Мышонок

Татьяна Мокроусова
Валентин Бердичевский

МЫШОНОК
Рассказ
Лёша Шамов, рослый, недавно ещё опрятный мальчик, сидел под лестницей в подъезде нового высотного дома по улице Удальцова, на Юго-Западе Москвы.
 Стоял октябрь, вечер. Лёша расстегнул молнию, достал из-за пазухи форменной коричневой лётной куртки белую мышь, посадил на левую ладонь. Вынул из кармана холодный бабушкин пирожок, откусил мелко, губами положил перед мышью.
- Последний, с картошкой,- сказал он немного гугняво, в нос. - Сейчас вечер, домой утром поедем... На триста девятнадцатый и до "Площади",- он слабо шмыгнул носом…
Мышь тихо, почти неслышно жевала. В подъезде изредка били двери. Дом был хороший, с небольшим ухоженным двором. Симметричные жёлтые песочницы мирно  уживались с правильным рядом раскрашенных в оранжево-голубые полосы гаражей. Вдоль красно - кирпичного фасада с блестящими белыми водостоками ржавели четыре пышногрудые клумбы, ровно по количеству подъездов. Да и сам подъезд был на редкость чистым. Справа, при входе в него, два дополнительно наваренных ряда толстых батарей дышали почти домашним теплом, но тепло это вместе с обитателями подъезда, всё поднималось наверх. Под лестницу же, особенно к ночи, стягивалась только стылая сырость.
Лёша раскрыл пахнущий апельсинами подмокший картонный ящик, найденный им тут же за углом, у помойки, втиснул в него голову и плечи. Поместил мышь за воротник, чтобы дыхание его долетало до легко зябнувшего грызуна, съёжился и подтянул повыше колени.
Утром его разбудили двери. Он едва сумел высвободиться из своего ящика. Болело всё тело, особенно занемевшая шея и правый бок. Наверное, он простудился и запаха апельсинов больше не чувствовал.
За массивной листовой дверью снова шуршал дождь. Теснились многоэтажки, в бесконечных хитросплетениях клубились во все стороны длинные московские улицы. Тусклая чешуя трамвайных линий, мигающие, словно больные конъюнктивитом светофоры, полосатые переходы и ускользающие под землю потоки людей. Люди с одинаковыми лицами чаще молча толкали его, иногда коротко, мимоходом обжигая словами.
- Куда прёшь, урод безглазый?!- или,- Смотри же, дурак, под ноги!
Вначале Лешу удивляло, что все они будто сговорились, и он пытался было объяснить, что он - Лёша Шамов, из города Щелково, но никто его не слышал, не останавливался, не смея нарушить общий муравьиный ритм, волна за волной скоро захлестнувший и его. Поняв, наконец, что его унесло уже слишком далеко от остановки, он ускорил шаг, завертел головой, кинулся бежать, пытаясь оторваться от толпящихся за ним неровных, точно выломанные зубья домов, свернул в проулок, проскочил насквозь пустой, с хрустящими листьями двор и уткнулся в грязную кирпичную стену. Штукатурка на ней осыпалась, и багровая кладка с шершавой цементной прослойкой масляно блестела от влаги. Всё больше беспокоясь, бросился он обратно, уже не глядя вниз, насилу выдираясь из оплетающих ноги улиц, и скоро выскочил на горбатую круглую площадь с нечастыми прохожими и выцветшими палатками.
Дождь кончился. Из палаток остро пахло кетчупом, пончиками и сосисками. Лёша сбавил ход, остановился у одной, с синей волнистой крышей. Его мутило, хотелось есть. От киосков то и дело отходили люди, и мальчик молча, почти не моргая, провожал их взглядом, следил за вкусно жующими ртами. Кроссовки давно промокли, по подбородку, из угла рта струйкой побежала слюна. Выглянул продавец, молодой еще мужик в голубом, с жирной бородавкой под круглой, с пластмассовым козырьком кепочкой.
- Шёл бы ты, урод!- процедил он, почти не разжимая губ и глядя вбок, мимо Лёши,- Всех покупателей, дурак, распугаешь...
Лёша послушно отошёл. Уродом он никогда не был. Просто верхние зубы его сильно выдавались вперёд, а маленькие ярко-голубые глаза свои он часто щурил, словно был близорук, почти прикрывал их щетинкой редких бесцветных ресниц, и тогда они становились почти незаметны на круглом белом лице его.
Никаким уродом он не был. Лёша Шамов был дураком. По крайней мере, так его называли во дворе. В свои пятнадцать лет он учился в шестом классе Фрязинской вспомогательной школы. Это всего в сорока минутах от его дома на красном триста девятнадцатом автобусе. Надо выйти на "Площади", у кинотеатра "Аврора", и, не переходя улицу, пересесть на семнадцатый. И да одиннадцатой остановки, тут не ошибёшься,- остановки короткие, а Лёша всегда был очень внимателен, вслух проговаривал их названия и порядковые номера. Многие из постоянных пассажиров это приметили. Кондукторша, смеха ради, часто пускала его на своё место на возвышении, и Лёша громко, слегка гугняво, но тщательно выговаривая слова, объявлял: - Шёлкоткацкая фабрика," следующая остановка, - "Техноткань." Остановки почти рядом, подряд. Когда-то в этих стенах делали лучший в мире кумач, не выцветавший и через сотню лет. Секрет его пропал вместе с хозяином, дворянином и удачливым дельцом, Кисель-Загорянским ещё в девятнадцатом году. А вот станция Загорянская, та, что перед Воронком, по ярославской железной дороге, осталась...
Лёшина остановка так и называлась,- "Школа," не перепутаешь. Там он вежливо прощался, выходил и шагов через тридцать - сорок упирался в широкое, белёного кирпича крыльцо трёхэтажной школы. Постройка была ещё довоенная, в ней учились дети вроде него со всего немалого Щёлковского района.
Ровно в полседьмого вечера, сразу после продлёнки, бабушка его, Людмила Сергеевна, заезжала за ним с работы, и вместе они возвращались домой. Лёшина мать, Лариса, работала лаборантом на Химзаводе, и домой её подвозил служебный автобус. Забирать Лёшу ей было не с руки. До прошлого года учительница из ближайшей школы сама приходила к ним домой, но теперь бабушке удалось убедить всех, что Лёша вырос и пора ему быть "как все".
Собственная жизнь Людмилы Сергеевны не сложилась. Напряжённая, скудная, почти аскетичная, вся нацеленная ещё и на то, чтобы никто этого не заметил. Никто и не замечал, или это ей так казалось и само сознание того, что исключительно её усилиями они, не смотря ни на что, остаются "как все" наполняло каждый её день особенной тихой гордостью и каким-то болезненным по отношению к себе самой, но оттого ещё более сладостным, чувством…
По профессии она была программист и вот уже лет тридцать работала вольнонаёмной в ВЦ войсковой части, вокруг которой и вырос городок, спутник Щёлково. Раньше в нём и улиц-то не было, а адреса писали ДОСами (домами офицерского состава); это теперь он разросся...
Поначалу она работала вместе с мужем, с отличием окончившим военную академию связи. Муж её, красавец и умница, пил всегда. Раньше не слишком заметно, потом больше. И, когда вместо четырёх маленьких звездочек, на плечи его упали по одной, но побольше, командир части, угадав как раз к его сорокалетию, предложил ему самому написать рапорт. И новоиспечённый майор К. Шамов, будучи уже совершенным алкоголиком, сделался безработным. Месяца три сидел он безвылазно дома, пил по-чёрному, бил жену, виноватую, как водится от веку, в его поломанной жизни, пугал красивую, гугнявую сызмальства дочь, гонялся за шустрым, вылитым "сам в детстве" младшим Игорьком. А когда, всё, что только можно, было пропито, исчез.
Правда, несколько раз он ещё появлялся, года через два – три. Поговаривали, что у него начались неприятности с московской милицией, после его кто-то видел в городе, и пошёл слух, что он вроде бы "зашился" и работает, и даже пошёл в гору, в какой- то частной компьютерной фирме. Потом он будто сгинул и слух о нём пропал. Людмила Сергеевна сама подняла детей на крошечную зарплату. Дочь, красивая стройная блондинка, донельзя пугливая, с высоко открывавшимися при разговоре дёснами, ходила всегда чистенькая, как промытая, накрахмаленная и наглаженная, и во всём её облике сквозила опрятная бедность, почти нищета. Заторможенная, но очень усидчивая, она окончила школу и даже поступила в техникум. Потом ненадолго "сходила" замуж за парня из соседнего дома. Сошлись они, когда тот был летом в отпуске после второго курса училища тыла. Его звали Лёша, такой был высокий кудрявый мальчик, чуть рыхловатый, в школе тихий, себе на уме, зашуганный почему-то не любившими его одноклассниками. Они немного погуляли, потом расстались, а к весне родился Лёша- маленький. Следующим летом они развелись. Лариса пережила всё это внешне спокойно, почти безразлично. Возилась с ребёнком, часто, едва ли не каждый день, без нужды тщательно мыла окна. Бывший муж, наезжая иногда в отпуск к родителям, к ним не заглядывал. Лейтенантские алименты, впрочем, приходили вполне ритмично.
Людмила Сергеевна любила Лёшу- маленького истово. Проводила с ним всякую свободную минуту, читала, рассказывала, приучила к компьютеру. Сын её, Игорь, единственно на ком совсем не сказалось пристрастие родителя, окончил вертолётное училище и служил в полку под Саратовом. Лёше он в прошлом году подарил "командирские" часы, а этим летом, узнав, что племянник собирается в школу, снял с плеча новенькую лётную куртку. Куртка была великовата, со множеством карманов, молний, пряжек, внутренних замков и ремней, настоящая лётная куртка. Лёша не снимал её даже в жару. На ночь вешал рядом со своим диванчиком так, чтобы легко можно было дотянуться, погладить, ощутить под рукой надёжную мягкую тяжесть.
К некоторому удивлению матери и тихому ликованию Людмилы Сергеевны, в школе дела у него неожиданно пошли. Он сносно, хотя и медленно, читал, иногда повторяя по нескольку раз какую-нибудь фразу, писал с ошибками, количество которых не превышало среднедвоечное в обычной школе. Людмила Сергеевна говорила: " Потолок первого этажа,- это уже не пол для второго. Лучше быть наверху низа, чем в самом низу верха. Ты умный и сильный. И прекрасно вяжешь крючком, скоро меня обгонишь…"
Лёша ей верил. И в среду, шестнадцатого октября утром, как обычно его разбудили, накормили, полусонный он оделся, застегнул лётную куртку, улучшил момент и, когда бабушка ненадолго вышла, вынул из клетки Норберта. Норберт был мышью, молодой, белой и толстой. Лёша упросил мать купить его на рынке в Щёлково у высокой прыщавой девочки. У неё было две мыши,- Норберт и Нора, но Норберт ему сразу приглянулся. Ласковый и пугливый, с чистой блестящей шерсткой, он быстро освоился в квартире, а по ночам часто спал у Лёши на диване, Лёша всегда спал крепко, почти без сновидений, на какой бок лёг, с того и вставал, и мышь чувствовала себя в безопасности. Накануне во вторник, в своей новой школе, Лёша рассказал о Норберте. Кое-кто позавидовал и позволил себе усомниться, и сегодня Лёша готовился к триумфу. План был хорош. Он приносит великолепную, вдвое большую, чем живёт в школе, в просторном отдельном вольере, белую мышь, объявляет её австралийским грызуном, о котором читал в детской энциклопедии, и говорит, что дома у него есть ещё и змея,
"Врёшь в одном,- врёшь во всём",- говорила бабушка. До обратного Лёша додумался сам. Попробуют они ему не поверить про ужа, когда он принесёт роскошного, с розовым длинным хвостом, Норберта.
Лёша сунул мышь во внутренний карман куртки, застегнул не до конца и в сопровождении Людмилы Сергеевны отправился на остановку.
Было ещё темно, и частый прохладный дождь вовсю колотил в слепые от ночного сна окна. Скоро подошёл 319-й. Бабушка перекрестила Лёшу, поцеловала,  обязательной скороговоркой повторила маршрут и подтолкнула к автобусу. Она гордилась им.
В толпе военных, служащих в Москве, вкусно пахнущих женщин, заспанных студентов и прочих разносортных граждан он едва втиснулся в салон. В неизменные 8.05 всегда подходил ещё и 29-й, до станции Воронок, откуда до Москвы шла электричка, и многие предпочитали этот маршрут. Но в среду 29-й опаздывал, и в салоне было, как никогда, тесно. Лёшу сразу занесло в середину. У "Микрорайона," и особенно у "Моста" пассажиров ещё прибавилось, и когда автобус, сильно просев на бок, причалил к "Площади," он не сумел выйти. Он даже и не слишком старался, дёрнулся раз-другой к дверям, но, опасаясь, что Норберта прижмут в давке, сдался, затих.
В 8.35, согласно расписанию, автобус подошёл к Московскому автовокзалу. Все вышли, Лёша осторожно высунулся из дверей, глянул на огромные, мутные от дождя окна серого здания, торопливо плюхнулся на сиденье за кабиной водителя. Вцепился в нагретое кем-то сиденье. Пальцы его, с коротко обстриженными ногтями, царапали мягкую пупырчатую кожу. Он втянул голову, стал меньше, незаметнее. Он не узнавал места, к которому привёз его автобус, и, сбитый с толку, был растерян. В кармане зашуршал Норберт.
- Тихо- тихо,- зашептал Лёша,- сейчас поедем, поедем, поедем...- Бормотал он, упираясь ногами в грязный пол, словно сопротивляясь кому-то неведомому, кто хотел вытащить его из знакомого, пусть и завёзшего не туда автобуса. Вот и кондуктор, молодая тетка в пухлой спортивной куртке, просунув голову в приоткрытое окно кабины, о чем-то щебечет с водителем. Словно почувствовав его за спиной, она с раздражением обернулась.
- Выходим, выходим все! Автобус идёт на заправку, поторопимся!
В салоне больше никого не было, но она словно обращалась к толпе надоевших ей донельзя, нерасторопных, глупых, доставших её с самого утра никчёмных людишек. Она снова втиснулась в окошко, заворковала:
- Ну, а я ей говорю: да за такие бабки в Лужниках я и сама возьму. А она мне: да что ты говоришь? Это она мне, прикинь?
Лёша погладил через куртку мышь, встал и, ссутулясь, покорно вышел на перрон. Кругом сновали люди, тяжело гружёные и совсем налегке. Пыхтели автобусы. Было прохладно, в воздухе висела вязкая серая влага. От взмокших автобусов валил пар, стоял извечный вокзальный гомон. Белёсые окна пучились на него непробиваемой стеклянной мутью. Войти внутрь Лёша не решался. Стоял, смотрел, как вертятся прозрачные двери, всасывает тёмные, влажные от дождя человеческие потоки и обратно, уже редко, выплёвывают чёрными косточками сиротливых в этот час пассажиров. Потолкавшись вокруг, Лёша вспомнил, что ему надо в школу. Вернулся на перрон. Автобус, тот же красный "Икарус" с кадмиево-жёлтой полосой на боку, дремал на своём месте. Он смело вошёл, помахал проездным, сел у окна. Скоро салон наполовину заполнился. Автобус вырулил на трассу, выбрался из Москвы и, набрав скорость,  понёсся мимо одинаковых домиков с облетевшими садами, редких лесочков, переездов, виадуков,  опор высоковольтных линий, кричащих яркими красками рекламных щитов. Лёша даже прикорнул, довольный. По его расчетам, скоро он должен был вернуться в Шёлково, пересесть на 17-й и даже успеть в школу, к третьему уроку. Проснулся он оттого, что автобус долго уже стоял. Сердце билось высоко в горле, под подбородком. За окном шёл дождь. Размытыми тенями колебались незнакомые трёхэтажные дома. В салоне никого не было. Он кинулся к кабине. Пустое кресло с продавленным сиденьем. Пустая банка из-под "Нескафе", закреплённая на приборной доске, дымилась смятым окурком. Сладковатый дым сочился сквозь стекло, дразнил ноздри. Лёша бросился к выходу. Двери заперты. Он заметался, завыл тонко, протяжно. Пнул дважды дверь, отбил палец, сел на корточки в проходе, тихо заскулил.
За окном, несмотря на утро, было сумрачно, сизо. Сжав голову, Лёша уткнулся в колени и так просидел, не шевелясь, оцепенело, пока зашедшая в салон кондуктор не растолкала его. Толстая баба с билетной сумкой усадила его на сиденье.
- Ты откуда взялся?
- Из Щёлково,- Лёша с готовностью, глотая буквы, повторил заученно,- я Лёша Шамов из Щёлково- 7, учусь в шестом классе...
- Ну, ты заехал! Это ж Шатура!- тётка усмехнулась, тяжёлой ладонью с буковкой "М" слегка сжала его затылок. Лёша ощутил тепло, успокоился. Тётка сказала:
- Выйдешь в Москве, пересядешь на свой. Я покажу.
Лёша смолчал. Поглаживал мышь, терпеливо ждал. Скоро автобус наполнился, поехал. Лёше стало даже весело. Он думал, как вечером всё расскажет маме и бабушке, расскажет, как сам побывал Москве, потом в Шатуре, вернулся обратно. В приятных мыслях он не заметил, как автобус вернулся на автовокзал. Пассажиры вышли, а вместе с ними исчезла и кондуктор. Забыв о Лёше, она скрылась за стеклянными дверьми. Лёша кинулся следом, попал в толчею, сразу потерял её и скоро потерялся сам. Следом за тяжело навьюченной старухой вышел обратно на перрон, побродил растерянно среди луж, покрутил головой, и пошёл вдоль ровного ряда автобусов. Скоро приметил свой, почему- то в стороне от других, сел и поехал. Минут через десять- пятнадцать понял, что снова ошибся. В автобусе было немноголюдно. Он хотел спросить у кондуктора, но никого похожего не увидел. Пассажиры входили и выходили, автобус кружил, всё глубже погружаясь в недра московских улиц. Торопливо, наступая людям на ноги, Лёша протиснулся к выходу и, едва проскочив сквозь закрывавшуюся дверь, вышел на улицу. Была среда...
До тёмного вечера слонялся он по городу, продрог, забрёл в какой- то подъезд. Весь следующий день, не считая утра, он просидел под лестницей. После беготни и блужданий по московским лабиринтам, решился выйти лишь дважды. Поздним утром - по малой нужде, перед тем, как его вынесло на остановку, и вечером, по той же причине, уже после того, как ему удалось вернуться всё в тот же подъезд. Возможно, впрочем, что и подъезд и даже сам дом были совсем другими, похожими, он точно не знал,- пустого ящика из- под апельсинов под лестницей не оказалось. Ещё ночью, успокаивая мышь, он понял, что вернуться домой ему не удастся. От этого он сник, в голове его всё перемешалось, он что- то бормотал, обрывочные мысли теснились беспокойно в углу затылка, не находя выхода, не в силах подняться тонули, покрывались липким желтоватым илом. На их месте копошились новые, такие же бессвязные, тягучие. Весь день он задрёмывал, почти не хотел есть. Норберт же в кармане всё скрёбся, беспокоимый голодом. К вечеру Лёша выбрался из своего убежища, превозмогая ломоту в костях, поднялся на запах печёного на третий этаж, робко постучал в железную дверь. Во рту у него пересохло. Горело лицо, слезились глаза.
Дверь открыла женщина лет сорока, с белыми от муки руками, полная, с мягким лицом и забранными в пучок волосами. Лёша хотел что-то сказать, но из растрескавшихся губ вырвался лишь непонятный сип. Женщина быстро окинула его взглядом, лицо её отвердело, секунду-две она ещё медлила, потом решительно, с шумом захлопнула дверь, щёлкнула замком. За её спиной Лёша успел увидеть девочку примерно своего возраста, жующую, без любопытства глянувшую на него.
Он постоял, попил из кошачьей миски у двери напротив, напоил мышонка. Вернулся под лестницу. Хотелось спать, но согреться на цементном полу никак не удавалось. Он снова поднялся на третий этаж, к запримеченному им жёлто-красному коврику, протёртому, с траченной молью сердцевиной в виде распустившегося цветка, свернул его и хотел уже воротиться к себе. Тут щелкнул замок, на площадку выскочил грузный мужчина в растянутой голубой майке. Он будто дожидался за дверью, так живо оказался у Лёши за спиной. Грубая рука хватанула его сзади, с силой развернула. В лицо ему глянули вывороченные, все будто свернувшийся белок, глаза. Молча встряхнул он Лёшу так, что у того лязгнули зубы, и тонкая струйка слюны побежала по скошенному подбородку. Так же, не говоря ни слова, вырвал он пыльный, в дырах половик, стащил мальчика на первый этаж, пихнул в грудь каменной ладонью. Под курткой слабо хрустнуло» От падения Лёшу спасла только входная дверь. Он вышел под дождь, послонялся бесцельно по двору, забрёл под "мухомор" посреди песочницы. Вдруг он встрепенулся, поспешно дёрнул молнию на куртке, сунул руку в потайной карман. На ладони лежал мёртвый мышонок. Во время толчка тело его оказалось как раз напротив массивного лётного замка, и ладонь хозяина коврика придавила, почти сплющила его.
Лёша не заплакал. Он быстро, противясь неодолимому желанию смотреть, в начавшие уже мутнеть бусинки мышонка, сунул его обратно, тщательно застегнул карман, поднял до горла замок молнии.
- Ви- ви- ви,- бормотал он, растопыренными пальцами чертя на песке странные, спира- левидные фигуры. – Небольнотепложивойпоправят-халатенебольнобелыивколевсеужеочень утромнедокторниктонигдеждут...
Он встал, отряхнул ладони, отёр их о брюки, вернулся обратно в подъезд. Сидел под лестницей, слушал. Хлопали двери, гулко разносились голоса. Иногда звучал смех. Люди возвращались и уходили, здоровались, сплетничали, бурно и не очень выясняли отношения. Звуки эти не задевали его, не проникали в сознание, как бы застревали в горячей вате, которой, казалось, была обложена вся голова его.
Тихие же, обычно почти неслышные звуки, вроде капавшей где-то трубы, неуловимых шорохов, даже собственного дыхания разрастались непонятно до близких, усиленных, как через мощный динамик, раскатов. Они навязчиво лезли в голову, окружая и одновременно вторгаясь в неё, и не было от этого никакой возможности избавиться. Он часто тряс головой, тяжело дышал.
Пожилая женщина в синем халате, с веником, обмотанным тряпкой, заглянула под лестницу, близоруко сощурилась.
- А ну, встал и пошёл, пошёл отсюда! Ишь, ночлежку нашёл... Зассали подъезд, бомжи проклятые!- она вытянула Лёшу под дождь, захлопнула дверь. - Моешь тут, моешь...
Минут ещё через десять она высунулась, вытряхнула в урну сор, направилась к следующему подъезду. Лёша подождал под навесом, трясясь от сырости и, следом за мамашей с коляской, открывшей кодовый замок, нырнул в своё убежище.
Скоро совсем стемнело. О мышонке он больше не думал, только гладил все время оттопыренный карман на груди. Когда подъезд затих, он поджал ноги, пристроился в самом узком месте под лестницей. Подышал, чтобы согреться, под воротник свитера, сунул ладони в рукава и решился уснуть.
Во сне он всё искал тётку с билетной сумкой, что обещала посадить его на триста девятнадцатый автобус. Он бродил по пустому, с высоченными потолками, зданию автовокзала. Там он встретил знакомого, много старше его мальчика, Колю Шепякова, школьного лыжника, с очень красивой девочкой под руку. Коля быстро бежит по гладкому каменному полу, девочка за ним. Коля спотыкается, падает, едет юзом, переворачивается на спину. Его окружают люди с носилками, накрывают красным стёганым одеялом. Лёша ещё разглядел припорошённое серым лицо, вытекший, как бы зацементированный глаз, и тут рядом с ним оказалась старуха в коричневом пальто, высоких галошах и с тяпкой на плече. Он страшно, как никогда в жизни, напугался, хотя старуха и улыбалась ему, склоняясь низко. Сердце у него зашлось, заледенело, не смея больше сократиться, протолкнуть застывшую кровь.
Постояв, старуха отодвинулась и, ковыляя, стала удаляться. Дальняя стена исчезла, вместо неё колебалась выцветшая белёсая сырость, в которую и направлялась вперевалку старуха. Напрягшись, Лёша всеми силами стал мысленно отгонять её, толкать в спину, дуть и тужиться, заранее всё же зная, что она всё равно обернётся, и даже желая этого сильно. Одновременно старался он настроиться к ней хорошо, как учили его относиться к старшим, но мешал страх и, пробуя перекрестить коричневую спину, он не мог и приподнять руку и беспомощно-мелко водил ею вверх- вниз, почти на месте.
Наконец, старуха обернулась через правое плечо, выглянула немного из-за тёмного лезвия тяпки и легонько помахала ладонью, как бы приглашая за собой.
Лёша закричал тонко, задавленно, и смог проснуться. Стояла ночь. Он вдруг понял, что не один здесь. Рядом у стены, всего в двух шагах от него копошилась, двигаясь ритмично, большая бесформенная тень. Кто-то сопел, шуршал, иногда мерзко чавкал. Лёша перестал дышать.
- Да пошёл ты!- тень вдруг оттолкнулась от стены, раздвоилась, превратилась в две почти одинаковые фигуры. Та, что была прижата к стене, выбралась по двум ступеням наверх, одёрнула мешковатую одежду.- Не можешь, так и скажи! Я сколько тут стену подпирать буду?! Вон, всю куртку забелила,- хриплый, не понять какого пола голос продолжал браниться: - Хата, хата, говорил, есть, а сам по подъездам. Я лучше пойду, может, кто путный ещё подвернётся.
- Давай, дёргай,- второй сел на ступеньку, громко отхлебнул, рыгнул.- Эй, глянь!- он вдруг заметил Лёшу, выволок его на свет,- Кто это тут затихарился?
Баба с опухшим синюшным лицом шустро скатилась под лестницу.- Наркоман, что ли? Ты пошмонай, у них бабки водятся.
- Я Лёша Шамов,- начал было мальчик, но осёкся. Грубые руки обшарили его карманы, быстро пробежались по бокам.
-Да он, кажись, дурик,- баба зажгла спичку, посветила ему в лицо, едва не опалив ресницы. - Ха!
- Пустой,- осуждающе сказал мужчина.- Ладно, хоть часики есть,- он ловко, даже не расстегнув ремешок, сдёрнул "командирские" часы.
- Это мои,- промямлил Лёша, но с плеч его уже сдирали кожаную куртку. Он вдруг  опомнился, закричал, вцепился что было сил в рукава, запричитал высоко: - Норберт, Норберт...
Мужчина тяжко ударил его в лицо. Лёша отлетел, ударился об угол лестницы, сполз на пол.
- Иностранец, что ли?- бродяга сорвал с неподвижного тела куртку, сунул её под безразмерный план, вместе с бабой метнулся наверх.
- Ага, иностранец, Лёша Шамов,- хихикая, она пыталась открыть захлопнувшийся изнутри замок.
- Да отлезь ты, овца!- дверь распахнулась, грохнула о стену. Подъезд снова опустел.

О том, что Лёша пропал, Людмила Сергеевна узнала в среду вечером. Он не вышел, как обычно, к ней на школьное крыльцо, а учительница сказала, что Лёша в школе не появлялся.
Не помня себя, добралась она домой, всё ещё веря, что он встретит её, скажет, что просто прогулял занятия. Дочь, взглянув на её лицо, сразу всё поняла. В милицию Людмила Сергеевна обратилась уже в десятом часу вечера. Заспанный дородный капитан терпеливо выслушал её, но заявление принять отказался.
- Рано,- объяснил он,- суток не прошло, а вы к нам. У нас что, заняться нечем? Время- то детское! Вернётся,- выпорите, чтобы на часы иногда смотрел...
- Я его никогда не наказываю,- отвечала Людмила Сергеевна,- Он мальчик добрый, послушный. Ну не мог он прогулять школу. Что-то случилось...
Всю ночь она просидела на телефоне. Больницы, морги, приёмники. Щёлково, Фрязино, Ивантеевка, Москва...
- Не поступал, нет, нет, ещё рано, нет сведений, - отвечали ей всюду.
Так продолжалось и в четверг, и в пятницу. В пятницу вечером она была в церкви, отстояла конец службы, долго, до закрытия молилась, повторяя слова из акафиста святому Трифону: "...несть судьбы, ибо за неё веруем". В пятницу же у неё приняли заявление в милиции:
- Через неделю ещё не найдётся,- возбудим дело и об убийстве...
Дома дочь всё молчала, со среды не произнесла ни слова. К ночи она куда- то исчезла.
Людмила Сергеевна осталась одна. Она убралась в квартире, тщательно, но без обычного рвения стёрла пыль в Лёшиной комнате. Выровняла стопку тетрадей на его столе, открыла на закладке учебник. Свет в его комнате она не выключала третьи сутки. Окно на первом этаже выходило на остановку, и сквозь опавшие листья было видно издалека.
Молча сидела она на его стареньком диванчике. За всё время ей не удалось заснуть ни на минуту. Слёз больше не было, она, будто высохла вся изнутри. Осталась только непреходящая, на одной невыносимой ноте тоска, заполнившая её до краёв, тоска, которая выгрызла, выела за эти дни всю её душу. И стыд. Почему-то Людмилу Сергеевну разрывал именно стыд, принявший теперь размеры целого мира, когда нельзя больше укрыться даже в самых потаённых уголках сознания, чтобы хоть на миг перевести дух, чтобы терпеть дальше, потому, что стёрлась уже грань между сознанием и стыдом, между ней и виной, и то, что было внутренним, стало вовне, а что было снаружи, заполнило её, и это стало одним. Ведь это она одна сделала всё, чтобы только он был "как все." И сделала это исключительно, только, непоправимо для себя одной, чтобы её внук, не Лёша Шамов, как он есть, а именно её внук был "как все." А то, в чём она всю жизнь так яростно отказывала себе, убеждая в этом и окружающих,- в любви к себе,- на деле обернулось абсолютной её формой. А всякий абсолют предполагает жертву.
Вдруг подумалось: кто-то уже давно наметил себе жертву. Не сейчас, не вчера. Кто-то голоден, и неважно, как он делает свой выбор. Каждый кого-то ест и сам бывает съеден. Время пришло, и кому дано уловить хоть какую-то закономерность в причинах и следствиях постигающих нас событий, да и есть ли они, постижимые тем, что мы с гордостью называем разумом и что оказывается лишь разными комбинациями ограниченных, как стёклышки в калейдоскопе, обрывочных мыслей, подслушанных и подсмотренных фрагментов сомнительных истин, бессвязных фактов. Что из всего этого "богатства" принадлежит нам, чем мы вольны распорядиться сами? Сегодня стёклышки легли так, и мы одни. Завтра их узор безо всякого в том нашего участия изменился, и мы, а значит и мир для нас, стали иными. И мы снова принимаем его и готовы горячо отстаивать то, что вчера ещё не имело для нас ровно никакой ценности. Что казалось незыблемым, растворяется без следа, и место освобождается. Его тут же занимают иные ценности, иные желания. Сколько нас в нас самих? И каждый норовит выскочить, хоть ненадолго назваться именем хозяина. Но кто-то уже голоден...
И если приходит настоящий хозяин, он говорит: вот, надо сделать выбор, который будет выбор для всех, но не для одного. И легион трусливо молчит, потому, что слуги всегда трусливы и всякий хочет чего-то для себя одного. Одному страшно, другому хочется, чтобы его оставили в покое, и всё разрешилось без него и за него. И только хозяин знает, куда идёт и где выход. И время жертвы приходит, и её всё равно принесут. Но существует точка, где события замирают, останавливаются в ожидании последнего импульса, когда прежде, чем нажать, курок взводят, а прежде, чем захлопнуться, открывают. Надо только угадать, почувствовать эту точку. И вот тут возможен подлог, замена на того, кто сам хочет этого, кто весь целиком, а не частью своею врос в избранную уже жертву, кто жаждет, алкает ею стать и оттого становится ею.
Людмила Сергеевна тихо встала и, удерживая так ясно вдруг вставшую перед ней картину, взяла бельевую верёвку, свила вдвое, накинула на трубу. Принесла из кухни маленькую расписную табуреточку, на которой Лёша сидел в детстве. Связала узел, потом присела...
Давно наступила суббота. Дочь так и не приходила. Время близилось к обеду, Людмила Сергеевна всё сидела на табуретке, под раскачивающейся на осеннем сквозняке петлёй, уже успокоившись, почти умиротворённо. Боль впервые притупилась, утихла. Она знала, что делает, и потому уже больше не торопилась.
Хотелось додумать, успеть прояснить совсем чётко те мысли, что так спасительно пришли к ней. Это было важно.

Лёша очнулся под утро. Плохо понимая, что происходит, на подсекающихся ногах он выбрался на улицу и, в сумерках ещё, залез с ногами на лавочку, справа от двери. Есть уже не хотелось. Он даже не мёрз больше. Сон не сон, а так, какое- то липкое забытье охватило его. Он съежился и замер.
Часа через полтора рассвело. Один за другим, сначала редко, позже вялым, пресекающимся ручейком, из подъезда потянулись по-субботнему разноцветные жильцы. Одни, отводя глаза, аккуратно обходили скамейку, с лежавшим на ней мальчиком, оставляя после себя душистые облачка духов, касаясь слуха мягким шорохом кожи, цоканьем каблучков. Приоткрываясь, дверь выдыхала запахи кофе, тепла, ленивого субботнего утра.
Иные на миг останавливались, глазели с любопытством.
- Совсем наркоманы обнаглели,- говорила крупная особь в широком пальто, зелёных пупырчатых туфлях на элегантной горке и с павлово-посадским платком, кокетливо повязанным на груди.
- Да это, вроде, дворничихи, с четвёртого дома.
- Нет,- возражала дама в коже, экономно испуская звуки,- не он...
Господин в рыжеватых усах, со знанием дела решил спор.
- Витьку с четвёртого год как посадили.
- Всех их туда надо. Собрать со всей Москвы и туда...
Часам к одиннадцати людской ручеёк снова поредел, иссяк.
Лёша всё лежал, почти недвижно, бездумно, безо всякой воли даже сменить болезненную от острых досок позу. Ему виделась бабушка. Лица матери он представить отчего- то не мог, сколько ни старался, зато Норберт, совершенно живой, сновал рядом по лавочке, грыз семечки, задевал щекотно розовым хвостом.
Вдруг его затормошили. Он с трудом разлепил веки. Рядом сидел тяжёлый, лет сорока человек со слегка мятым, чисто выбритым лицом.
- Тебе не жарко, пацан?- он закурил, глубоко, до упора затянулся, пустил дым через ноздри,- Дрянь теперь " Ява," не то, что раньше. Закуришь? Мне с утра помогает.
Лёша не ответил. У человека были густые мрачные брови с капельками пота между ними, темно- жёлтые глаза усмехались под крепким лбом.
- Слышь, пацан, ты что, ночевал тут?- перебросив сигарету в угол рта, он легко приподнял Лёшу, прислонил к спинке лавочки,- Околеть хочешь?
Лёша молчал, смотрел мимо широкого плеча в "аляске".
- Ты откуда сбежал?
Мальчик вдруг встрепенулся, четко проговорил:
- Я Лёша Шамов из Шёлково-7.
- Ну-ну,- мужчина усмехнулся,- А ты не далеко заехал, артист?
- Я не артист,- возразил Лёша,- я ещё в шестом классе.
- А домой, что не едешь?
Лёша растерялся, сжался весь, его вдруг снова затрясло от холода, он коротко заплакал,  попробовал стереть слёзы. Потом встал прямо, сказал:
- Я потерялся...
Из подъезда к ним вышла молодая ещё женщина с большой грудью и сумкой через плечо.
- Чего не зашёл, мокнешь тут?- обратилась она к Лёшиному знакомцу.- Дружка встретил? Поехали, у Нинки к трём собираемся, а ещё в магазин по дороге. Кончай, Володя, не видишь, он же дурик! Третий день в подъезде сидит,- и она потянула мужчину за рукав.
- Погоди. Он вроде из Шёлково, заблудился.
- И что теперь? Тебе больше всех надо? Милиция есть, приёмники всякие для таких... Поехали, Вова, я с вечера на бигудях.
- Знаешь, ты давай, я позже. Надо тут порешать.
- Да ты что, серьёзно? Зачем тогда пришёл?!
- Погоди, не наезжай. Сказал,- позже...
- Может, на колени перед тобой встать?- женщина обиженно крутанулась.- Думаешь, один ты такой хороший?! Да хоть вообще не приходи,- Ломая каблучками хрупкие, примороженные за ночь листья, она скрылась за углом.- Не знала, что тебя мальчики интересуют...
- Слыхал, Лёша Шамов? Что получилось, того, стало быть, и хотели.
Лёша неожиданно заплакал:
- Норберт, Норберт, они его забрали, теперь как? Кто его хоронить будет, его же забрали, они его незнаютониегохоронитьнебудутаегонадо...
- Тихо- тихо. Он тебе кто, Норберт?
- Он ещё маленький,- Лёша рыдал уже в голос,- он же никому не мешал, а они его забрали.
- Ну ладно, ладно тебе. Всё, всё, я понял. Не надо, не рассказывай, и так ясно. Брат он тебе. Да не плачь ты, как так не похоронят? Люди же все. Раз забрали, значит, по человечески сделают. Ты только в голову не бери, она у тебя и так слабая,- мужчина, которого называли Володей, передохнул, затоптал окурок.- Ну, блин, Красная Пашечка! Заблудился, а то брат умер, так что и похоронить некому. Сел, называется, покурить на лавочку. Вставай, суслик, поехали!
Дождь ненадолго утих. В прореху между грязно-сизыми тучами высунулось солнце. Сразу обозначилась лепка на казавшихся плоскими фасадах, вспыхнули красным подрезанные одинаково деревья по обе стороны тротуара. Ломаные синие тени избороздили дорогу, и машины неслись теперь по частым горбатым волнам, ныряя и снова выпрыгивая на поверхность.
Лёша со своим спутником, повинуясь общему вялотекущему движению, добрались скоро до входа в подземелье, спустились в глубь "Юго-Западной." Лёшу начал бить озноб. Покрасневший нос щипал.
- Ну, я попал,- его спутник тихо ругнулся и, снявши куртку, одел её на мальчика. Они прошли турникет, перед которым он с трудом отцепил Лёшины пальцы от своего рукава. Вышли к поездам.
- Что мне с тобой делать?- решимости у мужчины поубавилось,- Может, правда, в милицию,- он замолчал, пропуская наряд из двух сержантов,- Но кто тобой заниматься станет? Засунут в обезьянник, сколько вас таких? Глядишь, к понедельнику вспомнят. Пока домой попадёшь, мать умом тронется. Ты из дому- то когда? Что-то налегке очень?
Лёша не ответил. Он не помнил. От слабости его подташнивало, с новой силой вернулся голод. Слегка отогревшись, он мелко дрожал.
- Простудился, что ли?- мужчина вздохнул.- А с другой стороны, с меня и спросят:- паспорт, мол, покажи, откуда пацана ведёшь? А у меня паспорт,- он вдруг разозлился,- Да на кой мне это?! Сдам тебя сейчас тем двум с кокардами,- он хотел уже окликнуть недалеко ещё ушедших милиционеров, но тут подошёл очередной поезд. Толпа занесла их внутрь, двери "осторожно" закрылись. Мужчина, покоряясь судьбе, прикрыл глаза.
- Если что, сдам тебя на "Щёлковской", всё ближе к дому.
Он старался не смотреть в глаза Лёше, вцепившемуся в его плечо. Попробовал думать о своём, о Людке. Не получалось, было тоскливо, муторно. Ехать пришлось долго, чуть не через всю Москву. Больше они не разговаривали. Где-то на "Кольцевой" к ним прибило миловидную даму в мелких кудельках и яркой кофточке под плащом, с цветным платочком на шее. Толпа притёрла её вплотную к Володе, оттеснив Лёшу чуть в сторону. Внезапно мальчик забормотал что-то, улыбаясь, и стал кивать вниз. Руки его были скованы давкой, он мотал подбородком, дёргал губами, не находя слов.
Дама Володе понравилась. Он уже перебирал в уме подходящие для знакомства фразы, но Лёшина неожиданная активность смутила его. Не понимая, в чём дело, он тоже опустил глаза. И увидел у себя на брюках, именно на том самом месте, разноцветный лоскут. Шея его в расстёгнутом вороте яркой рубахи, высоко выглядывающей из-под свитера, побагровела. Отклячив зад, он попытался вернуть высунувшийся цветастый край обратно в штаны, на его законное место. Ан нет! Что-то заело, материя, ни в какую. Володя вспотел. С застывшей улыбкой он лихорадочно рвал молнию, обломал ноготь, но окаянный лоскут был неумолим. Наблюдавшая за ним вначале с любопытством, дама всполошилась, дёрнула в сторону, стала пробираться к выходу. Вова, разобрав, наконец, в чем дело,- за ней. Лёша, вцепившись клещом,- следом. Женщина заработала локтями, не обращая уже внимания на приличия, по чужим ногам выломилась из вагона.
Встряхнулась, гордо подняла голову, грациозно, как ни в чём ни бывало, пошла вдоль состава. Лицо её было красивым и надменным. Двери уже закрывались, когда на перрон, прямо под ноги ей вывалился Володя и выдернул за собой Лёшу Шамова. Женщина заторопилась, но, ещё сохраняя достоинство, быстро пошла вглубь станции, поближе к людям. Мужчина за ней. Лёша, принимая игру, кинулся ей наперерез.
- Я буду кричать, я закричу, я... милицию позову,- почему-то шёпотом говорила она,- как вам не стыдно, мальчика ещё втягиваете...
- Мадам,- вежливо сказал Володя,- я никогда не хожу с расстёгнутой, извините, ширинкой. Тем более не засовываю туда женские платки.
Дама забилась в немой истерике. Володя галантно протянул ей злосчастный платок.
- Прошу прошения. Ошибка вышла. Я его за край своей рубахи принял, обратите внимание, схожей расцветки. Так что расслабьтесь, я не маньяк.
Лёша радостно, всем лицом улыбаясь, кивал,  подтверждая. Исхудавший, с воспалёнными глазами и всклокоченной белобрысой головой, утопающий в огромной для него куртке...
- И зачем таких рожают?- выскользнув, дама бросилась прочь. Володя проводил взглядом её стройные лодыжки.
- Чтоб остальные людьми оставались,- он отёр пот, подтолкнул Лёшу обратно к поездам.
До "Щёлковской" доехали без приключений. Поднялись, вышли из метро. Автовокзал. Лёша вдруг заволновался.
- Мне домой надо! На автобусе, я в школу опоздал!
- Что-то есть охота,- отозвался Володя.- Пойдём, в клюв на дорогу кинем.
Он оставил Лёшу у стойки, отошёл к окошку. Вернулся с двумя огромными гамбургерами, чаем и парой пива.
- Ты хавай, а я думать буду,- он открыл пробку, хлебнул,- Говоришь, со Щёлково ты? Значит, живёшь там?
Лёта, давясь и кроша, жевал, захлебываясь,  обжигался чёрным кипятком.
- Да не мечи ты так, давай помалу...
Мальчик не слушал, запихивал в рот остатки бутерброда.
- Слышь, лопай второй, я тебе ещё возьму, только потише. Что люди подумают: заморил пацана, а сам пиво с утра тянет,- Он ещё отошёл, ведомый ни на секунду не отпускающими его глазами Лёши, поставил на стол полуторалитровую «колу», пакет с чипсами,- Ты жуй, живьём не заглатывай, а то обратно вернётся. Да где ты оголодал так? Ты же вроде из домашних. Ладно, доедай и пошли сдаваться. В милиции по пропавшим ориентировка. Раз ты из Щёлково, звякнут в райотдел, пробьют адрес. К вечеру дома будешь,- Володя допил пиво,- Или нет...
- Я из Щёлково,- неожиданно включился Лёша, отёр губы, слабо улыбнулся.- Мне надо на триста девятнадцатый и до конца, домой...
- Ну, ты артист,- мужчина сунул в рот сигарету, не зажёг, пожевал, вернул обратно в пачку.- Заворачиваем в зад, Лёша Шамов. Поедешь сам на автобусе. А ты не гонишь? Ну-ка, сыграй ещё раз. Про автобус, как домой- то поедешь?
- Мне на 319~й, до "Площади... В школу. Нет, в школу не надо, мне теперь домой. На 319-ом домой.
- Я не понял. Ты адрес-то свой знаешь?
- Щёлково- 7,- оттарабанил Лёша,- улица маршала Неделина, 14, квартира 3.
- Похоже, с головой у тебя не так плохо. Такие дела... Пойдём, Лёха, автобус твой искать.
Они вышли из буфета. Лёша с "колой" и чипсами, в огромной "аляске" сделался оживлён, крепко держался за Володин рукав, семенил рядом.
Вышли на перрон. Володя почитал таблички, нашёл уже готовый к отправлению 319-й. Зажёг сигарету, посмотрел на тяжело провисшее небо. Снова пошёл дождь.
- Мне идти? - неуверенно спросил Лёша.
- Давай...
Мальчик зашёл, сел к окну, стал грызть чипсы. Следил, не отрываясь ни на миг, за мужчиной. Тот подошёл к водителю.
- Слышь, командир...  Тут пацан со Щёлково- 7, ты его на конечной вытолкни. Он три дня по Москве болтался. Есть там у них улица... Неделина, что ли?
Шофёр глянул в зеркало.
- Да я его знаю, каждый день ездит. Точно он, сменщик говорил,- его вроде уже ищут.
Володя достал деньги, протянул водителю.
- Хватит?- он отошёл, заглянул в неполный салон.- Смотри, не проспи. Мамке привет!
- Ага,- Лёша, не останавливаясь, жевал. Мужчина пошёл было к выходу, но что-то вспомнил, быстро вернулся.
- Извини, Лёха. Норберт, он тебе все-таки кто?
Мальчик перестал жевать. Отёр губы длинным ему рукавом "аляски", тихо ответил:
- Мышонок...
- Ага, мышонок,- мужчина поправил ему воротник, поднял молнию, вышел из автобуса. Под сеющим дождём небыстро побрёл к метро. Ледяные капли затекали под воротник свитера, попадали на спину.
- Мышонок,- повторял он, ухмыляясь,- Ну, конечно, мышонок...