Царские врата

Валентин Бердичевский


ЦАРСКИЕ  ВРАТА

рассказ


Храм был  тесный, темный, весь деревянный, построенный, говорили, без единого гвоздя.
Настоятель, жизнерадостный молодой отец Константин, уверял меня, что начало постройки, т.е. проведенный древним зодчим крест на выбранном месте, относится к началу тринадцатого века.
Верх креста, там, где возведут будущий алтарь, всегда смотрит на Восток. Основанием крест опирается на Запад.
Староста Филиппов - участник войны с полста лет сидящим в голове осколком  вольфрамовой стали, человек и среди саперов слывший грубияном уточнил,  когда мы с ним в трапезной хлебали постный  гороховый суп:
- Тринадцатый век?! Я до войны в техникуме на агронома учился. Рядом тут. И деревня наша здесь стояла.
Мне в Венгрии, в декабре сорок четвертого под Гердан-Вече не все мозги раскидало. Кое-что наш фельдшер обратно ссыпал.
Как раз, где память - тут он крепко, с металлическим звуком постучал себя пальцем по вогнутому от шрама лбу - все на месте.
2-я Гвардейская воздушно десантная дивизия, 14 мсб, гв.ст. лейтенант медицинской службы Юрка Мокроусов. Из Челябинска. 
Мой погодок. Мы с ним в Иране еще были. Во люди там жили! Они после нас пустые банки из под тушенки выпрашивали, чтобы, когда болтанку варишь, хоть мясом пахло. Но, только чтобы не свиная. Халяльная называется.
 Юрку через час в живот ранило. В госпитале он умер, уже после Нового года. 4 января…
Десантура наша к нему на полуторке с ящиком токайского, а врач вышел и говорит - выбыл ваш десантник…
Врач он был, хоть и фельдшер. Что его в атаку понесло?

Филиппов аккуратно дохлебал суп, прошелся серой корочкой по краям фаянсовой миски, сказал:
-Храм этот деревенский, а самой деревне лет двести всего. Тут половина Филипповых.… Было. Вот и считай.


Спорить с учившимся на агронома сапером я не собирался. Филиппов отсыпал мне в своей крошечной каптерке (собственно, это было узкое пространство слева от притвора между двумя могучими, им же сделанными дверьми) дюжину крестовых шурупчиков, выдал крестовую отвертку и указал фронт работ.
Мне предстояло найти и подтянуть несколько разболтавшихся шурупов на напольных светильниках.
Время было перед вечерней службой. День был июньский, теплый, но пасмурный, как в конце октября.
Храм ненадолго закрыли. Несколько работников, вроде меня, копошились в углу правого нефа. Таскавшая мне пирожки из дома уборщица тетя Ариадна орудовала шваброй.
Работа мне предстояла самая простая. Я быстро нашел внизу разболтавшееся крепление, а заодно взялся подтягивать все, до чего только могли дотянуться мои руки.
Шурупы, по примеру Филиппова, я держал во рту, по мере необходимости сам себе, выдавая очередной.
В храме становилось все сумрачней, но ни одна электрическая лампочка, ни одна лампадка, ни одна свеча почему-то не горели.
Было очень тихо, даже швабра Ариадны, казалось, бесшумно и невесомо витает над веками выскобленным черным полом.
Узкие  оконца почти не пропускали свет. Во всей церкви не было ни одной иконы. Стены и потолок оставались нерасписанными и некрашеными, наверное, с самого «13 века».
Даже алтарь, Царские Врата были все из того же простого почерневшего от времени дерева.
Нигде ни лепестка позолоты, ни даже самой скромной лепнины. Но отчего-то мне даже не приходило в голову, что я с радостью и - тут я уверен, опыт у меня был богатый -  мог бы хорошо расписать старые стены, потолок, алтарь…

 В левом нефе, рядом с колонной, где я теперь подтягивал шурупы, мне так и виделся Святой Трифон с соколом на локте - когда-то это была моя любимая икона - да  разве мало работы художнику в церкви?
Но нет,  здесь я со всею ясностью понимал, что в этом храме совсем нет нужды  в росписях…
Я уже почти закончил свой нехитрый труд. Пол был вымыт. Трое или четверо еще сновавших в углу правого трансепта работников уже собирали инструменты, как вдруг медленно приоткрылись Царские Врата.
В храме стемнело, как поздним  вечером и Царские Врата - прости Господи - куда больше походившие на створки старого хлебного амбара, были почти черны.
Но видел я все, как никогда ясно и все, кто был в храме, судя по замершим их позам, видели все тоже.

Из полуоткрывшихся створок, неспешным строем в две шеренги, неся перед собою плотно сомкнутые, но все же точно раздельные горящие светильники, потянулись десятка полтора совсем невзрачных, без возраста и каких-то отличий в одежде безликих очень спокойных людей.
Свет в их цилиндрических по форме, сантиметров сорока в высоту широких колбах был настолько ярок, что вот, говорят - на солнце свеча не видна. Причем никакого стекла не было, был только сам свет, ярче которого и представить себе ничего невозможно.
А я тогда  подумал, что загляни теперь в храм солнце, даже его свет не будет так ярок…
Но глаза не слепило. Никто не зажмуривался, не отводил взгляда от медленно проплывавшего мимо света.
Свет уходил по центральному нефу, под средокрестием, через кем-то уже открытые двери притвора и дальше, в  растворяющиеся сумерки…
Быстро стало светло. Процессии как не бывало. Царские Врата плавно закрылись, и на амвон взошел тихо, как обычно в себя улыбающийся отец Константин…

Начиналась вечерняя служба, и я пошел в  трапезную к Филиппову.

- Вот ответь мне, Валера, - колючая борода старосты почти касалась моего лица. В Руках он держал увесистый Ветхий завет Синодального перевода 1868 года. – Помнишь, что Господь про радугу Ною сказал?
- Помню, - неуверенно сказал я. – Там супа горохового не осталось?
- Тогда как мне понять эти слова?! « И сказал Господь в сердце Своем: Не буду больше проклинать землю человека, потому, что помысел сердца человека зло от юности его. И не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва, и холод и тепло, и лето и зима, и день и ночь не прекратятся».
- Жрать охота, - сказал я. – Очень. А Ариадна, как нарочно, сегодня пирожки нищим на паперти раздала…. С вареньем.
- Жрать, жрать… - проворчал Филиппов. – В твоем возрасте мне жратва и по ночам снилась. Не бабы, а каша пшенная…. Иди, остался там суп, вся гуща, как ты любишь. И хлеба серого полбулки у меня в ящике за занавеской.
Я сел есть. Филиппов на краю лавки яростно зажевал рыже-седую клочковатую бороду.
- Так как все же думаешь, студент? Все зло человека от молодости его в жизни, или зол человек, потому, что живет недавно? Что такое для Мира шесть тысяч лет?!
Я доел суп. В трапезной Никольской церкви  стряпуха даже в пост варила потрясающий гороховый суп.
Я попил чаю с хлебом,  подобрел и кротко сказал:
- У меня память, конечно, не саперная. Я уже сейчас цифры путаю. Но, по-моему, когда Господь разговаривал с Ноем, тому было около шестисот лет…