часто получали за риск без всякого риска.

Помнится, морозным солнечным утром, я очаровался инеем и красотами снежных пейзажей в районе Актюбинского водохранилища. По глубокому снегу исползал несколько километров, чтобы снять сюжет-песню. «Мороз и – солнце!». Просмотр в киногруппе, вместе с монтажницами и операторами, вызвал удивлённые вздохи и шёпот восхищения.
За этот сюжет я получил копейки.
Как мне объяснил Тимофей Маккиавеллиевич, так оплачиваются все сюжеты, которые идут «на погоду».

Строгому начальнику я не был близким человеком-оператором.

Но были ситуации, которые по высшей категории оплачивались безоговорочно. Это – съёмки в «горячих» цехах на заводах, в шахтах…

Да…

В шахтах…

Наш главный редактор, Валтасар Иванович Мазарини, замыслил передачу про Донской горно-обогатительный комбинат. Там непрерывно сверлили в земле вглубь и поперёк шахты. И добывали руду.

Валтасар Иванович для съёмок рекомендовал меня.

Я только начинал свой новый творческий путь в киногруппе, поэтому шеф русского вещания, имевший склонность ко всяким незаметным шуткам, решил таким образом показать перед остальными мою неуклюжесть. Сказал ласково – снимай, Саша, всё подряд. Даже, если не получится – будет из чего выбрать.

И я снимал в шахте, где вечный дождь, где тусклый свет фонариков-лампочек, на – чёрт знает, какой, глубине, зная, что из этого почти ничего не выйдет, кроме мерцающих в темноте зайчиков. Потому что не было тогда ни чувствительных камер, ни плёнки, которая бы помогла бы всё это разглядеть.

А потом, на просмотре, Валтасар Маккиавеллиевич, отечески, с пониманием, улыбался и разводил руками перед остальными участниками просмотра, почти незаметно им подмигивал: «Вот, видите! Ну, что с него возьмёшь?».

В той поездке мне запомнились рассказы пожилого шахтёра. Про то, как долаются рекорды на «проходке».
Когда начинают делать в земле новую дыру – собирают технику, людей, специалистов – по максимуму. Расчищают площадку. Организовывают чёткий подвоз всего необходимого. Обычно такого не бывает. Но тут – особый случай!
Несколько первых метров в глубину они самые лёгкие. Но они идут в общий зачёт.
Результат, как правило, получается красивый. Шахтёрам цветы и награды. Фото в газетах.
После чего по всем шахтам увеличивают нормы, вносят заметные коррективы в премиальные.
Оказывается, шахтёры могут страдать от кессонной болезни. Это показалось странным. Кессонная болезнь – она у ныряльщиков, водолазов, подводников….
В шахтах на большой глубине часто со всех сторон сочится вода. Чтобы это приостановить – туда закачивают воздух, создают избыточное давление. Работать в таких условиях можно, а вот подниматься сразу на поверхность нельзя. Может свернуться кровь.
Шахтёров помещают в барокамеру, чтобы постепенно уравновесить давление воздуха с тем, которое там, наверху…

Как спускаются в шахту…

Мне выдали чистое бельё, новый рабочий комбинезон. Каску. Камеру я поместил в полиэтиленовый мешок. Мне сказали, что там, на большой глубине, всегда идёт дождь.
 Вместе с другими шахтёрами, я влез в объёмный железный «стакан», «бочку». Это была кабинка шахтного «лифта». И – «поехали»!
Лица у шахтёров серьёзные. Никогда не знаешь, что ждёт тебя впереди.

Бочка покачивается вверх-вниз, ощущения – как будто она опускается не на толстом стальном тросе, а на резине.

Что-то вспомнился лифт в главном здании МГУ. Естественно, старый, раритетный. Сталина, Берию помнит.
Я хотел попасть на самый верх.
Оказалось, что до самого верха лифт подняться не может. Слишком высоко. Требуется «пересадка». Ещё половину пути – на другом лифте.

А сейчас у меня шахта.

И вот – конечная остановка.

Я достаю камеру, начинаю работать. Со всех сторон – мелкий дождик. «Обложной».
Как меня наставлял Валтасар Иванович – я плёнки не жалел. Сто двадцать метров практически испортил.

Но высшую категорию Тимофей Маккиавеллиевич проставил мне безоговорочно.
На студии он работал давно.
И знал, что такое съёмка в шахте на чёрт-те, какой глубине…

Кинокамеры со своими плёнками и проявителями просуществовали у нас на студии до девяностых годов.
В шестидесятые годы все материалы – хроника, сюжеты для передач снимались на киноплёнку, основой которой была нитроцеллюлоза. Очень горючая и потому опасная. Потом появилась плёнка на «безопасной» основе – триацетатная.
И поэтом всё, что было снято на нитрооснове, сожгли. Естественно, копий никто не снимал.

Потом кинопроизводство пережило ещё несколько этапов: обратимая чёрно-белая плёнка, цветная. И – конец.
Появились видеокамеры.

Кинооператоры на этой переправе своих «лошадей» поменяли безболезненно.

А архив с киноплёнками стал попросту никому не нужен.

Как и история страны, у которой началась новая жизнь, в которой совсем не хотелось оглядываться на прошлое…