Как здорово, что все мы здесь

      Моя первая поездка в Тбилиси после репатриации в Израиль была, как водится, ностальгической. Всё знакомо, всё родное — но уже слегка поцарапанное временем. Воздух вроде тот же, а вдохнёшь — и понимаешь: это уже смесь бензина, старого компота и советских воспоминаний.
В графике — хачапури, хинкали, слёзы на лестницах моего прошлого дома в итальянском дворике, ну и встреча одноклассников. Последнее — всегда как русская рулетка: кого увидишь, кого узнаешь, кто, глядя на тебя, будет делать вид, что тебя вспомнил.
Такие "встречи" вызывают у меня двоякие чувства. С одной стороны — радость: живы, ходят, разговаривают, некоторые даже при зубах и остатках шевелюры, колышущейся на ветру, как последний флаг надежды. С другой — грусть: слишком многих уже нет с нами. А ведь недавно бегали за трамваями и мечтали, влюблялись, читали запрещённую в Совке литературу из самиздата... пили квас из одного стакана и жевали гудрон...
Люди — будто из старого фильма, где тебя вырезали на монтаже.
Ушедших слишком много. Мне показалось, что больше тех, кто не пришёл, чем пришедших.
«Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» — крутилась мелодия с таким упорством, будто у меня в голове кто-то застрял между двух кнопок: "повтор" и "назойливость".
Пока я вспоминала несколько забытые лица, ко мне подошёл Генка — бывший одноклассник с физией человека, у которого одновременно болит душа, печень и ипотека. Прикид у него был довольно солидный: серый итальянский костюм, белоснежная сорочка, вульгарно распахнутая... Это быстрее говорило о достатке, чем о бедности и нужде.
Наклонившись ко мне, он прошептал, как на чёрном рынке:
— Привет, слышь, одолжи сто баксов. Жрать нечего.
Мне почему-то стало смешно, и я включила бытовую логику:
— А у тебя стул есть?
Он моргнул:
— Какой ещё стул? Ты что, охренела?
— Ну… по-большому ходишь?
— Ты что несёшь вообще?!
— Слушай, если ты какал — значит, ел. Если ел — значит, покупал. А раз покупал — значит, деньги есть. Понял логику, философ?
Он ушёл, шевеля ушами от негодования, а я, довольная своей педагогической методикой, вернулась к наблюдению.
Прошло двадцать пять лет. Я ожидала чего угодно, но такое… Господи, мать моя женщина. Мужики с пивными животами, плешь у каждого второго. Да и "брутальных" — лысых — немало. Женщины... Лучше промолчу. Некоторые выглядели так, как будто за ними много лет бегал танк — и только недавно догнал.
Но зато было и над чем посмеяться. Звезда вечера — Лилька Пашкова. Вечная двоечница с лексиконом Эллочки-людоедочки и свежей фантазией — как будто у неё открылся канал с параллельной реальностью. То ли деменция, то ли жизненный перфоманс. Со слюнями Лилька выдавала, что в школе она была почти первой красавицей и чуть ли не музой физрука. Кадр из фильма «Служебный роман», только с дефектами плёнки.
— Представляешь, — говорит Лилька, — в школе я была всегда первой! Меня обожали! Учителя, мальчики… даже директор!
Я моргнула:
— Лиль, ты ж нас покинула в восьмом. В вечерку ушла.
— Ну и что? Я душой осталась с вами. А телом — там.
А мы, значит, просто всё забыли.
У Лильки было всё при ней: выдающаяся задница, живущая своей жизнью, отдельно от тела; ляжки — как колонны подземного перехода, и постоянная битва прыщей за территорию лица. Платье страдало. Швы держались на вере.
Родители в своё время её сплавили в вечерку, но на встречу она пришла как полноценный выпускник — и даже привела с собой очередного мужа. Я уже сбилась со счёта, а она, похоже, с приличий.
Её рассказ вызвал такой гомерический смех, что я начала кашлять, чихать и обливаться слезами. Организм не выдержал такого вранья в высоких дозах.
На фоне её монолога я начала анализировать происходящее как лабораторный феномен.
Вспомнилось, что в школе её звали "паровозик" — не из-за скорости ума, а из-за выдающейся задней платформы, о которой я уже упоминала.
В голове всё крутилась одна и та же пластинка:
«Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…
Вечер встречи набирал обороты...
Тосты сыпались один за другим:
— За тех, кто не с нами!
— За тех, кто с нами, но плохо слышит!
— За живых, за химию, за стул!
Звучит музыка. Кто-то орёт:
— Где Синяя вечность?! Это же классика!
Начинается несанкционированный танец под завывание диджея:
— Ах, какая женщина...
Бывший троечник с девизом «самиани да джамхтелоба» (тройка и здоровье), Гурамчик, ныне стоматолог с репутацией «один визит — минус два зуба», выволакивает на танцпол красавицу Марину — бабушку троих внуков, но в душе всё ещё Лолиту на пенсии.
Она делает «па» с такой экспрессией, что её ортопедические стельки в панике ищут выход.
А я сижу и смотрю…
И вдруг понимаю: да, всё изменилось. Мы — другие.
Кто-то сделал пластику и выглядит прекрасно для нашего возраста, кто-то с третьим подбородком, кто-то — без зубов, есть и плохо слышащие, больше очков...
Но мы пришли. Мы помним. Мы смеёмся.
А в голове — всё та же старая пластинка:
«Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…
О... а вот и Поля Левинец. В школьных списках — украинка. Отличница, примерная, аккуратная, как новая тетрадка. Никогда не светилась, но когда в начале 70-х грузинские евреи с криком «Дайте уехать на родину!» начали прорывать железный занавес, семья Полины, не будь дураками, встала в ту же очередь первой — и стала Левиной...
Полька — ухоженная, глянцевая, с маникюром под цвет бокала.
— Полина, как ты хорошо выглядишь, — обратилась я к ней.
— Мерсибо... старею по графику.
С евреями в нашем многонациональном классе было не шибко. Я, покойная Валя Булович (Булочка), числившаяся русской при маме Софье Абрамовне и одесском папе, при стереотипном носе и с интонацией Миши Жванецкого, ну и Полька (украинка) — наша отличница, подставившая под мою костлявую задницу наточенный карандаш. Воспоминание не из приятных...
Ах... и всё же... как здорово...