Пушкин. Побег из прошлого

1.
«Династия Романовых на российском престоле началась с Михаила в 1613-м, Ми-хаилом, по большому счету, и закончилась в 1917-м, если иметь в виду, что Николай Вто-рой в конце февраля отрекся от престола в пользу младшего брата Михаила, а тот целы сутки размышлял над данным предложением, но в результате, решил, что это далеко не то предложение, от которого нельзя отказаться... И, в итоге, отказался. Так закольцевалась история царизма в России. Если же еще вспомнить, что первого Романова Михаила Фё-доровича призвали на престол из Ипатьевского монастыря, где 16-летний отрок прятался от лихолетья Смутного времени, а последнего Романова, Николая Второго расстреляли в Ипатьевском доме, куда его доставили большевики во время очередного русского лихо-летья, то и вовсе данное кольцо истории не разомкнуть...».
Михаил Романов сидел за компьютером и быстро бегал пальцами по клавиатуре, лишь изредка над чем-то задумываясь, а еще реже что-то уточняя в поисковике, после че-го снова начинал строчить текст. К нему подошел десятилетний сын Вася и, слегка потя-нув за футболку, произнес:
- Пап, тебя мама зовет.
Но Михаил продолжал печатать, не обращая внимания на сына. Тот постоял еще немного и снова сказал:
- Ну, пап, тебя же мама зовет.
Михаил недовольно вздохнул и, наконец, ответил, продолжая смотреть в монитор:
- Скажи маме, если я сейчас встану, то потеряю нить мыслей.
Обрадованный мальчик тут же побежал на кухню, где раздавался плеск воды, – мать мыла посуду. Он передал слово в слово, сказанное отцом, а потом и сам спросил:
- Мам, а можно я теперь в майн-крафт поиграю?
Мать выключила воду, вытерла насухо последнюю тарелку, поставила ее в сушил-ку, висевшую над раковиной, и сурово посмотрела на сына:
- Не больше часа!
- Хорошо! – кивнул мальчик и тут же исчез в своей комнате.
А женщина, сняв передник и закатав рукава халата решительно направилась к му-жу.
- Так, Романов, если ты через минуту не начнешь пылесосить в комнате, я все твои нити мысленные намотаю на твое же причинное место, дабы оно не лезло ко мне по вся-ким пустякам! Я устала, ты понимаешь? Я и стираю, я и глажу, и посуду мою, и еду го-товлю, а ты только и знаешь, упереться в свой монитор.
- Людочка, ну, правда, всего пару минут и я прервусь.
Людмила вздохнула и села на диван, стоявший рядом со столом, за которым рабо-тал муж. Пару мгновений смотрела на него, потом спросила:
- Что ты хоть пишешь-то?
- Статью для Исторического журнала. «Романовы как зеркало русских револю-ций».
- Плагиатом попахивает, дорогой, – хмыкнула жена.
Михаил ответил не сразу, а лишь после того, как закончил очередной абзац.
- Ничего подобного! Ленин писал о Толстом, а я о двух императорах, двух Никола-ях, единственных правителях, при которых в России произошли революции, при которых страна потерпела жесточайшие поражения в новейшее время – первый в Крымской, точ-нее, Восточной войне, второй в русско-японской, да и первая мировая здесь же; и, нако-нец, оба они, Николай Первый и Николай Второй, начали свое царствование с пролитой крови. Первый на Сенатской площади во время краткого междуцарствия, вылившегося в восстание декабристов, второй – на Тушинском поле во время коронации.
- Подумаешь, Николаи! А чем тебе трое Петров лучше? Первый самолично брил бороды и рубил головы, второй, несмотря на юный возраст только и делал, что водку пьянствовал да безобразия нарушал, а третий так и вовсе хотел из России Пруссию сде-лать.
Михаил с Людмилой – оба историки, оба учились на одном факультете, там же по-знакомились, а на пятом курсе поженились. И иногда устраивали дискуссии на историче-ские темы, вроде той, что происходила сейчас. Дискутировали они всерьез, подходя с разных, едва ли не противоположных точек зрения: она с более либеральной, он – с более консервативной. Правда, истины ради, надо сказать, что до драк у них никогда не дохо-дило, но обиды бывали. Несколько раз после таких обид, то он, то она уходили на ночь спать к сыну, Василию.
- Ха! – продолжил дискуссию Михаил. – Головы рубил. Зато города и заводы стро-ил. Россию с колен поднял по-настоящему, не то что нынче, к европейской цивилизации приблизил. Да вон, как сказал Пушкин, окно в Европу прорубил. То бишь, выход в Бал-тийское море навсегда России обеспечил. А внук его, хоть и вправду пьянствовал и де-боширил в свои юные лета, зато сделал для страны величайшее дело: послал куда по-дальше всемогущего временщика и самого беспардонного в истории страны казнокрада, светлейшего князя-булочника Алексашку Меншикова, аж в самое Берёзовское захолустье.
- Ха! – в его же стиле ответила Людмила. – И что, избавил страну от казнокрадов? Как воровали в России, так и продолжают воровать. Потому что рыба гниет с головы, а не с шеи. А что касается строительства городов, то вот тебе примеры от Николаев: Рома-нов-на-Мурмане, Новониколаевск, наконец, Николаевск-на-Амуре. А что касается пет-ровского окна, то Николай Первый ведь не окно, а целые ворота открыл для России – на Тихий океан. Да и куда подальше мог послать подданных – не на Урал на поселение, а в сибирскую глушь, на каторгу.
- Тоже мне каторга! Сколько из этой Сибири побегов было! То ли дело сталинский ГУЛАГ. Попробуй сбежать оттуда.
- Эк, куда уже тебя занесло, Романов! Так ты о чем пишешь: о Романовых, или о Сталине?   
- Ну, Сталин у меня случайно выскочил, – уже спокойно произнес Михаил. Он сел на диван рядом с женой, обнял ее за плечи и поцеловал ее в щеку. – По аналогии с катор-гой царской.
- Так ты пылесосить-то будешь?
- Ну я же сказал, сейчас допишу и займусь.
И вдруг они одновременно вспомнили одну забавную историю, приключившуюся, когда Васе было года три. Он к тому времени все еще любил иногда подержать во рту соску, несмотря на то что родители пытались его от нее отучить окончательно. Даже гор-чицей ее мазали. Он соску выплевывал, но тут же начинал хныкать, а родители начинали его стыдить: мол, такой большой, а не можешь без соски. Но, если родители не обращали на это хныканье внимание, то добрая бабушка, Людмилина мать, когда брала на выход-ные внука себе, всегда в таких случаях едва ли не торжественно вручала ему этот пред-мет, заменитель материнской груди. Когда же Людмила начинала за это ругать мать, та оправдывалась:
- Людочка, но он же очень просит.
На что дочь решительно отвечала:
- А если он у тебя водку попросит, тоже дашь?
- Ну, это ему еще рано, – смеялась мать.
- А это ему уже поздно!
Родители, точнее, скорее, Людмила (Михаилу всегда было немного не до воспита-ния) с малых лет приучали сына к труду. В том числе, поручали ему пропылесосить в своей комнате. Так вот, как-то раз Вася пылесосил, а тут позвонила Людмилина мать, ко-торая спросила у дочери, привезут ли они на выходные Васеньку.
- Мы бы привезли, да что-то у него нет особенного желания, – ответила Людмила. – Впрочем, на, сама у него спроси.
Она поднесла телефонную трубку пылесосившему ребенку, по дороге сказав:
- Вася, с тобой хочет бабушка поговорить.
Мальчик по-деловому выключил пылесос, взял в руку трубку.
- Привет, Галя, – бабушка сама настаивала на том, чтобы внук называл ее по име-ни, а не называл бабушкой.
- Здравствуй, мое золотце! Ты как, приедешь сегодня ко мне?
- Сейчас попылесосю и поеду.
Видимо, было плохо слышно, или бабушка захотела услышать это по-своему.   
- Сосю хочешь? – переспросила она да так громко, что этот вопрос даже услышали Людмила с Михаилом, чем вызвала у обоих взрыв смеха.
После этого каждый раз, когда Василий начинал пылесосить, они вспоминали этот случай и смеялись.
Людмила поднялась, вздохнула.
- Что за мужики у меня? Муж помешан на истории, брат на машине времени, сын часами может в телефоне сидеть.
Усевшись было за стол на прежнее место, Михаил, услышав про машину времени, повернулся к жене:
- Что ты про машину времени сказала, Людочка?
- Да ну тебя! – в ответ махнула рукой Людмила. – Я пошла обед готовить.

2.
Сергей Остроумов десять лет назад окончил политехнический университет, а сей-час работал старшим научным сотрудником в НИИ Приборостроения. То есть, это он раньше был приборостроения, а в последние годы, как говорил завлаб этой лаборатории, где и числился Остроумов, институт положил на строение приборы и строил исключи-тельно фигню. Госзаказов практически не было, а если и были, то ничего, кроме улыбок у старых сотрудников, знавших гораздо лучшие времена, они не вызывали. А коммерче-ские заказы тоже с каждым годом убывали, к счастью, не в геометрической, а пока только в арифметической прогрессии. Руководство института ради выживания, пошло двумя из-вестными в России путями – сокращать штаты (да и у оставшихся сотрудников срезать зарплаты, чтобы обеспечить себе, то бишь, руководству, «золотые парашюты» в случае увольнения с должности), и сдавать освободившиеся помещения в аренду сторонним ор-ганизациям. Так вот и выживали.
У Сергея появилось много свободного времени, которое он проводил, занимаясь собственным проектом, которому посвятил последние четыре года жизни. Он математи-чески вычислил, построил алгоритм и сделал чертеж одного механизма, который, в слу-чае успеха, принесет ему мировую славу и огромные деньжищи. С запчастями и отдель-ными механизмами проблем не было – их он подбирал в производственном цехе, состав-ной части НИИ и потихоньку еще пылившем, выполняя заказы.
Разумеется, о своем домашнем хобби Сергей никому не рассказывал, кроме жены, которая было начала упрекать его в том, что он стал ходить налево. Тогда он взял ее под руку и повел направо – аккурат в ту сторону от дома, где стояли вдоль железной дороги выстроившись в шеренгу кирпичные гаражи со вторым (правда, подземным) этажом. Га-раж достался Сергею от отца, который держал в нем старенький, но вполне себе ездящий и вылизанный до блеска «Москвич». Сергею даже было стыдно, когда отец садился за руль этого дорожного мастодонта. Сын подсмеивался над отцом по этому поводу, совето-вал сдать машину в музей антиквариата, а отец злился за это на сына. Но однажды вопрос решился сам собой: «Москвич» как-то во время езды неожиданно заглох и в него сзади на полном ходу впечатался «мерседес». Хозяин «мерседеса» хотел было наброситься на ста-рика Остроумова с кулаками, но, глянув на его машину, лишь засмеялся да рукой махнул. А Остроумову пришлось вызывать эвакуатор и загонять машину в гараж. После этого он пришел домой грязный и злой (как назло, весь тот день дождь поливал землю, словно огородник свои шесть соток из шланга). Даже не переодеваясь, лишь сняв ботинки, он вошел в комнату Сергея и швырнул в сторону кресла, в котором тот сидел, ключи от га-ража. Хорошо, Сергей не был обижен реакцией и поймал ключи на лету, а не то, они по-пали бы ему прямо в лоб.
- На! Радуйся теперь! Нет больше моего оленя. Значит, и гараж мне не нужен.
А через полгода отец с матерью переехали в однушку в ближайшем Подмосковье, освободившуюся после смерти восьмидесятисемилетней матери отца, оставив эту двух-комнатную сыну и его семье – жене с дочерью.
Сергей долго ломал голову, что же ему делать с этим металлоломом. Сначала хотел продать «москвича» на запчасти, чтобы хоть какие-то копейки выручить, да отдать деньги отцу, а потом сообразил: кое-какие части могли бы ему пригодиться для его машины вре-мени. Так он и поступил: разобрал машину, ненужную жестянку сдал в пункт приема ме-таллолома, а остальные части пока разложил по полкам в гараже.
Таким образом, жена Сергея, Лена, убедилась, что муж ей изменяет не с женщиной, а с какой-то непонятной машиной. И пожаловалась на него сначала своей матери, а затем и Людмиле, золовке, жене Михаила.
Сейчас Сергей уже заканчивал работу, осталось только понять, какой проводок со-единять с каким, чтобы не только портал телепортации открыть, но и попасть в нужное время в нужное место. Пока он застыл в задумчивости держа в руках два разноцветных проводка с зачищенными концами, раздался неожиданный стук в дверь. Сергей вздрог-нул и уронил проводки. В гараже сначала вспыхнул яркий с голубоватым оттенком свет, следом, через несколько мгновений инфракрасное свечение погрузило помещение в пу-гающий полумрак. Однако вскоре свет от люминесцентной лампы, привинченной к стене позади, восстановился в прежней стадии.
- Что за черт! – выругался Остроумов, направляясь к металлической двери. – Лена, ты, что ли?
За дверью стояли улыбающийся Романов с сыном Василием.
- Привет, Серега! А мы к тебе. Можно?
- Блин! Вы мне чуть все не испортили. Заходите!
Он пропустил их внутрь и тут же, оглянувшись по сторонам, не видел ли их кто, закрыл дверь. Михаил тут же обратил внимание на конструкцию, в некотором роде напо-минающую автомобильный мотор, но с большим количеством датчиков и тумблеров, а в самом центре – маленький руль с красной кнопкой посередине. Он локтем толкнул сына и кивнул в сторону конструкции, а сам спросил у Остроумова:
- Это она?
- Кто она? – уточнил Остроумов.
- Да ладно тебе! Мне Людмила рассказала, что ты в гараже делаешь машину време-ни.
- Значит…
Но что «значит» Остроумов договорить не успел: в этот момент лампа часто зами-гала, а потом и вовсе погасла, одновременно на приборной доске вспыхнула подсветка. Откуда-то подул ветер и вдруг раздался рык. На дверце большого металлического шкафа в треть стены, на который отец с сыном Романовы даже внимания не обратили, показа-лось изображение огромного динозавра. Это он и издавал рык, разинув свою зубастую пасть. Даже не понятно было, как такой гигант мог поместиться в относительно неболь-шом шкафу.
- Пап, это же ти-рекс! Реально! Самый крупный динозавр.
Отец и сын Романовы завороженно уставились на динозавра, а Остроумов после секундного замешательства, во время которого лоб и все лицо его покрылись испариной, тут же бросился к пульту управления и нажал на ту самую красную кнопку на руле. Ветер мгновенно стих, лампа перестала мигать, динозавр исчез все в том же шкафу, будто его и не было.
Еще целую минуту Василий смотрел в ту сторону в ожидании, не появится ли вновь страшный тираннозавр. Но он больше не появлялся.
- Кл-ла-а-ас! – наконец произнес мальчишка и повернулся к Остроумову.
- Дядь Сережа, вы – гений!
- Зря радуешься, Василий! Еще бы пару минут и твой ти-рекс сожрал бы разом всех нас троих и даже не подавился бы, и кости не выплюнул. Слава богу, я успел наладить кнопку сжатия, – Остроумов кивнул на красную кнопку.
- Серьезно, что ли? – не очень поверил шурину Романов.
- Серьезнее не бывает! Я же говорю, что вы мне чуть все не испортили. Да, это машина времени, как вы могли убедиться, но она еще далека от совершенства. Мне оста-лось понять, как определять место и время телепортации. Как раз этим я и занимался, ко-гда вы меня своим стуком испугали, – Остроумов склонился над конструкцией и снова поочередно брал в руки оголенные на концах проводки, соображая, какой с каким соеди-нить.
- Самое интересное, – продолжал он рассуждать вслух, – что, когда я дернулся во время вашего стука и провода выпали из моих рук, какие-то из них соединились пра-вильно, но вот какие…
- Серега, ты и правда гений. И я уверен, ты сообразишь, что с чем соединить, – Ро-манов пожал руку Остроумову.
- Дядь Сережа, а мы реально сможем телепортироваться?
- Ну, во-первых, тебе никто не даст телепортироваться. Ты еще слишком мал для этого, – Остроумов устало вздохнул, аккуратно обмотал изолентой оголенные концы проводов, вытер руки чистой ветошью и посмотрел на Михаила. – Понимаешь, Мишель, проблема в том, что я пока не могу понять, как управлять датами и местом телепортации. Вы только что видели, что машина, в принципе, уже в рабочем состоянии. Но человек может оказаться хотя бы в том же Юрском периоде и стать легкой добычей первобытных хищников.
Он сел в кресло, расстегнув синий ситцевый рабочий халат. Романовым кивком головы и жестом предложил сесть на стоявший у противоположной стены слегка потер-тый от времени и промятый кожаный диван.
- И потом, пока еще не готов механизм возврата. А без этого, как вы понимаете, моя машина времени – это билет в один конец. Кстати, чайку или кофейку не желаете? Кофе, правда, растворимый.
Остроумов встал, подошел к стоявшему в углу рядом с тем самым шкафом, не-большому столику, на котором был электрочайник, упаковки чая, жестяная баночка рас-творимого кофе, пачка сахара-рафинада и коробка конфет. Он проверил, есть ли в чайни-ке вода, затем включил его и улыбнулся.
- Между прочим, вы зря не обращаете внимания на этот шкафчик. Это и есть лифт для телепортации в момент раскрытия портала.
Он открыл дверцу шкафа и пальцем поманил Михаила.
- Вот, видишь кнопки. Их и нужно будет нажимать, чтобы вернуться назад. Только все равно без пульта управления это не получится. У меня пока не получается их состы-ковать и синхронизировать, но это, как говорил небезызвестный Карлсон, пустяки, дело житейское. Этим я займусь в самую последнюю очередь. Сейчас главное правильно со-единить провода хронометра.
В этот момент вскипел чайник. Остроумов снял с деревянной полки над столом три чашки, а выдвинув ящик стола, достал оттуда чайные ложки.
- Так вам чай или кофе?
- Я бы кофейку тяпнул, а мелкому чай давай.
Некоторое время они пили чай-кофе молча, закусывая конфетами. Наконец Остро-умов произнес.
- Кстати, Ленка моя, что ли, растрепалась по поводу машины времени?
- Ну да, мне Людмила так и сказала: мой брательник типа того, – он повертел ука-зательным пальцем у виска. – Ленка все жалуется, что с работы сразу в гараж идет, а не домой.
- Понятно! Просил же, блин, никому не рассказывать.
- Серега, ты хочешь меня обидеть? Я же не кто-то там. Мы же родственники как-никак.
- Слушайте, родственники, вы-то хоть умеете язык за зубами держать? – Остроумов встал, снова застегнул халат на все пуговицы.
- Я – могила, сам знаешь. Мелкий, а ты умеешь язык за зубами держать?
- Пап, вот у меня есть такая тайна, такая тайна. А я ее даже вам с мамой не расска-зываю, – Вася обиженно поджал губы.
- Ну, молодец! – погладил его по голове Остроумов. – Только учти – это еще более страшная тайна, чем та, которую ты не рассказываешь родителям. Потому что, если про эту машину узнают, во-первых, у меня ее могут отобрать, а меня самого убить, а, во-вторых, вас с отцом в тюрьму посадят за то, что вовремя не сообщили об этом, куда сле-дует. Понял?
Остроумов произносил все это с самым серьезным выражением лица, и Василий так же серьезно ответил:
- Понял, дядь Сережа.
- Ну, и молодец! А теперь, мужики, не пошли бы вы куда-нибудь отсюда, а? А то уже десятый час, – Остроумов взглянул на часы, – а я еще даже не обедал.
- Ну, бывай, Серёга! – Михаил протянул шурину руку для прощания и вдруг его осенило. – Слушай, когда закончишь, позови меня. У меня идея есть, куда телепортиро-ваться. Тебе же нужен подопытный кролик, не так ли?
- Договорились!

3.
Михаил Романов уже давно пытался разрабатывать идеи из серии, что было бы, ес-ли бы… Статья о Николаях Романовых как раз и привлекла его тем, что и при одном, и при другом царях у России была возможность установить конституционную монархию. Ну, как в Великобритании или в Швеции. Понятно, что в такой научный журнал, каким был Исторический подобную статью-размышлизм, то есть ненаучную фантастику не приняли бы, поэтому он там только рассуждал на эту тему. А в стол писал другую статью – фантазии на историческую тему. И вдруг эта машина времени. Да если Сереге и в са-мом деле удастся ее запустить, то он, Михаил, готов стать первым человеком, который отправится в путешествие во времени, чтобы на деле проверить свою теорию. Хотя и по-нимал, что рисковал жизнью: ведь не известно, чем закончится этот эксперимент. Надо бы поговорить с Сергеем и убедить его установить на хронометре 14 декабря 1825 года – день восстания на Сенатской площади в Петербурге. По сути, это была попытка совер-шить первую русскую революцию. Революцию дворянскую. Попытка неудачная, но!.. Но вполне возможная.
Подобные же мысли одолевали и Сергея Остроумова. Он уже ясно видел свет в конце тоннеля. В том смысле, что доработка его машины времени близилась к заверше-нию. И уже пора было подумать, в какую сторону, эпоху и местность открывать портал времени. От предчувствия удачи у него даже руки чесались, будто от чесотки. Вот только найти бы добровольца, чтобы испытать машину в деле. И тут он вспомнил о брате своей жены. Что там этот чокнутый историк говорил ему про свою идею?
На этом обоюдном стремлении они и сошлись.
- Люда, я схожу проведаю Ленку. Чего-то она звонила, просила зайти? – Михаил сделал аккуратный заход к жене.
Но у той сегодня было хорошее настроение, она расслаблено сидела в кресле и начинала смотреть по телевизору свой любимый мыльный сериал.
- Сходи. Привет ей и Сережке передавай, – безразлично ответила Людмила.
Романов даже удивился той легкости, с которой он добился согласия жены. Но, с другой стороны, Василий сразу же раскусил трюк отца. Он понял, с какой целью собира-ется идти к Остроумовым его отец: не зря же случайно обнаружил в углу своей комнаты за креслом собранный отцом походный рюкзак. Поэтому тут же выскочил из своей ком-наты и, в упор глядя на отца, спросил:
- Пап, а можно и я с тобой?
- А ты уроки сделал? – спросила мать.
- Сделал, мамочка, еще полчаса назад.
- Ну, сходи с папой, проведай Ниночку, – разрешила мать.
Нина – это дочь Остроумовых, его двоюродная сестра, учившаяся с ним в одном классе, но уже неделю не ходившая в школу из-за болезни. Но тут воспротивился отец: Василий сегодня был бы как раз некстати.
- И историю прочитал?
- Оба параграфа, – не моргнув глазом, ответил Василий.
- Тогда скажи мне, когда было восстание декабристов?
- Пап, но мы же пока только историю древнего мира проходим, – сконфуженно от-ветил ребенок.
- Шли бы вы уже скорее, – поторопила их мать. – А то отвлекаете только.
- А, ну да! Прости! Шедевр ведь смотришь.
- Я просто хочу расслабиться, – уже несколько нервно произнесла Людмила.
- Всё, всё, уходим! – поводя пару раз в воздухе ладонью, этим как бы успокаивая жену, Романов вышел в прихожую и направился к двери.
Но уже на выходе его остановил Василий.
- Пап, а ты ничего не забыл взять?
- Чего? – не понял Романов.
- Ну, там в углу в моей комнате.
Романов удивленно посмотрел на сына, улыбнулся и погрозил ему пальцем: мол, смотри у меня.
Затем они оба вошли в маленькую комнату, Михаил поднял рюкзак, а Василий по-мог его надеть на плечи. И, уже открывая дверь, Михаил крикнул:
- Люд, ну мы пошли!
Людмила ничего не ответила. Михаил захлопнул дверь, а Вася в это же время нажал на кнопку вызова лифта.
Но, когда они подошли к известному им гаражу и постучали, им никто не ответил.
- Хм! Не понял! – озадаченно произнес Михаил.
Он тут же по мобильнику набрал номер шурина, но в ответ было такое же молча-ние.
- Может, он спит? – предположил Василий.
- Как он может спать, если, во-первых, сейчас день, во-вторых, мы с ним догово-рились. Вот что, мелкий, ты тут постой с рюкзачком, а я домой к ним сбегаю. Ага?
- Ладно! – недовольно вздохнул Вася.
- Только отсюда ни шаг. Понял?
- Да понял, понял я, пап.
Михаил почти бегом направился к дому сестры, а Вася, глядя ему вслед, провор-чал:
- Куда я с твоим рюкзаком пойду?
Дверь Михаилу открыла Лена.
- Привет, сестричка!
- Ага! Привет! Давно не виделись. Проходи!
- Как дела тут у вас?
- Да какие у нас дела, Миш. Воюю, вот, с Сережкой. Совсем из-за этой дурацкой машинки у нас крыша поехала.
- Ну, зря ты так! Может, у него все получится и его признают гением. Ты еще му-жем гордиться будешь. А где он, кстати?
- Ха! Гением! Да в поликлинику я его отправила с Ниной. Выписать ее должны.
- Выписать – это хорошо! Но Серега-то… Мы с ним, понимаешь договорились…
Михаил осекся. Он был сейчас в таком раздражении, что вся операция может со-рваться, что чуть не брякнул сестре самое важное.
Елена пошла на кухню, продолжая готовку, Михаил последовал за ней.
- Ну, так бы сразу и говорил, что тебе Сережка нужен, – улыбнулась сестра. – А то, как дела, как дела.
- Да нет, мы с ним договорились встретиться, я ему на мобилу звоню, а он не отве-чает. Я даже забеспокоился.
- Ну, значит, он в этот момент в кабинете у врача был, не смог ответить.
- Возможно!
И в этот момент у Михаила зазвонил телефон, он вытащил его из кармана.
- О, о волке обмолвка, а он тут как тут.
- Ну, вот видишь, живой твой Сережка.
- Вообще-то он твой, а не мой. Алло, привет, Серега! Ты где сейчас? Понял. Васька там?.. Ага! Ну и я тоже бегу… А я к тебе домой зашел, тебя ж на месте не было.
Он отключил телефон, посмотрел на сестру.
- Ну, лады, Аленка! Сережка нашелся, я бегу!
- Давай, давай, бегун!
Михаил чмокнул сестру в щеку и подошел к двери. Но не успел он взяться за руч-ку, как она сама открылась и на пороге появилась Нина с детским рюкзачком за спиной.
- О, Нинусик, привет!
- Здрасьте, дядь Миша, – улыбнулась девочка. Услышав дочки голос, Елена выгля-нула из кухни.
- Ну что, выписали тебя? – спросил Михаил.
- Ага! Завтра в школу.
- Вот и здорово! А то классная все к Василию пристает, как здоровье Нины, как здоровье Нины.
- Представляю, как у Василия уже язык отсыхать начал, отвечая на этот вопрос, – хохотнула Елена, но Михаил уже закрывал дверь квартиры и ее не слышал.
Сергей вместе с Васей находились в гараже, и когда объявился Михаил, Сергей уже заканчивал подготовку к запуску: проверял датчики, регулировал хронометр, вклю-чал и выключал тумблеры, заряжал пейджер обратной связи. Вася внимательно наблюдал за всеми процедурами.
- Надеюсь, у тебя все готово, Серега? – запыхавшийся от бега Михаил влетел в га-раж.
- Да, заканчиваю уже.
- Ты даешь! Хотя бы меня предупредил, что в поликлинику поперся.
- Да Ленка пристала, сходи да сходи, мне некогда, я устала, а я за это время обед приготовлю.
- Сколько у нас времени осталось? Портал успеет открыться?
- Еще восемь минут у нас есть, так что успею тебя проинструктировать. Значит так, стой и внимательно слушай…
В этот момент Василий, направившийся к шкафу-лифту, задел пластиковый бу-тыль с отрезанной верхушкой и на пол пролилось машинное масло, остававшееся там на самом дне.
- Блин! Василий, под ноги-то смотри, когда ходишь, – недовольно проворчал Сер-гей. – Вон там в углу возьми ветошь и вытри масло, чтобы не растекалось.
- Извините, дядь Сережа. Я сейчас вытру. 
- Кстати, Мишель, ты что и его с собой берешь? – кивнул Сергей в сторону маль-чишки.
- Ни в коем случае! Ты что! Ты его домой потом отправь и проинструктируй, что матери сказать.
- Обязательно! Так вот, слушай. Для начала, возьми вот пейджер возврата и повер-банк. Он полностью заряжен.
- А это еще зачем?
- Мишель, историк ты хренов! В XIX веке электричества еще не было. А если пей-джер разрядится, ты как вернуться собираешься?
- Действительно! Не подумал.
- Зато я подумал. Да, и повербанк используй только в крайнем случае для зарядки пейджера. Чтобы раньше времени не разрядился.
- Ну, это уж я соображу.
- Смотри, вот кнопка, это для связи со мной. Можешь нажать, попробуй.
Михаил нажал на кнопку и второй пейджер, встроенный в механизм машины, за-звонил наподобие будильника.
- Вот, видишь? Когда раздастся такой звонок, я пойму, что тебя нужно вытаски-вать. Включу портал. А ты после этого нажимай вот на эту кнопку, – Михаил снова нажал на указанную кнопку и его пейджер завибрировал.
- Всё! Это значит, что все готово к телепортации. Луч портала раскроется, главное тебе оказаться под ним.
Пока Остроумов инструктировал Романова, Василий дочиста вытер пол, бросил тряпку в угол, под стол и незаметно остановился у двери шкафа-лифта. Затем также неза-метно и тихо открыл дверцу и вошел внутрь, стараясь не дышать.
Остроумов глянул на часы и подошел к пульту управления.
- Все, Мишель. Как говорится с богом! Пора!
Михаил подошел к шурину, они обнялись, оба были в волнении и даже сквозь одежду чувствовалось, как тело обоих покрывала дрожь. Они пожали друг другу руки, Михаил взял рюкзак и открыл дверь лифта.
- Главное, чтобы у тебя здесь все получилось, Серега.
- А у тебя там! – Остроумов кивнул головой то ли снизу вверх, то ли сверху вниз.
Дверь лифта закрылась. Остроумов включил два тумблера и повернул счетчик хронометра. Тут же люминесцентная лампа часто замигала, а потом и вовсе погасла, од-новременно на моторе вспыхнула подсветка. Подул сильный ветер, словно кто-то неви-димый включил вентилятор. Затем он нажал на красную кнопку на механизме управле-ния. Ветер тут же стих. Но через несколько секунд вспыхнул яркий с голубоватым оттен-ком свет, следом, спустя несколько мгновений инфракрасное свечение погрузило поме-щение в пугающий полумрак. Однако вскоре свет от люминесцентной лампы, привин-ченной к стене позади, восстановился в прежней стадии. Остроумов оглянулся – Михаила в гараже не было. Значит, телепортация удалась.
Он даже подпрыгнул от радости с выкриком «йес!» и начал потирать вмиг вспо-тевшие ладони. Получилось! По-лу-чи-лось! В таком радостном возбуждении Остроумов даже не понял, что вместе с отцом исчез и его сын, десятилетний Василий.
Но до мальчишки ли было ему сейчас? Сергей Остроумов оказался на самом верху блаженства: он создал и привел в действие машину времени. Эй, люди вы слышите?
Ма-ши-ну вре-ме-ни!

4.
 Декабрьский мороз, жгучий ветер, ледяное солнце, летящая над зимником пороша и крытый кожей на деревянных подпорках с маленькими окошками с обеих сторон возок на деревянных полозьях, запряженный недавно изобретенной троечной упряжью с коло-кольцами и бубенцами почтовыми свежими каурой масти лошадьми, спешивший в сто-рону Петербурга. В возке полулежал задумчивый Пушкин, весь в мыслях о готовящемся в столице восстании. Внезапно ямщик осадил лошадей, они резко остановились, возок едва не перевернулся, встав на один полоз, и задумчивый Пушкин едва не вывалился на доро-гу, больно зашибив бок.   
- Какого черта! – недовольно закричал он ямщику.
- Простите, барин! Лошади зайца испугались, вот и взбрыкнули.
- Что? Опять проклятый заяц? Поворачивай назад, любезный.
- Ну как же, барин? Треть пути уже проехали.
- Я сказал, поворачивай назад, в Михайловское!
- Как скажете, барин.
Ямщик был недоволен, но делать нечего, пришлось развернуться.
У Пушкина с зайцами и в самом деле были проблемы. В декабре 1825 года он находился в ссылке в своем имении в Михайловском, но десятого числа курьер из Петер-бурга сообщил ему, что члены Северного общества готовятся 14-го числа выйти на Се-натскую площадь. Александр Сергеевич не мог лишить себя удовольствия не повидать друзей и не присоединиться к ним в такой день. Правда, он понимал, что рискует – ведь ему можно было передвигаться только между Михайловским и Тригорским. И, тем не менее, решил, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, и можно рискнуть поехать в Петербург. Пушкин приказал готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же поехал проститься с Тригорскими со-седками. Но на пути в Тригорское через дорогу перебегает заяц; более того, на обратном пути из Тригорского в Михайловское — снова заяц!
Пушкин в досаде вернулся домой, а там ему доложили, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. И, в довершение всего, – в воротах он увидел священника, который шел проститься с отъезжающим барином. Слишком суеверному Пушкину все это показалось дурным предзнаменованием, и он решил остаться у себя в деревне.
Через два дня, 12 декабря он все же решил снова отправиться в столицу на пере-кладных, рассчитывая за двое суток преодолеть четыреста верст от Михайловского до Питера. И снова заяц перебегает ему дорогу.
Впрочем, заяц здесь был не совсем виноват: трусливому ушастику пришлось что было мочи удирать подальше от неведомого доселе явления – разверзшегося неба и сверкнувшего оттуда на землю полупрозрачного, серебристого луча.
Луч портала из будущего прорезал серое, тяжелое облако и через мгновение на снежной корке на самом краю лесной опушки, где чернели голые стволы деревьев, по-явилась круглая небольшая прогалинка, на которой и объявился Романов. Впрочем, не один Романов, а целых два. Сняв со спины рюкзак и повертев головой в разные стороны, Михаил вдруг увидел, что рядом с ним стоит и дрожит от холода его сын.
- Васька? – брови у Михаила от удивления вздернулись вверх. – Ты как здесь ока-зался?
- Так же, как и ты, пап, – хмыкнул мальчишка. – Воспользовался машиной време-ни.
- Я же тебе запретил…
- Х-ха! Так я тебя и отпустил одного! Мне, что ли, не интересно поглазеть на поза-прошлый век… Но вообще-то мне холодно.
- Ну и померзни! – сердито ответил отец. – Я для тебя зимней одежды не брал.
Он склонился над рюкзаком, развязал его и стал доставать теплые вещи – свитер, куртку «Аляску» с капюшоном, зимние сапоги.
- А что ты маме скажешь, когда вернешься, если я замерзну?
- Так и скажу, замерз наш Васька в лесу.
Между тем, мороз был нешуточный. Михаилу пришлось отдать сыну свою куртку-аляску с капюшоном, а самому напялить на себя свитер, спасибо жене – связала из мохера, шапку-ушанку да перчатки. С обувью, вот, правда, накладка вышла – сапоги уж слишком велики на Василия были, а поскольку снег глубокий, была вероятность, что он не только не сможет в них передвигаться, но, скорее, даже потеряет их в каком-нибудь сугробе. Пришлось поступить так – Михаил влез в сапоги, а сыну отдал опять же теплые шерстя-ные носки, на которые Василий еле натянул ботинки.
Но взволновало Романова и другое: где они оказались, в каком месте, в каком вре-мени. Ведь рядом ни дымка, ни огонька, ни человечка, а они условились с Остроумовым на Петербург 12 декабря 1825 года. И что ему сейчас делать? Куда идти?
Тут вдали замаячила какая-то кибитка, запряженная тройкой лошадей. Значит, там есть дорога. Но успеют ли они добежать до нее так, чтобы их заметили? Ведь если их не заметят, есть вероятность, что они тут, в снежной степи просто замерзнут. И все их путе-шествие в прошлое и гроша ломаного не будет стоить, да и Сереге как потом со всем этим жить?
- Сынок! Ноги в руки и вперед!
Романов, смешно подпрыгивая, побежал вперед. Но небольшого роста мальчишке сложнее было преодолевать сугробы и уже через несколько шагов Василий упал, уткнув-шись лицом в снег.
- Пап! – крикнул он, приподнимаясь.
Но Михаил его не услышал, он смотрел на приближавшийся экипаж и махал рука-ми, крича. Убедившись, что его все-таки заметили, он оглянулся на сына. А тот продол-жал бороться с сугробами, хотя уже и поднялся на ноги. То и дело вертя головой, чтобы не потерять из виду экипаж, он вернулся назад и схватил сына за руку.
- Навязался ты на мою голову, Васька! Давай, вперед.
А ямщик и в самом деле заметил бегущего по снежной опушке человека и крик-нул:
- Барин! Гляди-ко, человек нам машет. Небось, заплутал, сердешный. Подхватить, что ль?
Пушкин выглянул из укрытия, некоторое время наблюдал за приближающимся че-ловеком, а потом заметил и второго, маленького, явно ребенка.
- Осади! – приказал он ямщику.
Тот тут же натянул поводья.
- Тпр-ру-у!
А Романов уже задыхался от тяжелого бега. Ноги поднимались с трудом. Василий снова споткнулся и упал в сугроб, на сей раз потянув за собою и отца.
 Пушкин вышел из возка и с удивлением смотрел на странную парочку, точнее на то, как эта парочка была одета. Не менее удивлен был и ямщик: судя по всему, эти двое – не мужицкого происхождения, однако же, глядючи на их одеяния, и не баре. Между тем, Романовы приблизились к возку.
- Добрый день, господа! Спасибо, что не бросили нас… – начал было Михаил, но тут же осекся: удивительно знакомым ему показалось лицо этого невысокого, даже скорее маленького человека, с густыми, шикарными бакенбардами, в высоком теплом цилиндре и кафтане на меху, в высоких сапогах, подмышкой он щегольски держал трость из гибко-го дерева с набалдашником.
- Милостивые государи, вы кто такие будете? – спросил Пушкин, вытащив трость из подмышки и постукивая ею по свободной ладони.
- Александр Сергеевич, если не ошибаюсь? – наконец, оправился от первоначаль-ного шока Романов.
- Он самый! – чуть приподнял Пушкин цилиндр. – С кем имею честь?
- Романовы мы. Михаил Павлович, а это мой отпрыск, так сказать, Василий.
- Гм?! Прямо-таки Романовы? Не разыгрываете меня?
- Как можно, Александр Сергеевич!
- Ну, и куда путь держите?
- Вообще-то мы должны были оказаться в Петербурге, в столице, но, видимо, слег-ка заблудились. И я не могу понять, где мы оказались.
- Да вы точно издеваетесь надо мной, – скорчил недовольную гримасу Пушкин. – Что значит, слегка? Знаете ли вы, судари мои, что до Питера отсель верт четыреста будет?
- Ё…кэлэмэнэ! – Романов надвинул шапку на самые брови. – Ну, Серёга, ну удру-жил!
- Простите, не понял, что вы сказали?
- Это я… Я возмущен своим товарищем. Он должен был доставить нас в Петер-бург, а забросил в эту глушь.
- Я попрошу! – возмутился Пушкин. – Да я вызову вас на дуэль, за оскорбление моего имения. Вы находитесь на землях моего имения.
В подтверждение серьезности своего намерения, Пушкин, опять заложив трость под мышку, начал снимать с левой руки перчатку.
Все это время Василий молча стоял с открытым ртом и слушал, и следил за всем происходящим.
- Прошу прощения, Александр Сергеевич! Не имел ни малейшего умысла оскор-бить вас. Просто я боюсь, что мы замерзнем в этой снежной пустыне, вот и не сдержался.
- В самделе, барин! Глянь-ко, как оне одеты, – вступился за Романовых ямщик.
- И правда, что-то вы уж больно налегке. Прошу в возок, господа. Тесновато, прав-да, будет, но, как говорится, в тесноте да не в обиде.
Пушкин пригласил нежданных спутников в возок, а сам скомандовал ямщику:
- Гони в Михайловское!
Когда Романовы садились в возок, Василий шепотом спросил отца:
- Пап, а откуда ты его знаешь?
- Чудак, человек. Кто ж его не знает – это же сам Пушкин, – также шепотом на ухо ответил Михаил.
- А почему ты сказал, что Петербург – это столица, если столица – Москва?
Но этот вопрос уже услышал Пушкин.
- Молодой человек, видимо, не силен в географии, – усмехнулся поэт. – Столицей Российской империи является творение Петра Великого – Санкт-Петербург.
- Нет, Москва, – заупрямился Василий. – Это вы не сильны в географии…
Михаил недовольно толкнул локтем сына, с испугом глянув на Пушкина.
- А что ты толкаешься? Что я не прав?
Пушкин подозрительно начал рассматривать неожиданных спутников.
- А скажите мне, сударь, что на вас за штаны такие? Отродясь таких не видывал.
- Понимаете, Александр Сергеевич, мы прибыли сюда из будущего…
- Это обычные джинсы! – перебил отца Василий. – И, к тому же, не самые крутые.
Пушкин тут же перевел взгляд на мальчишку.
- А это что на отроке за кафтан такой, да еще и с капюшоном. Будто монах.
Пушкин стал ощупывать куртку, удивляясь ткани.
- И ничего не монах. Это обычная куртка-аляска!
- Аляска? А, помню! Это Русская Америка. Русско-американская компания. Федька Толстой-Американец рассказывал, что бывал он в этой глуши.
- Болтун он, и врун, этот ваш Федька Толстой.
- А вы почем знаете? – удивился Пушкин.
- Да уж знаю! Я же говорю, мы прибыли сюда из будущего. 14 числа декабристы должны выйти на Сенатскую площадь, чтобы не допустить вступление на престол Нико-лая…
- Декабристы? Интересно вы их назвали… Да, а откуда у вас такие сведения? Это же все держится в страшной тайне.
- Дорогой вы наш и любимый Александр Сергеевич! Это сейчас все держится в тайне. А через пару лет это восстание начнут изучать все историки. Вот я и говорю: я хо-тел помочь им, да вот незадача – шурин мой вместо Петербурга телепортировал нас в Михайловское.
- Что сделал?
- Телепортировал… Ну, то есть, переправил нас из XXI века в XIX-й. Понимаете, Александр Сергеевич, у России был уникальный шанс стать вровень с самыми передо-выми странами мира, превратить самодержавную монархию в конституционную. И вот я и прибыл сюда, чтобы попробовать изменить ход истории.
- Да я гляжу, вы и впрямь не от мира сего. Какие-то интересные слова говорите. Буду рад с вами познакомиться поближе.
- Александр Сергеевич, надобно в Питер торопиться! Там сейчас настоящая исто-рия творится.
- Да вот, вы же понимаете, я в ссылке. А тут еще и зайцы через дорогу прыгают.
- Да плюньте вы на этих зайцев! С вами в эти дни ничего не случится.
- Вы, прям, как прорицатель… простите, как вас… позабыл?
- Михаилом меня кличут. Романовым.
Ямщик свернул с дороги в сторону и возок помчался среди леса по гористому про-селку. Кони неслись среди сугробов. Небольшой подъем в гору извилистой тропой, вдруг крутой поворот. Летом в этом месте обычно перед глазами открывается широкая зеленая поляна, окаймленная с трех сторон сосновым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип, на одной из которых гнездятся аисты. Гнездо, точнее, то, что от него осталось, и сейчас чернело на вершине дерева, в ожидании следующего лета и своих хозяев.
 И вот неожиданно лошади вбежали в приотворенные ворота, и через пару минут ямщик осадил раздухарившихся лошадей.
- Приехали, барин!
- Да, да, я вижу.
Пушкин первый вышел из возка. Сунул ямщику полушку и жестом указал Романо-вым на главный дом усадьбы.
- Милости прошу, господа! Добро пожаловать в скромную семьи моей обитель. Мне интересно будет с вами поближе познакомиться.
К своему стыду, доселе Михаил так ни разу и не добирался до Михайловского, хо-тя во Пскове бывал неоднократно. Ничего! Зато теперь будет что порассказать, когда он вернется в свое время. Он бегло оглянулся вокруг.
Планировка усадьбы была вполне обычной, уж Михаил, историк, вполне мог в этом ориентироваться: все основные хозяйственные постройки находились в непосред-ственной близости от господского дома, стоявшего в центре усадьбы, обращенного юж-ной стороной фасада с парадным крыльцом в сторону парка, а северной – к реке Сороти, укрытой нынче толстым ледяным панцирем. Сооруженный еще дедом поэта Осипом Аб-рамовичем Ганнибалом в конце XVIII века, был он небольшим и даже скромным по сравнению с имениями помещиков-соседей – всего лишь о шести комнатах: передней, комнате няни, спальне родителей, гостиной, столовой и кабинете Пушкина.
Перед домом расположен большой дерновый круг, который при Пушкине был об-сажен декоративным венком из кустов сирени, жасмина и желтой акации. Слева от дома (если смотреть со стороны парка) стоит банька, домик няни, жившей в одной из ее комна-ток – светелке. Еще левее – большой погреб с деревянной двускатной крышей. Александр Сергеевич любил по утрам «жарить» в погреб из пистолетов, раз сто, не меньше. А чуть левее погреба – крытый соломой амбарчик незамысловатой крестьянской архитектуры, типичной для Псковщины того времени.
 По другую сторону господского дома расположен флигель таких же размеров, как и домик няни, кухня и людская (кухонный запах не должен досаждать господам), правее в один ряд с кухней и людской стоят еще два флигеля: дом управляющего имением Михаи-ла Ивановича Калашникова и вотчинная контора. За этими флигелями сразу же начина-ется фруктовый сад. Между яблонями – несколько колод пчел, на опушке сада – деревян-ная голубятня.
Неподалеку от флигелей был каретный сарай, за садом располагались скотные дворы, гумно, амбары.
На скрипнувшее от времени крыльцо выскочила в длинной телогрейке с большим турецким платком на голове, каковые тогда вошли в большую моду, который покрывал спину и затягивался узлами на плечах, старушка с морщинистым, но светящимся от радо-сти лицом. Увидев, что вернулся ее Ангел, как она называла Пушкина, она всплеснула руками и сделала ему навстречу пару шагов, но, увидев, что Александр вернулся не один, остановилась.
- Любезный мой друг, ты все-таки вернулся.
- Да, мамушка, и как видишь, не один. Вот знакомьтесь. Это моя мама, – улыбнулся Пушкин, – то бишь няня, Арина Родионовна. А это мои случайные попутчики. Ехали в Петербург, да заблудились. Вот и пришлось мне их подобрать. Это вот господин Рома-нов…
Арина Родионовна удивленно вскинула брови, а Пушкин засмеялся.
- Да нет, мамушка, сии Романовы не царских кровей и даже не однофамильцы, – пошутил Пушкин, чем вызвал улыбку и у Михаила.
- Весьма рад воочию лицезреть самую лучшую няню в мире, – Романов хотел было пожать Арине Родионовне руку, но та, засмущавшись лишь отмахнулась.
И тут же обратила свой взор на мальчика, стоявшего все в той же куртке-аляске, с откинутым назад капюшоном.
- Ой, а это кто же? – старушка, чуть склонив голову, глянула в упор на подошед-шего к ней Василия и в глазах ее брызнули искорки радости.
- А это вот, Василий, отпрыск нашего гостя.
- А что же это на вас за одежонка-то такая? Давно живу, но такой не видывала.
- Мамушка, ты проводи гостей в гостевую, а я в кабинет заскочу и выйду.
Слуга, Пётр Парфёнов, в передней принял у всех верхнюю одежду, и гости, вслед за няней прошли в дом.
Василий, пораженный происшедшим, молча вертел головой по сторонам, не зная, что ему делать: удивляться или вести себя, как и обычно. Он пытался добиться ответа у отца, несколько раз дернув его за рукав, но тому и самому было непонятно, как себя ве-сти. Проводив Романовых в гостевую комнату и оставив их там, Арина Родионовна направилась в столовую. Она уже была в домашнем – кофте собственной вязки и юбке по щиколотку, на голове чепец, закрывающий волосы и завязанный под подбородком.
- Я самоварчик сейчас поставлю, – засуетилась старушка, а, увидев вошедшую в дом Ольгу, черноглазую и русоволосую дочку управляющего, Арина Родионовна и ей нашла задачу. Ольга была сенной девушкой и исполняла роль гувернантки в пушкинском доме (и, по совместительству, любовницы).
- Поди-ко, Олюшка в кухню. Барину с гостями обед приготовить надобно.
За обедом разговор возобновился. Говорили они, практически не делая пауз во время еды.
- Объясните мне все-таки, кто вы такие и каким образом оказались здесь?
- Я историк по образованию, работаю в Московском университете на историче-ском факультете. Живем мы с моим Васькой в Москве, в XXI веке. В 2025 году. То бишь, за двести лет вперед. У меня есть шурин, брат моей сестры…
- Ну, положим, кто такой шурин я знаю. Вы мне про подробности вашего переме-щения… Как вы его назвали?
- Телепортация! – с набитым ртом, пережевывая свинину, произнес Василий.
- Понял! – кивнул Михаил. – Так вот, шурин у нас технарь.
- Кто, простите?
- Гм, да. Ну, человек, который любит заниматься техникой. Ну… пароходы, кареты – это все мы в наше время называем техникой. У нас, правда, с техническим оснащением гораздо богаче, чем в ваше время, Александр Сергеевич.
- Это я понимаю! Я люблю беседовать о технике. Да вот, хотя бы с бароном Пав-лом Львовичем Шиллингом. Знаете такого?
- Увы! Ничего не слышал об этом человеке.
- Ну, как же! Это же широко образованный человек, физик, между прочим, герой войны с Наполеоном, награжден орденами и саблей «За храбрость».  Разработал метод электрического подрыва мин. Впрочем, продолжайте.
- Да, так вот, шурин мой задался целью построить машину времени. Ну, чтобы можно было путешествовать то в прошлое, то в будущее. Но чтобы проверить, как маши-на работает, ему нужен был человек. Как говорят в нашей эпохе – подопытный кролик.
- Как? Подопытный кролик? Шарман! Великолепно! – Пушкин засмеялся и захло-пал в ладоши.
 - А, поскольку я историк, и дело, как я уже сказал было в двадцать пятом году, я и предложил Сереге, шурину, то бишь, испытать эту технику на мне. И переправить меня ровно на двести лет назад. Я хотел немного поправить российскую историю – изменить, как говорится, ее ход. Помочь декабристам превратить самодержавную монархию в кон-ституционную. Только вот, техника немного подвела – с годом-то он угадал, а вот с ме-стом – не совсем. Вместо Питера оказался у вас вот, в Михайловском. 
- Погодите! Вы не довольны тем, что оказались в гостях у Пушкина?
- Да что вы, Александр Сергеевич! Я даже мечтать об этом не мог. Когда мы вер-немся назад, в будущее, никто же не поверит этому. Правда, мелкий?
- Ага! – Василий уже освободил тарелки и просто сидел, болтая ногами и вертя го-ловой, не зная, можно ли ему встать. И вдруг он вытащил из-за пояса своих джинсов за-хваченный из дома водяной пистолет и, размахивая им перед собой, спросил:
- Пап, а пестик – это тоже техника?
Увидев оружие в руках ребенка, Пушкин тут же вскочил и отбежал к двери.
- Как же я не проверил, есть ли у вас оружие? Да я за такие шутки все-таки вызову вас на дуэль.
У Михаила от неожиданности округлились глаза. Он протянул руку к сыну и ото-брал пистолет.
- Ты зачем его взял? – с ужасом в голосе спросил он.
- На всякий случай, – пожал плечами мальчишка.
Михаил сунул пистолет в карман и виновато посмотрел на Пушкина.
- Простите, Александр Сергеевич. Я даже не знал, что у этого мальчишки на уме и что он взял с собой пистолет. Я ведь даже не собирался его брать с собой, он украдкой в лифт вошел. А что касается этого оружия. Это водяной пистолет, для людей не опасный. 
- Что значит, водяной? – Пушкин все еще стоял у двери.
- Ну, вместо пуль в нем вода. Ты его заправил водой? – строго спросил у сына Ми-хаил.
- Конечно!
- Вот и отлично! Вот смотрите, как он действует.
Михаил лихо вытащил из кармана пистолет и, направив его на сына, нажал на спусковой крючок. Струя холодной воды тут же окатила мальчишку, тот от неожиданно-сти сначала замер, затем вскочил и закричал:
- Зачем ты так, папа? Я же теперь мокрый.
- Ничего! Тебе полезно. Это в наказание за то, что ты без спроса и разрешения в лифт телепортации залез.
Пушкин засмеялся, захлопал в ладоши.
- Черт, как интересно! Charmant! Ну-ка, можно мне посмотреть?
- Пожалуйста!
Михаил протянул пистолет Пушкину, тот с интересом рассматривал его, вертя в разные стороны, а затем также неожиданно направил ствол на Михаила и нажал на курок. Михаил от неожиданности вскрикнул, и быстро увернулся от следующей струи. Пушкин захохотал и подмигнул Василию. Мальчишка тоже засмеялся.
- Один-один, папа!
Пушкин вернул пистолет Василию, но погрозил ему пальцем:
- Больше так не шути! А тем более в наших краях. От неожиданности тебя могут и застрелить. У нас с этим делом быстро!
Василий взял пистолет и снова засунул его за ремень.
- Ну что же, пойдемте ко мне в кабинет, и там продолжим беседу.
- С удовольствием, Александр Сергеевич, – но тут же остановился и посмотрел на сына. – А может его куда-нибудь… с кем-нибудь… Ну, короче, чтобы нам не мешал.
- А, это я сейчас устрою! Мамушка, – позвал он няню и когда та появилась, Пуш-кин указал ей на Василия. – Мамушка, развлеки мальца, пока мы побеседуем. Да, и пере-одеть его надобно. А то он и мокрый, и в одежке странной. 
- Так я и сама хотела тебе то предложить, любезный мой друг. Пойдем-ка, голуб-чик. Познакомлю тебя с нашими.
Няня с Василием ушли, а Пушкин повел Михаила в свой кабинет. Романов шел туда не без внутреннего трепета. Рассматривал обстановку.
Вся мебель, какая была в доме, была еще дедовская, ганнибаловская. Пушкин себе нового ничего не покупал. Да и мебели было немного, и вся обстановка комнат была очень скромной.
Кабинет Пушкина как раз и примыкал к столовой. Кабинет был возле крыльца, с окном на двор. Таким образом, туда можно было войти и через коридор. В этой неболь-шой комнате помещалась деревянная с двумя подушками кровать с пологом, посередине комнаты письменный стол, на котором он писал и не из чернильницы, а из помадной банки. На столе, рядом с подсвечником на четыре рожка лежали ножницы для снимания нагара со свечей, в металлическом стакане гусиные перья, рядом с чернильницей песоч-ница с пыльцой для посыпания свежих чернил. И листы, много листов, исписанных стремительным пушкинским почерком. Кроме этого, еще напротив письменного стола, у стены стоял диван и шкаф с книгами. На диване лежал пистолет, из которого поэт и упражнялся в стрельбе. Над диваном на стене на бронзовой цепочке подвешен старинный медный охотничий рог, подаренный Пушкину одним из соседей-помещиков.
Книг было немало и разнообразной тематики (не только художественные), что весьма удивило Романова. Пушкин, получая много книг в своей михайловской ссылке, с упоением и без устали занимался самообразованием. Он всегда живо интересовался и прекрасно разбирался в сложных и подчас новых вопросах политики, искусства, литера-турной жизни, философии и истории того времени.
Рядом с книжной этажеркой на стене висел знаменитый портрет Василия Жуков-ского, который Жуковский подарил Пушкину, надписав: «Победителю-ученику от по-бежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26».
Во всем – поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого лицея, пи-сал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах).
  В левом, противоположном от окон углу кабинета камин, облицованный белыми изразцами. В камине на металлической решетке-поддувале лежат каминные щипцы с длинными ручками и горка погасших углей. На выступе камина, рядом с расшитыми цветным бисером табакеркой и шкатулкой, небольшая фигурка Наполеона со сложенны-ми крест-накрест руками и нахмуренным лицом. Скульптура французского императора была почти обязательной принадлежностью кабинета либерального дворянина того вре-мени.
Взгляд Романова упал на пистолет поэта, он улыбнулся и посмотрел на Пушкина.
- Что вызвало вашу улыбку?
- Да вот посмотрел на ваш пистолет и вспомнил, как давеча вы несколько раз пы-тались вызвать меня на дуэль.
- И зря улыбаетесь! Я весьма серьезно отношусь к вопросам дуэли.
- Нет, нет! Я не в том смысле, дорогой мой Александр Сергеевич. Вы известный бретёр. Могу даже сказать с высоты будущего, что вы за свою жизнь более трех десятков раз готовы были стреляться на дуэли, она же вас…
Романов осекся. Не решился произнести последнюю фразу. Но, к счастью, Пушкин на ней не акцентировал свое внимание.
- Неужели? Вот интересно! Может расскажете, с кем и когда я стрелялся.
- Не расскажу, Александр Сергеевич. Всему свое время. Пусть все у вас идет, как и должно.
- Отчего же тогда улыбнулись?
- Да вот, вдруг сообразил, что вы такой опытный бретёр-дуэлист, а хотели вызвать меня на дуэль.
- И в чем же здесь закавыка?
- Вы же, наверное, хорошо знакомы с дуэльным кодексом?
- Еще бы!
- Тогда как вы, дворянин, хотели вызвать меня, разночинца, простолюдина? Ведь на дуэль можно вызвать только равного.
- Логично! Ну, тогда я просто велел бы тебя высечь! – Пушкин незаметно перешел на «ты».
- Опять нельзя!
- Что нельзя? Почему?
- Я же не крепостной мужик.
Пушкин с ернической улыбкой посмотрел на Михаила.
- А ты не так прост, как мне показалось, Романов.
- А то! Впрочем, у нас не так много времени, Александр Сергеевич. Давайте пе-рейдем к делу.
- Давай! Садись на диван, Романов, и рассказывай свой план.
- Значит, так!..
Михаил заранее, еще у себя дома обдумал до мелочей план переворота, поэтому он, не торопясь, детально обрисовал Пушкину всю картину.
- Ты думаешь, получится? – иногда прерывал его Пушкин.
- Уверен!
И он продолжал рассказ дальше, поражая Пушкина знанием всех деталей заговора.
Время летело гоголевской птицей-тройкой. И лишь, когда в Михайловском совсем стемнело и Пушкин зажег все четыре свечи в подсвечнике, в кабинет осмелилась загля-нуть Ольга.
- Барин, няня спрашивает, когда ужин расставлять?
- Не до этого нам сейчас, – отмахнулся Пушкин, даже не повернув головы в сторо-ну девки.

5.
Василий к вечеру сильно устал, но был доволен: няня с помощью управляющего Михайлы Калашникова организовала мужицких детей, игравших с незнакомцем в снеж-ки. Лепили снежных баб, дурачились. Поначалу крестьянские дети вели себя с барчуком очень скованно и осторожно – мало ли, что ему взбредет в голову. Но дети есть дети – спустя некоторое время, все сдружились с Васей и чувствовали себя с ним на равных.
А потом Василий, уставший, вспотевший, в мокром зипуне, которым его одарил Калашников, вошел в комнату Арины Родионовны и спросил:
- А где папа?
Старушка, сидела в стареньком кресле с чулком в руках в окружении дворовых де-вушек, занимавшихся рукоделием и мелким ремеслом. Вдоль одной стены – длинная и широкая деревянная лавка, на которой и сидели сенные девушки, а перед ними в ряд сто-яли прялки с куделью и веретенами, коклюшки для плетения кружев. Перед креслом – небольшой столик, покрытый скатертью крестьянской домотканой работы, на стене висе-ли расшитые холщовые домотканые полотенца. На столе и в старинном крестьянском шкафчике – самовар и кофейник, посуда, поднос, шкатулка для хранения чая; у печи – связка ключей: ведь няня была хозяйкой этого дома в пору михайловской ссылки Пушки-на.
- У папы с барином важная беседа, не велел прерывать, даже вечерять отказались, – ответила Арина Родионовна. – А мы с тобой сейчас как раз и пойдем в столовую, отведа-ем, чего бог послал, да баиньки ляжем.
- Ну-ка, девки, бегите к повару, – велела она одной из швей, та молча встала, и вышла.
- Я без папы не лягу.
- О, а я тебе такую сказку расскажу. Какую даже ангелу моему, Сашеньке, не ска-зывала в твои годки-то.
Рядом с комнатой няни была просторная комната, которую занимали родители Пушкина во время своих приездов в деревню, поэтому она и называется спальней роди-телей. Сейчас же она пустовала. Комната, как и все помещения в этом доме, была доволь-но скромно обставлена – кровать, диван, столик, бюро, стулья…
Здесь и велел Пушкин няне расположить гостей. Пока Василий ужинал, Арина Ро-дионовна самолично взбила перину и постелила чистое белье.
Мальчика от перенесенного стресса (а разве не стресс – перенестись на двести лет назад, такое и не каждый взрослый выдержит), долгого гуляния не свежем воздухе и хо-рошего ужина явно клонило ко сну. Но он сопротивляться желанию, хотя часто зевал и потирал кулаками раскрасневшиеся глаза.
- Вот и любо! Вот и молодец! Ложись, и слушай, что я тебе скажу.
Арина Родионовна зажгла две свечи в светильнике. Вася разделся, оставшись в трусах и майке, чем необычайно удивил няню.
- Ой, батюшки! И что же это на тебе за портки такие смешные да короткие?
- Это не портки, это трусы.
- Трусы? Небось, снова в европах изгаляются. Надобно у Александра Сергеевича спросить. Чтой-то я такого не слыхивала и не видала. И тебе в них не холодно?
- Ха! Так я же поверх трусов, штаны еще надеваю.
- А, ну ладно, коли так.
Она перекрестила мальчика, накрыла теплым пуховым одеялом, взяла в руки спи-цы, недовязанный чулок и, удобно устроившись в кресле, начала свой сказ:
- Ты засыпай, а я святочную тебе расскажу.
Василию было немного страшновато: в большой комнате царила полутьма, кроме свечей, лампадка горела в углу под иконой, обрамленной вышитым рушником. Но тихий, ласковый голос старушки его успокаивал.
- У одной крестьянки было два сынка. Старшой, Данила, и послушен был, и умён, батюшке в хозяйстве помогал он день-деньской. А меньшой сын, Ванюша, был, баловник, проказник и неслух. Ни минуточки на месте никогда не посидит, всё резвится да шалит. Раз, проснувшись спозаранку, тесто ставила крестьянка. Но надо же такому случиться: меньшой проснулся и хвать кота за хвост, а опосля побёг за ним и опрокинул ей горшок. Мать осерчала не в шутку, кричит Ванюше вдогонку: «Что ты наделал, посмотри! Лука-вый тебя забери!» Только мать это сказала: глядь, а сынок-то и исчез, как не бывало. Мать глазам не поверила, стала кликать сына, по углам шарить. Нет его нигде и всё тут!
И вдруг слышит, будто в бане громко плачет Ваня. Мать, отчаянно крестясь, шепча молитвы, кинулась к бане. Но и там нету мальца-сорванца. И тут снова слышит, будто в риге Ваня горько плачет. Бросилась туда, пока добежала, плач послышался у пруда. Мать остановилась, стала молиться: «Господи, где мальчик мой? Прости мне все мои согреше-нья, не лишай на старости утехи. Спаси мое дитятко!»
И тут Василию даже жутковато стало. Казалось бы, стольких ужастиков он насмотрелся и по телевизору, и в интернете, но, оказалось, что самая обычная сказка, правда, рассказанная необычной старушкой, может так напугать десятилетнего мальчиш-ку. Какое уж тут заснуть, тут бы не расплакаться.
- Мать не устает просить господа, бьет поклоны до самой земли, а на челе ее хо-лодный пот крупицами выступил. Даже лишний раз вздохнуть боится. И вдруг глядь – малец ее здесь! Но он был не в шутку перепуган, жаловался матери: «Матушка, где меня только не носило: в баню, в ригу, к пруду. Я боялся упасть. А кругом огни-огни, много огней, а злобные глазищи бесов так и рыщут за мной. Страшно мне стало, к худшему уже приготовился. И вдруг огни враз потухли. Вижу, голубком слетел с небес добрый ангел, и запел мне чудную песню, а затем принес меня к тебе».
Василий успокоился и вновь закрыл глаза.
- Мать принялась родное дитя обнимать, целовать, хвалу и славу господу возда-вать. И с тех пор зареклась поминать чертей лукавых. И стали они с тех пор дружно всей семьёй жить да поживать… А тебе, Васенька, спать уж пора.
Арина Родионовна глянула на мальчика, а он уже и в самом деле засопел. Она встала, поправил одеяло, затушила свечи, прикрутила лампадку и тихо вышла из спальни, вернувшись в свою комнату.
В этот момент к ней и заглянул Пушкин. Они заговорились с Романовым до позд-него вечера, а потом вдруг Михаил вспомнил про сына.
- Я думаю, им нянюшка моя занимается. С ним все в порядке будет. Но пойду, все же проверю.
- Где малец, мамушка?
- Так спит уже, друг мой. Сказочку мою послушал и заснул.
Пушкин подошел к няне, нежно обнял ее и поцеловал в щеку. Затем со спокойной душой вернулся в кабинет, где дожидался его Романов.
Главная няня русской литературы вообще появилась в доме Пушкиных в качестве няньки старшей сестры и младшего брата поэта – Ольги и Льва. А за маленьким непосед-ливым Сашей поначалу смотрели две другие женщины и дядька Никита Козлов, прово-жавший потом гроб с телом поэта в последний путь. И все же только ее Пушкин звал сво-ей няней, ей посвящал стихи, ее образы, рассказываемые в сказках и небылицах, Пушкин использовал затем в своих произведениях. Арина Родионовна воспитывала всех под-опечных барских детей по-русски. Она умела задушевно рассказывать были и небылицы, страшные истории, сказки, знала народные поверья, сыпала пословицами и поговорками. Ее любили слушать не только дети, но и вся домашняя прислуга. Именно в этот период юный Саша впервые услышал и про избушку на курьих ножках, и сказку о мертвой ца-ревне и семи богатырях. Ведь до начала общения с ней Пушкин практически не говорил по-русски, а слышал один лишь французский язык. Вплоть до своего поступления в ли-цей, Пушкин жил под одной крышей с Ариной Родионовной.
Однако особая близость между Пушкиным и Ариной Родионовной Яковлевой сложилась как раз в описываемое время, во время его двухгодичной ссылки в село Ми-хайловское Псковской губернии, начиная с июля 1824 года. И постаревшая няня с радо-стью его встретила. В Михайловском Арина Родионовна не просто стерегла усадьбу, но и вела все господские дела. Они вместе коротали вечера. Няня усаживалась к столу со сво-ими вечными чулками или с прялкой и под бойко бегающее в ее руках веретено сказыва-ла свои сказки – певуче, просто, что, по свидетельствам самого поэта, получалось у нее превосходно. Он часто приходил в ее маленький домик, стоящий рядом с господским, порождая легенды о том, что Пушкин даже жил не у себя, а в «домике няни». В письме знакомому Пушкин писал в декабре 1824 года: «…вечером слушаю сказки моей няни…; она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно».

6.
Людмила Романова неспроста была в хорошем настроении – директор вчера поощ-рил ее, выписал премию за удачно проведенную сделку. Она никому об этом не сказала, но, досмотрев свой сериал, решила сходить в магазин, купить торт и двухлитровую упа-ковку сока. Вот Васька обрадуется! Сладкоежка маленький.
Она открыла дверь, быстро, не раздеваясь, прошла на кухню, спрятала торт и сок в холодильник и, вернувшись в прихожую, разуваясь и снимая плащ, позвала:
- Вася! Ты дома? А у меня сюрприз.
Но никто не откликнулся. Не пришел еще, что ли? – подумала Людмила.
- Миш! – позвала она мужа, но и этот ее зов остался без ответа.
Странно, этот должен был уже прийти. Она обошла обе комнаты – в квартире ни-кого не было. Что бы это значило?
Она взяла мобильник и набрала номер Михаила: в ответ – тишина (абонент недо-ступен или находится вне зоны действия сети). Тогда решила позвонить сыну. Но, к ее удивлению, она услышала звонок в комнате Василия. Не отменяя вызов, снова вошла в комнату сына и застыла в удивлении – телефон вибрировал и вызванивал, лежа на парте.
Людмила уже начала волноваться. Выглянула в окно, глянула на детскую площад-ку, где играли, шумя и веселясь несколько детишек, примерно одного с Васей возраста. Она их всех знала, но Василия среди них не было. Позвонила Остроумовым. Трубку взяла Елена.
- Алёнка, привет! Это Люда! У вас, случайно, моих Романовых нет?
- Привет! Да нет! Могли быть в гараже, но Сережка уже дома, вон, сидит. А что случилось, Люд?
- Странно! Миша мне говорил, что ты ему звонила и просила зайти.
- Я? Я с ним вчера вообще не разговаривала? Может, Сергей ему звонил? Так что случилось-то?
- Да, понимаешь, после обеда Мишка сказал, что пойдет к тебе, а с ним и Вася напросился. Вот, с тех пор как ушли, так и не появлялись. Василий даже телефон дома оставил, а у Мишки абонент не доступен. Ладно! Подожду еще. Объявятся.
- Погоди, Люд, я у Нины спрошу… Нина! – Елена позвала дочь, та тут же отозва-лась из своей комнаты. Она листала страницы тик-тока.
- Что, мам?
- Ты Васю не видела?
- Не-а!
- Ладно, прости, Алёна.
Людмила отключила телефон и некоторое время озадаченно стояла и думала, что делать. Где бы могли быть ее мужчины? Может, в кино пошли, или в спортзал? Завтра воскресенье, уроки делать не нужно.
Людмила вздохнула и пошла на кухню разогревать себе ужин.
Но и к вечеру ни Вася, ни Михаил не объявились. Людмила уже не находила себе места. Позвонила еще одной мамаше Васиного одноклассника Дениса Свиридова, маль-чишки дружили с первого класса. Может быть, хоть он что-то знает. Мать передала Дени-су трубку, и тот спокойно ответил:
- Нет, теть Люда, не знаю, где он. Он мне сегодня даже не звонил и ничего не го-ворил.
Людмила отключила телефон.
Нервная дрожь покрыла тело Людмилы. Нервно вышагивала по комнате, сообра-жая, что делать. Наконец, снова взялась за телефон, решила обзвонить больницы. В общей справочной ответили, что Вася Романов, десяти лет, ни в одну из больниц города не по-ступал. Людмила набросила плащ, сунула ноги в туфли и в расстроенных чувствах по-мчалась к Остроумовым, благо дома их стояли недалеко друг от друга.
- Сереж, может хоть ты знаешь, где мои мужики?
За день Сергей уже придумал отговорку для Людмилы, поэтому ответил сразу:
- Мишка ко мне заходил сегодня днем. Сказал, что должен куда-то уехать на не-сколько дней, просил тебя предупредить, да я забыл.
- Странно! А сам он не мог мне мне это сказать? И потом, что за срочная поездка в субботу?
- Понятия не имею. Как-то загадочно мне сказал: хочу, мол, Людмиле сюрприз сде-лать.
- Спасибо, сделал! – хмыкнула Людмила. – А может, ты еще скажешь, и где Вася?
- А что, и Васьки тоже нет? – искренне удивился Сергей. – Про Василия я ничего не знаю.
И тут до Сергея дошло: когда он открыл портал в прошлое, Василий куда-то исчез. Неужели незаметно залез в лифт? Да, но как об этом сказать Людмиле. Она ведь точно подумает, что у меня кукуха поехала.
А Людмила в полной растерянности переводила взгляд с брата на золовку, и гото-ва уже была расплакаться. Лицо ее покрылось красными пятнами.
- Звони в полицию! – посоветовала Елена, но тут же поняла, что Людмила сейчас разрыдается. – Пойди в комнату, сядь и успокойся. Я сама позвоню. Сереж, посади сестру на диван. Не дай бог, упадет.
Сергей, чувствуя себя безмерно виноватым, подошел к сестре, взял ее под руку.
- Пойдем, Люд!
- И накапай ей валерьянки! – сказала Елена, дожидаясь ответа дежурного полицей-ского. – Алло! Здравствуйте! Скажите, что нам делать? У нас мальчик пропал, десяти лет…
- Валерьянки, валерьянки, сама ее выжрала, когда уроки с Нинкой делала, – Сергей перебирал пузырьки в аптечке. – Постой, вот, валосердин нашел. Получше всякой валерь-янки. Посиди, Люд, я за водой схожу.
Людмила лишь молча кивнула.
Елена закончила разговор с дежурным полицейским и вошла в комнату, продол-жая держать в руках телефонную трубку.
- Поехали, Люда.
- Куда?
- В полицию. Сказали, нужно прийти заявление написать. Да, и описать, в чем Ва-ся был одет.
- О боже! Да откуда же я знаю, в чем он был одет? Он у меня уже самостоятельно одевается, как ему нравится. Это же современные дети.
 
7.
Если бы Пушкин лично не удостоверился в том, что он в самом деле беседует с пришельцем из будущего, он бы не поверил всему тому, что рассказал ему Романов о са-мом восстании, и о судьбе участников двух обществ – Северного и Южного. Особенно подействовали на поэта его же собственные стихи, точнее, эпиграмма, которую он еще не написал, но которые ему процитировал Михаил Романов о своем однофамильце Николае Романове:
- Едва царем он стал,
Как разом начудесил
Сто двадцать человек тотчас в Сибирь сослал
Да пятерых повесил.
- Узнаю себя, мой стиль! – усмехнулся Пушкин. – Неужели это я так о Николае Павловиче?
- Увы! Но это правда. Как правда и то, что он вас пожалеет, и не отправит в Си-бирь вслед за вашими друзьями. Правда, ссылки вам все равно избежать не удастся, с той лишь разницей, что вы окажетесь не на севере, а на юге.
- Забавно! А можешь ли ты еще что-нибудь рассказать о моем будущем?
- Стоит ли, Саша?.. Ой, простите! – Романов прикрыл рот ладонью, испугавшись своей фамильярности.
- Нормально! – улыбнулся Пушкин. – Мы же приблизительно одного возраста, ты даже постарше будешь. Так что, вполне можем, безо всяких обид, перейти на «ты». А что касается – стоит или не стоит, то скажу так: так нечестно.
- Что нечестно?
- Ну, ты знаешь мое будущее, а я даже о твоем настоящем не имею ни малейшего представления.
- Ну, хорошо! Кое-что могу рассказать.
Пушкин удобно развалился в кресле и приготовился слушать. Романов минуту ду-мал, что же он может раскрыть поэту о его будущем.
- Только позволь мне, Саша, все-таки полностью не раскрывать всю правду, а го-ворить с некоей загадкою?
Пушкин недовольно поморщился, но все же согласился.
- Ладно! Загадки я люблю.
- Ну, скажем, через пару-тройку лет, ты сначала будешь, как ты сам об этом выра-зишься: «Я влюблен, я очарован, в общем, я огончарован!»
- Это о ком?
- Ну, ты же мне разрешил говорить загадками. Больше я тебе здесь ничего не рас-крою. Добавлю лишь, что ты женишься и у тебя будет четверо детей: Сашка, Машка, Гришка, Наташка.
- Шарман! – захлопал в ладони Пушкин. – Еще хочу!
- Нет, Александр Сергеевич! Нужно дело делать! Я для этого и прибыл на двести лет назад. Иначе мы упустим время.
- Согласен! – вздохнул Пушкин. – Завтра же с утра едешь в Питер. Сейчас я сделаю тебе подорожный билет, без которого тебя в столицу на заставе не пустят. Да и на почто-вой станции тебе никто лошадей не поменяет. На ночь остановишься в Луге. И письмо напишу друзьям. Подумаю, кому. А, знаю! Конечно же, Кондрату Рылееву!
Они проговорили еще несколько часов. Наконец, Пушкин устало потянулся, зев-нул, прикрыв рот ладонью.
- Вот что, друг мой, Романов! Надобно нам поспать хотя бы пару часов перед доро-гой.
- Это верно! Отдохнуть не мешает. Куда прикажете, барин, следовать? – улыбнулся Михаил.
- В спальню родителей. Там уже и Василий твой отдыхает. Сейчас кликну слугу или няню.
- Зачем! Раздеться я и сам могу. Ты только покажи, куда идти.
- Да вот, прямо напротив кабинета.
Проводив Романова, Пушкин, однако, задержался в кабинете. Решил написать письмо Рылееву, чтобы принял, выслушал и послушал Михаила Романова. Затем сел вы-писывать подорожный билет, причем, задним числом и слегка измененным почерком на имя крепостного Прасковьи Александровны Осиповой, тетушки Пушкина:
 «Билет. Сей дан села Тригорского человеку…»
Он мотнул головой и тут же передумал: решил и себя вписать в подорожную. Не мог он оставаться в стороне, когда в столице разворачивается такое действие. Пушкин разорвал лист, бросил его на пол, достал другой и снова начал писать, замаскировав себя под одного из тригорских крепостных Алексея Хохлова, правда, прибавив себе года три, Романова же выдал за михайловского садовника Архипа Курочкина:
«Билет. Сей дан села Тригорского людям: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер., волосы тёмнорусые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 арш. 9 в., волосы светлорусые, брови густые, глаза… – Пушкин задумался, вспоминая, какого цвета глаза его и Романова, вспомнил, продолжил писать, – серые, бороду бреет, лет 32, в удостоверение, что они точно посланы от меня в С. Петербург по собственным моим надобностям и потому прошу Господ командующих на заставах чинить им свобод-ный пропуск.
Сего 1825 года, Декабря 12 дня,
село Тригорское, что в Опочецком уезде.
Статская советница
Прасковья Осипова».
Пушкин приложил свою печать, подделал тетушкину подпись, еще раз перечитал написанное.
- Ничего, тетушка не обидится, а коли и узнает – не рассердится, поймет.
Одно дело сделано. Осталось написать письмо Рылееву, да и отдыхать.
«Милый мой Рылеев!
Прошу внимательно отнестись к словам подателя сего письма. Это человек весьма начитанный и посвященный во все тайны Союза спасения и Союза благоденствия. Он тебе сам все расскажет. Только прошу тебя снова и снова, будь внимателен к его словам и сделайте так, как он скажет. И не воспринимайте его, ты и остальные, умалишенным. Ес-ли получится, то у нас появляется шанс избавить Россию от самодержавия.
Прощай, мой милый, что ты пишешь?»
Однако, утром, проснувшись и позавтракав, Романов не согласился с тем, чтобы Пушкин отправился вместе с ним в Петербург:
- Пойми, Саша, я не могу на сто процентов гарантировать успех своей миссии. А ежели так, то не могу подвергать тебя, светило русской литературы, риску. Слишком же-сток Николай, чтобы надеяться на его благосклонность. Коли уж он не пожалел князей с графьями, не думаю, что он пожалеет тебя. Ты же сам в одном из вариантов своей эпи-граммы напишешь о нем: «С ног до головы – детина, с головы до ног – скотина». А вот если наше мероприятие увенчается успехом, буду рад встретиться с тобой в освобожден-ной от самодержавия столице.
Пушкин нервно вышагивал по кабинету, сломал несколько гусиных перьев, ле-жавших в беспорядке на его конторке. Но, в конечном итоге, согласился, однако спросил:
- Сына с собой возьмешь?
- Разумеется! Куда же я без него.
- Я дам вам на дорогу четыреста рублей, этого должно хватить. Кибитку также дам свою. Коней почаще меняйте, решительней требуй. И не поддавайся на всякие уловки смотрителя. Меня однажды станционный смотритель облапошил – двести рублей почти переплатил. На ночлег остановитесь в Луге, это почти на середине пути.
Своя кибитка позволяла ускорить поездку – дабы не перекладывать всякий раз скарб из одного места в другое. А вот лошадей лучше использовать казенных, почтовых, дабы не загонять своих. Вот за лошадей и взымались прогонные деньги – за каждую ло-шадь и версту. Пробег лошадью одной версты стоил в зависимости от тракта от восьми до десяти копеек.

8.
Почти двое суток на перекладных добирался Романов до столицы. То ли дело ци-вилизация – сел на самолет, часа полтора – и ты из Москвы в Петербурге. Да и на поезде, на «Сапсане» немногим дольше. И это шестьсот верст. А в девятнадцатом веке четыреста верст не всегда и в двое суток преодолеешь.
Русские дороги! Одна из бед России по меткому выражению одного из остросло-вов пера. И, кажется, от нее никогда не избавиться. Из-за плохих дорог часто ломались экипажи, особенно заграничные, выписанные, не рассчитанные на большие расстояния и плохие дороги. Даже летом путешествовать оказывалось нелегко, не говоря уже о весен-ней и осенней распутице.
Спасает лишь то, что Россия – страна северная. И когда наступала зима, а дороги покрывало крепким снежным настом, укрывавшим собою все выбоины и колдобины, все неровности и шероховатости, тогда-то и наступала настоящая вольница для возниц, настоящее приволье для путешествующих. Вот именно езда по зимникам и дала возмож-ность Гоголю, устами одного из своих героев, восхищенно воскликнуть: «И какой же русский не любит быстрой езды!» На тройке, с колокольчиками! А порою и под томную песню ямщика. Одно удовольствие! Да и для тела полезно – быстрая езда придавала энер-гию и отвагу для организма. Звон колокольчиков на больших дорогах помогал не сбиться с пути, предупреждал, когда надо было разминуться со встречной почтой.
Впрочем, несмотря на состояние дорог, ездили относительно быстро благодаря не-обыкновенному искусству ямщиков. Скорость передвижения на дорогах России поража-ла и пугала иностранцев. Существовали правила, по скольку верст в час ямщики могли возить «обыкновенных проезжающих». Так, в осеннее время полагалось везти восемь верст в час, в летнее – десять, а в зимнее, по санному пути – двенадцать. Обычная ско-рость при гоньбе па почтовых днем и ночью составляла около ста верст в сутки. Но, до-говариваясь с ямщиками, путешественники проезжали по зимней дороге в сутки и по двести верст.
На всех трактах для перемены лошадей и отдыха были устроены почтовые стан-ции. Каждая из них имела определенное количество лошадей и экипажей в зависимости от разряда, к какому она принадлежала. Станции первого разряда строились в губернских городах, второго – в уездных. Небольшие населенные пункты имели станции третьего и четвертого разрядов с небольшим количеством лошадей.
С конца XVIII века все почтовые станции в России строились по типовым проек-там и в Центральной России располагались примерно на расстоянии от 18 до 25 верст. Любую почтовую станцию было видно издалека – обязательный белый фасад и неизбеж-ный римский портик с деревянным выбеленным фронтоном и оштукатуренными колон-нами. Да и вообще, классическая колонна в прежние века была опознавательным знаком любого общественного здания в России. Это как клеймо на теле раба.
Проехав этот путь и доставив почту или людей до следующей станции, ямщик с лошадьми возвращался обратно. А все главные дороги были размечены верстами. Через каждую версту ставился столб с цифрами. На одной стороне столба обозначались версты пройденные, на другой – оставшийся путь до конечного пункта.
До Пскова по знаменитой Порховской дороге, построенной всего чуть более чем за полвека до описываемых событий вдоль левого берега реки Шелони, наши герои мча-лись, что называется, быстрее ветра. С билетом проблем не было, шлагбаумы на заставах открывались быстро, станционные смотрители меняли лошадей практически сразу – бла-го, никаких важных персон, фельдъегерей и срочной почты в ту пору в направлении Пе-тербурга не было. И все это время стоически вел себя десятилетний Василий, периодиче-ски то засыпавший, уткнувшись в отцовский бок (выехали-то ведь довольно рано), то вы-глядывавший в окошко, когда кибитка подпрыгивала на каком-нибудь ухабе, либо ямщик слишком резко завернул лошадей. Мальчик помнил бабушкину присказку: назвался груз-дем, полезай в кузов. Ведь сам же захотел нырнуть в прошлое вместе с отцом, и нечего жаловаться на усталость или неудобства. В иное время года, конечно, дорога была бы привлекательней, а сейчас, зимой, куда ни кинешь взгляд – снежные заносы, снежные по-ля, черный, обнаженный лес.
А вот под Псковом, на почтовой станции второго разряда Кресты со стойлами на тридцать шесть лошадей произошла небольшая заминка. Кстати, Кресты – одно из образ-цовых в коммерческом смысле поселений – там предприимчивый купец немец Шитт по-строил рядом со станцией двухэтажную гостиницу и имел от нее порядочный доход. В ней он частенько устраивал танцы, и сюда повеселиться ездили даже псковичи из города.
Почтовая станция располагалась на северном въезде в город, а главным фасадом повернута в сторону Киевского тракта. Это было одноэтажное, прямоугольное в плане здание. Со стороны дворового фасада к нему примыкало по оси главного входа меньшее по объему прямоугольное же в плане помещение, соединенное с главным коротким, но хорошо освещенным переходом. Стены здания кирпичные, перекрытие – плоское, кровли четырехскатные. Главный фасад станции имел семь осей. Его оконные проемы имеют стрельчатые завершения, а противоположного, дворового – лучковые. Наличники в виде плоских тяг присутствуют только на окнах главного фасада. Центральная часть главного фасада подчеркнута ризалитом со ступенчатым парапетом над ним. Центральный проем главного фасада ведет в большой зал, вытянутый по всей длине фасада. Тремя дверными проемами главный зал сообщается с двумя другими основного здания, связанными между собой. Из перехода в малый объем с единственным помещением находился выход во двор. Слева от станционного дома располагались кухня, ретирада для ямщиков, комната станционному смотрителю; справа – погреб, амбар, навес для экипажей. Замыкала двор длинная конюшня. Посреди двора был устроен колодец.
Внутри же дома потолок и стены были расписаны в итальянском стиле, мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями были довольно опрятны. Везде расставле-ны большие диваны, могущие заменить кровати, которыми, впрочем, лучше не пользо-ваться из-за нашествия клопов. Почтовые станции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протяжении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет прави-тельства.
Когда Романовы, расплатившись с ямщиком (обязательные шесть копеек на водку), вошли в здание почтовой станции, неожиданно стали свидетелями необычной картины. Некий молодой офицер в чине поручика на повышенных тонах разговаривал с немоло-дым, лысоватым с седым загривком и такими же седыми, но пышными усами, невысоко-го роста сухощавым мужчиной в зеленом кафтане. 
- Ведь ты врешь, каналья, что у тебя нет лошадей. Сам видел – конюшня полна.
- Простите, ваше благородие, но мне приказано беречь лошадей для казенных нужд, – негромко и даже как будто виновато отговаривался станционный смотритель. – А у вас даже и денег нету, чтобы оплатить подорожную.
- Я же тебе сказал, каналья, как только прибуду к месту службы, тотчас же пришлю к тебе оплату сполна.
- Мне запрещено его превосходительством выдавать казенных лошадей в долг.
Поручик уже был явно на взводе, упрямство смотрителя его подбешивало. К тому же, он был не совсем трезв. Он не выдержал: сначала дал ему одну пощечину, затем еще и еще, пока, наконец, в зал не вошел еще один офицер, штабс-капитан и не схватил пору-чика подмышки.
- Мишель, успокойся. Поди в гостиницу.
Он его вытолкал на улицу, а сам тут же подошел к стоявшему с красным лицом и дрожавшему всем телом смотрителю.
- Ты прости его, братец! Проигрался он в карты вчистую, вот и нервничает.
- Я подам жалобу на поручика его превосходительству и потребую взыскать с него за бесчестие мое.
- Да брось ты это дело, голубчик, не давай ему огласки.
- Помилуйте, ваше благородие, – возразил смотритель, – одна пощечина, конечно, в счет не идет, а несколько пощечин в сложности чего-нибудь да стоят.
Романовы молча с удивлением наблюдали за всей этой картиной. Особенно уди-вительно это все было Васе. Он периодически с расширенными зрачками смотрел то на смотрителя с офицерами, то на отца.
Тем временем штабс-капитан достал из кармана несколько купюр и протянул их станционному смотрителю.
- Вот, возьми, братец! Здесь двадцать пять рублей ассигнациями. Надеюсь, этого хватит, чтобы загладить сию неприятность.
Смотритель брать деньги решился не сразу, опасаясь свидетелей, коими в данном случае оказались отец и сын Романовы. Но штабс-капитану надоело ждать, он сунул деньги в руки смотрителю и тут же направился к выходу.
В свете подобной неприятности, случившейся со станционным смотрителем, уместно привести выдержки из инструкции от 30 сентября 1825 года, оберегавшие фель-дъегерей, ямщиков и смотрителей от обид и произвола: «Путешествующим строго запре-щается чинить смотрителю притеснения и оскорбления или почтарям побои; за все такие поступки взыскано будет по 100 рублей в пользу почтовой экономической суммы». Там же был и пункт по охране труда почтовых служащих: «Чтобы смотрителю лучше дыша-лось, во всех почтовых домах устроить в окошках форточки для впущения воздуха».
Краска начала постепенно сходить с лица служивого, дрожь в теле также унялась. И он с явным неудовольствием посмотрел на Михаила.
- Чего изволите?
- Нам бы лошадей поменять, господин смотритель.
- Нету у меня лишних лошадей.
- Ну как же! Вы же сами господину поручику говорили, что есть лошади, просто вы в долг не хотели отпускать.
Смотритель что-то невнятно пробормотал себе под нос, убирая деньги в неболь-шую шкатулку, что находилась в ящике конторки, стоявшей близ печки. Он был явно в расстроенных чувствах. Еще бы: получить за раз столько пощечин, к тому же, незаслу-женных. А это мужичье еще и свидетелями оказались! Михаил боялся, что смотритель те-перь, из вредности, будет тормозить с заменой лошадей, и уже думал, как бы его заставить этого не делать. А впрочем, о чем думать? Всем ведь известно, какой на Руси самый лю-бимый способ ускорять любое дело: взятка. Ну, или мягче – ускоритель действия.
У станционного смотрителя было много обязанностей. Он всегда должен был но-сить форменную одежду – зеленый кафтан, отвечал за чистоту станции, опрятность лоша-дей и повозок, должен был следить, чтобы на территории станции никто не шумел и не кричал. А главное, был обязан «все правильные требования всякого проезжающего не-медленно исполнять с кротостью и учтивостью, не позволяя себе ни малейшей грубости».
- Предъявите подорожную! – довольно грубо произнес станционный смотритель.
Романов расстегнул зипун и полез в карман за подорожным билетом, написанным рукою самого Пушкина. Подавая документ смотрителю, Михаил одновременно достал и, ничего не говоря, положил на конторку 80 копеек. Смотритель оценил такую щедрость, тут же внес подорожную в свою книгу и крикнул одного из ямщиков:
- Влас! Готовь лошадей!
- Спасибо, господин хороший. А вот чайку бы нам еще с мальчонкой, на дорожку-то. Согреться.
- Сейчас устрою! – уже совершенно спокойным тоном произнес станционный смотритель.
Дальше до самой Луги никаких происшествий с Романовыми не случилось. В Лугу же приехали около полуночи. Как и советовал Пушкин, здесь решили переночевать. Тем более, явно начиналась снежная буря, ветер с силой выхватывал с поверхности снежные частицы и свирепо бросал их в зазевавшихся людишек.
Луга – маленький уездный городок с тысячью жителей в 130 верстах от Петербур-га, специально построенный по указанию императрицы Екатерины Второй для размеще-ния почтовой станции на трассе из Петербурга в Москву.
Пару лет назад услугами почтовой станции в Луге воспользовался и Александр Пушкин, подзадержавшийся здесь из-за того, что смотритель в первую очередь обслужил чиновника, стоявшего по чину выше титулярного советника Пушкина в составленной еще Петром «Табели о рангах». По этому поводу у поэта родился даже экспромт-эпиграмма:
«Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего».
Пока Романовы пили чай, выяснилось, что лошади здесь есть только для одной упряжки. А на станции еще до них находились постояльцы, ожидающие своей очереди. Первое, о чем подумал Михаил – как бы здесь не застрять на несколько дней. Тогда вся его задумка не будет стоить и выеденного яйца. Но что же делать?
Станционный смотритель выделил им маленькую комнату с низким потолком, где едва умещались кровать, канапе и один табурет. При этом в комнате было довольно про-хладно из-за того, что в окнах были щели. Михаил отбросил одеяло, проверил простыню. Как он и ожидал, она была не первой свежести и чистоты. Спасибо, хотя бы, что не влажная.
- Придется спать в одежде! – Михаил посмотрел на сына.
- Почему, пап?
- Ну ты же видишь, что из окон дует. Поди сюда, подставь ладонь
Вася подошел к окну, подержал ладонь у оконной рамы, кивнул головой и посмот-рел на отца.
Чтобы успокоить сына, который уже готов был закапризничать, Михаил улыбнул-ся, потрепал его по волосам и подмигнул.
- Ничего, сынок! Всего одна ночь. А завтра мы уже будем в Питере. Но там от меня ни на шаг, понял? – Василий кивнул. – И чтобы слушаться. Что я скажу, то и делай.
- Я все понял, пап.
- Ну, вот и хорошо! Ты ложись, а я на пару минут отлучусь.
- Ты куда?
- Да кое с кем переговорить нужно.
- А у тебя разве здесь есть знакомые?
- А разве переговариваться можно только со знакомыми?
Вася помотал головой.
- Ну, вот! Давай ложись. Я ненадолго.
Михаил вышел в зал, но смотрителя нигде не было. Да и вообще зал пустовал: ви-димо, все уже устроились на ночлег. Тогда он вышел на улицу. И в этот момент заметил, как конюх снял с лошадей сбрую и заводил их в конюшню. Стоп! Значит, прибыл новый ямщик. Михаил повертел головой, стараясь обнаружить прибывшего, но двор был пуст. Неужели уже успел куда-то отойти. Но тут из уборной, стоявшей на задворках, вышел мужик, смачно высморкавшись, прижав переносицу двумя пальцами, большим и указа-тельным, вытер руку о зипун и, слегка покряхтывая, направился к дому. Романов сообра-зил, что это и есть новоприбывший ямщик, и тут же решительно направился ему напере-рез. Мужик был крепкий, плечистый, с огромными ладонями, но и он слегка оторопел, когда увидел, что кто-то преградил ему путь. А Михаил вдруг впал в ступор: как обра-титься к мужику? С господами все ясно. Он стал шевелить извилинами, вспоминая все свои познания по этому поводу.
Ямщик не выдержал первый, посмотрел с угрозой на Романова, И, на всякий слу-чай сжав кулаки, грубовато спросил:
- Тебе чего, человече?
Романов даже выдохнул с облегчением. Снял шапку и слегка поклонился.
- Договориться хочу.
- Об чем?
- Твои лошади конюх только что увел в конюшню?
- Ну? – ямщик все еще недоверчиво смотрел на неожиданного собеседника.
- Я тут с сыном на ночь остановился, а мне бы в утрех в Питер надобно, иначе ба-рин шкуру сдерет, ежели не успею за день.
- Хех! А и сдерет! Мне-то чего?
Романов вытянул руку, разжал ладонь, в которую заранее положил пятьдесят копе-ек. Впрочем, в кромешной тьме ямщик, разумеется, ничего не заметил. Тогда Романов су-нул ладонь под кулак ямщика.
- Вот, возьми! Хотелось бы завтра раненько с тобой и уехать. Возьмешь?
Ямщик, наконец, разжал кулаки, взял деньги, приблизил ладонь к лицу, едва ли не на ощупь проверяя, сколько копеек ему вручил незнакомец.
- Пятьдесят копеек, – уточнил Романов. – Договорились?
Он протянул руку ямщику, но тот пожимать ее не торопился.
- Возок чей будет?
- У меня своя кибитка. Барин снарядил.
- Ладно! – ямщик, наконец, пожал руку. – Со смотрителем уже договорился?
- Договорюсь!
- Ну, смотри! А то деньги назад не верну.
Ямщик развернулся и пошел в дом. Романов выдохнул с огромным облегчением. Осталось дело за малым – договориться со станционным смотрителем. Ну, у Михаила уже есть опыт в этом деле. Вернувшись в здание, он тут же направился в комнату станцион-ного смотрителя.
Когда Романов вернулся в гостиничный номер, с удивлением обнаружил, что Ва-силий еще не спит, ворочается с боку на бок. Увидев отца, тихонько позвал.
- Па-ап!
- Ты чего не спишь, Вася? Завтра рано утром уедем и целый день в дороге.
- Мне страшно!
- Отчего же страшно? В этой комнате больше никого нет. Да, это даже не трех-звездная гостиница, но мы и не в двадцать первом веке, и не в столице.
- Кто-то воет.
- Как воет? – удивился отец.
- Страшно. Сам послушай.
Михаил присел на край кровати Василия и стал прислушиваться. И правда, услы-шал какое-то завывание, но тут же понял, в чем дело:
- Это ветер, сынок. Ты же сам видел, что в окне щели, вот ветер там и гуляет, и во-ет. Спи!
Он наклонился, поцеловал сына в щеку, посидел возле него несколько минут, дер-жа его ладошку в своей. Вася успокоился и спустя несколько минут уже засопел.
Михаил подошел к канапе, потрогал его, сел, чтобы понять, не развалится ли. За-тем снял валенки, подложил под голову шапку и лег. И вскоре впал в состояние, похожее на сон, но внезапно из этого состояния Михаила вырвал жуткий грохот и звон. Это в комнату ворвался ветер, распахнувший прогнившие створки окна и разбивший стекло. Разумеется, спросонья подумалось, что кто-то умышленно выбил окно и готовился напасть на него с сыном. Михаил вскочил, приготовившись отбить атаку кого бы то ни было, для чего схватился за табурет. Впрочем, он быстро убедился, что никто, кроме вет-ра, нападать на них не собирался. Однако же, нужно было что-то делать с окном, иначе они с сыном до утра околеют. Как ни странно, но этот шум и звон даже не разбудил Ва-силия – он настолько устал за день, что теперь спал, как убитый. И тогда Михаил стащил с Василия одеяло (накрывшийся до самого подбородка своим теплым зипуном, мальчик чувствовал себя довольно комфортно), Михаил, как смог, приладил одеяло на окно. По крайней мере, ветер в комнате перестал чувствовать себя вольготно.
Зато из-за этого всего в соседней комнате проснулся и захныкал маленький ребе-нок и этот скулеж, сопровождаемый заунывными причитаниями то ли матери, то ли няньки, продолжался едва ли не до самого утра. Тем не менее, Михаил снова лег и попы-тался заснуть, мучимый то увлекательными сновидениями, то предстоящей страшной явью.
Романовы добрались до Петербурга только к вечеру 13-го числа. Ямщик доставил отца с сыном прямо к дому 72 на набережной Мойки у синего моста, рядом с Мариин-ским дворцом и очень близко к Сенатской площади (всего одна-две минуты пешком быстрым шагом), где весь последний год жил Кондратий Рылеев с женой и дочерью. Он занимал почти весь первый этаж здания.
Дом принадлежал Российско-Американской компании, где поэт работал правите-лем канцелярии. Романов вспомнил, что читал об этом доме. Двухэтажное здание в три-надцать окон по фасаду с мезонином построено в конце XVIII века и первым его вла-дельцем был екатерининский вельможа Кашталинский. Однако в 1798 году дом приобрел президент коммерц-коллегии, а затем канцлер Воронцов, после смерти которого в 1805 году дом и купила Российско-Американская компания, созданная в конце XVIII века «для промыслов на американских островах морских и земных зверей и торговли ими».   
В 1824-1825 годах дом превратился в штаб-квартиру Северного общества, здесь же останавливались и приезжавшие для объединительных встреч члены Южного общества, в частности, его руководитель полковник Павел Пестель.
Впрочем, Пестель Рылееву не понравился: неплохой психолог, Рылеев сразу заме-тил в полковнике хитрого честолюбца. К тому же, поэт считал неприличным дело свобо-ды Отечества и водворения порядка начинать беспорядками и кровопролитием, на чем как раз и настаивал Пестель.
Романов встретил Рылеева в парадном, сразу же представился и вручил ему пись-мо от Пушкина. Кондратий Федорович тут же сломал сургуч, вскрыл конверт и пробежал глазами по строчкам письма, узнав своеобразный почерк Пушкина. Пока Рылеев читал, Романов его рассматривал.
Он был среднего роста, хорошо сложенный, с умным, серьезным лицом. С первого взгляда вселял в человека как бы предчувствие того обаяния помноженного на редкую силу его характера, которому непроизвольно, но неизбежно должны были подчиниться при более близком знакомстве. В минуты сильного волнения или поэтического возбуж-дения удивительные глаза его горели и точно искрились. Становилось даже жутко: столь-ко было в них сосредоточенной силы и огня. В полутьме парадного не слишком была за-метна бледность лица практически всего пару дней назад вставшего на ноги заговорщика, а вот его тяжелое дыхание было весьма ощутимо.

9.
Утром 13 декабря случилась большая неприятность – стало известно о письме и встрече члена штаба заговорщиков поручика Ростовцева с Николаем Павловичем. Более того, сам Ростовцев «благородно» вручил черновое письмо Рылееву. Рылеев тут же опо-вестил своих соратников об этом и, стало быть, о том, что великий князь предупрежден о возможном мятеже. Рылеев показал письмо оказавшемуся в тот момент рядом Владимиру Штейнгелю. У того от удивления округлились глаза: как так можно! Ведь ему доверяли абсолютно все члены Северного общества.
- Что вы теперь думаете, неужели действовать? – взволнованно спросил Штейн-гель.
- Действовать непременно! – ответил Рылеев. - Ростовцев всего, как видишь, не открыл, а мы сильны, и отлагать не должно. Акция Ростовцева только нам пойдет на пользу.
Бодрость и решимость Рылеева несколько поколебала неуверенность Штейнгеля в успехе переворота.
Все утро у Рылеева ушло на «ростовцевский сюжет». Он был у Трубецкого. Потом поехал к Николаю Бестужеву, старшему из братьев. У него как раз матушка из деревни приехала, а, поскольку они были дружны, то Рылеев и решил заехать, чтобы поздравить Прасковью Михайловну с приездом из деревни, а заодно и переговорить с Николаем, со-общив ему о Ростовцеве.
При этом Рылеев оповестил очень ограниченный круг людей, только самых дове-ренных лиц.
- Во всяком случае, акция Ростовцева должна лишь укрепить нас в намерении вы-ступить в момент присяги, – убеждал Рылеев братьев Бестужевых.
- Отобедаете с нами, Кондратий Фёдорович? – спросила мать.
- Благодарствуйте, милая Прасковья Михайловна! Не откажусь.
- Кстати, Кондратий, – едва выйдя из-за стола, произнес Николай Бестужев, – Моллер мне сообщил, 14-го его 2-й батальон финляндцев будет нести караул во дворце и в присутственных местах вокруг дворца, в том числе возле Сената. Таким образом, в слу-чае согласия Моллера содействовать нам резиденция Николая и всей августейшей фами-лии и Сенат будут под нашим контролем без всякого штурма.
- Отлично! Тебе нужно уговорить Моллера содействовать нам, Николай. Ведь он как начальник караулов, может пропустить во дворец любую воинскую часть. И, наобо-рот, воспрепятствовать проходу недружественных войск.
- Я попробую, хотя и не гарантирую. Боюсь, что Моллер не согласится.
Между тем вечером, накануне восстания в квартире Рылеева было так же жарко. К этому моменту Кондратий Фёдорович Рылеев уже был признанным лидером заговорщи-ков. Междуцарствие конца ноября-начала декабря 1825 года, повторное отречение от пре-стола правителя Царства Польского цесаревича Константина Павловича, после смерти бездетного Александра I – старшего среди наследников русского трона, и новая присяга при восшествии на престол непопулярного в войсках императора Николая признаны бы-ли заговорщиками удобным случаем для открытого восстания. Чтобы избежать разно-мыслия, постоянно замедлявшего действия общества, Кондратий Рылеев, князь Евгений Оболенский, Александр Бестужев (второй из четырех братьев Бестужевых) и другие назначили полковника гвардии, дежурного штаб-офицера 4-го пехотного корпуса князя Сергея Петровича Трубецкого диктатором.
План Трубецкого, составленный им совместно с Гавриилом Степановичем Батень-ковым, собратом Рылеева по перу, состоял в том, чтобы внушить гвардии сомнение в от-речении цесаревича и вести первый отказавшийся от присяги полк к другому полку, увлекая постепенно за собой войска, а потом, собрав их вместе, объявить солдатам, будто бы есть завещание почившего императора — убавить срок службы нижним чинам и что надобно требовать, чтобы завещание это было исполнено, но на одни слова не полагаться, а утвердиться крепко и не расходиться. Таким образом, мятежники были убеждены, что если солдатам честно рассказать о целях восстания, то их никто не поддержит. Трубецкой был уверен, что полки на полки не пойдут, что в России не может возгореться междоусо-бие и что сам государь не захочет кровопролития и согласится отказаться от самодержав-ной власти.
Батеньков же мыслил о будущем мироустройстве России (в этом смысле он мнил себя неким Наполеоном, или Цезарем). Он предлагал уничтожить самодержавие, учредив парламент, состоящий из двух палат, причем, члены верхней палаты должны быть назна-чаемы на всю жизнь (нечто вроде английских пэров). Впоследствии же восстановить мо-нархию, но уже конституционную, для чего предполагалось учредить провинциальные палаты для местного законодательства и обратить военные поселения в народную стражу.
Весь вечер и всю ночь накануне восстания продолжалось последнее заседание чле-нов Северного общества на квартире у Рылеева. Проходило оно шумно и бурливо, все его участники были в каком-то лихорадочно-высоконравственном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения... А особенно пре-красен в этот вечер был Рылеев! Он все еще окончательно не пришел в себя после про-студы, поэтому говорил просто, негладко; но, когда он начинал говорить на свою люби-мую тему, о любви к Родине – лицо его оживлялось, бледность исчезала, черные, как смоль, глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава. Этот че-ловек обладал сильным характером, был бескорыстен, ловок, ревностен, резкий на словах и на письме. Он стремился к избранной им цели со всем увлечением и действовал, не вы-гадывая для себя каких-либо выгод, а по внутреннему убеждению, что все его действия направлены лишь на пользу для отечества. Типичный образ искреннего революционера.
- Итак, господа, решено! Утром, 14 декабря идем на Сенатскую площадь, – произ-нес Рылеев. – На какую численность солдат мы можем рассчитывать, Александр Михай-лович? – обратился Рылеев к полковнику Булатову, назначенному заместителем диктато-ра восстания князя Трубецкого, отсутствовавшего по причине ведения переговоров с се-наторами.
- Порядка шести тысяч солдат, – ответил Булатов, командир 12-го егерского полка, герой войны с Наполеоном. 
 - Мы возлагаем надежды на лейб-гвардии Измайловский, лейб-гвардии Егерский, лейб-гвардии Финляндский, лейб-гвардии Московский, лейб-гвардии Гренадерский пол-ки и Гвардейский Морской экипаж, – уточнил начальник штаба заговорщиков, князь Ев-гений Петрович Оболенский, старший адъютант в дежурстве пехоты гвардейского кор-пуса, сын губернатора Тульской губернии.
Оболенский глянул на Александра Якубовича, капитана Нижегородского драгун-ского полка. Именно ему совместно с лейтенантом Гвардейского экипажа Антоном Ар-бузовым следовало поднять гвардейский Морской экипаж, затем присоединить к себе Измайловский полк и конно-пионерный эскадрон под командованием Михаила Пущина, брата Ивана.
- На моряков и измайловцев мы возложили задачу занять Зимний дворец и аресто-вать царскую семью, – добавил полковник Булатов.
Дальше снова слово взял Оболенский:
- Одновременно наши братья Бестужевы, подняв Московский полк, должны при-вести его к Сенату.
- Я же с гренадерским полком занимаю Петропавловскую крепость. А с Васильев-ского острова должен подойти Финляндский полк, – заключил Булатов.
Рылеев удовлетворенно кивнул.
- Судьбу царской семьи должно будет решить учредительное собрание: либо мы их вывезем в Америку, либо… – Рылеев посмотрел на Петра Каховского. – Вы знаете, друзья мои, что я сторонник мирного решения конфликта, однако же ради успеха нашего дела… – Рылеев помолчал, медленно прохаживаясь по зале, наконец остановился рядом с Кахов-ским, но взгляд его, казалось, был устремлен куда-то в будущее, глаза загорелись огнем. – Поутру долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к счастливому окончанию оного. Более всего страшусь я, если цесаревич Николай не будет схвачен нами, что в таком случае непременно последует междоусобная война. Тут при-шло мне на ум, что для избежания междоусобия должно его принести в жертву… – он тут же перевел взгляд на своего соратника. – Как ты смотришь, Каховский, на то, чтобы убить ныне Николая? Это возможно исполнить прямо на площади. А еще лучше проник-нуть в Зимний дворец и убить претендента на престол. По моему мнению, это могло бы открыть ход в Зимний дворец.
- Я берусь это сделать, – решительно произнес Каховский.
В этот-то момент и раздался звонок колокольчика в дверь, что, с одной стороны напрягло заговорщиков, с другой даже испугало их: они ведь знали о поступке Ростовце-ва, сообщившего Николаю о готовящемся заговоре. Но это звонил Михаил Романов, об-нимавший озябшего и полусонного сына. На молчаливый удивленный вопрос открывше-го дверь Рылеева, Романов, сразу узнавший по портрету поэта, слегка склонил голову, произнес:
- Здравствуйте, Кондратий Фёдорович! У меня для вас рекомендательное письмо от Пушкина.
Ознакомившись с содержанием письма, Рылеев чуть посторонился и сделал при-глашающий жест:
- Прошу вас, господин Романов. А это, надо полагать, ваш сын?
- Так точно! Устал с дороги. От Луги на перекладных целый день до Питера доби-рались.
Рылеев помог гостям раздеться и, перед тем как проводить Михаила в гостиную, предложил:
- С вашего позволения, я препоручу мальца своей супруге Наталье Михайловне?
- Буду премного вам благодарен.
- Натали! – позвал Рылеев.
Проведя Василия на женскую половину дома и коротко объяснив жене, в чем дело, Рылеев, наконец, ввел Романова в круг собравшихся заговорщиков.
- Друзья! Позвольте вам представить Михаила Павловича Романова! – он выдер-жал небольшую паузу, оценивая реакцию своих друзей, затем тут же уточнил:
- Полного тезку его императорского высочества! – явно послышался легкий одно-временный выдох доброго десятка человек, и даже раздался легкий смешок, немного раз-бавивший тревожную атмосферу собрания. – Прибыл к нам из Михайловского по реко-мендации нашего милого друга Пушкина. Причем, Пушкин сообщает, – Рылеев потряс рукой, в которой держал лист, исписанный рукою поэта, – что его, а теперь и наш гость человек весьма осведомленный и имеющий возможность помочь нам успешно завершить задуманное нами дело.
Романов, польщенный такой характеристикой, которую ему дал сам Пушкин, слегка раскраснелся от волнения, поклонился сразу всем и произнес немного дрожащим голосом:
- Приветствую вас, господа декабристы! Готов приложить все свои силы на благое дело освобождения матушки России от ига самодержавия.
Он внимательно рассматривал присутствующих, переводя взгляд с одного на дру-гого, а те были немного шокированы таким обращением – «Декабристы»! А ведь и верно – декабристы. Однако все продолжали молча наблюдать за Романовым в ожидании того, что он им скажет. А Михаил решил дальше не интриговать заговорщиков, понимая, что те и без того находятся в сильном возбуждении накануне восстания и усталости за целый день совещания. Впрочем, и сам Романов устал после такой длинной и ухабистой (от сло-ва «ухаб») дороги.
- Для начала скажу, что Пушкин порывался ехать к вам вместе со мной, и мне сто-ило большого труда уговорить его не делать этого.
- Это правильно! – кивнули одновременно Пущин и Рылеев.
- Однако это же и затруднит мне объяснение с вами, поскольку Александр Сергее-вич почти за сутки общения со мной, уже все понял, а у нас с вами сейчас слишком мало времени, чтобы вдаваться в детали объяснения, кто я такой и зачем прибыл. Посему, прошу вас господа, просто послушайте меня и доверьтесь рекомендации Пушкина.
Романов на пару секунд замолчал, облизывая губы и набирая в легкие побольше воздуха и одновременно стараясь распознать всех присутствующих, которых прежде ви-дел лишь на портретах. Здесь были Арбузов, Михаил Бестужев, Михаил Пущин, Репин, пришел Александр Бестужев. Приехали Краснокутский и Корнилович с сообщением о часе присяги. А вот «диктатора» Трубецкого не было.
- Я – историк по образованию, окончил Московский университет. И прибыл сюда к вам из будущего, из 2025 года.
- Как такое возможно! – скептически возразил Каховский.
- До подобных сказок даже Пушкин с Жуковским пока не додумались, – хмыкнул Иван Пущин.
- Друзья, давайте все же дослушаем нашего гостя, коль уж за него поручился Пуш-кин, – остановил прения Рылеев.
Романов благодарно посмотрел на него и продолжил.
- Разумеется, я понимаю, что вам и невдомек, как такое путешествие во времени могло свершиться. Да и сам я еще несколько дней назад (я имею в виду тех дней, в 2025 году) не верил в возможное перемещение. В будущем это явление назовут – телепорта-ция. Но мой шурин, брат моей жены, настоящий гений: он построил машину времени, и я стал первым человеком на земле, который совершил путешествие в прошлое. Но совер-шил я его не просто так… – Романов вздохнул и выдохнул. – Надеюсь, когда у нас с вами все получится я вам расскажу о том, что происходило в России в конце XIX и в XX веке. Сейчас же важнее то, ради чего вы все здесь (и я с вами тоже) собрались – совершить гос-ударственный переворот, точнее, революцию, навсегда избавить Россию от самодержа-вия. И, если не сделать ее республикой, то хотя бы превратить в конституционную мо-нархию. По примеру той же Британии… Да, зачем Британии. У нас есть пример гораздо ближе – Царство Польское, где вполне соседствует, назовем это так, конституция Польши и царское наместничество Его Высочества Константина Павловича, кому, собственно, уже и присягнули некоторые полки, и каковым обстоятельством вы, господа и желаете воспользоваться.
Романов обратил внимание, что все присутствующие внимательно слушали его, уже не перебивая.
- Единственное, хочу вас огорчить. Даже не столько предательством поручика Ро-стовцева, сколько трусливым поступком назначенного вами диктатором князя Сергея Петровича, которого, к сожалению, в данный момент нет среди вас.
- Не слишком ли смело вы обвиняете князя Трубецкого? – не выдержал Рылеев. – Он является одним из руководителей Северного общества.
- Прошу прощения, Кондратий Фёдорович. Не хотел обидеть князя и смутить вас, однако же я, повторяю, смотрю на все это с высоты двух столетий. Впрочем, во-первых, вы сами уже завтра сможете убедиться в моей правоте; во-вторых, однако, сей фактор ни-сколько не помешает вам… нам выполнить задуманное. У нас с вами будет, поверьте мне, несколько возможностей разобраться с царской семьей, арестовать самого Николая. Но… Я бы не хотел, господа, опережать ход событий. Пускай все идет, как предначертано ис-торией. Я же ее лишь слегка подкорректирую в тех моментах, когда это будет наиболее благоприятно для хода восстания, чтобы помочь вам прийти к власти. В принципе, я все сказал. Теперь, если позволите, я просто молча поприсутствую на вашем совещании. Ни-кому из моих современников такое даже и присниться не могло ни в одном прекрасном сне.
   - Сделайте одолжение! – после некоторой паузы, во время которой он, да и остальные тоже, осмысливал услышанное, произнес Рылеев.
Романов нашел свободный стул в самом углу большой гостиной и тихонько про-шел туда и сел, с улыбкой и дрожащими от радостного волнения губами, наблюдал за происходящим.
– Наша революция, – заговорил Александр Бестужев, – будет подобна революции испанской, не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведется одною армиею без участия народа…
– Но какие меры приняты Верховной Думою для введения предположенной кон-ституции, – спросил Александр Якубович, – кто и каким образом будет управлять Росси-ей до совершенного образования нового конституционного правления?
– До тех пор, пока конституция не примет надлежащей силы, – сказал Бестужев, – Временное правительство будет заниматься внешними и внутренними делами государ-ства, и это может продолжаться хоть десять лет.
– По вашим словам, – возразил Якубович, – для избежания кровопролития и удер-жания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, что революция будет совершена военными, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правительства? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения оно будет управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу, и какие ограждения представит в том, что один из чле-нов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?
Эти вопросы произвели страшное воздействие на Бестужева, негодование изобра-зилось во всех чертах его лица.
– Как вы можете меня об этом спрашивать? – вскричал он со сверкающими глаза-ми. – Мы, которые убьем, некоторым образом, законного государя, потерпим ли власть похитителей?! Никогда! Никогда!
– Это правда, – вдруг произнес Рылеев с улыбкой сомнения, – но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламен-ными патриотами, восторжествовал малодушный Октавиан, юноша 18 лет.
После очередного пламенного пассажа Рылеева Михаил Бестужев улыбнулся.
- Чему ты улыбаешься, брат? – удивился Рылеев.
- Да вот вспомнил твою недавнюю поэму «Наливайко». Как ты там в «Исповеди Наливайки» писал:
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, –
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, –
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
- Знаешь ли, друг мой, – продолжал Михаил Бестужев, – какое предсказание напи-сал ты самому себе и нам с тобою?
- Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении? – отве-тил Рылеев. – Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян.
Рылеев на мгновение улыбнулся, но тотчас же лицо его сделалось снова серьез-ным.
– Я служил Отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и я ушел, ко-гда увидел, что буду служить только для прихотей самовластья. Я желал лучше служить человечеству и избрал звание судьи. Наступил век гражданского мужества – я буду бо-роться за свободу отечества и счастье народа, я буду лить кровь свою, но за свободу оте-чества, за счастье соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству.
- Друзья! Осталось только определить время восстания, – заговорил Иван Пущин.
- В Петербурге все перевороты происходили тайно, ночью, – ответил Рылеев. – Вспомните прошлый век и 801-й год.
- Я думаю, что и теперь, если начинать здесь, то лучше ночью, – ответил Кахов-ский. – Всеми силами идти ко дворцу, а то смотрите, господа, пока мы соберемся на пло-щадь… Да вы знаете, что и присяга не во всех полках в одно время бывает, а около двор-ца полк Павловский, батальон Преображенский, да и за Конную гвардию не отвечаю. Я не знаю, что там успел Одоевский, так, чтобы нас всех не перехватили, прежде чем мы соединимся.
Но ему возразил Рылеев:
- Ты думаешь, солдаты выйдут прежде объявления присяги? Надо ждать, пока им ее объявят.
Лидеры общества, разумеется, понимали, что было бы эффективнее ударить вне-запно, ночью. Но они трезво сознавали и другое – без официального объявления перепри-сяги, которая неизбежно потрясет и возбудит солдат, им не поднять полки. Они вынуж-дены были оставить первый шаг правительству.
После короткой паузы Рылеев продолжил свою мысль:
- Надобно нанести первый удар, а там замешательство даст новый случай к дей-ствию, – Рылеев тут же обратился к Александру Бестужеву:
- Итак, брат твой ли Михаил с ротою, или Арбузов, или Сутгоф – первый, кто при-дет на площадь, тотчас отправится ко дворцу.
В этот момент приехал Трубецкой. Отдав распоряжения, снова уехал.
На этом же совещании было решено оповестить о начале выступления Южное об-щество. Были посланы письма в Москву находившимся там М.Ф. Орлову и С.М. Семено-ву. Предполагалось, что Степан Михайлович Семенов может возглавить выступление в Москве.
Но уже после полуночи – в ночь с 13 на 14 декабря – к Рылееву приехал Оболен-ский. Он хотел узнать об окончательных решениях. Застал у Рылеева лишь Пущина и Ка-ховского, а вскоре к ним присоединился Александр Бестужев. После нескольких минут общего разговора Каховский и Пущин надели шинели, чтобы ехать, да и Оболенский не собирался задерживаться, начал прощаться с хозяином квартиры. И уже стоя на крыльце дома, Рылеев подошел к Каховскому и, обняв его, сказал:
- Любезный друг, ты сир на сей земле, ты должен собою жертвовать для общества – убей завтра императора.
После все остальные также обняли и поцеловали Каховского, а тот растерянно спросил:
- Каким образом сие мне сделать?
- Надень лейб-гренадерский мундир и во дворце сие исполни, – предложил Обо-ленский.
- Но сие невозможно, ибо меня в то же мгновение узнают.
- Тогда следует дождаться прихода государя, – произнес Бестужев.
– Но и сие невозможно, ибо вызовет подозрение.
- Ты должен дожидаться царя на Дворцовой площади, чтоб нанести удар, – резю-мировал Рылеев.
Александр Бестужев, не одобрял идею цареубийства, поэтому внутренне понимал, что гложет сейчас Каховского. И решил ему помочь. Провожая Каховского, Александр Бестужев шепнул ему:
- Зайдите ко мне утром.
Около шести часов утра Каховский пришел.
- Вас Рылеев посылает на Дворцовую площадь? – спросил Бестужев.
- Да, но мне что-то не хочется.
- И не ходите, это вовсе не нужно.
- Но что скажет Рылеев?
- Я беру это на себя; будьте со всеми на Петровской площади.
Едва Каховский собрался уходить, пришел Якубович и тут же сообщил:
- Друзья, хочу вас поставить в известность, что я отказываюсь от данного мне по-ручения – взятия дворца, предвидя, что без крови не обойдется…
Якубович играл в свою игру: и нашим, и вашим. Ежели переворот удастся, я с ва-ми, ежели нет – моя хата с краю, я ничего не знаю. А ведь на него возлагались очень большие надежды. Особенно в деле поднятия Гвардейского Морского экипажа.
В ночь с 13 на 14 декабря молодые офицеры Гвардейского Морского экипажа го-товились к восстанию со всей серьезностью. Один из двух братьев Беляевых велел прине-сти оселок и точил им саблю для действий поутру. При этом на стоявшем рядом столе лежала пара заряженных пистолетов. Моряки ждали Якубовича, и начали готовиться к выступлению рано – в семь часов утра.
Арбузов вызвал фельдфебеля своей роты Боброва и приказал:
- Объявить солдатам, что за четыре станции за Нарвою стоит 1-я армия и польский корпус и если вы дадите присягу Николаю Павловичу, то они придут и передавят всех.
В это же время ходили по ротам и агитировали братья Беляевы.
В 6-й роте ротный командир лейтенант Бодиско собравшимся вокруг него матро-сам объяснял:
- В принятии присяги вы должны руководствоваться своею совестью, и я вам ни приказывать, ни советовать не могу.
Квартира Арбузова в казармах Гвардейского экипажа в эти часы превратилась в штаб. Офицеры приходили, обменивались новостями и мнениями, уходили. Причем бы-ли здесь не только офицеры Экипажа: с восьми до девяти часов у Арбузова дважды побы-вали мичман Петр Бестужев и прапорщик Палицын – офицеры связи тайного общества. Они уводили Арбузова в другую комнату, узнавали новости, отдавали распоряжения и тот же час уезжали, говоря, что им надобно быть еще во многих полках.
Весь Гвардейский Морской экипаж повторял слухи о генерале или генералах, ко-торые еще затемно предостерегали часовых от измены первой присяге. Офицеры-декабристы их, естественно, не разубеждали.
В начале десятого часа в Экипаж пришел Николай Бестужев. Он встретился с офи-церами-моряками в квартире Арбузова, и то, что он сказал, свидетельствует о подлинных намерениях штаба восстания:
- Кажется, мы все здесь собрались за общим делом, и никто из присутствующих здесь не откажется действовать; откиньте самолюбие, пусть начальник ваш будет Арбу-зов, ему вы можете ввериться.
Поскольку Арбузов был занят агитацией и подготовкой матросов и некоторых офицеров, Николай Бестужев взял на себя задачу выяснить общую обстановку и связаться с другими полками.
Как только Бестужев ушел от Арбузова, там появился Каховский в синем сюртуке. Его стремительная фигура пронизывает весь этот день. Он приехал в Экипаж от москов-цев, где Бестужевы и Щепин только начинали действовать. Перед этим он ездил к лейб-гренадерам. Каховский был наэлектризован и энергичен. Он вышел с Арбузовым в дру-гую комнату, спросил, не нужно ли кому кинжал.
- У нас уже есть, – ответил Арбузов.
- Друзья, артиллерия дожидается лишь нашего выходу. Я восхищаюсь, что у нас более всех полков благородно мыслящих и, конечно, тут все мы участвуем в перевороте, хотя, быть может, ожидает нас и смерть. Но лучше умереть, нежели не участвовать в этом!
Потом, поцеловавшись с каждым из офицеров, сказал:
- Прощайте, братья мои, до свидания на площади.

10.
12 декабря 1825 года супруга Николая великая княгиня Александра Федоровна впервые ощутила себя императрицей. Она записала в дневнике: «Итак, впервые пишу в этом дневнике как императрица. Мой Николай возвратился и стал передо мною на коле-ни, чтобы первым приветствовать меня как императрицу. Константин не хочет дать ма-нифеста и остается при старом решении, так что манифест должен быть дан Николаем».
Около девяти часов вечера Николаю доложили, что адъютант принес какой-то па-кет от командующего гвардейской пехотой генерала от инфантерии Карла Ивановича Би-строма. Николай вскрыл пакет. В нем оказалось личное письмо к великому князю подпо-ручика лейб-гвардии егерского полка Якова Ростовцева.
Яков Иванович Ростовцев был третьим сыном в обедневшей дворянской семье, и служебная карьера была единственным выходом в его материальной ситуации. Будучи сильнейшим заикой, он не мог быть строевым командиром, но был толковым штабистом и выполнял роль адъютанта генерала Бистрома — командира гвардейской пехоты.
Поскольку доступ во дворец был затруднен и проникнуть туда было тяжело, Ро-стовцев пошел на хитрость. При входе во дворец, он объявил, что был послан к его высо-честву генералом Бистромом со срочным письмом. Про Ростовцева знали, что он состоит в адъютантах Бистрома, поэтому ничего подозрительного его приход не вызвал, и он был допущен в приемную Николая Павловича.
В письме этом Ростовцев давал понять великому князю, что против него суще-ствует заговор и что принимать престол в сложившейся ситуации смертельно опасно и для него, Николая, и для всего государства.
Николай в раздумьях вышагивал по своему огромному кабинету. Остановился у окна, выглянул: набережная Невы была пустынна, а сама река спала под плотным слоем гладкого льда. Наконец, принял решение, вызвал адъютанта.
- Что подпоручик Ростовцев? Ушел?
- Никак нет, ваше императорское высочество. Ждет в приемной, – доложил дежу-ривший при цесаревиче генерал-майор Стрекалов.
- Пригласите его ко мне.
- Слушаюсь!
Щелкнув каблуками, адъютант вышел и через несколько секунд створка высокой двери с позолоченной ручкой отворилась. Вновь появился генерал Стрекалов, а за ним в кабинет вошел невысокий, стройный с пышными усами подпоручик.
- Оставьте нас, Степан Степанович.
Адъютант сделал кивок головой и тут же удалился. Оставшись наедине с подпору-чиком, стоявшим перед ним навытяжку, Николай, садясь за свой стол, уставшим голосом произнес:
- Я вас слушаю, подпоручик.
- П-прошу про-ощения, что сс-мел обмануть В-ваше и-имп-ператорское выс-сочество, что пис-сьмо не от генерала, а от меня с-самого. Но я не по-подлец и умоляю не треб-бовать о-от ме-еня ук-казания лиц.
- Я знать их не хочу! – произнес Николай к удовлетворению Ростовцева. 
- Прежде в-всего хоч-чу вас за-аверить, ваше императорское высочество, что этим пис-с-сьмом и этим докладом лично вашему высочеству, я не пре… преследую никаких л-личных целей. Не п-почитайте меня коварным дон-доносчиком, не д-думайте, чтоб я был чьим-либо о-орудием, или де-действовал из подлых видов моей личности. Нет! С чи-истой совестью я п-пришел го-оворить Вам правду. Ежели В-вы находите пос-ступок мой д-дерзким — к-к-а-азните меня. Я б-буду счастлив, п-погибая за Россию, и у-умру, благо-словляя Вс-севышнего. Еж-жели Вы нах-ходите мой поступок п-похвальным, м-молю Вас не награ-аждайте меня ничем. П-пусть останусь я бескорыстен и благо-ороден в гла-зах Ваших и моих со-обственных!
Николай благосклонно кивнул головой.
- Продолжайте!
- Хочу п-предупре-едить вас, в-ваш-ше и-импер-раторск-кое в-высочество, о чре-езвыч-чайной обши-ир-рности заговора. Гэ-государственный С-совет, С-сенат и, м-может быть, гвардия бу-удут за Вас, военные пос-селения и Отде-ельный Кав… кав-вказский к-корпус решительно будут против. Об двух армиях н-ничего ска-азать не умею, – видимо, желая посильнее напугать Николая, Ростовцев слегка приврал о расстановке сил, или просто попытался ввести его в заблуждение, пригрозив возможностью гражданской вой-ны. – А так-ковая война может при-ивести к паг-пагубным п-последствиям для империи. П-п-пользуясь м-междоу-у-собиями, Г-г-грузия, Бесс-сарабия, Ф-финляндия, П-п-польша, м-может быть и Литва, от нас от-тделятся. Европа выч-черкнет раз-здираемую Ро-оссию из списка д-держав своих и с-с-сделает ее д-державой азиатской, и нез-заслуженные п-п-проклятия, вместо д-должных благо-ословений, б-будут Вашим уделом.
- На чем основаны эти ваши умозаключения, подпоручик? – Николай слегка по-бледнел.
- В-в на-ароде и в-войске распростра-анился уже слух, что К-к-константин П-павлович отк-казывается от престола. След-дуя редко д-доброму влечению В-вашего с-сердца, из-злишне доверяя льстецам-м и н-наушникам Вашим, В-вы в-весьма многих про-тиву себя раз-раздражили. Для В-вашей собственной славы п-погодите ц-царствовать.
Ростовцев поймал на себе удивленный взгляд Николая и тут же заметил в них сверкнувшие злые огоньки: да это едва ли не ультиматум ему, без пяти минут императору всероссийскому. Тем не менее, подпоручик продолжил, сменив тон на просительный:
- Д-дерзаю умолять В-вас, В-ваше и-импер-раторское высочество – п-преклоните К-к-константина Павловича принять корону! Не п-пересылайтесь с ним к-курьерами; это длит п-пагубное для Вас междуцарствие и мо-ожет выискаться д-дерзкий мятежник, к-который воспользуется бро-ожением умов и об-бщим недоумением. Нет, п-поезжайте с-сами в Варшаву, или пусть он п-приедет в Петербург; из-злейте ему, к-как брату, м-мысли и чувства свои. Еж-жели он согласится быть им-мператором — с-слава Богу! Ежели же н-нет, то п-пусть в-всенародно, на площади, провоз-згласит Вас своим го-осударем.
- В курсе ли Бистром в отношении акции, совершаемой его адъютантом? – Нико-лай посмотрел в упор на подпоручика, но Ростовцев выдержал взгляд.
- У-ув-веряю вас, в-ваше и-импер-раторское выс-сочество, его пр-ре-восход-дительство генерал Би-истром с-со-овершенно не имеет о-отнош-шения к д-делу.
- Я вот что вам скажу, подпоручик, – Николай встал во весь свой громадный рост, сделал несколько шагов за столом, затем направился к Ростовцеву, остановившись шагах в пяти. – Расчетов на Константина больше нет. Престол празден; брат мой отрекается. Я единственный законный наследник. Россия без царя быть не может, – он на мгновение замолк, проглатывая подступившую слюну. – И, если богу будет угодно, я готов умереть за это. В любом случае, благодарю вас, подпоручик, за преданность династии и верную службу. Обещаю вам, в случае восшествия на престол, не забыть это и заверяю в вечной дружбе.
Николай протянул руку Ростовцеву, тот подошел к цесаревичу, пожал руку, щелк-нул каблуками и сделал кивок головой.
- Ра-аз-зрешите идти, ваше им-мператорское вы-ысочество.
- Идите, голубчик, – кивнул Николай и направился к своему столу, но, дойдя до него, вдруг остановился и повернулся, Ростовцев в это время уже был около двери.
- Да, подпоручик!
Ростовцев остановился и по-военному лихо развернулся.
- Попрошу вас, голубчик, не докладывать генералу Бистрому о нашем разговоре.
- Слушаюсь, ва-аше и-императорское вы-ысочество!
- Идите!
Николай теперь мог сопоставить конкретные данные из Таганрога и туманные предостережения и прозрачные намеки подпоручика. При сопоставлении же этих сооб-щений вероятность мятежа в результате новой присяги становилась почти несомненной.
Николай это прекрасно понял.
После ухода Ростовцева он написал короткое письмо находившемуся в Таганроге генерал-адъютанту князю Петру Михайловичу Волконскому: «Воля Божия и приговор братний надо Мной свершаются. 14-го числа Я буду или Государь – или мертв! Что во Мне происходит, описать нельзя; вы верно надо Мной сжалитесь: да, мы все несчастливы, но нет никого несчастливее Меня. Да будет воля Божия!». Далее он приписал: «Я, слава Богу, покуда еще на ногах, но, судя по первым дням, не знаю, что после будет, ибо уже теперь Я начинаю быть прозрачным. Да не оставит Меня Бог, и душевно, и телесно!».
После чего он отправил полковника Фредерикса в обратный путь.
После обеда оба супруга нашли несколько минут, чтобы съездить в Аничков дво-рец к детям, где и пообедали.
В Зимнем дворце Николай Павлович расположился в комнатах второго этажа за-падного фасада Зимнего дворца, в так называемых детских комнатах Алек-сандра I. Временный кабинет Николая находился в нынешнем зале № 172. Работа в этих комнатах не прекращалась до позднего вечера, пока возвращенный из почетной ссылки в Сибирь Михаил Михайлович Сперанский не подготовил проект Манифеста.
Рано утром в воскресенье 13 декабря придворным в Зимнем дворце объявили о во-царении Николая I. Но об этом вплоть до официального объявления Манифеста запреща-лось сообщать кому бы то ни было. Однако кого удержит такой запрет, ежели новость – мировая. Конечно же, новость немедленно разнеслась по аристократическим салонам Пе-тербурга.
Целый день семья Николая была в напряжении: ожидали приезда из Варшавы ве-ликого князя Михаила Павловича, который должен был лично подтвердить письменное отречение Константина Павловича. Но время шло, а от Михаила не поступало никаких вестей. К восьми часам вечера в Зимнем дворце на чрезвычайное совещание вновь собра-лись члены Государственного совета.
Наконец, Николай понял, что откладывать заседание дальше уже невозможно. И в половине одиннадцатого Николай решил действовать, не дожидаясь брата. Он отправил-ся в залу, где заседал совет. Подойдя к столу, сел на первое место, произнеся:
- Я выполняю волю брата Константина Павловича.
И вслед за тем Николай Павлович зачитал Манифест о принятии им император-ского сана вследствие отречения великого князя Константина Павловича. Заседание за-кончилось в Зимнем дворце около часу ночи 14 декабря 1825 г. Затем молодой император вернулся в свои комнаты, где его ожидали мать и жена. Он шел мимо вытягивавшихся при его появлении конногвардейцев, стоявших во внутреннем карауле. Командовал внутренним караулом князь Александр Одоевский.
Через некоторое время супруги проводили императрицу Марию Фёдоровну, там комнатная прислуга вдовствующей императрицы-матери с ее разрешения первая поздра-вила молодую императорскую чету с началом царствования. Александра Фёдоровна в своем дневнике отметила, что их следовало бы не поздравлять, а скорее утешать и сожа-леть о них.
Перед тем как лечь спать, Николай сказал супруге:
- Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, – умереть с честью.
Затем они легли спать и спали спокойно, с чистой совестью, вероятно даже не предполагая, что им принесет грядущий день.
К утру же 14 декабря ситуация в столице сложилась настолько тревожной и не-определенной, что, памятуя о судьбе своего отца, Николай I, встав рано утром и облача-ясь в парадный мундир в присутствии графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, с грустью в голосе произнес:
- Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но по крайней мере мы умрем, исполнив наш долг.
Поверх мундира он вместо красной ленты, полагавшейся великому князю, надел через плечо синюю – императорскую.
Затем написал короткое письмо своей сестре, герцогине Саксен-Веймарской: «Мо-литесь Богу за меня, дорогая и добрая Мария! Пожалейте несчастного брата – жертву воли Божией и двух своих братьев! Я удалял от себя эту чашу, пока мог, я молил о том Прови-дение, и я исполнил то, что мое сердце и мой долг мне повелевали. Константин, мой гос-ударь, отверг присягу, которую я и вся Россия ему принесли. Я был его подданный: я должен был ему повиноваться. Наш ангел должен быть доволен – воля его исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата; он нуждается в этом утешении – и пожалейте его!».
И в словах, сказанных Бенкендорфу, и в письме герцогине Саксен-Веймарской чувствовалось нервное напряжение, которое переживал в эти дни великий князь Нико-лай. Весь ужас его положения был в том, что каждый из генералов и полковников, сто-явших перед ним в зале Зимнего дворца, мог оказаться его врагом. Эти люди 27 ноября не дали ему взойти на престол. Милорадович и Воинов заставили его нарушить волю Алек-сандра и присягнуть Константину. Чего можно было ждать от их непосредственных под-чиненных? Бенкендорф, Орлов, Сухозанет, Левашев, Геруа… А остальные? Помня о предостережениях Милорадовича, Николай тем не менее не верил, что солдаты могут вы-ступить против него сами по себе. Оппозицию гвардии он воспринимал как нечто единое – штаб-офицеры и генералы играли тут немалую роль.
Для того, чтобы думать так, надо было сознавать себя противостоящим некоей грозной силе. Тут мало было знать о заговоре офицеров в небольших чинах и статских литераторов. Для того чтобы ожидать смертельной опасности непосредственно в день вступления на престол, мало было помнить о рассуждениях Ростовцева относительно во-енных поселений и Кавказского корпуса. Опасность должна была казаться близкой и неотвратимой.
Около семи часов явился командующий Гвардейским корпусом генерал Воинов. Поговорив с ним, Николай вышел в залу, где собраны были вчерашним приказом гвар-дейские генералы и полковые командиры. Инструктаж состоялся на втором этаже запад-ного фасада Зимнего дворца в комнатах императора, рядом с его временным кабинетом.
Николай некоторое время внимательно, в неярком свете люстровых свечей всмат-ривался в лица стоявших перед ним военачальников. Те стояли, вытянувшись в струнку и, казалось, даже дыхание сдерживали: тоже понимали тревожность ситуации.
Сначала он рассказал генералам и полковникам предысторию междуцарствия, за-тем прочитал завещание Александра и манифест об отречении Константина.
- Господа, спрашиваю у вас: могу ли быть уверен в вашей преданности мне и го-товности жертвовать собой?
Прошел перед строем, останавливаясь напротив каждого, и, услышав заверения в преданности, шел дальше.
- Благодарствую, господа! Рад, что не ошибся в вас. После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы; а что до меня, если буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин. А сейчас приказываю ехать по своим командам и при-вести их к присяге. Александр Львович, командуйте, – обратился Николай к генералу Воинову.
Воинов жестом подозвал к себе адъютанта со стопкой бумаг.
- Господа! Получите циркуляр о ваших дальнейших действиях!
Адъютант пошел вдоль шеренги высших офицеров и каждому вручил лист с отпе-чатанным в типографии текстом циркуляра:
«Его императорское величество высочайше повелеть изволил гг. генералам и пол-ковым командирам по учинении присяги на верность и подданство его величеству от-правиться первым в старейшие полки своих дивизий и бригад, вторым – к своим полкам.
По принесении знамен и штандартов и по отдании им чести сделать вторично на караул, и старейшему притом или кто из старших внятно читает, прочесть вслух письмо его императорского высочества государя цесаревича великого князя Константина Павло-вича к его императорскому величеству Николаю Павловичу и манифест его император-ского величества (которые присланы будут); после чего взять на плечо, сделать на молит-ву и привести полки к присяге, тогда, сделав вторично на караул, опустить знамена и штандарты, а полки распустить.
Генерал-от-кавалерии Воинов.
14 декабря 1825 С.-Петербург».
После чего офицеры отправились присягать Николаю I в помещении библиотеки Главного штаба, а затем разъехались по своим частям для приведения войск к присяге и в районе восьми часов отправились по своим дивизиям, бригадам и полкам.
Первой присягнула Николаю Конная гвардия. Это было сделано специально, по-скольку шефом полка был Константин, и присяга конногвардейцев должна была успоко-ительно подействовать на остальные полки.
Следом, в девять утра, присягнул стоявший рядом с Зимним дворцом 1-й Преоб-раженский батальон. Этому батальону придавали особое значение по его близости ко дворцу, и потому накануне солдатам были розданы деньги и водка сверх положенной. Членов тайного общества в батальоне не было.
Два первых донесения о присяге несколько успокоили Николая. Тем более что Милорадович снова заверил его, что в городе спокойно. Поэтому ни новый император, ни его приближенные, напряженно присматривающиеся к происходящему, не сделали ничего для предотвращения возможного бунта. Они ждали…
И дождались!
Уже к 10 часам утра в Зимний дворец стали поступать сообщения о взбунтовав-шихся частях, отказывавшихся приносить присягу Николаю Павловичу. Причем колеба-ния имели место как среди нижних чинов, так и офицеров. Примерно в это же время в Зимний дворец наконец приехал из Варшавы младший брат Николая, великий князь Ми-хаил Павлович которого у Нарвской заставы встретил генерал Василий Алексеевич Пе-ровский (между прочим, внебрачный сын графа Алексея Разумовского от мещанки Ма-рии Михайловны Соболевской) и передал приказание нового императора спешить во дворец. Туда прибыли к половине десятого.
В 11часов началась присяга императору Николаю. Милорадович докладывал, что в столице все спокойно. Присяга проходит планомерно. Командиры полков докладывают о ней. Но вот явился командующий гвардейской артиллерией генерал Сухозанет.
- Ваше величество, докладываю! Артиллерия присягнула, а вот офицеры конной артиллерии выразили сомнение в справедливости присяги. Сказали, что присягнут толь-ко после удостоверения Михаила Павловича, которого, по их мнению, удалили из столи-цы из-за несогласия с вступлением на трон Николая. Я их арестовал, ваше величество.
- И поступили совершенно правильно!
В этот момент, наконец-то, появился долгожданный Михаил Павлович, прибыв-ший из Варшавы. Николай хорошо помнил мрачные прогнозы Михаила и встретив брата, произнес:
- Ну, ты видишь, что все идет благополучно, войска присягают, и нет никаких бес-порядков.
- Дай Бог, – отвечал Михаил, – но день еще не кончился.
Николай Павлович отправил в Аничков дворец своего флигель-адъютанта пол-ковника Кавелина, для того чтобы немедленно перевезти детей царя в Зимний дворец.
- Александр Александрович, немедленно поезжайте в Аничков. Здесь, в Зимнем, входы можно лучше защитить в случае опасности.
Кавелин тут же отправился в Аничков дворец и, даже не позволив позавтракать детям, в закрытой карете перевез в Зимний сначала трех дочерей Николая вместе с цари-цей-матерью Марией Фёдоровной, а затем, отдельно, в простой наемной карете, перевез-ли наследника, великого князя Александра Николаевича.
С другой стороны, Николай приказал генералу Стрекалову привести к Зимнему дворцу 1-й батальон Преображенского полка, расквартированный в казарме на Миллион-ной улице.
Сам же Николай, в мундире Измайловского полка, с лентой через плечо, без шине-ли, спустился по Салтыковской лестнице к главной дворцовой гауптвахте. Перед Салты-ковской лестницей ему встретился командир Кавалергардского полка флигель-адъютант граф Апраксин, а на самой лестнице совершенно расстроенный командир Гвардейского корпуса генерал Воинов. Первому Николай приказал привести полк, а второму напом-нил, что место его среди вышедших из повиновения войск, вверенных ему в подчинение.
Пока Николай шел по Большому двору Зимнего дворца, перед самым крыльцом гауптвахты его встретил столичный генерал-губернатор граф Милорадович, доложив-ший, что восставшие собираются у здания Сената.
- Московский полк готов выступить против вас. С вашего позволения, Ваше высо-чество, я также отправляюсь туда.
- Действуйте, Михаил Андреевич! – согласился Николай.
Генерал Милорадович понимал, что происходит, он до последнего надеялся, что Константин, которого любили все военные, не откажется от трона. С другой стороны, Николая ненавидели не только армейские офицеры, но и большая часть гвардии. И сам Милорадович упрашивал Николая отказаться от престола, предполагая, что начнется вос-стание. Но, что произошло, то произошло.
- И все же советовал бы вам, ваше высочество, отказаться от престола в пользу Константина. Это успокоит гвардию и народ, и позволит избежать худшего.
- Я имею права на наследование престола. Это желание Александра I, – ответил Николай.
- Вы не можете наследовать престол Александра. Законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию. Притом оно известно узкому кругу лиц, и неиз-вестно народу.
- Мой старший брат, Константин, отрекся от трона из-за женитьбы на княгине Ло-вич. Войска и народ верят в меня.
- Отречение Константина не явное. Обольстить русского солдата нельзя никакими обещаниями! Народ вам присягнет. Но войска, русский солдат ; нет. Будет возмущение. Русский солдат легко повинуется всему тому, что воинский устав от него требует, но ес-ли требование выходит за рамки устава, то он окажет сопротивление. Русский солдат, по-добно нашему народу, не имеет никакой веры в правительство, а терять ему нечего.
Николай снова пытался противопоставлять свои доводы, но граф возражал убеди-тельно, понимая, что, в случае прихода к власти Николая, опала ему обеспечена за то, что он, генерал-губернатор столицы, имея сведения практически обо всех заговорщиках, ни-чего не предпринял за истекшие полторы недели после кончины императора Александра. Отступать генералу, как говорится, было некуда.
- Объявление народу духовного завещания покойного императора непременно бы-ло бы сочтено подлогом. Сенат для войска не имеет никакого значения. Он лишь переда-точное звено верховной власти, а она по праву в руках Константина. Армия подчиняется только высочайшим приказам.
Николай вынужден был согласиться. Он понимал, что не имеет никакого права наследовать престол при жизни старшего брата. Сразу же пошли в церковь, где Николай, его семья, члены государственного совета и сенат присягнули новому императору Кон-стантину.
Когда из церкви Зимнего дворца вышли представители духовенства, и с хоругвя-ми, иконами и святыми дарами прошествовали на площадь, мятежники встретили их насмешками и бранью. А двое рабочих с лесов Исаакиевского собора столкнули бревно. Оно упало рядом с Николаем.
Николай желал трона, его побуждали к этому и придворные, но он обуздал вре-менно свою страсть к власти и подчинился закону. Но, поскольку Константин и слышать не хотел о троне и отказывался ехать сам в Петербург, то только сенат мог разрешить этот вопрос, поскольку имел высшую власть в стране в сложившейся ситуации междуцар-ствия. Только сенат мог объяснить народу о нежелании Константина царствовать. В этом сложном положении Николай имел право на престол, но боялся осуждения в узурпатор-стве. Какой-то другой путь восшествия на трон помимо сената, был для Николая в глазах народа похищением власти. Теперь он зависел от сената, что было унизительно для него и для идеи самодержавия. В этом затруднительном обстоятельстве Николай наконец-то счел нужным издать манифест от своего имени.
Манифест от имени сената был бы более законным, поскольку народ привык по-лучать указы от сената. Но предоставлять сенату такую власть было бы опасным, – посчи-тал Николай. 
К этому времени Дворцовую площадь заполнили вельможи в экипажах и толпы простолюдинов. Многие заглядывали во двор дворца. Выводя караул за главные ворота Зимнего дворца, Николай Павлович увидел полковника лейб-гвардии Московского пол-ка Хвощинского, залитого кровь, и велел ему укрыться во дворце, для того чтобы не обострять ситуацию.
Затем он приказал 6-я егерской роте встать поперек ворот Зимнего дворца, с внеш-ней их стороны, после чего Николай Павлович «пошел в народ», дабы выиграть время и дать войскам собраться, да и отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным. И Николай не нашел ничего лучшего, чем спросить:
- А читали ли вы мой манифест о восшествии на престол.
Естественно, никто его не читал, а большинство даже не слышало об этом. Тогда он повернулся к сопровождавшему его адъютанту:
- У вас есть текст Манифеста?
- Так точно, ваше величество!
Генерал протянул Николаю свернутый лист бумаги, тот выпрямил его и стал чи-тать тихо и протяжно, растолковывая каждое слово:
- «Божиею Милостию Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всерос-сийский и Великий Князь Финляндии, и прочая, и прочая, и прочая.
Объявляем через сие: Что произволением Всевышнего вступив в наследственное обладание Великого Княжества Финляндии, признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить Религию, коренные Законы, права и преимущества, коими каждое состо-яние сего Княжества в особенности и все подданные, оное населяющие от мала до велика по Конституциям их до селе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой и непре-ложной их силе и действии; во уверение чего сию Грамоту собственноручным подписа-нием Нашим утвердить благоволили.
В С.-Петербурге 12-го Декабря 1825 года.
Николай».
Фактически в это время огромной толпе с непредсказуемым настроением противо-стояло лишь около сотни вооруженных солдат, при этом Николай находился в центре толпы безо всякой охраны.
Между тем Николай с 1-м батальоном Преображенского полка, уже принявшем присягу буквально напротив Зимнего дворца – в дворцовом экзерциргаузе, пошел на встречу бунтующим, дабы избежать возможного штурма дворца, в котором находились его многочисленные члены императорской фамилии. Затем Николай направился от глав-ных ворот дворца навстречу преображенцам, колонну которых встретил в самом начале Миллионной улицы, приказав им расположиться спиной к Комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу, правым же почти дотянувшись до главных ворот Зимне-го дворца. Когда батальон единодушно выразил готовность выполнять приказы царя, он понял, что у него появились новые верные ему войска.
Остановившись напротив дома княгини Лобановой возле тогда еще только строя-щегося здания Главного штаба, Николай вдруг увидел знакомое лицо – это из-за угла до-ма выглядывал назначенный диктатором полковник князь Трубецкой, так и не явившийся на площадь – в последний момент то ли испугавшийся, то ли решивший перестраховать-ся. Николай хотел было окликнуть князя и призвать его на помощь, но тот, также заметив цесаревича, мгновенно скрылся и чуть ли не бегом направился к своему дому. Впрочем, у самого порога одумался, развернулся и скорым шагом направился к дому Бибиковых, надеясь узнать от Иллариона Михайловича о настроениях во дворце, но главное, чтобы, не бросаясь в глаза, оставаться рядом с дворцом. Бибиков был директором канцелярии начальника Главного штаба. Затем, уже в первом часу, от Бибикова идет в Главный штаб, идеальный наблюдательный пункт напротив дворца, приходит в канцелярию дежурного генерала и ждет. Но не просто ждет, а получает там нужные и важные сведения – в кан-целярию дежурного генерала Главного штаба все время приходили офицеры, приносив-шие последние новости. Трубецкой расспросил полковника Ребиндера, только что явив-шегося с Сенатской площади, о действиях восставших и узнал, что они только кричат "ура!" Константину Павловичу и стоят от одного угла Сената до другого. Ребиндер ушел с площади еще до прихода лейб-гренадер и моряков. Таким образом, диктатор был вполне в курсе дела: он знал, что на площади одни московцы, знал приблизительно их числен-ность, знал, что главная магистраль от площади к дворцу – Адмиралтейский бульвар – перекрыта превосходящими силами преображенцев; вполне возможно, что от офицеров, с которыми он беседовал в Главном штабе, знал он и о других распоряжениях Николая – о приказе Конной гвардии, кавалергардам. То есть он представлял себе, что московцы вот-вот окажутся в кольце, что атаковать дворец их силами при складывающейся обстановке невозможно и что присоединиться сейчас к ним – значит почти наверняка оказаться отре-занным от главного объекта, ключевой точки – Зимнего дворца.
Поговорив с Ребиндером и, вероятно, теряя последнюю надежду на появление вос-ставших войск у дворца, Трубецкой решил передвинуться к Сенату. И поехал к Исааки-евской площади, возле которой жила его родная сестра Елизавета Петровна Потемкина. Но, когда Трубецкой приехал к сестре, ее дома не оказалось. Вернулась она не так скоро и сразу же спросила, не приходил ли брат; ей ответили, что приходил, но ушел или нет – этого никто не видел; его долго искали по всей квартире, пока графине не пришло в го-лову заглянуть в свою молельню. Здесь-то она и обнаружила брата лежащим без сознания перед образами, никто не знал, с какого времени. Его подняли, положили на диван, при-вели в чувство. На все вопросы он отвечал как-то сбивчиво, и вдруг, услышав отчетли-вый грохот пушки, схватился за голову и воскликнул:
- О боже! Вся эта кровь падет на мою голову!
По всей вероятности, с Трубецким, изнуренным бешеной деятельностью послед-них дней, гигантской ответственностью, которую он на себя взял, – не просто за судьбы десятков офицеров и тысяч солдат, а за судьбу России! – потрясенным отступничеством Якубовича и Булатова, измученным ожиданием и сомнениями последних часов, произо-шел ужасный нервный срыв. Однако, узнав об успехе восстания, буквально не следую-щий день князь Трубецкой вновь был во всеоружии и, как и прежде, деловит.
Разумеется, тогда еще Николай не знал, что князь является «диктатором» переворо-та и его напрасно ожидали выстроившиеся в каре на Сенатской площади мятежники.
И тут раздались выстрелы со стороны Сенатской площади.
Всю эту картину из окон своих комнат, выходивших на Дворцовую площадь, наблюдала императрица-мать Мария Фёдоровна. Вдруг она услышала крики „ура“.
- В чем дело? – спросила она у одного из дежурных адъютантов.
- Государь на площади, окружен народом, ваше величество.
Императрица подошла к окну поближе. Николай и в самом деле стоял внутри тол-пы, что-то говорил, временами даже слышались отдельные голоса. У Марии Фёдоровны на глазах выступили слезы умиления.
Через несколько минут после этого сквозь закрытые окна снова донеслись крики „ура“. Императрица опять подошла к окну, и увидела в руках у Николая бумагу, тут же догадалась, что он зачитывает народу манифест. Это ее и поразило, и испугало. И вдруг Николай, видимо, пытаясь завоевывать симпатии толпы, даже перецеловал тех, кто стоял поблизости от него, а затем попросил народ очистить площадь.
Но дальше все было странно. Императрица Мария Фёдоровна, не отходившая от окон, выходивших на Дворцовую площадь, увидела батальон Преображенского полка в шинелях, выстроившийся перед воротами. Это ее немало удивило, но удивление еще больше возросло, когда она увидела, что преображенцы двинулись по направлению к Адмиралтейству и остановились, чтобы зарядить ружья. А затем снова пошли в ту сторо-ну, а Николай следовал за ними.
На площади было сильное движение. На ближней к дворцу стороне выстроились конногвардейцы. Наконец Марии Фёдоровне сообщили, что две роты Московского полка отказались принести присягу и призывали к возмущению. А войска на площадь все при-бывали.
Императрица-мать все поняла. Она прошла в кабинет Александры Фёдоровны, су-пруги Николая, с крайне расстроенным лицом.
– Дорогая, все идет не так, как должно бы идти. Дело плохо, беспорядки, бунт!
Александра Фёдоровна, не произнеся ни слова, мертвенно бледная, окаменелая, набросила платье и с Марией Фёдоровной отправилась в ее маленький кабинет. Они прошли мимо караула, который в доказательство своей верности крикнул:
- Здравия желаем!
Из маленького кабинета императрицы женщины увидели, что вся площадь до са-мого Сената заполнена людьми. Николай был во главе Преображенского полка, вскоре к нему приблизилась Конная гвардия, но что там конкретно происходило, разумеется, они не знали.
 Именно в это время к Салтыковскому подъезду Зимнего дворца подъехала простая карета. В ней Кавелин привез в Зимний дворец из Аничкова дворца наследника Алек-сандра Николаевича и его воспитателя Мердера.
Когда Николай подошел к Преображенскому батальону, нижние чины отдали ца-рю честь. Он обратился к преображенцам:
- После отречения брата Константина Павловича вы присягнули мне, как законно-му своему государю, и поклялись стоять за меня и мой дом до последней капли крови. Помните, присяга – дело великое. Я требую теперь исполнения. Знаю, что у меня есть враги, но бог поможет с ними управиться.
После этого Николай Павлович направил преображенцев к Адмиралтейской пло-щади, прикрыв двумя взводами западный фасад Зимнего дворца.
Самого же Николая Павловича, подошедшего к Сенатской площади, мятежники встретили пулями. Он пока еще чувствовал себя очень и очень неуверенно. А после вы-стрелов, прозвучавших из толпы, ему закричали:
- Поди сюда, самозванец, мы тебе покажем, как отнимать чужое!
Угроза была реальная. Сенатская, или, как ее чаще тогда называли, Петровская, площадь была стиснута с одной стороны заборами, огораживающими стройку Исаакиев-ского собора, сараями со строительными принадлежностями, штабелями дров, с другой – грудами камня, лежавшими на углу Адмиралтейства и набережной. Деревянный забор около строящегося Исаакиевского собора выступал вперед у дома Военного министер-ства, и войска декабристов, покинув свою прежнюю позицию перед Сенатом, скучились перед этим забором и образовали каре, фронт которого обращен был к памятнику Петру I, а левая сторона каре смотрела на дом, где располагался Синод. Правый же фланг был об-ращен к Адмиралтейской площади. Забор служил им опорой с четвертой стороны. Каре это состояло из гренадер, моряков и Московского полка.
Расстояние между боевыми порядками мятежников и правительственными вой-сками измерялось десятками метров. Между эскадронами Конной гвардии, стоявшими спиной к Адмиралтейству, и фасом московского каре было около пятидесяти метров. Груды камней лежали и в тылу конногвардейцев.
Поскольку ситуация продолжала оставаться очень шаткой, Николай распорядился приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Затем он сам направился обратно к Зимнему дворцу, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим са-перным батальонам – Гвардейскому и Учебному.
По дороге ко дворцу Николай Павлович наткнулся на беспорядочно, вне строя шедший, но со знаменами и без офицеров Лейб-гренадерский полк – более тысячи двух-сот человек, которых вел поручик Александр Сутгоф. Они шли присоединиться к своим товарищам, уже стоявшим на Сенатской площади под руководством братьев Александра и Михаила Бестужевых. Наискось пройдя по замерзшей Неве, лейб-гренадеры поднялись на набережную – возле Исаакиевского моста был водопой Конной гвардии. Помогая им подняться, солдаты-преображенцы роты его величества приподнимали их сумы и, взве-шивая на руках, понимали по их тяжести, что они были полностью заполнены боевыми патронами, тут же и подшучивали друг над другом:
- Эти пули по нам не попадут!
- А то давайте с нами, – отвечали им лейб-гренадеры, на что преображенцы лишь руками разводили.
Подъехав к лейб-гренадерам, ничего не подозревая, Николай хотел остановить лю-дей и выстроить их, однако на его окрик: «Стой!» гренадеры ответили:
- Мы – за Константина!
- Когда так – то вот вам дорога, – Николай указал рукой в сторону Сенатской пло-щади.
Прибежав на площадь, поручик Сутгоф поцеловался с князем Щепиным-Ростовским, а к самому Сутгофу с дружественными приветствиями и поцелуями подо-шло немало штатских, вооруженных пистолетами, кинжалами и саблями. 
Щепин тут же воскликнул, обращаясь к своим солдатам:
- Ребята, как можно старайтесь не выдавать нас. Вот скоро прибегут сюда на по-мощь и Финляндского полка солдаты.
Когда Сутгоф увел на площадь свою 1-ю роту, поручик Панов немедленно стал го-товить выход остальных рот. Сначала он пришел во 2-ю гренадерскую роту, а оттуда в 4-ю, слова его были все такие же, как и у его товарищей: что солдат обманули, что настоя-щий царь Константин, что весь Гвардейский корпус не присягает Николаю Павловичу, собравшись на Петровской площади, что им будет худо за то, что приняли легковерно присягу. И завершал приказом:
- Скорее всем одеваться в шинели! Я обещаю вас вести на Петровскую площадь, если вы согласны будете за мною следовать.
Поручик Панов, двадцати одного года, делавший успешную гвардейскую карьеру, недавно еще – на обеде с полковником Булатовым – пивший за здоровье своей невесты из ее башмачка, во втором часу дня начал игру ва-банк. Он принадлежал к той группе моло-дых членов тайного общества, которые в этот день, решив действовать, не знали колеба-ний.
Задача перед ним стояла неимоверной трудности – убедить тысячу солдат, рассре-доточенных по казармам, в необходимости отвергнуть, перечеркнуть только что приня-тую присягу и пойти за ним, вопреки воле командования, в неизвестность.
В Московском полку было трое активных заговорщиков, поддержанных еще не-сколькими офицерами. Причем Михаил Бестужев и Щепин были ротными командирами. В Гвардейском экипаже почти все офицеры подали матросам пример непослушания и пошли на площадь вместе с Экипажем.
Панов же был один.
А против него были ротные командиры, батальонный командир, командир полка. И все же – он решился.
Обстоятельства ему помогли. Полковник Стюрлер получил приказ вести полк к императору и вызвал роты на казарменный двор. Гренадеры были при боевых патронах.
Когда же оба батальона, состоявшие из четырех рот 2-го и двух 1-го, были постро-ены вместе в колонну и оставались довольно долгое время на дворе, поручик Панов ста-рался каждую команду в обход полкового командира и каждое его действие комментиро-вать по-своему, расхаживая между каждым взводом и уговаривая людей выйти на пло-щадь. После того, как 1-я рота, предводительствуемая поручиком Сутгофом, отбыла на Петровскую площадь (так в то время чаще называли Сенатскую площадь), то полковник Стюрлер при повторном выводе рот велел расставить кругом цепь и не пропускать нико-го обратно, как из 1-й роты, так и прочих посторонних людей. На это поручик Панов за-метил:
- Смотрите, вот как начальники боятся – становят цепь. Полки придут сюда и всех вас перебьют за ложную присягу.
Стюрлер скомандовал заряжать ружья, а Панов тут же приказал солдатам не ис-полнять этого, а посоветовал лучше сдаться без драки, когда придут против них полки Гвардейского корпуса, и, наконец, возбудив таким образом людей, вышел в середину ко-лонны. В этот момент послышались оружейные залпы (это стреляли по кавалерии). Па-нов, понимая, что наступил переломный момент и ждать далее нельзя, выхватил шпагу и бросился в ряды гренадер с криком:
- Слышите, ребята, там уже стреляют! Побежим на выручку наших, ура!
Мощная колонна – в лейб-гренадеры отбирали особенно высоких и сильных сол-дат – опрокинула охранявший ворота караул и, вырвавшись на улицу, бросилась в направлении Невы. Старшие офицеры полка во главе с полковником Стюрлером пыта-лись остановить, задержать колонну. Но теперь это было уже невозможно.
И здесь, как у московцев и моряков, решающую роль сыграл волевой напор, геро-ический порыв представителя тайного общества. Можно было готовить восстание холод-ной головой, но выводить полки оказалось возможным только так.
Часть пути – до Невы – колонна Панова прошла маршрутом Сутгофа. Спустилась на лед. Самый прямой и скорый путь к Сенату лежал именно по Неве, как и пошел Сут-гоф. Но Панов почему-то выбрал другой путь. Он со своими солдатами пошел наискось к Мраморному дворцу. Поднявшись на набережную у Мраморного дворца, близ Марсова поля, Панов снова повел колонну не кратчайшим путем по набережной, а, сделав крюк, свернул на Миллионную улицу и направился на Дворцовую площадь и оказался у глав-ных ворот Зимнего дворца. Там, однако, натолкнулся на караул. Панов начал уговаривать караул присоединиться к ним и пропустить их во дворец, но, встретив непоколебимость и безмолвие, бросился в ворота. Караул, уменьшенный в числе при удвоенных постах, не мог бы удержать напора мятежников. Понимая это, комендант дворца генерал Башуцкий (отец адъютанта Милорадовича), находившийся рядом, во избежание столкновения и кровопролития, приказал ему расступиться. При этом сам же Башуцкий и пострадал – рванувшиеся во двор мощные гренадеры сбили его с ног и прилично помяли, в кровь разбив лицо и голову.
Захват дворца и арест августейшего семейства были теперь делом считанных ми-нут.
Было около половины третьего. Смеркалось. Усилился мороз.
И вот тут наступил тот самый момент, о котором предупреждал Михаил Романов Рылеева и прочих руководителей восстания: именно сейчас и следовало арестовать вели-кого князя (впрочем, уже императора) Николая Павловича и все его семейство. Здесь все решали минуты, поскольку на подмогу к верным частям императора уже спешили два са-перных батальона – Гвардейский и Учебный. Учитывая ситуацию, ротные командиры еще утром приказали раздать нижним чинам боевые патроны и бегом повели батальон с Кирочной улицы, где находились казармы, к Зимнему дворцу.
К счастью для восставших, предупрежденных пришельцем из будущего, саперы добежать не успели.

11.
Как видим, ход событий пошел не совсем таким образом, каким его спланировали на квартире у Рылеева.
С самого утра 14 декабря планы выступления начали рушиться. Даже несмотря на то, что в эту ночь во внутреннем карауле от Конной гвардии у покоев Марии Фёдоровны, вдовы императора Павла Петровича, стоял князь Одоевский, один из тех, кто через не-сколько часов выйдет на Сенатскую площадь. Следовательно, у декабристов буквально до самого начала их попытки переворота имелись свои люди в Зимнем дворце, собиравшие самую последнюю информацию.
В шесть часов к Рылееву приехал Якубович, там уже находились Александр Бес-тужев и Пётр Каховский. По лицу прибывшего сразу стало видно, что у него не очень хо-рошие вести.
- Господа! Я отказываюсь от данного мне поручения, однако даю слово офицера быть перед Сенатом, когда соберется гвардия.
Рылеев не стал уточнять, какую из частей капитану не удалось уговорить – гвар-дейский Морской экипаж или Измайловский полк. Это уже было не столь важно – выпа-дало целое звено из цепи запланированного. Но, услышав новость от сподвижника Яку-бовича, тут же решил обескуражить товарищей и Каховский:
- Друзья мои, в таком случае я отказываюсь стрелять в царя. Не хочу выступать одиночкой и ставить себя вне организации.
Отказ Петра Каховского, впрочем, не был спонтанным решением. Он всю ночь, выполняя поручения штаба заговорщиков, бродил по залам Зимнего дворца в попытке наткнуться на цесаревича Николая.
 Пётр Григорьевич Каховский происходил из обедневших дворян. Нес службу юн-кером в Европе, но был разжалован до рядового за дебоши. В 1824 году он возвращается в Россию, планируя затем отправиться в Грецию, воевать за ее независимость. Эти скром-ные черты уже набрасывают силуэт характера убийцы. Импульсивный, отчаянный, его взгляды не всегда соотносятся с действительностью. Он – один из наиболее радикальных декабристов и считает, что монархию нужно ликвидировать.
Ранним утром 14 декабря Каховский крадется по коридорам императорского двор-ца, чтобы исполнить важнейшую миссию, доверенную ему братьями по духу. Но что-то в последний момент ему мешает это сделать. Не трусость ли? Не являлись ли все эти пыл и непослушание в армии показными? Быть может, являлись. Каховский уходит на площадь. Чувство вины за невыполненный долг, должно быть, снедали его. Такой удар по его об-разу бесстрашного свободолюбивого бунтаря! Несостоявшийся цареубийца ищет себе оправдание перед своими собратьями. Каховский готов был жертвовать собой. Но не це-ной позора, проклятья, бегства. Это было выше его сил. Он мечтал о славе Брута, а не об участи изгоя.
А в семь часов утра у Рылеева появился диктатор, князь Сергей Петрович Трубец-кой, которому тут же сообщили об отказе Якубовича вывести на площадь Гвардейский Морской экипаж.
- Ну что же, друг мой, – после некоторого раздумья ответил Трубецкой, повернув голову в сторону Александра Бестужева, – думаю, что ваш брат Николай вполне может с этим справиться.
- Я передам ему ваше поручение, князь.
Трубецкой вынул из кармана кителя несколько листов бумаги.
- Гляньте-ка, друзья мои, я тут набросал некий вариант Манифеста, кои должно бу-дет предъявить сенаторам на подпись.
Он разложил бумаги на столе, и заговорщики тут же сгрудились около, став чи-тать.
«В Манифесте Сената объявляется.
1-е. Уничтожение бывшего Правления.
2. Учреждение временного до установления постоянного, выборными.
3. Свободное тиснение, а потому уничтожение Цензуры.
4. Свободное отправление богослужения всем верам.
5. Уничтожение права собственности, распространяющейся на людей…»
Тут Николай Иванович Тургенев оторвался от чтения и предложил:
- Друзья! Давайте же ради практических шагов освободим собственных крепост-ных.
Идея понравилась, его поддержали возгласами и бурно зааплодировали, что вы-звало у Михаила Романова лишь грустную улыбку: он ведь знал, что никто из декабри-стов, включая и самого Тургенева, крестьян не освободил. И потом, уничтожение кре-постного права, безусловно, здорово, а дальше что? Зачем крестьянину свобода без земли?
Но пока ход истории не давал ему повода вмешаться.
Меж тем заговорщики продолжили чтение манифеста:
«6. Равенство всех сословий пред Законом и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела судные поступают в ведомство ближай-ших судов гражданских.
7. Объявление (первоначально Трубецкой написал «дозволение», но затем то ли сам, то ли с согласования с Батеньковым, это слово зачеркнул и поменял его на «объявле-ние») права всякому гражданину заниматься чем он хочет, и поэтому дворянин, купец, мещанин, крестьянин все равно имеют право вступать в воинскую и гражданскую служ-бу, и в духовное звание, торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов. Приобретать всякого рода собственность, как то: земли, дома в деревнях и го-родах. Заключать всякого рода условия между собою, тягаться друг с другом пред судом.
8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.
9. Уничтожение Монополий, как то: на соль, на продажу горячего вина и проч., и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли, с уплатою за промыш-ленность с количества добывания соли и водки.
10. Уничтожение рекрутства и воинских поселений.
11. Уничтожение срока службы военной для нижних чинов, и определение оного последует по уравнении воинской повинности между всеми сословиями…».
Здесь князь Оболенский отрицательно покачал головой.
- Что тебе не нравится, князь? – поинтересовался Трубецкой.
- Предлагаю не торопиться с уничтожением срока службы. Как бы нам потом не пришлось начать кормить чужую армию.
Логично! – подумал Романов. – Кроме того, уничтожение военных судов означает полный и безоговорочный бардак в армии, каковая всенепременно понадобится.
- Что ты предлагаешь взамен?
- Я бы написал осторожнее: «Убавление срока службы…».
- А пожалуй, что князь Евгений прав, – поддержал Оболенского Рылеев.
- Хорошо! Не возражаю! Давайте поправим, – Трубецкой тут же зачеркнул одно слово и вместо него написал другое. – Читайте дальше!
«12. Отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.
13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от Гражданского правительства назначенных.
14. Гласность судов.
15. Введение присяжных в суды уголовные и гражданские.
Учреждает Правление из 2-х или 3-х лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все Министерства, Совет, Комитет Министров, Армии, Флот. Сло-вом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не суд-ную. – Для сей последней остается Министерство, подчиненное временному правлению, но для суждения дел, не решенных в нижних инстанциях, остается департамент сената уголовной, и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно, и члены коих остаются до учреждения постоянного правления.
Временному правлению поручается приведение в исполнение:
1-е. Уравнение прав всех сословий.
2-е. Образование местных, волостных, уездных, губернских и областных Правле-ний.
3-е. Образование внутренней народной стражи.
4-е. Образование судной части с присяжными.
5-е. Уравнение рекрутской повинности между всеми сословиями.
6-е. Уничтожение постоянной армии.
7-е. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок Правле-ния и Государственное Законоположение».
Голосовать не стали, но по реакции всех присутствующих было понятно, что про-тив текста манифеста никто возражать не станет.
- Тогда давайте постановим, что обнародование Манифеста должно послужить началом выступления, – торжественно произнес князь.
- Мы с Пущиным обратимся к Сенату с предложением подписать сей «Манифест к русскому народу». Разумеется, начнем переговоры мирно, но в случае несогласия Сената вынуждены будем прибегнуть к военной силе, – заключил Рылеев.
- Или мы ляжем на месте, или принудим Сенат подписать конституцию, – добавил Александр Бестужев.
- А что потом? – поинтересовался Николай Бестужев.
- Потом? Потом, друзья мои, предлагаю такой план: Гвардейский Морской экипаж вместе с Измайловским полком – а если измайловцы не подымутся, то без них – должен идти к Зимнему дворцу, взять его штурмом и арестовать императорскую фамилию и со-бравшийся там для присяги гвардейский генералитет. Таким образом, правительственная партия будет обезглавлена и некому будет координировать сопротивление перевороту. Для переворота хватит одного надежного полка. Остальным полкам – сколько бы их ни было – предписываю спешить к Сенату, на сборное место.
После этого Трубецкой ушел, захватив с собой текст манифеста. Придя домой, он запер его на ключ в ящике своей конторки.
Однако неприятности продолжились.
К восьми часам приехал Иван Пущин, сообщивший, что его брат Михаил не берет-ся организовать выступление конно-пионерного эскадрона. В девятом часу утра Рылеев и Иван Пущин отправились на Английскую набережную к Трубецкому. В это же время из дома вышел Александр Бестужев и направился в Московский полк. Ночевавший у Бес-тужева его младший брат Петр видел, как Александр перед выходом заряжал пистолеты. Один из них он отдал еще одному брату, Михаилу, со словами:
- В случае надобности, чтобы себя застрелить.
Михаил спрятал пистолет в рукав шинели. Чтобы подчеркнуть значение и торже-ственность предстоящего события, Александр Бестужев оделся в парадную форму – белые панталоны, гусарские сапоги, шарф, шляпа с плюмажем, пристегнул саблю. Он ехал в Московский полк как представитель революционного руководства. Там к нему присо-единились соратники – Щепин-Ростовский, Волков и Броке.
Придя в казармы Московского полка и оценив обстановку, Александр Бестужев начал игру ва-банк. Он понимал: чтобы убедить солдат пойти на Сенатскую площадь, го-ворить с ними следует сильно, только в таком случае они его будут слушать и слышать. Александр Бестужев, к тому времени уже довольно известный литератор, вообще любил сильные фразы. Так, незадолго до восстания он, входя в кабинет Рылеева и перешагивая порог, однажды сказал: «Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит – руби кон, то есть все, что попадается!»
И начал Бестужев с 6-й роты.
- Ребята, я приехал от государя Константина Павловича секретным образом, дабы предупредить полки, что вас обманывают! Константин Павлович жалует вас пятнадцати-летней службою, любит Московский полк и прибавит жалование. Ребята, вы присягали государю императору Константину Павловичу, крест и Евангелие целовали, а теперь бу-дем присягать Николаю Павловичу?! Вы, ребята, знаете службу и свой долг! И еще до-бавлю, братцы, что мне по секрету сказал государь Константин Павлович: покойного государя императора Александра Павловича отравили.
Затем оба Бестужевых, Щепин-Ростовский, Волков и Броке пошли в 3-ю роту, где к ним присоединились подпоручик князь Цицианов и капитан Дашкевич. Войдя в покои роты, оба Бестужева и Щепин-Ростовский теми же словами убеждали нижних чинов и потом ушли в 5-ю роту, из 5-й роты Щепин-Ростовский и оба Бестужевых с поручиком Броке отправились во 2-ю фузилерную роту, где уже в конце добавили к сказаному:
 - Кто не будет держаться прежней присяги, то тех колоть!
Через некоторое время Щепин вернулся уже один в свою роту и сказал:
- Ребята, все обман! Нас заставляют присягать насильно. Государь Константин Павлович не отказался от престола, а в цепях находится; его высочество шеф полка вели-кий князь Михаил задержан за четыре станции и тоже в цепях, его не пускают сюда.
При этом Александр Бестужев велел фельдфебелю Сергузееву приказать людям взять с собою боевые патроны.
В этот момент приехал от лейб-гренадер Пётр Каховский, сообщил, что гренадеры готовы действовать, и сказал:
- Господа, не погубите лейб-гренадер нерешительностью!
И ушел в Гвардейский Морской экипаж.
Офицеры готовились к боевым действиям. Приказав солдатам брать боевые патро-ны, они вооружались и сами. Щепин послал фельдфебеля своей роты на квартиру, откуда тот принес ему пистолет и боевую (в отличие от форменной шпаги) черкесскую саблю. Он велел фельдфебелю тут же зарядить пистолет ружейной пулей, а когда та оказалась велика, то нарезать из нее картечей.
В это время в казармы примчались из Гвардейского экипажа Петр Бестужев и Па-лицын для выяснения обстановки и оповещения моряков. Щепин велел передать, что полк выступает.
3-я и 6-я роты выбегали во двор для построения.
Пришло приказание офицерам собираться к полковому командиру – так делалось во всех полках перед присягой.
- Вестовой, передай его высокопревосходительству, что я не хочу знать генерала! – крикнул посланному Щепин-Ростовский, продолжая готовить роты к выступлению.
Он был яростно возбужден еще с вечера. И это возбуждение и неистовый темпера-мент сослужили в эти минуты хорошую службу восстанию.
Когда роты в полном составе вышли из казармы, Щепин и Михаил Бестужев при-казали зарядить ружья и первый с саблей, а второй с пистолетом в руках с возгласом «ура!», выбежали с ротами на большой двор, причем нижние чины имели ружья на руку, а впереди их барабанщик бил тревогу. Подпоручик Веригин, собиравший в это время офицеров к полковому командиру, был окружен ими на большом дворе и Щепин, угро-жая ему саблей, а Александр Бестужев пистолетом, заставили его вынуть шпагу и кричать с ними «ура Константину!»
На крики и барабанный гром из казарм выбегали солдаты других рот и пристраи-вались к ротам Щепина и Бестужева. Первые ряды стали выбегать с полкового двора на Фонтанку. Но тут оказалось, что забыли взять знамя. Вернулись за знаменем. При этом произошла путаница, солдат, выносивших знамя, приняли за сторонников Николая, нача-лась рукопашная, в которой Щепин, рубя во все стороны, пробился к знамени и вынес его в голову колонны. Солдат, которого Щепин ранил, крикнул ему:
– Ваше благородие! Я за императора Константина, и, хотя вы меня ранили, я иду умереть с вами!
Перед тем как началась схватка за знамя, к Щепину подошел полковник Москов-ского полка Неелов и произнес:
- Любезный князь, я всегда готов был пролить кровь за императора Константина и готов сейчас стать в ваши ряды прапорщиком!
- Весьма рад вашему решению, ваше превосходительство!
Впрочем, увидев потасовку за знамя и некоторую задержку в продвижении с пол-кового двора, Неелов отстранился от восставших и вернулся в расположение полка.
Когда восставшие роты во второй раз двинулись на набережную Фонтанки, им наперерез бросились подоспевшие командир бригады генерал Шеншин, командир полка генерал Фредерикс и командир батальона полковник Хвощинский. Увидев Щепина, раз-махивающего саблей, Фредерикс кинулся к нему с криком:
- Что вы делаете?!
Но Александр Бестужев тут же наставил ему пистолет в лицо, повторяя:
- Убьют вас, сударь!
Солдаты, возбужденные предстоящим действом, подхватили угрозу и закричали в рядах:
- Отойди, убьем!
Фредерикс шарахнулся, но Щепин-Ростовский рубанул его саблей по голове, и командир полка упал. Затем князь сшиб с ног и бригадного генерала. Полковник Хво-щинский в это время пытался уговорить Бестужева, но тот перехватил инициативу.
- Полковник, вы же были еще не так давно членом Союза благоденствия.
- Ну, был, и что?
- Так вот, советую вам, сударь, возглавить восставший полк.
Декабристам очень не хватало высшего командного состава, штаб-офицеров, как тогда говорили, «густых эполет», и в данный момент, они даже желали уступить Хво-щинскому первое место в надежде, что полк поведет полковник. Однако Хвощинский так громко возмущался их действиями, что привлек внимание Щепина, и тот трижды ударил его саблей.
При этой сцене присутствовал еще один генерал – начальник штаба гвардии Нейдгардт. Но он стоял в стороне, не вынимая шпаги. Поэтому заговорщики его не тро-нули.
Теперь путь был свободен. Около семисот готовых на все солдат во главе с тремя готовыми на все офицерами двинулись с заряженными ружьями по Гороховой к Сенату. Щепин обернулся к Александру Бестужеву и крикнул:
- К черту конституцию!
Роты шли беглым шагом с криком: «Ура, Константин!», заставляя встречных – офицеров и штатских – кричать здравицу Константину. Барабаны били тревогу.
Когда Московский полк шел по Гороховой мимо квартиры Якубовича, тот вышел на улицу и, подняв на острие сабли шляпу, пошел впереди полка.
Роты пересекли Исаакиевскую площадь, обогнули заборы, опоясывающие то ме-сто, где возводился собор, и вышли к бронзовому Петру. Бестужевы и Щепин начали строить каре возле монумента – ближе к Сенату. Они действовали точно по плану – за-крепили за тайным обществом подходы к этому зданию. С той же целью была выслана стрелковая цепь в сторону Адмиралтейского бульвара, отрезавшая Сенат от Зимнего дворца.
Пока трое офицеров строили каре – особенно трудно рассчитать и построить не-полные роты, – Якубович с площади ушел…
Между тем, уцелевший при избиении генералов в Московском полку Александр Иванович Нейдгардт, едва мятежные роты выбежали со двора, поспешил во дворец и не-медленно потребовал аудиенции у новоиспеченного императора. Увидев его, бледного, не могшего унять дрожь во всем теле, Николай испугался не на шутку.
- Ваше величество! Московский полк в полном восстании. Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, а мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтоб донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и Конной гвардии.
Весть эта поразила Николая, как громом. Ведь он был куда более осведомлен и ориентирован в ситуации, чем Нейдгардт, и потому ужас его был глубже и серьезнее. Ес-ли до сей минуты он верил и не верил в возможность восстания и сомневался в суще-ствовании заговора, то теперь получил об этом прямое доказательство.
Но надо отдать должное Николаю: он сумел взять себя в руки и спросил у Нейдгарда:
- Вы бы что сделали на моем месте, Александр Иванович?
- Ваше величество, следует немедленно привести в боевую готовность те две ча-сти, которые к этому времени присягнули, – преображенцев и конногвардейцев.
Ситуация все же была неоднозначной. Ведь Николай еще пока не знал ни масшта-ба, ни непосредственной цели заговора. Он мог ожидать массового неповиновения, рез-ни. Перед ним, конечно же, встали апокалиптические картины, изображенные Ростовце-вым, – империя в огне, крови, развалинах…
- Пожалуй, я так и сделаю!
Он тут же послал флигель-адъютанта Бибикова сказать, чтобы приготовили коня. С Николаем остался еще один адъютант – Адлерберг, который и сопровождал императо-ра, когда тот направился к главному караулу. По дороге он встретил генерала Апраксина, командира Кавалергардского полка, и приказал выводить полк к Сенатской площади – кавалергарды только что присягнули.
Николай поставил караул поперек ворот. Вскоре вышел и построился на углу дома Главного штаба со стороны Адмиралтейской площади 1-й батальон преображенцев, кри-ча «ура» Николаю. Тот махнул рукой, останавливая крики, прося дать ему возможность говорить. Но заговорить Николай не успел: в тот момент, когда император проходил вдоль фронта батальона к нему сзади, со стороны бульвара едва ли не подбежал генерал Милорадович. В свите Николая, шествовавшей в нескольких шагах от Николая, находил-ся и адъютант Милорадовича Александр Павлович Башуцкий. Он прекрасно и уже давно изучил повадки своего начальника, но на сей раз Башуцкий было шокирован видом и же-стами Милорадовича. Он шел почти бегом, далеко отлетала его шпага, ударяясь о его ле-вую ногу (впрочем, это и всегда было особенностью его походки), мундир его был рас-стегнут и частично вытащен из-под шарфа, воротник был несколько оторван, лента измя-та, галстук скомкан и с висящим на груди концом. Все это не могло не удивить всех. Но еще большее удивление вызвало то, что, когда с лихорадочным движением, с волнением до того сильным, что оно нарушило в нем всякое понятие о возможном и приличном, граф, подойдя к Николаю сзади, вдруг резко взял его за локоть и почти оборотил его к се-бе лицом. Взглянув быстро на это непонятное явление, Николай с выражением удивле-ния, но спокойно и тихо отступил назад. В ту же минуту Милорадович горячо и с выра-жением глубокой грусти произнес, указывая на себя:
- Государь, вот в какое состояние они меня привели, – теперь только одна сила мо-жет воздействовать!
Не спрашивая ни о чем, император на эту выходку ответил сначала строгим заме-чанием:
- Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы, – и тотчас же приказал:
- Возьмите Конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повелений, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара, – и немного смягчив тон, добавил. – Вы долго, командовали гвардиею, солдаты вас знают, чтут и уважают. Уговорите их, убедите, что они заблуждаются; словам вашим они, веро-ятно, поверят.
После изначального замечания царя Милорадович вдруг словно очнулся, пришел в себя, взглянув быстро на беспорядок своей одежды, он вытянулся, как солдат, приложил руку к шляпе, потом, выслушав повеление, молча повернулся и торопливо пошел назад по той же дороге.
Это отчаянное движение – первое свидетельство метаморфозы, происходившей в эти минуты с Милорадовичем. Он превращался из политического игрока в трагическую фигуру…
Не прошло и пяти минут, как со стороны Сенатской площади раздались первые выстрелы. Николай вздрогнул и, приподняв руки, громко воскликнул:
- Боже мой, первая кровь пролита!
Стрельбы на площади было много, и стреляли именно восставшие. Кроме того, все активнее становились толпы народа. Шум и крик делались все настойчивее, и частые ру-жейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали через войска. Впрочем, большая часть солдат на стороне восставших стреляла вверх.
- Во всадников не стрелять, целиться в лошадей, – командовали офицеры.
Впрочем, солдаты даже без команды реагировали огнем на всякие перемещения кавалерии. Но, как правило, стреляли вверх. Очевидно, в воинственность кавалеристов они не верили.
Александр Бестужев, стоя на углу каре и заметив, что Конная гвардия вторично пошла в атаку, взял у одного из унтер-офицеров ружье: он понимал, что держа в руках саблю, запросто мог быть атакован с двух сторон, а на штык лошадь не пойдет.
Но не меньший урон, чем от огня, конногвардейцы у Сената понесли от камней и поленьев людей, забравшихся на сенатскую крышу. Эта бомбардировка велась постоянно, и в конце концов два эти эскадрона вынуждены были переместиться на набережную - к Исаакиевскому мосту.
Выехав на площадь, Николай хотел осмотреться – не будет ли возможности, окру-жив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по нему залп, пули просвистели рядом с его головой, но, к счастью, не задев его самого и не ранив никого из его свиты. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в них поленьями. Как ни постыдно было это, но Николаю пришлось отступить.
Вернувшись домой, Милорадович привел себя в полный порядок и велел подать карету.
- Поеду отведать кулебяки к Телешевой, – сказал он своему адъютанту Башуцкому. - А вы, голубчик, чтобы в одно мгновение мне было дано знать обо всем, что бы ни слу-чилось.
Башуцкий, да и не только он, знал, что Милорадович был влюблен в актрису Ека-терину Телешеву и именно у нее он расслаблялся и отдыхал. Сейчас его мучили тревож-ные предчувствия: за считаные минуты между приездом из дворца и отъездом к Телеше-вой он четырежды говорил о дурных предзнаменованиях. Уходя, он сказал:
- Иду к Катеньке в последний раз.
Но на сей раз у Телешевой Милорадович пробыл недолго, отправился завтракать у директора Императорских театров Аполлона Александровича Майкова. Но и там пробыл недолго. Неожиданно вошел в комнату начальник тайной полиции Фогель и, подойдя к Милорадовичу, стал ему что-то шептать на ухо. Это было известие, что бунт начался. Граф тут же поднялся, извинился перед всеми, простился с хозяином и уехал с Фогелем. Московцы уже стояли на площади.
В то время Сенатская (точнее, официально она называлась тогда Петровской) вы-глядела несколько иначе, чем ныне. Тогда на месте россиевского здания Сената стоял дворец вице-канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, построенный в середине XVIII века. В 1762 г. дом Бестужева-Рюмина перешел в казну и был приспособлен для Сената, переведенного сюда с Васильевского острова. В центре площади, конечно же, уже стоял прославленный монумент Петра I скульптура Э. Фальконе, открытый в 1782 году и который с легкой руки Пушкина четь позже стал называться «медным всадником».
Всего лишь за два года до описываемых событий было закончено сооружение за-падного крыла Адмиралтейства. С трех сторон оно было окружено большими площадями – Сенатской, Адмиралтейской и Дворцовой. Вдоль здания, с южной его стороны, в 1806 году был создан бульвар – любимое место прогулок петербуржцев. Первоначально буль-вар располагался далеко от здания, а в 1817 году его перепланировали, и деревья подсту-пили ближе к стенам.
 У спуска к Неве находилась пристань: здесь сгружали доставленные водой мате-риалы для строительства Исаакиевского собора – карельский мрамор, финский гранит, дерево. От пристани вдоль западного фасада Адмиралтейства до строящегося Исаакиев-ского собора шла ограда, вдоль которой складывали разные строительные материалы. По-этому площадь была несколько меньше, чем в настоящее время.
С южной же стороны площади находилась строительная площадка Исаакиевского собора. За высокими заборами располагались мастерские, дома, складские и подсобные помещения. Восточнее строительной площадки стоял, как и теперь, дом А.И. Лобанова-Ростовского с колоннадами и высоким крыльцом со львами, построенный в 1819 году все тем же архитектором Монферраном, который трудился и над Исаакием. Западнее находи-лось здание манежа конной гвардии. На месте нынешнего Конногвардейского бульвара проходил Адмиралтейский канал. Ближе к каналу стоял дом купчихи Кусовниковой, вы-купленный для нужд Святого Синода, а на набережной Невы – старое здание Сената.
Постоянных мостов через Неву тогда еще не существовало. Сенатскую площадь и Васильевский остров соединял наплавной Исаакиевский мост, находившийся прямо напротив памятника Петру I. Площадь была вымощена булыжником. Впрочем, сейчас она вся была покрыта снежным настом.

12.
Лейб-гвардии Московский полк стоял в нерешительности на Сенатской площади. Поручик Михаил Бестужев, будучи в «маленьких эполетах», не решался отдать команду полку захватить Зимний и взять в заложники императорскую фамилию. Он вместе со Щепиным-Ростовским подняли и привели полк на площадь, но теперь стояли и ждали, теряя драгоценное время.
Тут же находился и Александр Бестужев, который тоже, сообразно торжественно-сти момента, был в парадной форме – белых панталонах, гусарских сапогах, шарфе и в шляпе с плюмажем, с пристегнутой саблей. Нужны были «густые эполеты» – старший офицер хотя бы в чине полковника. За таким солдаты бы пошли, не раздумывая особо. Не зря же заговорщики назначили диктатором именно полковника Трубецкого, героя войны с Наполеоном.
Ждали капитана Якубовича с Гвардейским Морским экипажем, которому вместе с Арбузовым как раз было поручено князем Трубецким брать штурмом Зимний дворец и арестовать всю царскую фамилию. Для начала же гвардейцы на площади должны были выкрикивать: «Ура, Константин!» до тех пор, пока не соберется Совет и Сенат. Трубец-кой же и должен был возглавить всю эту операцию, но князя не было, он куда-то пропал, соответственно, и Якубович тоже «умыл руки»; Арбузов оказался в растерянности: что делать?
Для успеха переворота восставшим необходимо было захватить две позиции – Зимний дворец и Сенат. Захватом дворца и арестом императорской фамилии ликвидиро-валось старое правление, а Сенат нужен был, чтобы провозгласить новое.
Без захвата дворца, по замыслу Трубецкого, овладение Сенатом теряло смысл, ибо в случае сохранения Николаем свободы и какой-то власти вступал в действие батеньков-ский вариант – переговоры с претендентом.
Именно поэтому главная и самая надежная сила тайного общества – Гвардейский Морской экипаж – направлена была на дворец. Караул дворца насчитывал не более трех-сот человек, из которых половина отдыхала, а половина была рассредоточена по внеш-ним и внутренним постам. Правда, там были свои подводные камни – дворец был слиш-ком велик и выходов в нем множество, чтобы занять его одной ротой, с другой стороны, Преображенский батальон, помещенный возле дворца, может в ту же минуту быть введен туда через Эрмитаж и таким образом, эта рота окажется в слишком опасном положении.
Лейтенант Арбузов, как он и предполагал, легко договорился со своими матроса-ми.
- Ужели, присягнув Константину Павловичу, будем еще присягать другому царю, Николаю Павловичу или Михаилу Павловичу?
Арбузов доверял своей роте, а матросы полностью верили своему ротному коман-диру, потому и пошли за ним, не задумываясь о последствиях. Он наставлял фельдфебеля своей роты Боброва:
– Скажи ребятам, что, ежели будут заставлять менять присягу, то я поведу роту к измайловцам, а затем мы все вместе с московцами пойдем к Сенату, где нас будут ждать лейб-гренадеры и финляндцы, и что мы возьмем в Сенате завещание покойного государя, по которому нижним чинам назначено 12 лет службы, и предпишем свои законы.
После предательского отказа Якубовича возглавить Морской экипаж капитан-лейтенант Николай Бестужев сделал последнюю попытку найти старшего офицера, за ко-торым пошли бы и матросы, и офицеры. Он подошел к своему старому товарищу, капи-тан-лейтенанту Козину с просьбой вывести батальон на площадь:
- Николай Глебович, ради бога, веди батальон, медлить нельзя, дело идет о спасе-нии отечества, каждый миг дорог.
Но Козин ничего не ответил. Тогда Бестужев сбросил с себя шинель и решительно произнес:
- Если ты не поведешь, я принимаю команду.
Николай Бестужев, человек спокойной, целенаправленной отваги, не хотел брать на себя руководство Экипажем не из робости. Он никогда не служил в этой части, его там плохо знали, а он был уверен, что в такой момент Экипаж должен возглавить лидер, лю-бимый и уважаемый большинством офицеров и матросов. Лидер, который в случае надобности мог бы повести Экипаж не просто на площадь, но и в бой. Но обстоятельства не оставляли ему выхода - он должен был или отказаться от мысли вывести матросов на помощь московцам, поднятым его братьями, или принять на себя командование, а с ним и всю ответственность.
Но в тот момент, когда Николай Бестужев принял решение, с площади донеслись ружейные выстрелы. И этот факт придал событиям мгновенное ускорение.
Услышав выстрелы, мичман Петр Бестужев, самый младший из братьев, конечно же, подумал о старших – Александре и Михаиле, которых недавно видел перед каре мос-ковцев. Он бросился к строю с криком:
- Ребята! Что вы стоите! Слышите пальбу? Это ваших бьют!
Этот крик был тем психологическим запалом, который вызвал взрыв.
Тут уже бразды правления в свои руки взял Николай Бестужев.
- За мной! На площадь! Выручать своих!
Тысяча сто гвардейских матросов ринулись за ним в ворота, отбросив капитан-лейтенанта Качалова, пытавшегося задержать колонну.
Командир Гвардейского Морского экипажа Шипов предпочел в эти минуты не по-являться во дворе. Старшие офицеры – капитан-лейтенанты Лялин и Козин – хранили нейтралитет.
Гвардейский морской экипаж с полным составом нижних чинов и большинством офицеров бежал по набережной Екатерингофского и Крюкова каналов к Галерной улице, выходившей на Сенатскую площадь.
Для того, чтобы овладеть Сенатом и удержать его, одной роты было достаточно. Поскольку захват Сената, караул которого составлял всего тридцать пять штыков, не тре-бовал больших сил, на него, в первую очередь, и был ориентирован ненадежный Москов-ский полк, в котором рассчитывали на одну-две роты.
Московцы стояли на площади уже пятый час. Моряки и рота Сутгофа – третий. Гренадеры Панова – второй. Не считая роты Сутгофа, все были в мундирах. Многие офи-церы тоже. Они не ели с самого утра, кроме лейб-гренадер, успевших пообедать после присяги. К тому же было очень холодно. Каховский трижды брал и отдавал Александру Бестужеву пистолет, чтобы погреть руки.
Редела толпа. Полиция, осмелевшая с накоплением присягнувших Николаю ча-стей, проталкивала людей мимо финляндцев через Исаакиевский мост на Васильевский остров. Но уходили они с настроением вовсе не безнадежным. Люди рабочие и разно-чинцы, шедшие с площади, также просили продержаться еще часок, до темноты:
 - И все пойдет ладно!
Во время стояния мятежных войск на площади из некоторых полков приходили посланные солдаты и просили их держаться до вечера, когда все обещали присоединиться к нам. Это были посланные от рядовых, которые без офицеров не решались возмутиться против начальников днем, хотя присяга их и тяготила.
И декабристы, и Николай с генералами понимали: если взбунтуется любой из пра-вительственных полков, это разомкнет кольцо окружения, изменит всю тактическую си-туацию на площади, может вызвать цепную реакцию. Устали от многочасового стояния, холода и неопределенности восставшие. Устали и те, кого вывели против них.
Трубецкой хотел все наличные силы, кроме тех, кто пойдет на дворец, прежде все-го сосредоточить на Сенатской площади, чтобы в случае контрмер правительства иметь возможность подкрепить ту часть, которая будет удерживать дворец, и вообще – действо-вать по обстоятельствам.
И Михаил Романов понял, что как раз и пришло время действовать именно по об-стоятельствам.
Бестужев понимал, что уходит драгоценное время, в то же время, к Николаю под-ходят перепринявшие присягу новые части. Понимал это и Михаил Романов, стоявший немного поодаль от солдат, недалеко от Михаила Бестужева – история шла своим чередом и, увы, он знал, чем все это закончится…
Решение к нему пришло быстро и неожиданно. Он выхватил из ножен саблю у стоявшего рядом тезки, Михаила Бестужева, и бросился к ровным шеренгам «московцев». Опешивший Бестужев хотел было окриком остановить Романова, но тот его уже не услышал бы. Александр Бестужев был не менее брата ошеломлен порывом пришельца из будущего.
Между тем, Романов уже оказался всего в нескольких шагах от первой шеренги. Он громко выдохнул скопившийся в легких морозный воздух и поднял вверх правую ру-ку с саблей.
- Ребята! Вот я стою перед вами, великий князь Михаил Павлович, повелением его императорского величества Александра Павловича, упокой господи его душу, – перекре-стился Романов, – шеф Московского полка! Сегодня утром только прискакал из Варшавы, откуда меня, узнав о государственном перевороте, который собирается совершить наш брат, его высочество великий князь Николай Павлович, желая узурпировать власть, отняв ее от него, старшего из цесаревичей по кончине государя императора Александра Павло-вича, благословил меня на немедленное возвращение в столицу Российской империи, славный град Петров, дабы не допустить сего деяния. Хочу вас заверить, что Константин от трона не отказался, а схвачен узурпатором, то есть Николаем. Оный же схватил и меня, ехавшего поднять своих солдат на защиту царя, но мне чудом удалось сбежать. Народ об-манывают, не показав завещание покойного императора, в котором дана свобода крестья-нам и до 15 лет сокращена военная служба. И вот я вас прошу, братцы, не дать свершить-ся злонамерению его императорского высочества Николая Павловича! Перед вами – Зим-ний дворец, наша императорская резиденция! А в нем – семья нашего брата в ожидании переворота. Необходимо их арестовать и препроводить в Петропавловскую крепость. Прошу вас, братцы, не посрамите его императорское величество Константина Павловича! Надо спасти государя от гнусного захватчика трона!!!
Слова у Романова закончились. Все это он выпалил на едином дыхании. Но пока он собирался с мыслями, из шеренги солдат раздалось несколько выкриков:
- Не посрамим, ваше императорское высочество!
- Веди нас, ваше высочество!
К этому времени пришли в себя и братья Бестужевы. Михаил первым оказался ря-дом с Романовым.
- Браво, тезка!
- Вы сделали великое дело, Романов! История Вас не забудет! – поблагодарил его и Александр, и тут же вытащил из ножен саблю и поднял ее вверх:
- Вперед, братцы! На Зимний!
- На Зимний! – повторил и Михаил Бестужев, которому вернул саблю Михаил Ро-манов.
- Ур-ра-а! – пронеслась многоголосица над рядами «московцев».
«Знали бы вы, что обо мне сейчас подумала эта самая матушка-история!» – хмык-нул про себя Михаил Романов, унимая дрожь в теле, и облизывая пересохшие на мороз-ном ветру губы.
Поручик лейб-гвардии Гренадерского полка Николай Панов во главе своей роты ворвался во двор Зимнего дворца, где находилась семья Николая, но его там встретил лейб-гвардии саперный батальон во главе с полковником Геруа, прошедшим с 1812-го до Парижа. Силы были примерно равны, гвардейцы обоих подразделений молча стояли друг напротив друга несколько минут. Наконец, Панов произнес:
- Господин полковник, во избежание ненужного кровопролития предлагаю не препятствовать аресту семьи узурпатора.
Но Геруа не двигался с места и никак не реагировал на эти слова. Но тут с площа-ди раздались явно победные крики «ура!» восставших. Панов заметил на лицах саперов явную растерянность, и тут же скомандовал своим гренадерам:
- Выполняйте приказ! 
Пленить не сопротивлявшихся Романовых в их резиденции уже было не сложно. Полковник Геруа пытался один защищать представителей царской фамилии, но что он мог сделать один.
Между тем сам Николай Павлович с первым батальоном Преображенского полка пошел навстречу восставшим частям, дабы предупредить всякое покушение на Зимний дворец. В ожидании подмоги, он остановился против дома княгини Лобановой. Послы-шались выстрелы, Николай вздрогнул: не в его ли родных стреляли?
В это время прибыл к Николаю Конно-гвардейский полк и вслед за ним три роты лейб-гвардии Павловского полка, вскоре потом великий князь Михаил Павлович (на сей раз настоящий) привел оставшийся верным батальон лейб-гвардии Московского полка, который попросил позволения смыть кровью бунтующих срам и бесчестье мундиру свое-му нанесенное. Впрочем, было уже поздно. Николай, не желая проливать крови, предпо-чел меры увещевания, но ни уважения великого князя, ни присутствие митрополита, ни угрозы не могли склонить их к сдаче. Напротив того, стихия бунта значительно возросла, и к восставшим подтянулись разные роты лейб-гвардии Гренадерского полка солдат с тремя офицерами и полковым знаменем оного и тогда же начали стрелять. Николай Пав-лович был окружен подоспевшей тысячей солдат, поддержавшими заговорщиков. Ему ничего не оставалось делать, как отдать саблю поручику Сутгофу и сдаться на милость победителей. Все семейство Николая Павловича было препровождено в Петропавлов-скую крепость и посажено в казематы под охрану того же Московского полка и под надзор коменданта Петропавловской крепости генерала-от-инфантерии Александра Яко-влевича Сукина.
Петропавловская крепость, согласно плану Трубецкого, должна быть занята лейб-гренадерами, поскольку охранял ее караул этого полка. Крепость, с ее артиллерией, могла стать базой восставших войск при попытке контрпереворота. Недаром Батеньков, опыт-ный боевой офицер, считал нужным, ведя переговоры с Николаем, потребовать контроля Временного правления над крепостью в качестве гарантии соблюдения императором своих обещаний. Теперь, после победы восстания, нужно потребовать от Сената назначе-ния на командные должности в гвардии людей, генералов, близких тайному обществу.
Таким образом, боевой план Трубецкого состоял из двух основных компонентов: первый – захват дворца ударной группировкой и арест Николая с семьей и генералитета, второй – сосредоточение всех остальных сил у Сената, установление контроля над здани-ем Сената. Первая часть боевого плана Трубецкого была с успехом выполнена.
Пришла пора исполнить общий политический план, который был поручен подпо-ручику Рылееву и сыну сенатора Ивану Пущину – вручить Сенату манифест для обнаро-дования.
Вечером, когда все уже было кончено, Рылеев вернулся домой. Сюда же стали со-бираться и другие члены Северного общества. Раньше всех пришли Каховский, Штейн-гель, Батеньков.

13.
Знаменитая Петропавловская крепость. Что и кого только она повидала на своем не таком уж и исторически длинном веку. Сначала она и в самом деле выполняла роль крепости, защищавшей новую столицу от поползновений шведов. Потом уже, после Пет-ра, когда значение защитницы Петербурга у Петропавловки исчезло, крепость служила одновременно и для размещения столичного гарнизона, и для услуг тюремщиков. В сте-нах Петропавловской крепости отбывали наказание многие известные люди. Правда, это было несколько после, а до описываемых событий самым знаменитым узником Петро-павловки был, пожалуй, Александр Радищев, автор знаменитого «Путешествия из Петер-бурга в Москву».
Сюда-то и доставили всех арестованных членов семейства Романовых. Всех, кроме самого Николая Павловича. Для него в качестве места заточения определили Комендант-ский дом, предварительно попросив ужаться самого коменданта крепости, члена Государ-ственного Совета, генерала от инфантерии Александра Яковлевича Сукина, который считался, по сути дела, третьим лицом в столице после императора и генерал-губернатора. Комендантские покои занимали оба этажа двухэтажного здания, располо-женного в Петропавловской крепости между Нарышкиным бастионом и Петропавлов-ским собором, с окнами на соседнее здание гауптвахты и плясовую площадь.
Сам дом был построен в сороковых годах минувшего столетия, а спустя год с за-падной стороны дома был пристроен отдельно стоящий каменный одноэтажный П-образный служебный флигель с воротами на западном фасаде, который вскоре соединили с главным корпусом с воротами на северном фасаде. Таким образом был сформирован комплекс здания с прямоугольным внутренним двором.
Главный фасад дома, оформленный в стиле барокко, ориентирован на восток; нижний этаж выполнен как цокольный. Белые наличники окон здания и рельефные по-лосы рустовки по цокольному этажу эффектно выглядели фоне розовых стен. Централь-ная часть комендантского дома увенчана треугольным фронтоном.
Главный вход был устроен в правой части восточного фасада. Перед этим входом был большой тамбур, откуда на второй этаж вела широкая освещенная лестница, приво-дившая в парадную анфиладу помещений верхнего этажа. Из сеней дверь вела в прием-ную, из приемной – в парадный зал с тремя окнами – самое большое помещение в квар-тире, рядом с залом находилась гостиная, потом – угловая столовая, а дальше, несколько в стороне от парадных помещений, располагались личные покои коменданта.
Квартира коменданта занимала оба этажа восточного корпуса. На втором эта-же располагались жилые комнаты, приемная, кабинет и домовая церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы.  На первом этаже – «людские покои». Помещения служеб-ного флигеля использовались под прачечную, кухню, конюшню, кучерскую и каретную. В южной части жили писари, в северной работала канцелярия.
Сукин был довольно непритязательным в бытовом смысле человеком, ему много комнат и не требовалось. Он почти круглосуточно находился при исполнении служебных обязанностей, так как бумаги, которые он получал и отправлял, помечены им самыми разными часами дня и ночи. Поэтому можно предположить, что и отдыхал он где-нибудь тут же без особых удобств, как в походе. К тому же он не был женат. Кроме него, в доме жил чиновник Балк с семьей, да надворный советник Глотов. Последнего как раз и по-просили съехать, да и семью Балков ужали.
Николаю предоставили три комнаты – личные покои, кабинет и большой светлый зал, служивший и столовой, и местом для приема посетителей. В зале стоял большой стол, покрытый красной скатертью, и уставленный канделябрами. У задней стены комнаты по-ставили два канцелярских шкафа, закрывших дверь в следующее помещение.
Разумеется, прежде чем кто-то получал право войти к арестованному, он должен был получить разрешение у одного из членов Временного Совета, а потом и визу комен-данта, за которым приглядывали сменявшие друг друга дежурные офицеры, которые рас-ставляли караульных солдат на первом и втором этажах, возле лестницы, а также у ком-нат Николая. Да еще полувзвод постоянно обходил Комендантский дом снаружи. Сам Александр Яковлевич Сукин давно очерствел на своей службе, предпочитая чувству че-ловечности и жалости чувство служебного долга. При этом он понимал, кто оказался под его попечительством, как понимал и то, что это не более чем временное явление. Соот-ветственно и вел себя с Николаем Павловичем. Не проявляя строгости, но и не позволяя слабости.
 Остальных же членов императорской фамилии поселили в лучших комнатах-казематах пятиугольного Трубецкого бастиона, ставший своего рода «русской Бастили-ей». Этот бастион на юго-западной стороне стал самым известным крепостным объектом благодаря находящейся на его территории Трубецкой тюрьме, где содержались политза-ключенные. Его толстые стены были оборудованы казематами и туннелями. В начале XVIII века здесь держали арестантов Тайной канцелярии, среди которых значился и сын императора Петра I Алексей Петрович, здесь же и убитый. Затем, после смерти Петра, практически столетие бастионные помещения временно перепрофилировались для нужд Монетного двора.
И вот теперь декабристы вспомнили об этих казематах.
Тюремное строение было двухэтажным и пятиугольным. Одиночных камер в нем имелось около семидесяти. Казематы освещались плошками с маслом. Вся система оди-ночного заключения направлялась на полную изоляцию арестованного, чтобы подавить его физически и морально. Также существовала суровая система запретов – на книги, свидания, переписку и прочее. Для охраны заключенных была срочно создана специаль-ная наблюдательная команда. Единственное, в чем не отказывали Романовым – в хоро-шем питании. Ведь у революционеров не было никакого желания заморить арестантов голодом.
При этом Трубецкой бастион выглядел гораздо приличнее казематов бастиона Зо-това, которые скорее напоминали погреб. Кирпичные стены, часто неоштукатуренные, сводчатые потолки. Земляной пол покрыт досками. Были, правда, и каменные полы. Стекла окон закрашивались белой краской, окна заделывались толстыми решетками.

14.
Успех восстания был ошеломляющий. На юге солдаты Черниговского полка, воз-главляемые подполковником Сергеем Ивановичем Муравьёвым-Апостолом, выступили из Тульчина, что под Винницей, где были дислоцированы, и захватили Киев и Василь-ков. После чего Муравьев-Апостол вместе с другими руководителями Южного общества – братом Михаилом, Павлом Пестелем, освобожденным из-под ареста, Алексеем Юшнев-ским и штаб-ротмистром Гусарского полка князем Александром Барятинским помчались в столицу Российской империи.
Зато оставшиеся в Украине заговорщики на радостях от великой победы – перепи-лись. А что случается с русскими мужиками после славной попойки? Правильно, начи-нают чесаться кулаки. А если еще драка замешана на национализме, то первыми на Руси всегда от этого страдали евреи. А как иначе: они ведь держали винные и ювелирные лав-ки, и были главными денежными мешками.
Так случилось и с радушным хозяином деревни Мотовиловки Иосифом Руликов-ским у которого пьяные солдаты Черниговского полка вымогали деньги и водку. Тот по-жаловался их командиру Муравьёву-Апостолу, который вызвал унтер-офицеров Никити-на и Николаева и поставил их в караул у дверей дома Руликовского, выгнав оттуда вы-могателей.
- Слушай, Никитин, я на тебя полагаюсь, как на самого себя, что ты не позволишь солдатам обидеть этого пана, – сказал Муравьёв-Апостол, возвращаясь в часть.
Однако в суете приготовлений к походу Муравьёв-Апостол, покидая Мотовилов-ку, забыл снять караулы. И первое, что делают Николаев и Никитин, оставшись одни, – бросают пост и заходят в соседний дом, к еврейке Гнее Мордковой, у которой насильно забирают вещи ее мужа.
Затем заглянули в мотовиловский трактир Иося Бродского, у которого просто за-брали 360 ведер водки, которую не столько выпили, сколько пролили на пол. После чего снова заглянули к Руликовскому, отобрав у того лошадей, на которых отправились в Фа-стов. По пути они напились водки, угостив также и возницу, причем, до такой степени, что лошади сами доставили его в Мотовиловку. В Фастове же они разгулялись по полной программе – сначала мелкие кражи и грубости местным жителям, потом – разбойное нападение на дом местного арендатора, посессора Ольшевского. Причем, по пути к по-сессору они столкнулись с майором местной фурштатской команды Тимофеевым, кото-рый и составил рапорт об этом происшествии: «…приезжали из числа бунтовавших рот Черниговского пехотного полка в местечко Фастов 2-ой гренадерской роты унтер-офицеры Тимофей Николаев и Прокофий Никитин <...> и при них рядовые 5-ой мушке-терской роты <...> Поясненные чины прибыли в дом посессора Ольшевского, в коем только находилась оного посессора мать, обремененная старостью лет, и по прибытию в дом рядовые, взявши ружья, оставались с подводами на дворе, а унтер-офицеры, также с ружьями, Николаев стоял у дверей, а Никитин взошел в покой, требовал от хозяйки дома на каждого человека по рублю серебром и, взломавши сундук, выкидывал из оного пла-тья, в каковом состоянии застан мною с бывшими при мне гг. офицерами...». Тимофеев и его офицеры без труда обезоружили и связали пьяных черниговцев и отправили их «за надлежащим караулом» в Белую Церковь, в штаб дивизии.
Примеру унтер-офицеров последовали и рядовые. Причем, грабили они не только питейные дома и не только богатых арендаторов, но и беднейших крестьян, тех, кого, по логике вещей, восставшие солдаты призваны были защищать. Так, у вдовы Дорошихи, украли старый кожух, оцененный в четыре рубля, на такую же сумму ограбили и жителя Василькова Степана Тернового. Солдаты Юрий Ян, Исай Жилкин и Михаил Степанов отбили у крестьянина в селе Мотовиловке камору и забрали вещей на 21 рубль ассигна-циями.
Проходя соседней деревней Ковалёвкой, солдаты припомнили, что не так давно из-за местного еврея-арендатора, пожаловавшегося на них командиру полка, они были наказаны Муравьёвым-Апостолом. И, остановившись на короткое время, они сильно из-били арендатора.
А в это время в Петербурге, на квартире Кондратия Рылеева на Мойке, 72 собра-лись одновременно руководители Северного и Южного обществ. Празднование победы – это хорошо, но пора, как говорится, и честь знать! Междуцарствие Романовых не должно закончиться безвластием. Следовало выработать дальнейшую тактику поведения и опре-делиться с будущим государственным строем России.
Посреди большой залы за длинным «п»-образным столом, покрытым красной бар-хатной скатертью, сидели князья Трубецкой и Волконский, Рылеев, Пущин, братья Бес-тужевы, братья Муравьевы и братья Муравьёвы-Апостолы, Пестель, братья Тургеневы, Каховский, Одоевский, Оболенский, Пущин, Штейнгель – они должны были решить, по какому пути пойдет Россия, кто ее, по крайней мере, временно возглавит, и, наконец, что делать с семейством Романовых. Здесь же присутствовал и адмирал Мордвинов, который, хотя и не числился в составе заговорщиков, но, во-первых, весьма им сочувствовал, и, во-вторых, все это и предыдущие собрания заговорщиков проходили в доме, который зани-мало правление Российско-Американской компании, членом правления которой как раз и состоял семидесятилетний Николай Семенович Мордвинов, бывший министр морских сил Российской империи, имевший репутацию самого либерального человека в царском правительстве. Именно его либо Михаила Михайловича Сперанского декабристы хотели предложить на пост председателя революционного правительства.
Здесь же были и сидевшие совсем рядом друг с другом соприкасаясь один с дру-гим, двадцатичетырехлетний Михаил Бестужев-Рюмин и двадцатидевятилетний Сергей Муравьев-Апостол. Пару лет назад именно Сергей принимал Михаила в члены Южного общества. Михаил, экзальтированный, но способный увлечь слушателей своими пылки-ми речами был подпоручиком Полтавского полка. Сергей, успевший повоевать с Напо-леоном (бои под Бородино, Тарутино, Малоярославцем, Красным, на Березине, участие в заграничном походе русской армии 1813-1814 годов), за что награжден золотым оружием с надписью «За храбрость», был подполковником Черниговского полка. Кстати, все со-временники отмечали его сходство с Наполеоном — тогда у «фрондировавшей» знати это считалось комплиментом.
После восстания Семёновского полка в 1820 году его участники, в том числе Ми-хаил Бестужев-Рюмин и Сергей Муравьёв-Апостол, были сосланы на юг, в Украину, в то время — провинциальное захолустье. Все красавицы и светские развлечения остались в столицах (новой и старой), восставшие были лишены продвижения по службе. Сидя в глуши, оставалось только мечтать о переустройстве России и находить утешение в обще-стве друг друга.
Так и сблизились между собою черниговский подполковник Сергей Муравьёв-Апостол и полтавский подпоручик Михаил Павлович Бестужев-Рюмин – они «были между собою неразлучны». Неясно, была ли это вспыхнувшая любовь, перешедшая в дружбу, или дружба, ставшая любовью. И возможно, именно юный, порывистый Михаил увлек своими эмоциональными речами прямодушного Сергея. В XIX веке это именова-лось «мужеблудием». Впрочем, это ничуть не помешало красавцу Мишелю влюбиться в Екатерину Бороздину, дочь сенатора Андрея Львовича Бороздина и племянницу генерала Николая Николаевича Раевского, и, по слухам, сделать ей двоих детей, которых потом пристраивают в Хомутце, усадьбе Муравьёвых-Апостолов, и заботится о которых Матвей Муравьёв-Апостол, старший брат Сергея, потому что некому больше. Это стало причиной дуэли 8 ноября 1824 года между Бестужевым-Рюминым и будущим мужем Бороздиной, тоже декабристом, поручиком Владимиром Лихаревым. Лихарев стрелял первым, его пу-ля сорвала эполет с плеча Бестужева-Рюмина. Ответный выстрел угодил в Лихареву в бедро.
Михаил Романов слегка был шокирован таким количеством декабристов, которых он сейчас наблюдал вживую. С другой стороны, его распирала гордость за то, что именно благодаря его вмешательству стало возможным не только это собрание, но и вообще – успех революции. И кто-то будет еще рассуждать и убеждать его, Михаила Романова, о невозможности решающей роли личности в истории?
На столе, помимо бумаг, стояли бутылки с шампанским и бокалы. И, первым де-лом, князь Трубецкой предложил:
- Друзья мои! Товарищи! Предлагаю для начала испить по бокалу шампанского за успех нашего дела!
- За нашу победу! – поддержал товарища Кондратий Рылеев.
Пробки от шампанского дружно взлетели к самому потолку. Шипучий напиток за-брызгивал скатерть и бумаги, но никого это не волновало. Успех затеянного дела затмил сейчас все остальное. Звон бокалов, радостные выкрики заполнили залу.
Романов пока решил не выпячиваться, он удобно устроился в углу большого зала в кресле и стал размышлять, что бы он предложил штабу, если спросят его мнение. Он, ра-зумеется, досконально изучил все нюансы предложений руководителей Северного и Южного обществ, знал, что одни выступали за конституционную монархию, а другие и вовсе – за республику. К тому же, Рылеев вообще хотел уничтожить все царское семей-ство, видимо, не понимая, что в такой патриархальной стране, какой была царская Рос-сия, такой радикализм вызвал бы у народа еще больший бунт, нежели тот, который толь-ко что успешно завершили декабристы. И результат такого бунта вообще не предсказуем.
Пестель искренне пытался договориться с Рылеевым об объединении «южан» с «северянами», для чего еще весной 1824 года приезжал в Петербург, даже готов был в ка-ком-то смысле идти на уступки, но ему не удалось склонить к объединению на основе Русской правды, хоть северные декабристы и готовы были принять республикан-ский принцип, а Пестель — идею Учредительного собрания вместо диктатуры Временно-го верховного правления. Была достигнута договоренность об общности действий в слу-чае начала восстания и о созыве в 1826-м объединительного съезда. И вот последние два пункта произошли.
Чей вариант государственного устройства был лучше: «Русская правда» Павла Пе-стеля или «Конституция» Никиты Муравьева?
Пестель подчеркивал, что Российская Империя по состоянию на 1822 год также не имеет законов, является бесправной, нуждается в сильной руке, которая будет наводить порядок. Причем порядок, как предполагало это тайное общество декабристов, должен был быть более либеральным, чем послевоенная политика Александра I.
Пестель считал, что Россия должна из Империи стать Республикой, где решающую роль будет играть народный выборный парламент. Исполнительная власть должна при-надлежать Державной Думе, также избираемой и состоящей из пяти человек. При этом ежегодно один человек из пяти меняется. К выборам допускались только мужчины стар-ше двадцати лет. Верховный собор, как высший судебный орган, должен был следить за соблюдением законов в стране (что-то наподобие современного Конституционного суда). Собор предположительно должен был состоять из ста двадцати человек, которые пожиз-ненно занимают свою должность. В стране провозглашалась свобода религиозных взгля-дов и верований, печати, передвижения и слова. Перед судебными органами все катего-рии населения должны быть равны. Полная отмена крепостного права. Земли предлага-лось разделить на две большие группы: общественные и частные. В частное землевладе-ние передавалось столько земли, сколько должно хватить крестьянину. Остальное уходи-ло в общественное пользование.
Затронул Пестель и международные вопросы. В частности, он считал, что Польша должна получить самостоятельный статус. Пестель полагал, что после этого Польша бу-дет союзницей России.
Муравьев же высказывался за то, что Российская Империя должна была быть пре-образована в форму Федерации. Предполагалось введение 13 федеральных округов, у каждого из которых должен был быть свой центр. Главным образом император лишался власти законодательной, которая переходила в распоряжение Парламента. Парламент был выборным, но к выборам допускались не все. В отличие от Южного общества к выборам допускались не на основе достижения определенного возраста, а на основе определенно-го имущественного ценза. Фактически к выборам допускались только богатые. С другой стороны, утверждалось всеобщее равенство слоев населения перед законом. А вот все государственные должности в России должны были стать выборными. Тем самым уни-чтожалась Табель о рангах, введенная еще Петром I. Так же, как и в «Русской правде» за-креплялись свобода слова, свобода совести, свобода религии, свобода печати.
И ключевой момент обоих документов – отмена крепостничества. Только вот рас-пределение земли несколько отличалось: Муравьев предусматривал передел земли, боль-шая часть которой должна была перейти в постоянное пользование помещиками. Кресть-янам же предполагалось выделить лишь по две десятины земли. Этого было недостаточно для прокормления крестьянской семьи, поэтому документ как бы предполагал, что кре-стьянин будет добровольно наниматься на работу к помещикам.
Таким образом, если «южане» вели речь о полномасштабной революции, в ходе которой император должен был быть арестован или казнен, то «северяне» придержива-лось принципов введения Конституции, поскольку это общество было более приближен-ным к кругам управления страной, поэтому и располагалось в Петербурге. Поскольку это общество было приближено к управлению, оно не могло рассматривать варианты уни-чтожения императорской власти. Поэтому была выбрана Конституция, но направленная не на простых людей, а на обеспеченных.
Романова отвлекли от раздумий крики – ругались Трубецкой и Рылеев с Пестелем и Барятинским, которые друг друга терпеть не могли. Романов прислушался и понял: начался, как сказали бы в нашу эпоху, дележ портфелей. Каждый хотел себе должность получше. Вскоре к ним присоединились и другие: все кричали, шумели, одни высказыва-лись за цареубийство, другие за конституцию.
И тут Михаил реально испугался. Он вдруг подумал, что подобные склоки он имел возможность наблюдать и в двадцатом, и в двадцать первом веке, когда, вместо того что-бы договориться и составить коалицию приверженцев более-менее одних, демократиче-ских взглядов, те же демократы (или либералы, кому как удобнее называть подобных по-литиков), они вдруг начинали собачиться и вдрызг рассориваться, чем непременно всегда пользовались их оппоненты из партии власти. Неужели в России всегда так было? Неужели в России всегда так будет?
В этот момент обе половинки двери в залу открылись и вошел Арбузов в мундире при сабле, но в весьма расстроенных чувствах. Увлеченные криками и спорами на него никто даже внимания не обратил. А он некоторое время молча стоял и слушал, пытаясь понять, о чем спорят. Наконец, не выдержал и громко, стараясь перекричать всех, произ-нес:
- Друзья! Товарищи мои! У меня для вас плохая новость.
И только после этого все повернули головы в его сторону и замолчали. А Арбузов продолжал стоять посреди зала, будто сам испугавшись своего выкрика.
- Что за новость, Антон Петрович? – наконец спросил Каховский.
- Полковник Александр Михайлович Булатов скончался.
- Как скончался? – удивленно вскинул брови Сергей Трубецкой.
Булатова декабристы как раз назначили помощником «диктатора» восстания Тру-бецкого. Правда, ни тот, ни другой никакого участия в восстании не приняли, играя каж-дый в свои игры. Но, если Трубецкой все-таки вовремя опомнился и подключился к мя-тежу, то вот Булатов, демонстративно вышедший к роте Гвардейского морского экипажа и продефилировав с ним несколько кварталов, так же демонстративно, дойдя до своего дома, и удалился. И вот когда он осознал, что революция победила абсолютно без его по-мощи, его, человека необычайно совестливого, эта самая совесть и замучила. Не выходя из собственного дома, из-за мучительных душевных переживаний он попытался покон-чить с собой – несколько раз со всей силы бился головой о стену и проломил себе череп. В тяжелом состоянии Булатова доставили в сухопутный госпиталь, где он спустя сутки и умер. Дежуривший все это время около него лейтенант Арбузов, тут же и отправился в штаб сообщить эту новость.
Несколько минут в зале царила мертвая тишина.
- Господа! Пусть земля будет пухом Булатову, но нам необходимо продолжить наши обсуждения, – произнес князь Трубецкой.
- Я могу остаться? – спросил Арбузов.
Трубецкой, Пестель и Рылеев переглянулись.
- Думаю, как один из самых активных участников революции лейтенант Арбузов вполне может остаться и поучаствовать в обсуждении будущего России, – за всех ответил Рылеев.
- Благодарю вас, друзья! – Арбузов отдал по-военному честь и, найдя свободный стул, сел, отставив в сторону левую ногу с саблей.
- Господа, и все же пора уже нам определить шаги наших последующих действий по принятию власти, – наконец предложил Павел Пестель. – Что нужно сделать в первую очередь, что во вторую, et cetera.
- Первым делом, разумеется, нужно добиться от Сената, чтобы он принял наш Ма-нифест, – высказался Рылеев. – Это позволит нам уже с полным основанием предъявить ультиматум великому князю Николаю. Против воли Сената он сейчас вряд ли пойдет, зная, что далеко не все сенаторы успели ему присягнуть, как императору.
- Но кто будет представлять манифест Сенату? Сенаторы не каждого готовы при-нять и выслушать? – настаивал Пестель.
- У нас уже есть две кандидатуры для этой цели. Это Пущин, сын сенатора Ивана Петровича, и князь Сергей, – Рылеев кивнул в сторону Трубецкого. – Благо, именно князь и составил манифест для Сената, который мы утвердили на собрании Северного обще-ства.
Трубецкой взял лежавшие перед ним листы с пунктами манифеста и протянул их для ознакомления Пестелю, добавив при этом:
- Сенату же, в случае упрямства, пригрозить войсками.
- И все же, что вы предлагаете, господа, в дальнейшем? Допустим, Сенат принял наш Манифест, что мы можем предложить народу? Какое государственное устройство? –  спросил князь Волконский.
- Мое мнение вы знаете, господа – в России должна быть республика, – решитель-но произнес Пестель.
- Мы уже видели на примере, во что может трансформироваться республика, – воз-разил Рылеев. – Россию спасет только конституционная монархия.
- И кого вы видите в роли царя? – поинтересовался Муравьёв-Апостол.
- Николая Романова! Но прежде, он должен будет подписать утвержденный Сена-том манифест о низложении с себя самодержавной власти, – ответил Трубецкой.
- А ежели он не согласится?
- Тогда мы попросим нашего дорогого адмирала Николая Семёновича транспорти-ровать его в Русскую Америку, в Форт-Росс.  Или на какой-нибудь остров Кадьяк. Есть ведь еще и младший Романов – Михаил. Возможно, узнав о судьбе брата, он будет сго-ворчивее.
- Тогда я его точно застрелю! – выпалил Пётр Каховский.
- А почему бы не попытаться снова уговорить великого князя Константина? – вставил свое слово молчавший дотоле адмирал Мордвинов. – В конце концов, он лучше всего разбирается в конституционных перипетиях, сидючи у себя в Варшаве.
- Господин адмирал, Константин, после смерти батюшки своего Павла Петровича, ни за что не согласится на это, боясь, что и его могут удушить приближенные, – хмыкнул Александр Бестужев.
- Господа, позвольте и мне высказаться, – поднялся Владимир Иванович Штейн-гель, все взгляды тут же устремились на него. – Вы знаете, что я являюсь противником всяких революций в республиканском духе, которые всенепременно повлекут за собой всякого рода ужасы.
- И что же ты предлагаешь, Штейнгель? – спросил Пущин.
- Я предлагаю прибегнуть к привычному для народа дворцовому перевороту и возвести на престол вдовствующую императрицу Елизавету Алексеевну, которая должна потом отказаться от самодержавной власти.
- Это не годится, Штейнгель. На это никто из нас не пойдет, да и сама вдовствую-щая императрица вряд ли согласится, – отрезал Рылеев.
- Тогда я предлагаю другое! – Штейнгель не собирался сдаваться. – Несколько из-менить текст манифеста князя, и указать в новом проекте от Сената и Синода, предполо-жение о внешней легитимности смены власти: от имени Сената и Синода должно быть назначено временное правительство. Затем в течение трех месяцев избрать из каждого сословия в каждой губернии по два депутата для решения вопроса о власти. Я готов пе-реписать под эту идею свой вариант манифеста, который ты, Рылеев, накануне восстания просил меня написать.
И вдруг, словно что-то вспыхнуло внутри этого механизма: почти каждый из при-сутствующих стал предлагать свой план государственного устройства. Поднялся неверо-ятный шум, каждый старался перекричать другого. Адмирал Мордвинов не выдержал и, подняв кверху руки, покинул собрание якобы по неотложным делам. Романов почувство-вал, что еще немного этого шума и гама и он либо потеряет сознание, либо сойдет с ума. Кроме того, в этой большой зале стало очень душно от дыхания большого количества лю-дей и постоянно топившегося камина. Ситуация напоминала ему многочисленные теле-визионные политические ток-шоу, размножившиеся на российском телевидении в путин-ское время, но там подобный ор создавался специально, как говорится для увеличения рейтинга передачи и привлечения большего внимания. Но то развлекательное телевиде-ние, то XXI век. А сейчас-то век XIX-й! И собрание вполне серьезных, можно сказать государственных мужей, решающих важные вопросы будущего государственного устройства. И он не выдержал, резко поднимаясь со своего стула, выкрикнул:
- Как вам не стыдно, господа! Вы как базарные бабы!
И через несколько мгновений после вдруг внезапно наступившей мертвой тиши-ны, повторил:
- Как вам не стыдно!
- Извольте объясниться, Романов! – Михаил поймал на себе недобрый, колкий взгляд разгоряченного спором Рылеева.
При этом Романов не увидел, а скорее почувствовал, что все взгляды присутству-ющих в этот момент тоже устремились на него. Но это его не только не испугало, а ско-рее даже взбодрило: ему ли, институтскому преподавателю теряться при выступлении пе-ред большой аудиторией?
- Да пожалуйста!
Романов вышел из полумрака того места, где он сидел, и подошел к краю стола, наиболее ярко освещенного горящим в люстре десятком свечей.
- Это кто такой? – удивленно тихо спросил Матвей Муравьёв-Апостол у сидевше-го рядом одного из Бестужевых.
- Романов. Человек из будущего, так же тихо ответил Бестужев.
- Откуда?
- Из будущего.
- А как он сюда-то попал? – с недоверчивой ухмылкой снова спросил теперь уже Муравьёв.
- Говорит, с помощью некоей машины времени… Но я вам доложу, между прочим, он нам очень помог – он зарядил моих московцев на штурм Зимнего по первому разряду.
В это время Михаил Романов, набрав в легкие побольше воздуха, заговорил.
- Самая большая трагедия русского демократического движения на протяжении не-скольких веков состоит в абсолютном неумении (или нежелании, черт его знает!) догова-риваться друг с другом. Видимо, амбиции мешают. Хотя я, честно, надеялся, что вам, первым революционерам России, удастся это сделать. Ведь вы уже успешно миновали первый этап революции – захват власти. Но, увы, я ошибся! Ошибся в вас, господа. И мне это горько принимать, и еще горше объявлять об этом вам…
Он прошелся взглядом по залу – все сидели молча и ждали его дальнейших слов.
- Вы меня простите, но я сейчас буду говорить с высоты своей эпохи и с высоты своих исторических знаний. Есть такая сентенция – революция пожирает своих детей. И тому есть масса подтверждений в истории. Да хотя бы вспомните Кромвеля, как его сна-чала на руках носили, а потом, уже после смерти обезглавили и насадили голову на шест… Впрочем, зачем Кромвеля. Есть более свежий пример – французская революция. Мы в будущем ее называем Великой. Кто стоял во главе ее? Марат, Робеспьер, Дантон. Три главных действующих лица революции, которые терпеть друг друга не могли. И что с ними, в конце концов, произошло вы все прекрасно знаете, господа. Все они, пусть и в разное время, погибли, едва довершив начатое. Вы этого же хотите добиться, схватив-шись здесь в нешуточных словесных спорах? Но эта великая французская троица сделала главное – они сломали прежний режим, уничтожили королевскую власть Капетов и Бур-бонов…
- При этом зародили новую династию – Наполеонов, – вклинился в речь Муравьев-Апостол, но на него шикнули и недобро посмотрели.
- Наполеоны во Францию как пришли, так и ушли. При этом, заметьте, Бонапарт даже провозгласив себя императором, всю Европу опутал демократическими принципа-ми. И не вы ли, славные русские офицеры, войдя в Европу по следам бегущего француз-ского воинства, надышались воздухом той самой демократической свободы, отсутствие которой здесь в России, после вашего возвращения, и заставило вас задуматься, как свер-нуть шею этому душному режиму самодержавия с его крепостничеством?
Романов снова замолчал, делая несколько глубоких вдохов-выдохов, и вдруг услышал возглас Штейнгеля:
- Браво, Романов!
Тут же раздались аплодисменты. Романов даже раскраснелся от неожиданных ком-плиментов, но быстро поднял руку вверх, давая понять, что он хочет продолжить.
- Вы же, господа, даже ничего этого еще не совершили, а уже хотите перекусать друг друга. И, в итоге, у вас получится так же, как в России уже не однажды случалось в будущем: победили одни, а власть захватили совершенно другие, к этой победе никакого отношения не имевшие, зато имевшие целеустремленных вождей, которые просто вос-пользовались благоприятным моментом и руганью победителей.
- Кого вы имеете в виду, Романов?
- Не важно! Для вас в данной ситуации это не важно. Это произойдет без малого спустя сто лет. И никто из вас этого никогда не узнает. Да вам это и не нужно знать. Вам сейчас нужно решить вопрос о власти, о судьбе вашей… смею сказать – нашей револю-ции. Я ведь каким-то образом тоже в ней поучаствовал.
- И что вы предлагаете? – спросил Пестель.
- Что я предлагаю? – Романов замолчал, собираясь с мыслями. В такие минуты он всегда любил прохаживаться по помещению. Вот и сейчас сделал пару шагов взад-вперед и вернулся на свое место.
- Если вам важно мое мнение…
- Важно, ежели спросили! – произнес Рылеев.
- Если вам важно мое мнение, то я считаю, что на данном этапе русской истории конституционная монархия предпочтительнее республики.
- Обоснуйте! – попросил сторонник республики полковник Пестель.
- Пожалуйста! К сожалению, русское общество, точнее, русский народ на протяже-нии многих и многих веков был закабален помещиками, феодалами, царями. Он никогда не был свободен в своем выборе (я, в данном случае, опускаю случай казачества, говорю лишь о крестьянах), никогда не был способен принимать самостоятельное решение. Даже в сельских артелях существовала круговая порука. И теперь представьте, что будет, если завтра вы решите Россию превратить в республику с правом народного волеизъявления? Трудно представить, правда? Как бы не начался новый народный бунт, бессмысленный и беспощадный, который сметет не только вас, тех, кто принес этому мужику свободу, но и саму страну, превратив ее в постоянно бурлящий котел. Если коротко: русский народ привык преклоняться перед одним постоянным вождем (как его не называйте – князь, ба-рин, царь, президент), ему надо привыкнуть к тому, что эти вожди будут периодически сменяться. Ради его же, мужика, блага.
Что же касается конституции, то, на мой взгляд, нужно взять наиболее здравые мысли и из «Русской правды», и из муравьёвской конституции, объединить эти мысли в единое целое, для чего составить Конституционный комитет из ваших же здесь присут-ствующих представителей, и представить на подпись тому, кого вы пожелаете видеть в роли уже не самодержавного правителя. Но для начала, как вы и собирались это сделать, следует заставить Сенат подписать вполне себе демократического содержания Манифест князя Трубецкого. Затем объявить о выборах в Учредительное собрание, до этого назна-чить Временное правительство.
- И кто же, по-вашему, мог бы это Временное правительство возглавить?
- Это уж вам решать, господа! Кто-то из здесь присутствующих вполне мог бы это сделать. Но, как мне кажется, все-таки менее заметный в событиях на Сенатской площа-ди. Так будет меньшее отторжение и у Сената, и у царя, и у народа. А еще лучше, если бы председателем Временного правительства стал бы кто-то из прежних деятелей реформат-ского толка. Ну, скажем, господин Сперанский, как и сам пострадавший за свои либе-ральные идеи.
- Да будет вам известно, господа, мы с Пущиным как раз намедни именно с этою же целью посетили Михаила Михайловича в его доме, – сообщил Рылеев.
- Вот как? И что же он вам ответил? – поинтересовался князь Трубецкой, явно не-довольный подобным выбором. Он-то сам стремился к этому посту.
- Для начала хотел бы увидеть плоды нашей революции. А потом просил дать ему время подумать.
- Друзья, еще раз прошу прощения, – снова заговорил Романов, проходя на свое прежнее место, он случайно задел молча задумчиво сидевшего князя Волконского и тут же рядом с ним остановившегося. – Боясь, как бы вновь здесь не начались горячие споры, я вот что подумал. А что, если бы вам первоначально назначить председателем Времен-ного, переходного правительства князя Сергея Григорьевича Волконского. Герой войны с Наполеоном, сын оренбургского генерал-губернатора, член Государственного совета, сам входивший в свиту царя Александра. Насколько я помню, род Волконских ведет свое происхождение от самих Рюриковичей, – Романов в этот момент взглянул на Волконско-го и тот утвердительно кивнул. – Наконец, князь Волконский – единственный генерал в вашем кругу. И он вызовет наименьшее отторжение и у Сената, и у императора, кто бы им ни стал: Николай, Константин или Михаил. А ведь председателю правительства при-дется вести переговоры и с царем.
Возникла довольно продолжительная пауза.
- А ведь вполне здравая мысль, господа! – наконец, произнес Кондратий Рылеев. – Вы как князь, согласны?
Волконский посмотрел на Рылеева, затем пожал плечами и достаточно неопреде-ленно ответил:
- Ну, ежели собрание решит, что так нужно для блага нашего государства, я готов. 
- Друзья мои, прежде чем мы разойдемся на отдых, предлагаю снова наполнить бо-калы шампанским, – Рылеев подождал, пока все выполнят его просьбу и, подняв вверх свой бокал произнес тост:
- За царя Константина и его жену Конституцию!
Тост сначала вызвал у всех шок, а затем порыв смеха.
- За Константина и Конституцию! – повторили некоторые и на одном дыхании осушили бокалы. 
Это был не спонтанный тост – именно так, как жену Константина воспринимала городская чернь слово «Конституция».

15.
На третий день Остроумов не выдержал, он уже не мог смотреть и слышать, как в голос ревет его сестра, оплакивая мужа и сына. А тут еще и мать приехала из своего Под-московья, и теперь двух женщин ничего не останавливало в их переживаниях и слезах. Полиция, куда ежедневно, будто на работу ходила (или звонила Людмила) ничем утешить их не могла. Да Остроумов и сам понимал, как и где могли полицейские искать людей, исчезнувших в прошлом, укативших на двести лет назад. Он уже не сомневался, что Ва-силий телепортировался вместе с отцом, поэтому и переживать о племяннике не стал.
Он в очередной раз проверил хронограф своей машины и убедился, что Романовы все еще находятся в преддверии восстания декабристов. Правда, неожиданно для себя Остроумов обнаружил, что время в портале прошлого замедляется, и, ежели здесь, в настоящем, прошло лишь два дня, то в прошлом, возможно, уже и не меньше недели. Ко-гда Михаил вернется, нужно будет у него все выяснить, чтобы впредь сделать коррекцию и на этот случай.
И вдруг он обратил внимание на то, что красная кнопка, кнопка возврата, слегка запала внутрь. Остроумов хотел было ее приподнять, но махнул рукой: потом! Сначала нужно пойти к сестре с матерью и все им объяснить, извиниться… Короче, он понимал, что очень сильно виноват.
С таким вот виноватым выражением лица он и появился на пороге квартиры Ро-мановых. Дверь открыла мать, в свои шестьдесят лет выглядящая весьма неплохо и ухо-женно, с аккуратной стрижкой крашенных в медный цвет волос. Одета мать была в тем-но-коричневый фланелевый халат с запахом, подпоясанный пояском. Она все еще про-должала работать в своей библиотеке.
- Сережа? Здравствуй!
- Здравствуй, мама!
Остроумов поцеловал мать в щеку, прошел в прихожую, закрыв за собой дверь. Ра-зувшись, он сразу же прошел в комнату, где, уткнувшись в подушку, поджав под себя но-ги, сидела на диване Людмила.
- Здравствуй, Люда!
Сестра даже не среагировала, лишь отрешенно посмотрела, как показалось Остро-умову, поверх него, упершись взглядом в стену.
- Как пришла утром из полиции, так с тех пор и сидит, – тяжело вздохнула мать. – Ни есть, ни пить не хочет. Ни на что не реагирует.
Остроумов покрылся испариной. Что же делать? Как начать говорить? Он уже каз-нил себя за то, что сразу, в первый же день, когда сама Людмила приходила к нему домой, не признался во всем.
Он некоторое время молча сидел в кресле, уткнувшись в пол, изредка поднимая голову и глядя то на Людмилу, то на мать, которая, чтобы совсем не разрыдаться, занима-ла себя вязанием шарфа крючком. И тут Остроумова осенило: нужно попробовать сначала поговорить с матерью, а уж она потом подскажет, как ему быть. Лариса Фёдоровна – женщина умная, с характером, волевая (в этом Людмила пошла в нее, в отличие от флег-матичного Сергея).
- Мам, можно тебя на минутку, – Сергей поднялся с кресла и кивнул головой на дверь. – Кое-что хочу тебе сказать.
Людмила тут же будто бы очнулась, стрельнула глазами в сторону брата, но бук-вально через секунду ее взгляд снова погас.
Оставив вязание в кресле, мать с сыном вышла на кухню. Они даже не стали са-диться, а просто остановились у небольшого, раскладного овального кухонного стола. Видя нерешительность сына, но чувствуя, что он и в самом деле хочет сказать ей нечто важное, она поторопила его:
- Ну, говори уж, Сережа. Что у тебя там на душе?
Остроумова даже слегка передернуло: как мать поняла, что он именно хотел облег-чить свою душу. Впрочем, на то она и мать.
 - Мам, ты же помнишь, как я еще с детства обожал технику? Даже ходил в техно-парк на кружок робототехники, – он посмотрел на мать, но та, молчала, глядя на сына и дожидаясь, что он скажет дальше. – Короче, мам. Я придумал… Нет, я уже сделал машину времени. Понимаешь, это же гениальное изобретение. Я могу раздвигать время, хоть назад, в прошлое, хоть вперед, в будущее.
- Короче, Сережа, – начала смутно о чем-то догадываться мать. – Не тот момент сейчас, чтобы выслушивать твои самопохвалы.
- Хорошо! Буду краток, – Остроумов вдохнул и тут же выдохнул. – Как ты пони-маешь, любой механизм, любое устройство нужно испытать прежде, чем о нем сообщать широкой общественности. Михаил сам предложил себя. Ты же знаешь, он помешан на ис-тории не меньше, чем я на технике.
Мать побледнела.
- Не хочешь ли ты сказать, что он взял с собой и Васю?
- Да! То есть нет! Дело в том, что Васька украдкой, незаметно от нас двоих залез в лифт…
- Какой лифт?
- Ну, в лифт времени. И во временной портал отправился вместе с Михаилом. Они сейчас в декабре 1825 года. Мишка хочет изменить историю, помочь декабристам…
- О боже! За что мне такое наказание! Ты дурак, что ли, Сережа? – запричитала мать. – Что ж ты измучил всех! Мы с Людой чуть с ума не сошли. Я – в предынфарктном состоянии, а в каком твоя сестра – я и представить не могу.
Громкие восклицания матери привели в чувство Людмилу. Она, наконец, подня-лась с дивана и прошла на кухню. Молча глядела на мать. Сергей стоял, виновато и скон-фуженно опустил голову.
- О чем это вы, мам?
- Представляешь, Люда, этот дурак все-таки запустил свою машину времени и от-правил в прошлое Михаила с Васей.
Людмилу всю передернуло. Смысл сказанного матерью дошел до нее далеко не сразу. Когда же дошел, Людмила превратилась в тигрицу. Она выставила руки вперед и решительно приблизилась к Сергею. Попыталась ногтями расцарапать ему лицо, но он успел увернуться, и она задела лишь нос, который тут же побагровел и кровь закапала на подбородок. Зато в следующий момент он пропустил знатную оплеуху.
-Ублюдок! Мразь! Ненавижу тебя. Убью!
Она вдруг схватила лежавший на столе нож и замахнулась им на брата. Здесь уже матери пришлось защищать сына.
- Люда, успокойся! Не глупи!
Людмила опустила руку с ножом, но при этом случайно полоснула мать по руке. Мать ойкнула, и это подействовало на Людмилу успокоительно. Уже спокойным тоном она спросила:
- Где эта твоя машина?
- В гараже у меня, – утирая платком кровь с лица, ответил Остроумов.
Мать в это время прошла в ванную комнату, открыла аптечку, достала пузырек с йодом.
- Пошли!
- Куда?
- В гараж твой! Хочу на эту твою гениальную машину взглянуть.
- Да ради бога! – пожал плечами Сергей.
- Погодите, маленько! – попросила мать.
Она капнула йодом на свою рану, останавливая кровь, затем подошла к сыну и приложила ватку к его носу.
Людмила быстро и решительно шла к гаражу, Сергей пытался не отставать от нее, но мать значительно отстала – она и раньше-то была не очень спорой на ноги, а сейчас еще и возраст сказывался.
Сергей открыл дверь в гараже, Людмила вошла и сразу же взгляд ее устремился на странного вида механизм. Она поняла, что это и было то самое изобретение брата, кото-рое (пускай и на время) отняло у нее мужа и сына. В этот момент вошла мать, Людмила повернула голову в ее сторону и в этот момент взгляд ее упал на верстак, где лежали сверла, шестерни, гвозди, шурупы, прочая мелочь и – молоток.
Сергей с удовольствием начал рассказывать и показывать свое устройство сестре и матери.
- Вот, видите, хронограф. На одном дисплее написано – «1825», это год, где сейчас находится Михаил, а вот это…
В этот момент Людмила отошла в сторону, якобы давая возможность матери по-смотреть на чудо-машину, а сама украдкой схватила молоток, снова подошла к механизму и замахнулась. Но Остроумов, поняв, что сестра сейчас не слишком вменяема, уже был бдителен и следил за ней.
- Стой! – он схватил за руку Людмилу.
- Уйди! Убью! Разворочу на фиг эту твою машину, гений грёбаный!
Она вырвала свою руку и снова замахнулась молотком, но Сергей в последний момент успел обхватить сестру обеими руками и в ужасе крикнуть:
- Остановись, Люда!
Он отшвырнул ее назад, при этом рука Людмилы с молотком проехалась по каса-тельной по голове Остроумова, молоток отлетел в сторону лифта времени. Мать в ужасе закричала. Сергей схватился за голову, а из-под его ладоней заструилась кровь.
- Дура! Психопатка! Если бы ты сейчас разбила здесь что-либо, они бы уже нико-гда не вернулись.
Людмила зарыдала, закрыла лицо руками и села на единственное здесь потертое кожаное кресло. Мать же глазами отыскала аптечку, нашла вату, бинт и зеленку.
- Йода, что ли, нет у тебя, Серёжа?
- Всё, что там есть, другого нет.
Мать подошла к сыну, начала обрабатывать рану и бинтовать голову.

16.
Нина Остроумова шепталась со своей подружкой Инной Хвостиковой. Хваста-лась, что ее папа изобрел машину времени и уже испытал ее, отправив в прошлое дядю Мишу и брата Васю.
- Да врешь ты! – не поверила Инна.
- А вот и не вру! Не вру! Где тогда, по-твоему, Вася Романов?
- Откуда же я знаю? Тебя, вон, тоже неделю не было.
- Ха! Меня не было, потому что я болела, а вот Васьки даже дома нет.
В этот момент сзади незаметно к подружкам подкрался Дениска Свиридов и потя-нул обеих за волосы: у Инны хвостик рыжих волос был прихвачен синей резинкой, а у Нины темные волосы были заплетены в небольшую косичку с белым бантом.
- А-ай! – хором выкрикнули девочки, оглянувшись на Свиридова.
- Дур-рак! – произнесла Хвостикова, поправляя резинку на волосах.
Остроумова же просто стукнула задиру кулачком по плечу. Мальчишка лишь за-смеялся и отскочил в сторону. И тут он сообразил, что, когда подкрадывался к девчонкам, слышал, как Нина что-то сказала про Ваську Романова, его лучшего друга. Свиридов – курносый, светловолосый, маленького роста, но очень верткий крепыш, тронул за рукав Нину.
- Слышь, Остроумова, ты что-то про Ваську говорила?
- Говорила, и что?
- Повтори еще, пожалуйста, а то я не совсем понял.
- А подслушивать чужие разговоры – очень некрасиво, – произнесла Хвостикова.
- Зато ты у нас очень красивая, рыжая!
- Дурак! – снова сказала Хвостикова, от обиды надув губы и, увидев шедшую по коридору учительницу, пошла в класс.
Тут же прозвенел звонок на урок. Нина также направилась к двери, но ее снова придержал Свиридов.
- Нин, ну скажи, где Васька?
- Я же сказала, мой папа сделал машину времени и отправил в прошлое моего дядю Мишу и вместе с ним Васю.
- Ага! Прям-таки в прошлое. Охотиться на мамонтов.
- Если не веришь, чего спрашиваешь?
- Так, ребята, заходим! – скомандовала учительница. – Вы разве звонок не слыша-ли?
Нина с Денисом быстро вбежали в класс и заняли свои места за партой. Учитель-ница закрыла дверь, положила на стол журнал, включила компьютер, и окинула взором класс. Это была полнотелая, но с четкой талией, в очках, с выкрашенными в каштановый цвет густыми короткими волосами, в строгом серого цвета костюме-двойке и в розовой шелковой блузке женщина лет сорока.
- Здравствуйте, дети!
Класс молча поднялся.
- Садитесь! Кого сегодня нет? Кто дежурный?
- Я дежурная, Анастасия Валерьевна. Акулова болеет, а Вася Романов куда-то с па-пой уехал на неопределенное время.
- Что значит, на неопределенное время? – учительница уже сидела за столом и де-лала отметки в электронном журнале.
Она подняла голову и посмотрела на Остроумову в надежде, что та даст более кон-кретную информацию о двоюродном брате. Но Нина смогла лишь произнести:
- А я тоже не знаю. Мама сказала, что они так неожиданно исчезли, что даже в по-лицию пришлось заявлять.
- Как в полицию? – испугалась учительница. – Надеюсь, ничего не страшного?
- Да она и правда сама ничего не знает, Анастасия Валерьевна, – произнес Свири-дов. – Мне она на переменке сказала, что ее папа куда-то Ваську в прошлое не машине времени отправил.
- На чем отправил?
- На машине времени. Нинкин папа якобы построил эту машину времени и отпра-вил куда-то Ваську с его папой.
- А, ну если только на машине времени, – учительница тут же успокоилась и улыбнулась.
Ребята засмеялись, стали что-то вслух выкрикивать. Нина же покраснела и, увидев, что Свиридов смотрит на нее, показала ему кулак. А тот в ответ показал ей язык.
- Анастасия Валерьевна, а что, разве нельзя отправить людей в прошлое или буду-щее? – спросила Инна Хвостикова. – Об этом даже книги пишут.
В классе снова раздался смех. А учительница, успокаивая детей, постучала кончи-ком ручки по столу.
- Дети, спокойнее! Это же фантастика. И пишут такие книги писатели-фантасты. Вы же не верите, наверное, что существует школа волшебников Хогвартс, или что в «Хрониках Нарнии» ребята из обычного платяного шкафа попадали совсем в другой мир?
- А мой папа и правда построил машину времени. Я сама видела у нас в гараже, – решила заступиться за своего отца Нина. – Я видела, как открывается портал времени и на дисплее высвечивается год…
Ей не дали договорить – класс утонул в хохоте.
- А мама Васина вместе с моей, и правда, ходили заявление в полицию подавать, но, когда папа объяснил, где дядя Миша с Васей, заявление им отдали.
Класс продолжал хохотать, а Нина заплакала, закрыв лицо ладонями.
- Так, прекратите смех! – строго крикнула учительница. – Повеселились, и хватит. Начинаем урок.
Она подошла к Нине, положила ладонь ей на голову, негромко сказала:
- Ну, все, Остроумова, успокойся. Твой папа, и в самом деле, талантливый инже-нер, я знаю. Он несколько раз в школе помогал налаживать сеть.
Нина пару раз шмыгнула носом, вытерла кулачками слезы, положила на парту учебник.
- Итак, какую тему мы проходили на прошлом уроке? Кто скажет?
 
17.
13 и 14 декабря Пушкин провел в волнении. Как он сейчас жалел, что дал себя уговорить не явиться в Петербург, когда в эти дни в столице совершались такие великие дела. По сути дела – революция, а фактически – государственный переворот, на которые так богат был в России XVIII век. Да и начало девятнадцатого тоже – Павел Петрович ведь не сам лишил себя жизни.
Но, как говорится, делать нечего. Ведь бездельничать Пушкин не привык. И он сел за стол, начав писать уже давно задуманную им поэму. «Граф Нулин». Тем более, Пуш-кин давно уже размышлял о роли случайности в истории. И разве то, что сейчас происхо-дило в Питере – не случайность? Бездетность Александра, его внезапная кончина, морга-натический брак и отказ от претензий на трон Константина, до последнего державшийся в тайне, присяга служивых все тому же Константину, метания Николая, рисковавшего жизнью на Дворцовой площади, лично встречая воинские части и спрашивая, на чьей они стороне – на его, Николая, или Константина. Разве все это не мгновения исторической случайности.
Потому и писалось Пушкину легко. Он эту поэму выносил в себе. Впрочем, сам Пушкин называл это «повестью в стихах», как бы передавая привет «роману в стихах» «Евгений Онегин», над четвертой и пятой главами которого он в эти продолжал рабо-тать; при этом, «Граф Нулин», несмотря на свою «игривость» ознаменовал собой полный переход от раннего пушкинского романтизма к реализму. «Граф Нулин» написан в два утра – 13 и 14 декабря 1825 года в Михайловском. Незадолго до этого, всего пару недель назад он завершил «Бориса Годунова» – еще один явный след случайности в истории России.
Он был доволен собой и, конечно же, ему захотелось поделиться радостью со сво-ими друзьями. Но с кем? Ведь большинство его друзей сейчас вершат историю в столице. Остается только Тригорское. «Пора, пора! Рога трубят!» – процитировал он вслух первую строчку новой поэмы.
- Пётр! Запрягай лошадей! – позвал Пушкин кучера Петра Парфёнова.
- Куда поедем, барин?
- В Тригорское! Куда ж еще!
Пока кучер хлопотал с лошадьми и санями, Александр Сергеевич аккуратно сло-жил листы с новой поэмой в саквояж, позвонил в колокольчик. Через минуту в кабинет заглянула Арина Родионовна.
- Мамушка, одеваться! В Тригорское поеду, к тетушке Прасковье Александровне.
За время пребывания в ссылке в Михайловском, Пушкин очень сблизился с хозяй-кой Тригорского Прасковьей Александровной Вульф-Осиповой, которая и сама полюби-ла шаловливого знаменитого поэта, и которую Пушкин неслучайно называл своей те-тушкой. Любил он слушать ее старые патриархальные разговоры. Подружился он и со старшей дочерью Прасковьи Александровны, своей ровесницей Анной Николаевной, с которой познакомился восемь лет назад, когда впервые приехал в Михайловское по окончании Царскосельского лицея. Анна вместе со своей шестнадцатилетней сестрой Евпраксией частенько развлекали Пушкина, играя на фортепиано пьесы Россини, сочи-нения которого Пушкин выписал и подарил юным барышням. 
Впрочем, особенно привлекала его двадцатилетняя падчерица Прасковьи Алек-сандровны Александра, или, как ее все называли, Алина, умная, привлекательная, граци-озная девушка, обладавшая пылкой артистической натурой. Она великолепно играла на фортепиано. К ней Пушкин испытывал нежные чувства, хотя саму Алину больше при-влекал Алексей Вульф.
Внизу, где кончается «интимный парк», берет начало чуть наезженная дорога, ве-дущая из Михайловского в Тригорское. Пётр мог с закрытыми глазами править лошадьми по этой до последней выбоинки знакомой дороге. Но то кучер. Сам же Пушкин, глядя в окошко саней любовался зимником и думал – нет, не о природе, о том, что сейчас твори-лось в Петербурге.
Вот и лесистый холм, сейчас черный без листьев, лишь на некоторых ветвях лежа-ли снежные воротники да шапки, да сквозь деревья просматривалось ледяное зеркало за-мерзшего озера, по берегам которого раскинулись деревушки, между которыми кривилась от старости мельница.
Дорога пошла вверх и вот они, подружки – три сосны. Одна стояла чуть поодаль, две совсем рядом друг с дружкой. Как раз обозначая границу двух имений – Михайлов-ского и Тригорского. Всякий раз, проезжая мимо них верхом ночью (или даже пешком), при лунном свете, он слышал, как они приветствовали его шумом своих вершин.
Путь от Михайловского до Тригорского – всего-то тринадцать верст. Погода же в тот день была хоть и морозной, но приятно солнечной, так что поездка доставила Пушки-ну истинное удовольствие.
Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей,
О легкокрылые забавы
Столь быстро улетевших дней!
Прости, Тригорское, где радость
Меня встречала столько раз!
На то ль узнал я вашу сладость,
Чтоб навсегда покинуть вас?
От вас беру воспоминанье,
А сердце оставляю вам.
Быть может (сладкое мечтанье!),
Я к вашим возвращусь полям,
Приду под липовые своды,
На скат тригорского холма,
Поклонник дружеской свободы,
Веселья, граций и ума.
Сын хозяйки Тригорского и приятель Пушкина Алексей Николаевич Вульф писал о романе «Евгений Онегин», что «он не только почти весь написан в моих глазах, но я даже был действующим лицом в описании деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас… Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских бары-шень, и чуть не Татьяна ли одна из них..».
Пушкин познакомился и подружился с Алексеем во время одного из его приездов в Тригорское на каникулы. Между ними существовала духовная близость и дружеская откровенность, хотя они нередко были соперниками в любовных похождениях. Поэт в одном письме в шутку даже назвал Вульфа «Ловласом Николаевичем».
Оповещенная слугой о приезде желанного гостя, Прасковья Александровна вышла на крыльцо. Это была женщина сорока пяти лет, невысокого роста с продолговатым, до-вольно умным лицом, опрятным носом. Волосы у нее были каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но уже без блеска. Вот только рот ее портил: он был не очень велик и не так чтобы очень неприятен, но нижняя губа так выдавалась вперед, что это ее портило. Возможно, от этого и характер у Осиповой был довольно раздражитель-ный, причем не только в общении с крестьянами, но даже и с собственными детьми.
- Здравствуйте, тетушка!
Пушкин выбрался из саней в шубе нараспашку с незаменимой тростью, улыбаясь, взбежал на крыльцо, снял с головы утепленный котелок, стащил с правой руки перчатку и приложился к руке Прасковьи Александровны.
Прасковья Александровна и в самом деле приходилась Пушкину дальней родней – ее родная сестра была замужем на Яковом Исааковичем Ганнибалом, двоюродным братом Надежды Осиповны Пушкиной-Ганнибал.
Всего два месяца назад Пушкин посвятил тетушке такие нежные строки:
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас,
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
- Голубчик Сашенька, как я рада тебя снова видеть.
Они вошли в дом, слуга тут же принял у Пушкина верхнюю одежду и трость, и хо-зяйка повела гостя в большую залу, где за фортепиано сидела Алина, а обе дочери Осипо-вой, Анна и Евпраксия, которую, впрочем, все домашние звали Зизи или Зина, сидели в креслах – Зина читала некий роман, а Анна вязала спицами.
 И тут неожиданно перед Пушкиным оказалась пятилетняя Маша, младшая дочь Прасковьи Александровны. Ей нравился Пушкин, он с ней часто играл, но она побаива-лась его, когда он в шутку грозился поцарапать ей лицо своими длинными, ухоженными ногтями. Вот и сейчас, Александр Сергеевич улыбнулся и вытянул вперед ладони:
- Это что за барышня передо мной на пути, а?
- Это я?
- Ах, это маленькая Мария Ивановна? Вот я вас сейчас своими ногтями пощекочу!
Маша деланно испуганно завизжала и убежала из залы под умилительные взгляды матери. Пушкин сделал вдогонку пару шагов и у двери залы остановился, весело хохоча. Маша была бойкая и озорная девочка, любила задирать Пушкина. Раз даже очень больно уколола: вырезала из темной бумаги обезьяну, наклеила ее и стала картинкой дразнить Пушкина, намекая на его происхождение. Он страшно рассердился, но потом вспомнил, что имеет дело с ребенком, и сказал:
– Вы юны, как апрель.
Зато теперь он мог уделить внимание всем старшим Машиным сестрам сразу, ко-торые тут же отвлеклись каждая от своих занятий.
- Милые барышни, весьма рад видеть вас в полном здравии и с радостными лица-ми.
Он подошел к каждой из них и по очереди поцеловал протянутые к нему руки.
Прасковья Александровна снова села в свое кресло у печки, перед тем бросив в огненное жерло очередное березовое полено.
- Чем на сей раз порадуешь нас, Александр? – спросила она.
- Увы, тетушка! Все, чем я могу вас радовать, – лишь стихами.
- А мы от тебя другого подарка и не ждем. Даже, мне передавали, Ганнибалы сер-дятся, что ты первыми посвящаешь в свои стихи нас, а не их. А ты же знаешь характер Петра Абрамыча.
Осипова имела в виду Петра Абрамовича Ганнибала, владельца соседнего Петров-ского, двоюродного дедушку Пушкина, младшего сына «арапа Петра Великого», как его сам Пушкин называл – «мой старый дед-негр», и его сына Веньямина Петровича.
Пушкин виновато развел руки в сторону (его можно было понять – в Тригорском полон дом прелестных девушек, а в Петровском только ворчливый да вспыльчивый, а в иных случаях и жестокий дед с сыном, обладавшим не лучшим характером).
- Я рассчитываю еще повидать моего дедушку – старого арапа, который, как я по-лагаю, не сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда.
И действительно, от Петра Абрамовича Пушкин вскоре получил несколько доку-ментов, среди которых были и рукописная биография Абрама Ганнибала на немецком языке и начало автобиографических записок.
- Ну, так чем же вы сейчас нас порадуете, Александр Сергеевич? – не выдержала Зина.
- Ах, да! Представьте себе, намедни закончил я прочтение Кюхлиных «Шекспиро-вых духов».
- Я тоже с удовольствием прочитала господина Кюхельбекера, – сказала Анна, но Пушкин ее не поддержал.
- Скажу я вам откровенно – духи – дрянь, стихов хороших очень мало, вымысла нет никакого. Предисловие одно порядочно. Вот он там пишет: «Романтическая мифоло-гия, особенно сказания о стихийных (элементарных) духах, еще мало разработана: тем не менее она заслуживает внимание поэтов, ибо ближе к европейским народным преданиям, повериям, обычаям, чем богатое, веселое, но чуждое нам греческое баснословие». Но сколько я ни читал о романтизме, все не то. Даже Кюхельбекер врет. Пришлось даже пе-речитать Шекспирову «Лукрецию». Кстати, на мой взгляд, довольно слабая поэма. Да и не понимаю я, что у него за охота пародировать Жуковского. Он забыл, наверное, что, если и пишет для нас, то печатает для черни, а она принимает вещи буквально. Видит его неуважение к Жуковскому и рада. И вот, представьте, в два утра всего написал я повесть в стихах на ту же тему – «Граф Нулин». С тем к вам и приехал. Не желаете ли услышать?
- Желаем, желаем! Еще как желаем! Не томите! – едва ли не хором выкрикнули сестры.
- Ну, так слушайте!
Прасковья Александровна подбросила в печь еще поленьев, удобнее устроилась в кресле и взяла в руки свое вязание. Дочери же ее просто сидели и слушали, не сводя глаз с поэта.
Пушкин, встал, вышел вперед, взял в руки листки, заполненные его убористым почерком и, изредка подглядывая в них, стал читать.
- Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах.
Выходит барин на крыльцо;
Всё, подбочась, обозревает,
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Чекмень затянутый на нем,
Турецкой нож за кушаком,
За пазухой во фляжке ром,
И рог на бронзовой цепочке.
В ночном чепце, в одном платочке,
Глазами сонными жена
Сердито смотрит из окна
На сбор, на псарную тревогу…
Вот мужу подвели коня;
Он холку хвать и в стремя ногу,
Кричит жене: не жди меня!
И выезжает на дорогу.
В последних числах сентября
(Презренной прозой говоря)
В деревне скучно: грязь, ненастье,
Осенний ветер, мелкой снег,
Да вой волков; но то-то счастье
Охотнику! Не зная нег,
В отъезжем поле он гарцует,
Везде находит свой ночлег,
Бранится, мокнет и пирует
Опустошительный набег.
А что же делает супруга
Одна в отсутствии супруга?
Занятий мало ль есть у ней:
Грибы солить, кормить гусей,
Заказывать обед и ужин,
В анбар и в погреб заглянуть,
Хозяйки глаз повсюду нужен;
Он вмиг заметит что-нибудь.
К несчастью, героиня наша…
(Ах! я забыл ей имя дать.
Муж просто звал ее: Наташа,
Но мы — мы будем называть:
Наталья Павловна) к несчастью,
Наталья Павловна совсем
Своей хозяйственною частью
Не занималася; затем,
Что не в отеческом законе
Она воспитана была,
А в благородном пансионе
У эмигрантки Фальбала.
Она сидит перед окном.
Пред ней открыт четвертый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль переписка двух семей.
Роман классической, старинный,
Отменно длинный, длинный, длинный,
Нравоучительный и чинный,
Без романтических затей.
Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась…

…Влюбленный граф в потемках бродит,
Дорогу ощупью находит.
Желаньем пламенным томим,
Едва дыханье переводит —
Трепещет, если пол под ним
Вдруг заскрыпит… вот он подходит
К заветной двери и слегка
Жмет ручку медного замка;
Дверь тихо, тихо уступает…
Он смотрит: лампа чуть горит
И бледно спальню освещает…
Хозяйка мирно почивает,
Иль притворяется, что спит.
Он входит, медлит, отступает —
И вдруг упал к ее ногам…
Она… Теперь, с их позволенья,
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?
Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла…
Совсем смутив ее сначала…
Но тут опомнилась она,
И гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает — пощечину. Да, да,
Пощечину, да ведь какую!..

…Восстав поутру молчаливо,
Граф одевается лениво,
Отделкой розовых ногтей
Зевая занялся небрежно,
И галстук вяжет неприлежно,
И мокрой щеткою своей
Не гладит стриженых кудрей.
О чем он думает — не знаю;
Но вот его позвали к чаю.
Что делать? Граф, преодолев
Неловкой стыд и тайный гнев,
Идет.
Проказница младая,
Насмешливый потупя взор
И губки алые кусая,
Заводит скромно разговор
О том, о сем. Сперва смущенный,
Но постепенно ободренный,
С улыбкой отвечает он.
Получаса не проходило,
Уж он и шутит очень мило,
И чуть ли снова не влюблен.
Вдруг шум в передней. Входят. Кто же?
«Наташа, здравствуй.» — Ах, мой боже…
Граф, вот мой муж. Душа моя,
Граф Нулин. —«Рад сердечно я…
Какая скверная погода…
У кузницы я видел ваш
Совсем готовый экипаж. . .
Наташа! там у огорода
Мы затравили русака…
Эй! водки! Граф, прошу отведать.
Прислали нам издалека…
Вы с нами будете обедать?»
— Не знаю, право; я спешу. —
«И, полно, граф, я вас прошу.
Жена и я, гостям мы рады.
Нет, граф, останьтесь!»
Но с досады
И все надежды потеряв,
Упрямится печальный граф.
Уж подкрепив себя стаканом,
Пикар крехтит за чемоданом.
Уже к коляске двое слуг
Несут привинчивать сундук.
К крыльцу подвезена коляска,
Пикар всё скоро уложил,
И граф уехал. Тем и сказка
Могла бы кончиться, друзья;
Но слова два прибавлю я.
Когда коляска ускакала,
Жена всё мужу рассказала
И подвиг графа моего
Всему соседству описала.
Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. Почему ж?
Муж? — Как не так! совсем не муж.
Он очень этим оскорблялся,
Он говорил, что граф дурак,
Молокосос; что если так,
То графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит.
Смеялся Лидин, их сосед,
Помещик двадцати трех лет.
Теперь мы можем справедливо
Сказать, что в наши времена
Супругу верная жена,
Друзья мои, совсем не диво.
Некоторое время после прочтения все молчали, словно переваривая услышанное. Пушкин сел в кресло и стал ждать реакции. Наконец, заговорила Прасковья Алексан-дровна, с лукавой улыбкой глянув на Пушкина.
- Ах, Александр, мне кажется, или я ошибаюсь, что вся твоя повесть и писалась то-бою ради вот этого вот Лидина, соседа помещика?
Хозяйка и гость засмеялись.
- А мне кажется, что наш милый друг просто решил спародировать шекспировский сюжет, – произнесла Алина.
Сама барыня и ее дочери были довольно начитанными и умными людьми, в име-нии была большая библиотека, они следили за всеми литературными новинками и немед-ленно их выписывали, поэтому Пушкину и было важно услышать мнение этих дам. Но от прямого ответа он все ушел.
- Каждый видит в произведении то, что желает видеть, – в том же лукавом тоне от-ветил поэт.
Фраза «Уж стол накрыт!» напомнила Осиповой, что и в самом деле, пора обедать. Она позвонила в колокольчик, вошел слуга:
- Что у нас с обедом, Платон?
- Все готово, барыня, – поклонился слуга.
- Ну, так чего ж ты молчишь, ирод! А ежели б я не спросила?
- Виноват-с, барыня!
 Все вместе дружно переместились в столовую. При этом Евпраксия успела шеп-нуть Пушкину:
- Напишите мне что-нибудь в альбом, Александр Сергеич.
- С превеликим удовольствием, как только покончим с застольем.
За обедом обсуждение «Графа Нулина» продолжилось.
- Алина тут совершенно верно заметила, что помимо Кюхли, в сей моей анекдоти-ческой шутке я взял немного и от Шекспира. Перечитывая Лукрецию, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не за-резалась, Коллатин не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне пред-ставилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту по-весть.
- Должна тебе признаться, Александр, я весьма удивлена твоим графом, – Платон убирал опустевшие тарелки, меняя блюда, Осипова одновременно следила за ним и раз-говаривала с Пушкиным.
- И в чем же ваше удивление, тетушка?
- Видишь ли, ты и так к незатейливой сюжетной канве еще прибавил и бытовых мизансцен, а приземленное описание реалий сельской жизни, вся эта грязь, ненастье, ску-ка, даже вот эта драка козла с дворовой собакой – снижает романтическое восприятие твоей поэзии. Где романтический герой? Муж Натальи Павловны, граф Нулин или, быть может, соседский помещик Лидин?
 - А вы проницательны, тетушка! Шарман! Браво! А что, если я просто решил иро-нически порассуждать о мелких причинах великих последствий, шутливо смоделировав цепь закономерных последствий насилия над Лукрецией. Да и потом, время романтизма подошло к своему краю. Реализм – вот в чем будущее литературы. Те самые реалии и бы-товые сцены, которые вы в «Нулине» и заметили, тетушка. Я ведь сейчас, как вы знаете, пишу «Евгения Онегина», и эта вещь еще больше удивит вас моими бытовыми зарисов-ками.
Платон налил в бокалы вино. Пушкин сделал несколько глотков, деланно скри-вился и посмотрел на Евпраксию.
- Что это за вино? Где же ваша замечательная жжёнка, Зизи! Или вы хотите оста-вить меня голодным? Без вашей жжёнки я не чувствую себя сытым, – Пушкин слегка флиртовал с девушкой, она это понимала (да и все понимали), но при этом каждый раз краснела.
Прасковья Александровна слегка улыбнулась, а Анна с Алиной переглянулись и также не смогли сдержать улыбок.
- Полноте, Александр Сергеич! Вы меня только в краску вгоняете, а в самом деле и вовсе вам не нравится моя жжёнка.
- Ну, как же! Я всем своим друзьям расхваливаю вашу жжёнку. Чудесней напитка я не пробовал. Из чего вы ее только делаете? Видать, особый рецепт имеется.
- Ничего необычного: все те же шампанское, ром, сотерн, ананас и жженый сахар.
- Вот, в этом и закавыка: сахар-то можно пережечь, а можно не дожечь, – Пушкин с совершенно серьезным лицом продолжал нахваливать Евпраксию.
- Поди, поди, Зина, уважь Александра Сергеича, – наконец приказала мать. – Жженка твоя и всамделе, замечательна. Все наши гости ее хвалят.
Девушка, все еще с румянцем на щеках, встала из-за стола и вышла из столовой. Пушкин с завистью глядел ей вслед и лишь теперь позволил себе улыбнуться, вспомнив, как в прошлый приезд он с ней мерялся поясами, которые оказались одной длины. По этому поводу Пушкин писал брату Льву: «…или я имею талью 15–летней девушки, или она талью 25–летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила…».
После обеда снова вернулись в большую залу. Правда, не все. Прасковья Алексан-дровна по заведенной привычке удалилась в спальню ради послеобеденного сна. Зато у барышень сразу же исчезла закрепощенность. Они стали больше шутить и веселее разго-варивать. Евпраксия не забыла о передобеденном обещании Пушкина, и принесла ему свой альбом со стихами, ей посвященными. Они вдвоем подошли к конторке с черниль-ницей и отточенными перьями. Пушкин положил на стол альбом, взял одно гусиное перо, попробовал пальцем его кончик, удовлетворенно кивнул и обмакнул перо в чернильни-цу, начал писать:
- Вот, Зина, вам совет: играйте,
Из роз весёлых заплетайте
Себе торжественный венец —
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец!
И тут он заметил, с какой тоскою и сердечным томлением смотрит на него Анна. Он знал, что она влюблена в него с их первой встречи в далеком уже семнадцатом году. Пушкин подошел к ней встал перед нею на одно колено, взял ее ладони в свои, и, загля-дывая ей в глаза, спросил:
- Отчего вы так грустны, Анна?
- Вы же сами знаете, отчего. Вот вы Зине написали в альбом, а меня избегаете.
- Так сие же легко исправить. Давайте-ка ваш альбом.
Анна порывалась встать, но все понявшая Алина удержала ее.
- Мы с Зиной сейчас принесем его.
Алина глянула на Евпраксию и кивком головы указала ей на дверь, та все поняла и тут же вышла вслед за старшей сестрой.
Оставшись наедине с Пушкиным, Анна горячо зашептала:
- Боже! Я не знаю, с чего начать и что сказать вам? Мне страшно, и я не решаюсь дать волю своему словам... Видите, всему виной вы сами. Не знаю, проклинать ли мне или благословлять провидение за то, что оно послало вас на моем пути.
В это время вернулась Алина, неся альбом Анны, который и вручила ей, тут же снова исчезнув из залы. Пушкин выхватил альбом из рук девушки и подбежал к контор-ке. Обмакнув перо в чернильницу, написал:
- Я  был свидетелем златой твоей весны;
Тогда напрасен ум, искусства не нужны,
И самой красоте семнадцать лет замена.
Но время протекло, настала перемена,
Ты приближаешься к сомнительной поре,
Как меньше (женихов) толпится на дворе,
И тише звук похвал твой (слух обворожает),
А зеркало сильней грозит и (устрашает).
Что делать утешься и смирись,
От мирных прежних прав заране откажись,
Ищи других побед – успехи пред тобою,
Я счастия тебе желаю всей душою,
а опытов моих,
Мой дидактический, благоразумный стих.
Анна прочитала послание, расплакалась, обняла на секунду поэта, поцеловала его в щеку и тут же убежала в свою спальню, не забыв захватить альбом.
Пушкин недолго увлекался ею, а она полюбила его серьезно и самоотверженно, на всю жизнь. Эта любовь принесла ей немного радости и много душевных страданий. Лич-ная жизнь Анны Николаевны так и не сложилась. Долгие годы она переписывалась с Пушкиным, а последняя их встреча предположительно состоялась перед роковой дуэлью в январе 1837 года.
Вечером того же дня все семейство сидело за чаем. Пушкин стоял у печки. Вошел Платон.
- Барыня, Арсений приехал, – доложил он.
Арсений – повар, которого барыня каждую зиму посылала с яблоками и прочей деревенской провизией в Петербург, где он все это продавал и на вырученные деньги по-купал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. Но на этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив.
- Вот, барыня, все деньги, что за яблоки выручил, – Арсений протянул Осиповой аккуратно перевязанные суровой ниткой купюры.
Осипова взяла деньги, пересчитала и удивленно подняла глаза на повара.
- Отчего ж ничего не купил, Арсений? – грозно спросила она.
- Виноват, барыня! Я в таком переполохе, что даже вернулся назад на почтовых.
- Что за переполох-то у тебя случился? – удивилась Прасковья Александровна.
- Так это, в Петербурге бунт, и я страшно перепугался, всюду разъезды и карау-лы… Я насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню.
- Что за бунт, Арсений? – продолжала допрос Осипова.
- Не знаю, барыня! Гвардейцы, солдаты, всех полно. Народ сказывает, что его цар-ское высочество Николая Павловича арестовали.
- Как арестовали, за что? Кто посмел?
- Так гвардейцы же. А боле ничего не знаю, барыня. Испугался я…
- Хорошо, ступай!
Услышав все это, Пушкин страшно побледнел. Засобирался в дорогу.
- Бывают странные сближенья, – прошептал он, имея ввиду тот факт, что своего «Графа Нулина» написал практически одновременно с переворотом в Петербурге.
- А ты куда, Александр?
- Сначала в Михайловское, затем сразу же в Петербург. К Рылееву.
- Так может хоть ты объяснишь мне, что там произошло?
- Думаю, что революция, тетушка. Пора кончать с самодержавием.
- Как революция? – вздрогнула Осипова.
- Это что же, как во Франции? Господи, помилуй нас, – она перекрестилась.
- Я как-то вам рассказывал про тайные общества. Вот, наконец, они и стали явью. Прошу прощения, мои милые! Простите, тетушка! Сестрицы!
Он по очереди поцеловал руки всем дамам, быстро вышел из залы, оделся и сел в свои сани.
- Гони, Пётр, в Михайловское. Гони со всей мочи!   

18.
Переговоры декабристов с сенаторами не обещали быть легкими. Сенат был шо-кирован происшедшим. Однако же необходимо было добиться их подписи на Манифесте. Во-первых, это бы легитимизировало само Временное правительство и одновременно, подтвердило бы смену государственного устройства. Во-вторых, это позволило бы начать переговоры с Николаем Павловичем уже с позиции силы.
Сенат ведь можно было припугнуть армией, а Николая – уже не получилось бы, поскольку едва ли не более половины воинских частей (армейских и гвардейских) 14 де-кабря успело присягнуть императору Николаю. При этом самого Николая решили побес-покоить в последнюю очередь – хотели совершить обходные маневры. Немедленно направили гонца в Варшаву, к Константину с надеждой все же уломать его на занятие престола, и уговорить его подписать конституционный манифест и затем утвердить со-став Временного, переходного правительства из предложенных ему кандидатур. С другой стороны, одновременно (для подстраховки) решили переговорить на тот же предмет с младшим Романовым – Михаилом. На переговоры с Михаилом утвердили кандидатуру князя Сергея Волконского, как главу временного кабинета министров и близкого род-ственника генерал-адъютанта царя Александра I светлейшего князя Петра Михайловича Волконского, который был женат на родной сестре Сергея Григорьевича Софье.
А вот лучших кандидатур для переговоров с сенаторами и придумать было нельзя – братья Иван и Михаил Пущины, чьи отец и дядя (Иван Петрович и Павел Петрович, оба генерал-лейтенанты, оба участники еще русско-турецкой войны 1788-1790 годов) были сенаторами. Вместе с ними за старшего направился князь Трубецкой как автор текста Ма-нифеста. Ради такого случая собралось общее собрание всех сенаторов (в то время разде-ленный на различные департаменты Сенат и заседал в разных зданиях).
Штейнгелю с Никитой Муравьевым было дано задание срочно доработать текст проекта конституции, присовокупив также к этому и «Русскую правду» Пестеля, с той целью, чтобы этот текст подписал тот из великих князей, кто согласится на условия заго-ворщиков.
Однако сенаторы оказались крепким орешком:
- Мы уже присягнули Николаю Павловичу как законному государю всероссийско-му, – ответил Иван Петрович Пущин старшему сыну, уговаривавшему отца принять Ма-нифест, – а тебя бы, сын мой, не мешало бы выпороть за участие в заговоре против царя.
- Да в Сибирь на каторгу сослать, – поддержал брата Павел Петрович.
- Однако же, ход событий вспять уже не повернешь, господа сенаторы! – произнес князь Трубецкой. – России уже не быть самодержавной. Речь идет либо о конституцион-ной монархии, либо о республике. Так что именно вам, Сенату, придется сделать свой выбор.
- Это мы еще посмотрим! – ответил за всех генерал-прокурор Сената и одновре-менно министр юстиции в правительстве Александра I и член Государственного совета, генерал от инфантерии, князь Дмитрий Иванович Лобанов.
Между тем, декабристы нашли среди сенаторов и сочувствующих. Им оказался 58-летний тайный советник Павел Иванович Сумароков, бывший одно время витебским, а затем новгородским губернатором, племянник известного поэта Александра Сумарокова, впрочем, и сам не чуждый сочинительства – сочинял пьесы и писал путевые заметки, к примеру, известное описание Новороссии. В правительственной сфере считался он чело-веком беспокойным, брюзгливым и неприятно резким. С другой стороны, Сумароков, напротив, являлся героем самоотвержения, живя скромно и бедно. Присоединился к Су-марокову, разумеется, и давно сочувствовавший заговорщикам адмирал Мордвинов. Они, правда, каждый по отдельности, пообещали Трубецкому и Пущиным попробовать убе-дить сенаторов изменить свое отношение к манифесту.
Тем не менее, остальные сенаторы не торопились ставить свои подписи под мани-фестом. Князь Трубецкой не выдержал – он понимал, что теперь время играет против них.
- Господа Сенат! В таком случае мы вынуждены будем снова привести солдат на Петровскую площадь. Думаю, что это вас взбодрит.
Переговорщики тут же покинули здание Сената и отправились в штаб. Нужно бы-ло срочно принимать экстренные меры. Лейб-гвардии Финляндский полк только ждал приказа. Командир 1-го взвода полка двадцатишестилетний поручик барон Андрей Ро-зен, дежуривший в штабе восстания, немедленно отправился в полк, где его ждал князь Евгений Оболенский и командир полка генерал-майор Николай Воропанов. На подмогу финляндцам должен был выступить еще и лейб-гвардии Гренадерский полк, чему, как мог противился командир полка полковник Стюрлер. Николай Карлович хотел остано-вить и вернуть в казармы солдат своего полка, пытаясь докричаться до них и сообщить, что с 14 декабря шефом их стал император Николай I.
Рылеев же с Волконским встретились с великим князем Михаилом Павловичем, пытаясь уговорить того, чтобы он вновь отправился в Варшаву и убедил старшего брата, Константина, занять российский престол на условиях подписания Конституции. В край-нем случае, если все же Константин откажется окончательно, они просили Михаила вы-ступить в качестве парламентера в переговорах.
- И кто бы вступил с вами в переговоры? – спросил Михаил.
- Государь, – ответил Волконский.
- С вами? С бунтовщиками? – с гневом закричал великий князь, давая тем самым понять, что никаких компромиссов ни с ним, ни с его старшими братьями заговорщики не добьются.
- Ну, тогда и династии Романовых на российском престоле больше не будет! – ре-шительно произнес Рылеев. – Мы даем вам и великому князю Николаю сорок восемь ча-сов на размышление и, в случае вашего отказа, провозглашаем Российскую республику.
- Это мы еще посмотрим! – точно так же, как и сенаторы, ответил великий князь Михаил Романов.
 Впрочем, сам Николай Павлович, получив ультиматум декабристов, отнесся к нему гораздо серьезнее.
Он вопросительно посмотрел на генерала Милорадовича, который и донес до него эту информацию.
- В таком случае, завтра к полуночи истекает ультиматум, поставленный мне бун-товщиками. И я опасаюсь, несмотря на все их уверения, что моей жизни ничего не угро-жает, как бы не было совершено покушение на меня.
- Как мне стало известно из доклада начальника полиции, главарь заговорщиков Рылеев просил Каховского рано утром 14 декабря проникнуть в Зимний дворец и убить Ваше императорское высочество, – доложил Милорадович. – Каховский сначала было согласился, но потом, слава богу, отказался.
- Но где гарантия, что вместо Каховского не будет другой? Да хоть бы тот же Ры-леев. Вот я и спрашиваю вас, граф, что мне делать? Как поступить?
- Думаю, Ваше императорское высочество, вам нужно согласиться на требование бунтовщиков. Таким образом, вы и жизнь свою сохраните, и власть обретете, пусть и в усеченном виде.
- Однако же, Михаил Андреевич, разве не вы уговаривали меня отказаться от прав на престол в пользу брата моего Константина?
- Да, но… – виновато опустил голову Милорадович. – Ведь тогда еще ни я, ни кто бы то ни был другой не знали о секретном документе, подписанном его высочеством Константином Павловичем перед отъездом в Польшу об отказе от престола в вашу поль-зу. И сейчас Константин Павлович подтвердил сей документ.
Генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович был именно тем человеком, ко-торый мог остановить восстание декабристов в самом зародыше: у него на руках были практически все фамилии главных заговорщиков. Даже его адъютант Башуцкий удивлял-ся, почему генерал-губернатор не отдал приказ начать аресты.
Но у Милорадовича, как уже говорилось, были свои мысли по поводу того, кто должен стать императором всероссийским. Однако, поскольку Константин категорически отказывался от трона, выбора не оставалось. Приходилось смириться с тем, что трон пе-рейдет третьему сыну Павла Петровича. Время, однако было упущено и теперь приходи-лось начинать все с самого начала.
Нетрудно догадаться, о чем думал в эти минуты Милорадович, оказавшийся в со-вершенном тупике. Он должен был усмирять бунт, который сам же и спровоцировал, во всяком случае – сознательно допустил. Он должен был теперь силой сажать на трон Ни-колая, чтобы затем расплатиться за события 25–27 ноября. Он пребывал в чрезвычайном нервном напряжении – и было отчего. Он понимал, хорошо зная нового императора, что злопамятный и самолюбивый Николай не простит ему унижений, отстранения от престо-ла, тяжких тревог междуцарствия, демонстративного бездействия 12–13 декабря. Теперь Милорадович должен был совершить нечто из ряда вон выходящее, искупить свою вину, доказать свою незаменимость и лояльность, или же его ждали опала, отставка, возможная высылка из столицы, прозябание в провинции. Для него, привыкшего быть хозяином столицы, жить бурной, разнообразной, яркой жизнью, это означало гибель. И он теперь решил пойти ва-банк. Всё или ничего!
Он вспоминал свой недельной давности разговор с драматургом князем Алексан-дром Александровичем Шаховским, руководителем петербургских театров, у которого в тот раз обедал.
- По причине отречения от престола Константина Павловича государь передал наследие великому князю Николаю Павловичу. Оба эти манифеста хранились в Государ-ственном Совете, в Сенате и у московского архиерея. Говорят, что некоторые из при-дворных и министров знали это. Разумеется, великий князь и императрица Мария Фёдо-ровна тоже знали это; но народу, войску и должностным лицам это было неизвестно. Я первый не знал этого. Мог ли я допустить, чтоб произнесена была какая-нибудь присяга, кроме той, которая следовала? Мой первый долг был требовать этого, и я почитаю себя счастливым, что великий князь тотчас же согласился на это.
Впрочем, Милорадович слегка хитрил. Разумеется, о завещании Александра, он знал. Но дело не в этом. Важно здесь, что граф Михаил Андреевич подтвердил: 25 ноября (день смерти Александра) решающее слово принадлежало ему. Именно он не допустил исполнения воли покойного царя и присяги новоявленному наследнику.
- Признаюсь, граф, — возразил князь Шаховской, — я бы на вашем месте прочел сперва волю покойного императора.
- Извините, — ответил ему Милорадович, — корона для нас священна, и мы преж-де всего должны исполнять свой долг. Прочесть бумаги всегда успеем, а присяга в верно-сти нужнее всего. Так решил и великий князь. У кого 60 000 штыков в кармане, тот может смело говорить, — заключил Милорадович, ударив себя по карману.
Князь Шаховский ненадолго задумался и затем произнес:
- Послушайте, однако, граф! Что, если Константин настоит на своем отречении, — тогда присяга ваша будет как бы вынужденной. Вы очень смело поступили...
- Имея шестьдесят тысяч штыков в кармане, можно говорить смело, — повторил Милорадович.
Дул с Невы резкий, пронизывающий ветер. Мороз крепко сковал город, даже ды-шать было трудно – шедший изо рта пар тут же стекленел и повисал ледышками, у кого-то на усах, у кого-то на бороде, либо с хрупким звоном падал на шинели, а с них на зем-лю. Зеленые мундиры финляндцев с зелеными же лацканами и красными выпушками хо-рошо выделялись на белом фоне.
Солдаты снова выстроились в каре на Сенатской площади, которая вся уже снова была заполнена народом. Во главе подразделений теперь уже находились князья Трубец-кой и Оболенский. Здесь же были Рылеев, Каховский, Репин, старшие Бестужевы.
В этот момент перед фасом каре, обращенным к строящемуся собору, и появился Милорадович в парадной форме с многочисленными наградами на груди, в сопровожде-нии адъютанта Башуцкого. Чтобы подъехать к каре, ему надо было миновать цепь, вы-ставленную восставшими. Но перед генералом-градоначальником вдруг возник старший патрульный унтер-офицер Александр Луцкий с шестью солдатами, получивший строгий приказ Александра Бестужева и Щепина-Ростовского никого на площадь не пускать, а против упорствующих открывать огонь. Они прикрывали направление со стороны Кон-ногвардейского манежа. Со стороны Зимнего дворца дежурил патруль под командой Оболенского.
Луцкий выставил в направлении Милорадовича винтовку со штыком.
- Что ты, мальчишка делаешь? – опешил Милорадович. – Я – генерал-губернатор Петербурга. Мне надобно поговорить с солдатами.
- Мне приказано никого к каре не пущать!
- Кем приказано?
- Господами офицерами. Особенно, касательно вас, ваше высокопревосходитель-ство, как изменника!
- Я, генерал-губернатор, отменяю приказ офицеров! Пропусти!
Милорадович решительно направил коня прямо на Луцкого. Генерала, несмотря на все свое возбуждение, Луцкий и его солдаты тронуть не решились. Раздвигая людей ло-шадью и криком, чтоб посторонились, граф медленно подвигался по тесной, с трудом очищавшейся дорожке. Он прорвался сквозь цепь охраны и подскакал вплотную к каре, перед которым в десяти–двенадцати шагах остановился. Башуцкий стал с правой стороны его лошади, народ, отшатываясь, отступал за его лошадь и, столпясь тесно кругом, оста-вил место впереди свободным. Полковник Стюрлер тут же направился к генералу.
Привыкший проявлять героизм в военных походах, Милорадович и в мирные дни был не менее смел и самоотвержен – он не просто организовывал спасение людей во вре-мя страшных петербургских наводнений или пожаров, а лично, с безусловным риском для собственной жизни, вытаскивал пострадавших из воды или огня.
Помолчав несколько минут, проводя взглядом по шеренгам солдат, дожидаясь, по-ка уменьшится шум. Наконец, скомандовал:
- Смирно!
Ему пришлось повторить это слово еще раза четыре, после чего в той стороне, куда генерал в тот момент смотрел быстро стихало. Люди как будто против воли оправлялись, и водворялась некоторая стройность. Постепенно на площади установилась полная ти-шина, даже толпа зевак не решалась нарушить это безмолвие.
Граф, как известно, говорил с солдатами превосходно. Невозможно было в такие моменты передать ни интонации и выразительности его голоса, ни оживления глаз, ни движения духа, ни жеста, ни периодических остановок, в чем и заключалась главная сила его слов.
- Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом, Фершампенуазом, Бриеном?.. Кто из вас был со мною, говорите?! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите, скажите! Никто? Никто не был, никто не слы-шал?! – Милорадович торжественно снял шляпу, медленно осенил себя крестным знаме-нием, приподнялся на стременах и, озирая толпу на все стороны, с красноречивым дви-жением руки вверх произнес величественно и громогласно. – Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!.. – долгое молчание. – Офицеры! Из вас уж, верно, был кто-нибудь со мною! Офицеры, вы все это знаете?.. Никто? – он повторил то же, еще торже-ственнее. – Бог мой! Благодарю тебя!.. Здесь нет ни одного русского офицера!.. Если бы тут был хоть один офицер, хоть один солдат, тогда вы знали бы, кто Милорадович! – он вынул шпагу из ножен и, держа ее за конец клинка эфесом к каре, продолжал с возраста-ющим одушевлением. – Вы знали бы все, что эту шпагу подарил мне цесаревич великий князь Константин Павлович, вы знали бы все, что на этой шпаге написано!.. Читайте за мною, — он будто указывал буквы глазами и медленно громко произносил: – «Другу мо-ему Ми-ло-ра-до-ви-чу»... Другу! А?.. слышите ли? Другу! Вы бы знали все, что Милора-дович не может быть изменником своему другу и брату своего царя! Не может! Вы знали бы это, как знает о том весь свет!!! – он медленно вложил в ножны шпагу. – Да! Знает весь свет, но вы о том не знаете... Почему?.. Потому, что нет тут ни одного офицера, ни одного солдата! Нет, тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата!.. Вы – пятно России! Преступники перед ца-рем, перед отечеством, перед светом, перед богом! Что вы затеяли? Что вы сделали? 
Подняв высоко руки, он уже не говорил, он гремел, владычествовал, повелевал толпою. Люди стояли, вытянувшись, держа ружья под приклад, глядя ему робко в глаза. Он продолжал, усиливая свое на них действие.
– О жизни вам говорить нечего, но там... там!.. слышите ли? У бога!.. Чтоб найти после смерти помилованием, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его но-гам!.. Слышите ли?! Все за мною!.. За мной!!
Он взмахнул руками. Толпа солдат шатнулась, она непременно побежала бы за ним, можно было поклясться в том. Звонкий, одновременный темп отданной ему воин-ской почести и громовое «Ура! Милорадович!» огласило воздух.
Оболенский, увидев, что граф довольно долго разговаривает с нижними чинами, скорым шагом подошел к нему и, держа в руке шпагу, сказал:
- Ваше сиятельство, извольте отъехать и оставить в покое солдат, которые делают свою обязанность.
Но Милорадович не обратил на эти слова никакого внимания. Оболенский вы-нужден был уже более решительно повторить свою просьбу. Наконец, граф повернулся к князю и спросил:
- Почему ж мне не говорить с солдатами?
- Я еще раз прошу вас, ваше сиятельство, оставить солдат в покое!
Но, видя, что его слова на Милорадовича никак не действуют и он продолжает стоять на том же месте, Оболенский, переместив шпагу в левую руку, у кого-то из рядо-вых взял ружье, и подошел к генерал-губернатору, все так же решительно требуя, чтобы он отъехал. Милорадович, который стоял к нему спиной, повернул лошадь налево и уда-рил ее шпорами. Одновременно с этим раздался выстрел из рядов, и рука у Оболенского дрогнула, и вместо того, чтобы ударить штыком лошадь, невольным движением он уда-рил слегка штыком по седлу, задев при этом и Милорадовича.
Вдруг руки генерала обвисли, тело перегнулось, шляпа свалилась с головы, а ис-пуганная лошадь вырвалась из-под ног, которые тяжело брякнули о землю.
Это стрелял Каховский, выместив на Милорадовиче все зло, которое он копил по-сле неудавшейся попытки убийства Николая, стрелял со спины, с очень близкого рассто-яния, в бок. Милорадовича надо было убрать от каре. Каховский сделал это радикально.
Пуля прошла снизу вверх к груди, прервав диафрагму, пробив все внутренние ор-ганы и остановившись под правым соском. Что рана его смертельна, граф понял сразу – нагнувшемуся над ним Башуцкому он прошептал по-французски:
- Я умираю!.. это конец… но… это хорошо… я исполнил мой долг.
Наблюдавший в толпе за всем этим действом, митрополит Петербургский Сера-фим, вырвался из рук окружающих и направился к упавшему генерал-губернатору.
– Воины, успокойтесь! Вы восстали против Бога и Церкви!
Солдаты на площади начали креститься, некоторые подались в сторону владыки, внимая его словам.
- Довольно лжи! – выкрикнул Каховский. – Возвращайся на свое место в церковь.
Митрополит внимательно посмотрел на него и, подняв крест, спросил:
– Это не внушает тебе доверия?
Но стрелять в священнослужителя, офицеры-декабристы все же не решились. Зато кто-то из них выкрикнул:
- Настоящего царя – Константина – держат в кандалах!
Расчет его оказался верным – у солдат сразу переменилось настроение. Вновь по-слышались возгласы:
- Ура Константину Павловичу!
- Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул... Ты – изменник, ты дезертир... Не верим вам, подите прочь!.. Это дело не ваше: мы знаем, что делаем...
Митрополиту ничего не оставалось делать, как ретироваться.
Ни в одном сражении, в каких участвовал Милорадович (а их было более полусот-ни), он не был даже легко ранен и от солдат получил прозвище «Заговорённый».
От штыкового удара и выстрела лошадь генерал-губернатора шарахнулась в сторо-ну. Милорадович упал на землю. Александр Башуцкий едва успел подхватить его и не-много смягчить удар. С огромным трудом, угрозами и побоями, адъютанту удалось заста-вить четырех человек из толпы помочь ему отнести тяжело раненного графа в конногвар-дейские казармы. Сразу после выстрела Каховского фас каре, обращенный к Исаакиев-скому собору, дал нестройный залп. Солдаты стреляли не в кого-то конкретного. Оче-видно, это было выражение возбуждения и сочувствия тем, кто поднял руку на генерал-губернатора.
И тут взгляд Каховского встретился со взглядом шокированного происшедшим полковника Стюрлера. Каховский приблизился к нему и в хищном возбуждении спросил по-французски:
- А вы, полковник, на чьей стороне?
- Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верен, – ответил Стюрлер.
Тогда Каховский выстрелил и в него из пистолета, а другой офицер закричал:
- Ребята! Рубите, колите его! – и тут же нанес ему сам два удара саблей по голове.
Стюрлер, смертельно раненный, сделал с усилием несколько шагов, зашатался и упал. Полковника отнесли в один из ближайших домов, принадлежавший князю Лобано-ву-Ростовскому, где он и умер на следующий день в возрасте сорока двух лет.
Милорадовича, еще живого, перенесли домой. Пока генерал-губернатора перено-сили и перекладывали на кровать, кто-то вертевшийся рядом успел украсть золотые часы и снять с мундира все ордена. Он не давал врачам осматривать рану, хотя страшно стра-дал от боли и, не издавая стонов, только до крови кусал нижнюю губу. Но когда рука его нащупала под правой грудью инородное тело, он спросил, что там, и, получив ответ, что это пуля, извлечение которой может несколько облегчить его страдания, дал согласие на операцию. Делать ее Милорадович доверил своему врачу, Петрашевскому, который со-провождал генерала во всех военных походах, обожал его и при этом ни разу не приме-нил к нему своего врачебного искусства. И вот теперь Василий Михайлович Петрашев-ский оперировал, а его умирающий друг, не позволив даже накрыть себе глаза платком (о наркозе в то время и не слыхивали), с чрезвычайной внимательностью следил за всеми манипуляциями хирурга. Когда же пуля наконец была вынута, он потребовал огня, чтобы рассмотреть ее. Когда поднесли поближе свечи, граф бережно взял пальцами левой руки окровавленную пулю и внимательно поворачивал ее во все стороны между свечой и гла-зом. На лице его появилась улыбка и вдруг, медленно осеняя себя крестом, посмотрев на всех присутствующих, он звонко, радостно, победно произнес в безмолвной, как могила, комнате:
– О, слава богу! Это пуля не солдатская. Теперь я совершенно счастлив…
Пуля была пистолетная, а солдаты стреляли из ружей. К тому же, пуля оказалась самодельной, на ней была сделана засечка, чтобы усилить поражающий эффект.
Ночью Милорадович умер.
 
19.
Генерал-адъютанту Александру Бенкендорфу на стол положили первый доклад по делу о мятеже и захвату власти, завизированный лично обер-полицмейстером Шульги-ным. Он внимательно вчитывался в каждый лист дела, делал пометки на полях, а наибо-лее важные сообщения и данные выписывал себе на отдельном листе, макая в черниль-ницу остро отточенное гусиное перо. От этого зависело, какой поворот примет история государственного устройства. В деле перечислялись фамилии главных организаторов пе-реворота и несколько десятков иных участников Северного и Южного тайных обществ. Пару раз даже встретились фамилии сенатора Павла Сумарокова, членов Государствен-ного совета адмирала Мордвинова и Михаила Сперанского. Эти фамилии он специально отчеркнул карандашом, а на полях приписал: «Проверить!». Ему показалось бездоказа-тельным простое упоминание фамилий этих не последних в государстве деятелей. Он не стал их выписывать на отдельный лист. Его заинтересовало сообщение одного из тайных информаторов, члена Северного общества о том, что руководители заговорщиков знали о том факте, что практически все они находились в списках, которые были предъявлены еще 12 декабря генерал-губернатору Санкт-Петербурга генералу Милорадовичу, однако тот не предпринял абсолютно никаких шагов для предотвращения мятежа. И лишь в Тульчине, на юге жандармы по приказу генерала Дибича арестовали двух главарей мя-тежников – Пестеля и Юшневского. Бенкендорф глянул, кого из доносчиков нужно непременно поблагодарить за важную информацию. Это был командир 1-ю гренадерской роты Вятского пехотного полка, которым как раз и командовал полковник Пестель, капи-тан Аркадий Майборода, кавалер ордена Св. Анны 3-й степени. Донос на высочайшее имя им был написан еще 25 ноября, который через генерал-лейтенанта Рота был отправ-лен в Таганрог Дибичу.
Отчего же Милорадович в столице не начал аресты бунтовщиков? Прояви он ре-шительность, и никакого бунта не было бы!
Впрочем, для Бенкендорфа не было секретом, что петербургский генерал-губернатор не любил Николая, а основную ставку делал на Константина. Но одно друго-му не мешало. Можно было и аресты начать и с Николаем договариваться. По крайней мере, не была бы пролита кровь. А теперь она, кровь, лежит всецело на Милорадовиче. Надо бы об этом поговорить и с его величеством (Бенкендорф, присягнувший четырна-дцатого числа Николаю, только так и именовал нынешнего арестанта), и с самим Мило-радовичем.
Бенкендорф одним из первых понял, к чему может привести «брожение умов», те рассуждения и мысли, которые вызревали в офицерских собраниях. Еще в сентябре 1821 года на стол императору Александру I была положена записка о тайных обществах, суще-ствующих в России, и о «Союзе благоденствия». В ней высказывалась идея о необходи-мости создания в государстве специального органа, который бы мог держать под надзо-ром настроение общественного мнения и пресекать противоправную деятельность. Автор также называл поименно тех, в чьих умах поселился дух свободомыслия. И это обстоя-тельство роднило записку Бенкендорфа с доносом Майбороды.
Он продолжил изучение материалов и вот у него перед глазами оказался листок, переписанный чьим-то беглым, не очень крупным почерком. Это был «Манифест к рус-скому народу», предъявленный бунтовщиками сенаторам на подпись. Быстро пробежав-шись по преамбуле, Бенкендорф задержался на главном:
«В манифесте Сената объявляется
1. Уничтожение бывшего Правления.
2. Учреждение временного до установления постоянного, [которое будет осу-ществляться] выборными.
3. Свободное тиснение, и потому уничтожение цензуры.
4. Свободное отправление богослужений всем верам.
5. Уничтожение права собственности, распространяющейся на людей.
6. Равенство всех сословий пред законом, и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела судные поступают в ведомство ближай-ших судов гражданских.
7. Объявление права всякому гражданину заниматься, чем он хочет, и потому дво-рянин, купец, мещанин, крестьянин – все равно имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу, и в духовное звание, торговать оптом и в розницу, платя установ-ленные пошлины для торгов, приобретать всякого рода собственность, как то: земли, до-ма в деревнях и городах, заключать всякого рода условия между собою, тягаться с друг другом пред судом.
8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.
9. Уничтожение монополий, как то: на соль, на продажу горячего вина и проч., и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли, с уплатою за промыш-ленность с количества добывания соли и водки.
10. Уничтожение рекрутства и военных поселений.
11. Убавление срока службы военной для нижних чинов, но определение оного последует по уравнению воинской повинности между всеми сословиями.
12. Отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.
13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений и поряд-ка выборов членов сих правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначаемых.
14. Гласность судов.
15. Введение присяжных в суды уголовные и гражданские.
Сенат учреждает правление из 2-х или 3-х лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все министерства, Совет, Комитет министров, армии, флот. Словом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судную. Для сей последней остается министерство, подчиненное временному правлению, но для суждения дел, не решенных в нижних инстанциях, остается департамент Сената уголовный и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно, и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.
Временному правлению поручается приведение в исполнение:
1-е. Уравнение всех прав сословий.
2-е. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных правле-ний.
3-е. Образование внутренней народной стражи.
4-е. Образование судной части с присяжными.
5-е. Уравнение рекрутской повинности между сословиями.
6-е. Уничтожение постоянной армии.
7-е. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правле-ния и государственное законоположение».
И вдруг Бенкендорфа осенило. Он даже почувствовал, как у него задрожали руки. Он встал, стал вышагивать по кабинету туда-сюда, заложив руки за спину. Этот манифест кое-что ему напомнил из российской истории.
Он подошел к столу, позвонил в колокольчик. Вошел адъютант.
- Полковник, голубчик, пошлите фельдъегеря к Карамзину, пригласите его ко мне немедля.
- Слушаюсь, Александр Христофорович.
Пока фельдъегерь выполнял свою работу, Бенкендорф снова углубился в изучение доклада. Он почувствовал, что сейчас самое время перехватить инициативу и сделать очередной решительный шаг в своей карьере. Если Милорадович сделал ставку на Кон-стантина, то он, Бенкендорф, поставит на Николая. Младший брат был решительнее старшего: вон, как смело, между прочим, рискуя собственной жизнью, ринулся в самую гущу взбунтовавшихся войск.
В руках у Бенкендорфа оказалось анонимная докладная некоего полицейского агента полицейскому капитану. Граф хотел было отложить анонимку в сторону, но глаз зацепился за несколько строчек, и он прочитал оказавшийся весьма интересным документ от начала и до конца:
«… так вот прямо за моей спиной в трактире сидели за столом двое, один мещанин – в статской одёже, другой – некий нижний чин, как я понял по разговору, из Московско-го полка. Точнее, из той роты, которая стояла 14-го числа на Петровской. Поначалу они калякали о том, о сем, пили, как я потом глянул, когда они ушли, полпива и закусывали вареными раками. Разговор их показался мне интересным и я, уже собрамшись покинуть трактир, задержался и заказал еще себе также кружку полпива и маринованную корюшку. Ради дела, пришлось малость поиздержаться, ваше благородие…
Простите, великодушно, малость отвлекся. Так вот, вскоре этот нижний чин и го-ворит своему соседу: «а потом-де невесть откуда появился господин с саблей, размахивал ею и кричал: «Ребята, я великий князь Михаил Павлович, я-де шеф вашего полка, насилу вырвался из-под ареста, под который меня посадил узурпатор власти мой старший брат, великий князь Николай… Не посрамите-де меня и мой полк, идемте на Зимний, арестуем семейство Николая, а потом и его самого отправим в Петропавловку. Этим словами он нас так завел! Как же, шеф полка, великий князь – и вдруг арестант, да еще арестован узурпатором! Мы, конечно, дружно как гаркнем: не посрамим, ваше высочество! Веди нас! Ну, и мы одним махом ворвались в Зимний дворец, заарестовали все семейство цар-ское. И теперича я вот здесь с тобою пиво пью, потому как командир роты нам поблажку сделал. Сказал: идите, отдохните-де. Заслужили! А тот, второй, который статский, даже не поверил. Сказал: «Иди ты! Врешь поди!» «Не вру, отвечает, вот те крест! И чтобы мне больше николи пива с раками не пить и не есть».
Докладаю все как есть, ваше благородие. С надеждою на некую благодарность с вашей стороны».
Бенкендорф отчеркнул на полях жирным карандашом весь текст и затем рядом приписал: Nota bene! (заметь хорошо), а чуть погодя еще дописал: «Допросить капитана, выяснить, кто сей выдавший себя за в. кн. Михаила!».
Вернулся фельдъегерь, объяснил адъютанту Бенкендорфа ситуацию, и полковник тут же доложил шефу, что супруга Николая Михайловича Екатерина Андреевна просит великодушно простить ее, но супруг приехать не может – хворает инфлюэнцией.
- Ну что же, если гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе, усмехнулся Бенкендорф. – Велите, голубчик, заложить карету.
Карамзины жили в доме купца Мижуева на Моховой, с хмурым двором-лабиринтом, всего в десяти минутах ходьбы от набережной Фонтанки. Здесь очень тихо и спокойно по сравнению с набережной Фонтанки, куда долетают разговоры и крики с шумного Невского.
Бенкендорф слышал, что этот дом в столице называли «Домом друзей Пушкина». А все потому, что супруга историка Екатерина Андреевна открыла здесь несколько лет назад быстро ставший модным домашний литературный салон, который посещали мно-гие литераторы той поры – Пушкин, Жуковский, Вяземский, Тургенев… Это был един-ственный в Петербурге литературный салон, где не играли в карты и говорили исключи-тельно по-русски. Хотя, конечно, посещали гостеприимный дом Карамзиных и просто светские люди. Приемы отличались самой радушной простотой, но, несмотря на это, они носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокопробной добропорядочности. Правда, числилось за этим домом одно неприятное для Бенкедорфа серое пятно: весной двенадцатого года здесь в квартире отца проживал Павел Пестель, один из главных ны-нешних бунтовщиков.
Впрочем, дух Пестеля отсюда давно уже выветрился.
В гостиной Бенкендорфа встретила двадцатитрехлетняя дочь Карамзина от перво-го брака с Елизаветой Ивановной Протасовой Софья. По невеселому лицу барышни жан-дарм понял, что Карамзин и в самом деле довольно плох. И у него даже возникла мысль – не уйти ли, дабы не тревожить старика? Но в этот момент дверь кабинета историка от-крылась и в гостиную вышли сначала Екатерина Андреевна, а следом за нею средних лет с аккуратно подстриженной рыжей бородой и саквояжем в руке доктор.
- Почаще ему давайте чаю с медом, это облегчит горло Николаю Михайловичу. И вообще почаще питье давайте. Ну, и главное, полный покой.
- Спасибо, доктор! – поблагодарила Екатерина Андреевна и тут же обратилась к падчерице. – Проводи Ивана Карловича, Софьюшка.
Когда доктор с Софьей покинули гостиную, Карамзина обратила внимание на Бенкендорфа.
- Ах, милый Александр Христофорович, рада вас видеть в своем доме.
Бенкендорф подошел к даме, приложился губами к тыльной стороне ладони.
- Прошу прощения, что не ко времени, голубушка Катерина Андреевна. Дело у ме-ня безотлагательное, государственной важности, однако ежели вы мне скажете, что Ни-колай Михайлович слишком плох, я уйду.
Екатерина Андреевна, круглолицая, сорокапятилетняя женщина со следами пока еще не увядшей с молодости красоты, была в тюлевом чепце, из-под которого торчали красиво уложенные и хорошо взбитые кудри модного в те годы каштанового цвета. Она глянула на Бенкендорфа своими грустными серыми глазами и, вздохнув, попыталась изобразить на лице улыбку.
- Пойду спрошу у Николая Михайловича.
Екатерина Андреевна Карамзина была внебрачной дочерью князя Андрея Ивано-вича Вяземского и графини Елизаветы Карловны Сиверс. В браке с Карамзиным у них было девять детей, правда, до взрослого возраста дожили только трое. При этом, Екате-рина Андреевна не только содержала литературный салон, но и всячески помогала мужу в его работе над «Историей Государства Российского»: правила корректуру и считывала привозимые из типографии экземпляры.
Выйдя через пару минут от мужа, Екатерина Андреевна сказала:
- Николай Михайлович готов принять вас. Но умоляю, Александр Христофорович, не переутомите его. Вы же слышали пожелание доктора – полный покой.
- Обещаю вам, если я увижу, что Николай Михайлович утомился от беседы со мной, тут же покину его кабинет.
Карамзина открыла дверь, приглашая Бенкендорфа в кабинет мужа.
Знаменитый историк сейчас представлял жалкое зрелище – укрытый до самого подбородка толстой пуховой периной, с влажным полотенцем на лбу, с шелковой шапоч-кой на голове, сморщенным то ли от возраста, то ли от боли лицом. Да еще и спертый за-пах напоминал, скорее, больничную палату, нежели кабинет писателя. Бенкендорф оста-новился в нерешительности у самой двери. Карамзин повернул к нему голову, и, помор-щившись (таким образом, как показалось Бенкендорфу, он пытался выжать из себя улыб-ку), произнес:
- Великодушно прошу простить меня, милый Александр Христофорович, что при-нимаю вас у себя в таком виде. Доктор сказал, что у меня инфлюэнца. Поэтому, дабы вам не заразиться, садитесь вон в то кресло, от меня подале, к окну поближе.
- Ежели вам совсем дурно, Николай Михайлович, вы скажите, я уйду.
- Нет, нет, что вы! Я же понимаю, что вы ко мне не просто так пришли, а за неким советом. Да, если вас не затруднит, подкиньте, пожалуйста, пару поленьев в печь. А то мне что-то зябко.
Бенкендорф встал, подошел к изразцовой печи-голландке, в жерле которой гудело пламя, периодически выворачивая наружу свои многочисленные языки-огоньки, взял из заранее приготовленной небольшой припечной поленницы два аккуратных березовых полена, и скормил их печи. Возвращаясь на свое место, слегка отряхнув руки, произнес:
- Вам зябко не от того, что в доме холодно, а от того, что хвораете. Где это вас так угораздило застудиться?
- Да вот был намедни на Петровской площади. Наблюдал воочию, как группа бун-товщиков-офицеров взбудоражила чернь, покусившись на самое святое, что есть у Рос-сии-матушки – на царскую власть.
Карамзин замолчал, дыхание его стало тяжелым, появились хрипы в легких. Нако-нец, он прокашлялся и пару раз чихнул, прикрываясь большим носовым платком с выши-тыми любящей женской рукой инициалами «Н.М.К.».
- Простите еще раз великодушно, Александр Христофорович. 
Несмотря на болезнь и возраст (Карамзину было 58 лет, что для того времени воз-раст довольно приличный), он держался молодцевато, с вполне стройною фигурой и гу-стыми, слегка подкрашенными рыжеватыми волосами.
- Я рад, Николай Михайлович, хотя бы тому, что вы на Сенатской подхватили ин-флюэнцу, а не куда более суровую заразу, коею хворают бунтовщики.
- Упаси, господь, голубчик, от сей болезни. Какой ужасный, тяжелый удар и для страны, и, особенно, для монархии. Боюсь даже предположить, что может случиться да-лее.
Карамзин чуть приподнялся и взял со столика, стоявшего рядом с кроватью, коло-кольчик и позвонил. Тут же в кабинет заглянула дочь Софья. Все старшие члены семьи поочередно дежурили в гостиной, готовые в любой момент исполнить просьбу Карамзи-на. Помимо Екатерины Андреевны и Софьи, это была еще и девятнадцатилетняя Екате-рина Николаевна, петербургская знакомая Пушкина.
- Софьюшка, голубушка, прикажи чайку для дорогого гостя… Или, может, что по-крепче, Александр Христофорович?
- Нет, нет, Николай Михайлович, ограничусь чаем. Да и времени, собственно, у меня не так много.
- Так я вас слушаю, – Карамзин махнул рукой, отсылая дочь.
И Бенкендорф тут же произнес:
- Я, собственно, хотел у вас, дорогой вы наш историк, прояснить одну вещь по ва-шей части.
- Какую же?
- Каким образом Анна Иоанновна покончила с требованиями членов Верховного совета, желавшего навязать ей свои условия? Насколько я понимаю, речь тогда шла о ли-шении Анны самодержавной власти.
Карамзин догадался, к чему клонит Бенкендорф, и улыбнулся.
- Я так понимаю, голубчик, вы желаете спроецировать ту ситуацию на нынеш-нюю?
- Инфлюэнца никак не повлияла на вашу голову, дорогой Николай Михайлович.
- Так сия болезнь воздействует на другие органы, – снова улыбнулся Карамзин и Бенкендорф тоже ответил улыбкой.
В дверь постучалась служанка, внесла на подносе дымящийся небольшой, как его называл сам Карамзин, походный самоварчик, и две серебряные кружки с шанежками. Поставив все это на невысокий столик рядом с кроватью, она тут же вышла.
- Ситуация, и впрямь, немного схожа с той. Однако, все же, не совсем.
- И в чем же разница?
- Вы берите чаек, Александр Христофорович… Видите ли, милостивый государь, тогда сложилась ситуация, когда род Романовых по мужской линии прервался. Импера-тор Пётр завещание составить не успел. Его супруга, Екатерина Алексеевна, конечно, с помощью светлейшего князя Меншикова была провозглашена императрицей, но изна-чально было понятно, что сей вариант был не совсем законен, но Меншиков тогда всех переиграл. Увы, Екатерина Алексеевна спустя три года скончалась, а вслед за ней и внук Петра Великого, тоже Пётр Алексеевич, процарствовал недолго. И что было делать?
- А почему бы не посадить на престол сразу Елизавету Петровну? – Бенкендорф делал маленькие глотки чая.
- Простите меня, но Елизавету Петровну нельзя было брать в императрицы, как не-законнорожденную. Да будет вам известно, Пётр Алексеевич с Екатериной обвенчались в церкви уже после рождения Елизаветы.
- Верно! Малость подзабыл сей нюанс. Но тогда вы мне скажите, почему выбор Верховников пал именно на Анну?
- На то есть несколько причин. Во-первых, Анна не имела детей, а значит некому было передать престол; во-вторых, ее долго не было в России, а значит она многого не знала, сидя в своей Курляндии, и ею легче было управлять, – тут Карамзин, снова закаш-лялся, потом позвал Бенкендорфа. – Помогите-ка мне подняться, голубчик. Мне докумен-тики вам нужно найти.
Бенкендорф тут же подошел к Карамзину, подставил ему руку, с помощью которой Карамзин неспешно, кряхтя и охая, поднялся, тут же набросил на плечи ватный стеганый халат, шаркая, подошел к конторке, начал перелистывать свои рукописи, затем нашел нужные бумаги и протянул их гостю.
– Вот, возьмите, Александр Христофорович, ознакомьтесь. Боюсь, болезнь да и возраст, не дадут мне докончить мою историю, – он снова закашлялся, прикрываясь плат-ком, затем все-таки мысль закончил. – Но для нее, для Анны Иоанновны, было решено составить ряд Кондиций. И вот в этом нынешняя ситуация схожа с той. Здесь вы правы.
Бенкендорф вчитывался в рукописные строчки, особенно заинтересовался пункта-ми Кондиций:
Не выходить замуж.
Не назначать себе преемника.
Сохранить Верховный тайный совет.
Не объявлять войны и не заключать мира.
Не вводить новые налоги.
Не ведать армией и передать гвардию в полное подчинение Верховникам.
Не распоряжаться казной и полностью удовлетворяться тому финансовому содер-жанию, которое для нее определит ВТС.
Не лишать дворян жизни, чести и имений.
Причем, подписывая Кондиции, Анна Иоанновна должна была дописать, что в случае нарушения одного из условий, она лишается императорской короны. В результате получился проект ограниченного самодержавия. Но это самодержавие ограничивалось не конституцией или законами, а договоренностями. И в этом была заведомая слабость.
Дочитав, Бенкендорф поднял глаза на Карамзина.
- Я могу взять на некоторое время вашу рукопись, дабы лучше с ней ознакомиться, да и нужное мне выписать.
- Сделайте одолжение. Надеюсь, бумаги мои помогут вам вместе с государем Ни-колаем Павловичем выйти победителями.
- И я на то надеюсь, Николай Михайлович. Как и на то, что вы также победите ва-шу инфлуэнцу и всенепременно закончите свой великий труд.
- Вашими бы устами, Александр Христофорович, вашими бы устами, – улыбнулся Карамзин.
На том они и расстались. А Николай Михайлович Карамзин скончается спустя полгода, так и не оправившись от этой простуды.

20.
15-летний внук Петра Великого, так же, как и дед, звался Петром Алексеевичем. Используя его малолетство, у представителей старых боярских родов появился шанс за-хватить власть в стране. Созданный еще при Екатерине I Верховный тайный совет про-должал успешно жить и при Петре II, с той лишь разницей, что власть в нем захватили представители древнейших княжеских родов – Долгорукие да Голицыны, почитавшие свое происхождение еще от рода Рюрика (из восьми мест им принадлежало шесть, остальные два занимали Головкин да Остерман). При юном царе влияние верховников еще более усилилось, однако случилась неприятность – в праздник Богоявления 17 января 1730 года, несмотря на жесточайший мороз, Пётр II вместе с фельдмаршалом Минихом и Остерманом принимал парад, посвященный водоосвящению на Москве-реке. Когда Пётр вернулся домой, у него начался жар, вызванный оспой. Спустя несколько дней, он скон-чался. 
В ночь с 18 на 19 января верховники срочно собрались и решили: а) династия Ро-мановых по мужской линии оборвалась; б) императрицей быть Анне Иоанновне (дочери соправителя Петра Ивана V). Для верховников выборы императора был вопросом выжи-вания. Они стремились любыми путями поставить «удобного» кандидата, который бы полностью подчинялся им. Для этой цели и были ими составлены Кондиции, лишь под-писав которые Анна получала гарантии вступления на российский престол. В результате получился проект ограниченного самодержавия. Но это самодержавие ограничивалось не конституцией или законами, а договоренностями. Ограничение власти императора долж-но было произойти в пользу аристократического тайного совета. Анна Иоанновна кон-диции приняла и приехала править Россией. Да оказалась хитрее всех этих верховников вместе взятых.
21 февраля были похороны Петра II, а 25 февраля, в воскресенье, Анна Иоанновна торжественно прибыла в Москву и остановилась в Лефортовском дворце. Впереди кор-тежа ехали верхом фельдмаршал Долгоруков с братом, фельдмаршал Голицын также с братом Дмитрием Михайловичем, канцлер Гаврила Иванович Головкин, князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Около сотни лиц знатнейших фамилий во главе с князем Ша-ховским, кавалергарды с поручиком-сенатором Мамоновым-Дмитриевым, морганатиче-ским мужем Прасковьи Ивановны, младшей сестры царицы. За ними следовала импера-торская карета с гербом дома Романовых, запряженная восьмеркой цугом. Справа от нее ехали князь Василий Лукич Долгорукий и генерал Леонтьев, слева – сенатор Михаил Го-лицын и генерал-майор граф Петр Шувалов. По всему пути от Всесвятского и по Твер-ской улице до Иверской часовни были расставлены восемь пехотных полков, а от Ивер-ской на Красной площади и в кремле выстроены два гвардейских полка. Все московское духовенство, черное и белое, ожидало императрицу под сводами и возле Иверской часов-ни, для чего вход временно был расширен, и образ, вывешенный сбоку, несколько дней оставался снаружи, под дождем и снегом. От лица гвардии Анну приветствовал коман-дир одного из полков, майор Иван Алексеевич Долгорукий.
25 февраля Анна отстояла службу в Успенском соборе и публично откушала во дворце. При этом дамы были в преизрядном убранстве, а кавалеры – в трауре. Тут же войска и высшие чины государства в Успенском соборе присягнули государыне во время ее коронации. Назначена была в церкви правительственная присяга, текст которой не был сообщен Синоду. Уже в церкви архиепископ Феофан Прокопович потребовал на про-смотр заготовленную формулу. Оказалось, что новая формула была хотя и неопределен-ной, но приемлемой для всех. Формально начался как бы конституционный период. Ва-силий Лукич Долгорукий поселился в комнатах смежных с апартаментами императрицы, строго следя за тем, чтобы без его разрешения к ней никому не было доступа. Разумеется, такой надзор оскорблял и раздражал Анну, и было понятно, что такое положение долго длиться не может. К тому же, невозможно было запретить императрице видеться со свои-ми сестрами – Екатериной, герцогиней Мекленбургской, и Прасковьей, а также с женой вице-канцлера, баронессой Остерман и графиней Головкиной. Все они и составляли уз-кий круг ее приближенных, помогая ей всеми возможными средствами. В это время осо-бенно проявила себя двадцатидвухлетняя графиня Салтыкова, невестка дяди императри-цы Семена Салтыкова. Архиепископ Феофан Прокопович преподнес Анне Ивановне в дар часы. Но Салтыкова заранее предупредила ее, что в них она найдет целый план дей-ствий, составленный самим Феофаном.
Но формальные победители чувствовали и просто знали, что Москва, наполнив-шаяся съехавшимся со всех краев в столицу дворянством, была против них в состоянии бурлящего котла. В тот же день во дворец явилась депутация дворян из 150 человек во главе с генералами Чернышевым, Юсуповым, Черкасским (всего же вокруг дворца собра-лось до 800 дворян). В принципе, верховники могли и не допустить депутацию до Анны, но опять дали слабину. Императрице вручили челобитную под которой стояли подписи 260 человек, но отнюдь не о восстановлении «самодержавства», на что рассчитывала гос-ударыня, подготовленная Феофаном Прокоповичем. Анна Иоанновна тут же стала читать ее:
«Всевысочайшая и всемилостивейшая государыня императрица. Хотя ваше император-ское величество воссели на престол России по воле высочайшего царя царей и по жела-нию всего народа, но вашему императорскому величеству угодно было подписать усло-вия, предложенные Верховным советом, чем засвидетельствовали ваше благоволение к сему государству. Мы приносим вашему императорскому величеству всеподданнейшую благодарность за таковую великую милость, и не токмо мы, но и дети наши будем навсе-гда обязаны сохранить чистосердечную признательность и чтить имя вашего величества.
Несмотря, однако же, на это, всемилостивейшая государыня, в сказанных условиях нахо-дятся некоторые статьи, кои заставляют народ ваш опасаться бедственных на будущее время происшествий, из которых враги нашего отечества могут извлечь величайшую для себя пользу. Рассмотрев внимательно условия, мы изложили на письме мнения наши и с достодолжным почтением представили их Верховному тайному совету на рассмотрение, и просили, чтобы после сего, для блага и спокойствия всей империи, была установлена, по большинству голосов, форма правления надежная и твердая. Но, всемилостивейшая государыня, Верховный тайный совет не токмо не рассмотрел представленных от нас различных предположений, но объявил нам, что ничего нельзя сделать без соизволения вашего императорского величества.
Посему, зная врожденное милосердие вашего величества и желание удостоверить всю свою империю в своем благорасположении, мы дерзаем, с глубочайшим почтением, просить, дабы вы соизволили повелеть, чтобы представленные нами различные мнения были рассмотрены генералитетом и дворянством, назначив для сего по одному или по два человека из каждого семейства, и чтобы, по обсуждении всех статей, была установлена такая форма правления, которая изберется большинством голосов, и после сего представ-лена на высочайшее вашего императорского величества благоусмотрение.
Мы обещаем вашему величеству всевозможную верность и употребим все усилия для утверждения благоденствия вашего, почитая вас, как мать отечества, и, хотя это про-шение подписано немногими, потому что мы боимся собираться во множестве для под-писания оного, однако же большая часть вашего дворянства изъявила на то свое согласие, в доказательство чего многие подписали уже вышесказанные мнения».
По существу, это было требование созыва учредительного собрания. Это возмути-ло стоявшего рядом с императрицей князя Долгорукого.
- Кто позволил вам, князь, присвоить себе право законодателя? – грозно глянул он на Черкасского.
- Вы сами, заставив императрицу поверить, что кондиции, подписанные ею в Ми-таве, составлены с согласия всех чинов государства. Это неправда. Они составлены без нашего ведома и участия, – последовал решительный ответ.
Слова эти были правильно поняты и самой Анной, и верховниками. Но вспять по-вернуть уже ничего было нельзя. Долгорукий объявил, что аудиенция окончена, проше-ние принято и его рассмотрят в свое время.
Но тут вперед выступили науськанные Феофаном гвардейцы:
- Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предше-ственникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству, но мы не по-терпим ваших злодеев! Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы!
Князь Василий Лукич стал советовать Анне Иоанновне удалиться в другой покой и там на досуге обсудить шляхетскую челобитную. Но царица уже его не слушала. Полу-чив петицию шляхетства, она обратилась к верховнику Долгорукову, искренне изобразив на своем лице удивление:
- Как, разве пункты, поднесенные мне в Митаве, составлены не по желанию цело-го народа?
– Нет! — завопили вместо Долгорукова присутствующие.
– Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул?
Слова императрицы прозвучали как смертный приговор членам Верховного тай-ного совета. Высокая (выше всех по росту, кто в тот момент находился рядом с ней), пол-ная, черноволосая, синеглазая, с напудренным плотным слоем пудры лицом, Анна Иоан-новна снисходительно улыбалась. Она понимала, что одержала победу над верховниками. А тут еще неожиданную, но весьма своевременную помощь ей оказала старшая сестра Екатерина, герцогиня Мекленбургская. Оценив ситуацию, она протянула сестре перо и чернильницу со словами:
- Нечего тут думать! Вот перо. Извольте, государыня, подписать, а там видно бу-дет.
Анна не заставила себя долго упрашивать. Тут же взяла перо и начертала на листе с петицией дворян: «Учинить по сему». И тут же добавила:
- Сие представление дворянского собрания о будущем правлении мы желаем полу-чить сегодня, а потому совещанию надлежит быть теперь же, в соседней зале. А дабы его не потревожили, на часах у дверей выставить дворцовую охрану. Всех впускать, но нико-го не выпускать.
Делать было нечего. Пришлось подчиниться. Совещание шло долго и проходило бурно. А за высокими дубовыми дверями волновались охранявшие зал гвардейцы. И кричали так, что их возгласы были слышны в огромной зале:
- Мы не позволим, чтобы диктовали законы нашей государыне! Смерть крамоль-никам! Да здравствует самодержавная царица! На куски разорвем тех, кто против госуда-рыни!
Потом, возвративши князю Черкасскому челобитную, Анна поручила шляхетству обсудить предмет своего прошения немедленно и в тот же день сообщить ей результат своих совещаний. В это время расходившиеся гвардейцы стали кричать:
- Мы не дозволим, чтобы государыне предписывались законы. Она должна быть такою же самодержавною, как были ее предки!
Анна Иоанновна уже полностью овладела своей новой ролью и, стараясь укротить волнение, стала даже грозить, но гвардейцы не переставали волноваться, кланялись в но-ги императрице и все теми же словами кричали в ее поддержку.
Анна Иоанновна, оглядываясь кругом себя, произнесла:
- Я здесь не безопасна.
Потом, обратившись к капитану Преображенского полка, добавила:
- Повинуйтесь генералу Салтыкову, ему одному только повинуйтесь!
До сих пор начальствовал над гвардией фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий и назначение Салтыкова одновременно означало отрешение от должности князя Долгорукого.
Шляхетство, сообразно повелению императрицы, удалилось в другую комнату для совещания. А Анна Иоанновна отправилась обедать с членами Верховного тайного сове-та.
Под давлением гвардейских крикунов вельможи быстро сочинили вторую чело-битную, которую зачитал вслух Антиох Кантемир:
«Всевысочайшая и всемилостивейшая государыня.
Вашему императорскому величеству благоугодно было для величайшего блага отечества подписать наше прошение, и мы не находим слов для выражения вашему вели-честву благодарности нашей за сей знак высочайшего ее благоволения. Обязанность наша, как верных подданных вашего императорского величества, требует от нас не оста-ваться неблагодарными; и посему мы являемся пред ваше величество с величайшим бла-гоговением для изъявления нашей признательности и всенижайше просим соизволить принять самодержавие, с которым царствовали ваши предшественники, и уничтожить условия, присланные вашему величеству от Верховного совета и подписанные вами. Всеподданнейше просим ваше императорское величество соизволить вместо Верховного тайного совета и Высокого сената учредить Правительствующий сенат так, как он был учрежден Петром I, дядею вашего величества, составив его из 21 члена, и чтобы теперь и впредь убылые места в этом Правительствующем сенате, также губернаторы в губерниях и президенты в коллегиях были замещаемы людьми, избираемыми дворянством по жре-бию, как то было установлено Петром I. Всеподданнейше просим, чтобы, ваше величе-ство, вследствие того, что подписать изволили, благоволили теперь же составить правле-ние так, как оно должно оставаться на будущее время.
Наконец мы, всенижайшие подданные вашего императорского величества, наде-емся быть счастливыми при новой форме правления и при уменьшении налогов, по врожденному вашего величества милосердию, и можем спокойно кончить жизнь свою у ног ваших.
Москва. 25 февраля 1730 года».
Верховники при чтении сего прошения стояли как пораженные громом, и никто из них не осмелился сделать ни малейшего движения.
После этих слов офицеры снова закричали:
- Не хотим, чтоб государыне предписывались законы! Она должна быть такою же самодержицею, как были все прежние государи.
Когда Анна спросила одобрения у растерянных верховников на новые условия, те лишь согласно кивнули головами. Победа Анны была полной. Она тут же потребовала принести подписанные ею кондиции и собственное письмо с согласием их выполнять. В четвертом часу пополудни статский советник Маслов вручил Анне требуемые докумен-ты. Взяв их в руки, она, не спеша, с наслаждением стала рвать их и обрывки бросать на пол.
На следующий день тот же Маслов составил текст присяги на условиях абсолют-ной монархии, которая и была одобрена императрицей. На последнем заседании Верхов-ного тайного совета 28 февраля правители сами составили манифест о «принятии само-державства». 1 марта 1730 года народ вторично принес присягу императрице Анне Ива-новне на условиях полного самодержавия.
Анна Ивановна все же пригласила верховников к пиршественному столу, накры-тому в Грановитой палате в честь ее вступления на российский престол. Во главе стоял малый императорский трон, и, пока собравшиеся устраивались на своих местах, импера-трица встала и сошла к князю Василию Лукичу Долгорукову. Царица взяла князя двумя пальцами за большой нос и повела вокруг опорного столба, поддерживавшего своды Гра-новитой палаты. Она остановила его напротив портрета Ивана Грозного и спросила:
– Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?
– Знаю, государыня, царя Ивана Васильевича.
– Ну, так знай, что я, хотя и баба, но как он буду. Вы, семеро дураков, собрались водить меня за нос, да прежде-то я тебя провела…
Так на российском троне на целое десятилетие воцарилась Анна Ивановна.
«Восстановители» самодержавия — молодые преображенцы и кавалергарды — получили в награду круглым счетом по 30 душ крепостных на каждого. Остальным же досталась Тайная канцелярия. В то время, кстати, это была скромная контора, где служили полтора десятка чиновников и один «заплечный мастер». Почти треть осужденных Тайной канце-лярией принадлежала к «шляхетству» — Анна Ивановна хорошо запомнила, кто подпи-сывал проекты в 1730 году. Цель репрессий была отучить дворянство думать о политике, и цель эта была, по видимости, достигнута. Достигнута тем более успешно, что в ход был пущен и пряник — дворянство начали наделять сословными привилегиями, и в тридцать с небольшим лет служилое сословие «государевых холопов» превратилось в «благород-ное российское дворянство». Да только привилегия — не право. Ни собственность, ни достоинство дворянина, так никогда и не были надежно защищены от самодержавного произвола. В тот же вечер князь Дмитрий Михайлович Голицын в кругу своих приятелей произнес пророческие слова:
- Пир был готов, но гости стали недостойны пира! Я знаю, что стану жертвою не-удачи этого дела. Так и быть! Пострадаю за отечество. Я уже и по летам близок к концу жизни. Но те, которые заставляют меня плакать, будут проливать слезы долее, чем я!
Уже несколько месяцев спустя, начались настоящие расправы: в середине 1730 го-да князя Алексея Григорьевича Долгорукого вместе с семьей сослали на Соловки, а его сына Ивана, друга покойного императора — в Берёзов. В декабре того же года фельд-маршал Михаил Михайлович Голицын, измученный тревогами за свою судьбу, скончался от сердечного приступа. Другой фельдмаршал, Василий Владимирович Долгорукий в конце 1731 года был заточен в Шлиссельбургскую крепость, невзирая на то, что в свое время протестовал против попытки возведения на престол Екатерины Долгорукой. Почти все бывшие верховники были Анной Ивановной казнены или отправлены в ссылку, и только князь Дмитрий Голицын помилован – это ведь именно он предложил Анне занять российский трон. Впрочем, в 1736 году он был брошен в Шлиссельбургскую крепость за заступничество к репрессированному зятю, где и умер на следующий год. Его обвинили в злоупотреблениях по службе, взяточничестве и, самое главное, в «произнесении бого-мерзких слов». Как выяснил суд, вольнодумный князь однажды заметил, что для пользы дела стал бы слушать советы самого Сатаны. Оставался еще один Голицын – Михаил Алексеевич, никак не участвовавший во всех политических играх по причине своего от-сутствия в России в начале 1730-х годов. Но Анна Ивановна приготовила и для него наказание, вполне унизительное для старинной княжеской фамилии – она сделала его своим шутом. Еще через два года началось новое следствие по делу Долгоруких, в резуль-тате которого князь Иван Алексеевич был подвергнут в Новгороде мучительной казни «через колесование», а Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам Долгоруким отсекли головы.

21.
Николай Павлович нервно вышагивал по залу Комендантского дома Петропавлов-ской крепости. Он почему-то вдруг вспомнил про судьбы низвергнутых русских импера-торов. Его отдаленного родственника императора-младенца Ивана VI Антоновича, кото-рого, при попытке освобождения поручиком Василием Мировичем из Шлиссельбургской крепости, убили охранявшие его офицеры. Правда, в отличие от Ивана Антоновича, он еще не был коронован, да и жизни его ничто не угрожало. Между прочим, его дед, Пётр III Фёдорович так же, как и он, Николай, не был коронован. Все откладывал коронацию на попозже, а этого попозже так и не наступило. Петра ведь тоже сначала арестовали, и тоже вроде бы как лишать жизни не собирались.
Его здесь держали под арестом временно, до принятия им решения: либо он дает согласие на то, чтобы в России была принята Конституция (в таком случае, в стране будет конституционная монархия, а он, таким образом, становится правящим, но не руководя-щим царем), либо он не соглашается с таким вариантом, и тогда его просто убирают от власти, а царем признают либо его старшего брата Константина Павловича, который, бу-дучи царским наместником в Польше, по сути, и так уже находился там в роли конститу-ционного монарха; либо самого младшего из Романовых – брата Михаила Павловича, ко-торый хоть и не дал пока еще согласия на это, но, при нажиме Константина, вполне мог пойти на этот шаг.
Бригадный генерал, князь Сергей Григорьевич Волконский, сын оренбургского губернатора и члена Государственного совета Григория Сергеевича Волконского, воз-главлявший Временный кабинет министров и, в настоящий момент, по сути, руководив-ший страной, соблюдал прежнюю субординацию, и жестко следил за тем, чтобы к его вы-сочеству относились с подобающим пиететом и уважением. И никому не запрещалось по-сещать узника, правда, с разрешения коменданта Комендантского дома полковника Павла Пестеля, назначенного Временным кабинетом (таким образом, даже генерал Сукин, ко-мендант Петропавловской крепости должен был подчиняться Пестелю). И с одним усло-вием: больше двух посетителей одновременно в камере находиться не должны были.
По иронии судьбы полковник Павел Пестель, руководитель Южного общества, будучи адъютантом графа Витгенштейна и живя в Тульчине, главной квартире 2-й армии, был арестован жандармами как раз накануне восстания – 13 декабря в Чернигове, где сто-ял его полк. И вот теперь именно Пестель стал комендантом дома, где содержался аресто-ванный претендент на российский трон.
В этот раз свидание с Николаем Павловичем разрешили генералу от кавалерии Александру Христофоровичу Бенкендорфу, командиру 1-й гвардейской кавалерийской дивизии, у которого уже была готова записка Его Императорскому Величеству, содер-жавшая проект учреждения высшей полиции под начальством особого министра и ин-спектора корпуса жандармов. И Николай Павлович об этом уже был извещен. Осталось только определить, кто станет императором.
- Надеюсь, Александр Христофорович, ты-то хотя бы принес мне некое утеши-тельное известие по поводу будущего нашей многострадальной России и моего, в частно-сти? – Романов умоляюще посмотрел на Бенкендорфа.
- Увы, ваше величество! – Бенкендорф выдержал взгляд Николая. – Более того, осмелюсь доложить, что не более часа назад скончался от ран, полученных при попытке усмирения бунтовщиков на Петровской площади его сиятельство, князь Милорадович.
Николай вздрогнул.
- Как сие произошло?
- Узнав о том, что сенаторы отказались подписывать манифест о конституционной реформе, князь Трубецкой велел вывести к Сенату лейб-гвардии Финляндский полк для принуждения Сената к принятию Манифеста. Генерал-губернатор пытался уговорить финляндцев уйти с площади, и те уже было дрогнули. Однако в этот момент один из главных бунтовщиков – кажется, Каховский выстрелил в графа. От полученных ранений спустя несколько часов граф дома скончался…
Николай вздохнул, подошел к зарешеченному окну, постоял там несколько минут, снова повернулся лицом к Бенкендорфу, который все это время стоял навытяжку.
- Он сам во всем виноват! – наконец произнес Николай. И они оба поняли, о чем идет речь. – Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обра-тить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности.
После небольшой паузы Бенкендорф продолжил:
- При этом, государь, погиб еще и бывший с генерал-губернатором полковник Стюрлер, зарубленный саблей кем-то из бунтовщиков-офицеров.
- Кем?
- Выясняю.
- Обязательно найдите убийцу… А Николая Карловича искренне жаль. Выразите мое соболезнование супруге Марии Ивановне.
- Всенепременно, ваше величество.
- Александр Христофорович, голубчик, у вас есть какой-либо план дальнейших действий? Я ведь здесь практически в полной изоляции и знаю только то, что мне докла-дывают. Вот вы, да еще покойный граф Милорадович. Что с моей фамилией? Как они?
- С ними, слава богу, все в порядке. Соответствующий уход бунтовщиками обес-печен.
- Ну, хоть здесь можно не волноваться, – Николай вздохнул и сел на койку, опер-шись спиной о стену и вытянув ноги. – Вы присаживайтесь, Александр Христофорович. Как говорят у нас в России – в ногах правды нет.
- Благодарю, ваше величество.
Бенкендорф отодвинул стул от стола, развернул его в сторону Николая и сел. Ни-колай молча смотрел на него и Бенкендорф понял, что тот ждет его слов.
- Стоит заметить, ваше величество, что Константин Павлович, живя в Польше, сам находится в таком же положении, каковое заговорщики желают сотворить и в Петербур-ге, – снова заговорил Бенкендорф, делая упор на титуловании Николая императором. – Конституционная монархия, к чему призывают бунтовщики, конечно, не самый худший вариант, но только не для России. Чернь распустится, пойдут бунты, а вы знаете, что рус-ский бунт – жестокий и беспощадный.
- Но каков же выход вы предлагаете, Александр Христофорович? – Николай Пав-лович с надеждой посмотрел на Бенкендорфа. Он вдруг почувствовал, что граф придумал нечто неожиданное. И не ошибся.
Но, прежде чем выслушать Бенкендорфа, Николай Павлович поднялся с койки, подошел к столу и сел на стул, стоявший у маленького зарешеченного окна. Бенкендорфу снова пришлось развернуться.
- Я считаю, что ваше величество должны поставить свою подпись под Манифе-стом. Это, во-первых, полностью обезопасит вас и всю вашу фамилию от непредвиден-ных обстоятельств, во-вторых, позволит вернуться в Зимний дворец, уже не в качестве арестанта, а в качестве императора всероссийского.
- Да, но потом предстоит выполнить условия сего Манифеста: согласиться на Кон-ституцию, – по лицу Николая Павловича было видно, что не такого совета он ждал.
- Нет, государь! – решительно произнес Бенкендорф.
- Что нет?
- Я вижу дальнейшие действия вашего величества следующими. Когда заговорщи-ки явятся во дворец с текстом Конституции, вы откажетесь его подписывать.
- А как же Манифест? – удивленно спросил Николай. – Ведь я не могу нарушить данное им слово, тем более, если это слово закреплено моей личной подписью на бумаге.
- Ваше величество, вспомните события почти столетней давности. Приход к вла-сти императрицы Анны Иоанновны. Вспомните, как верховники во главе с Долгоруки-ми, Голицыными и прочими заставили курляндскую герцогиню Анну Иоанновну подпи-сать Кондиции из десятка пунктов, согласно которым она не могла позволить себе со-вершать те или иные шаги без согласия на то членов Верховного тайного совета. Это бы-ла первая попытка ограничения самодержавия, но ограничение не законом, а волей не-скольких кланов. Не находите ли, ваше величество, сходство данной ситуации с той, сто-летней давности? Что было после вы знаете. Когда заговорщики придут в Зимний с тек-стом Конституции, вы откажетесь ее подписывать, ваше величество. Они тут же напом-нят вам о подписанном вами манифесте. Вы же, ваше величество, тут же, при всех разо-рвете этот манифест и, как ни в чем не бывало, спросите: «О каком манифесте вы говори-ли, господа»? Ведь законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и они не име-ют права в объяснениях с вами на них ссылаться или ими оправдываться.
Николай Павлович даже лицом просветлел, но тут же и снова едва не впал в отча-яние.
- Это был бы действительно выход, Александр Христофорович! Однако же, вспомни, что при Анне Иоанновне о «затейке» верховников стало известно в широких кругах и большая часть населения, в том числе и приближенных к престолу, была крайне против введения каких-либо условий, ограничивающих власть монарха. А сейчас ситуа-ция несколько иная – немало приближенных участвуют в этом заговоре.
- Ваше императорское величество! Ежели вы полностью мне доверяете и дадите приказ, я сделаю все, что в моих силах, чтобы повернуть в вашу пользу мнения прибли-женных и подданных, а всех бунтовщиков арестовать. К нашей же «затейке» также есть смысл подключить Михаила Павловича, как некогда Екатерина Иоанновна помогла сест-ре быть решительней.
Николай Павлович поднялся во весь свой громадный, двухметровый рост. Словно тяжелая ноша свалилась с его широчайших плеч.
- Только вот как быть с гвардией и армией? Снова переприсяга? Выдержат ли офицеры и солдаты?
- У них не будет другого выхода, ваше величество. К тому же большая часть гвар-дии уже успела вам присягнуть.
- Действуй, Александр Христофорович! И да хранит тебя господь! – он пожал руку генералу и тот, щелкнув каблуками, на мгновение преклонив голову, развернулся и вы-шел.
Все прошло абсолютно по плану, составленному Бенкендорфом.

22.
В те годы Правительствующий Сенат располагался в бывшем дворце канцлера Елизаветы Петровны Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, построенном в стиле попу-лярного тогда елизаветинского барокко в 1747 году. Со стороны Старо-Исаакиевской (ныне Галерной) улицы здание украшала трехъярусная башня с часами, привезенными канцлером из-за границы. Эти башенные часы долгое время были единственными в Пе-тербурге, так как куранты Петропавловского собора сгорели от удара молнии и их замена сильно затянулась. 25 февраля 1747 года в этом дворце Бестужев-Рюмин отмечал свадьбу своего сына с графиней Разумовской.
Однако участие Бестужева-Рюмина в многочисленных дворцовых интригах со-служило ему плохую службу. В 1758 году он был обвинен в заговоре и приговорен к смертной казни, замененной, впрочем, на ссылку в Сибирь.
После восшествия на престол Екатерины II канцлер был помилован, но на госу-дарственные должности он уже не рассчитывал. 30 июня 1763 года дом Бестужева-Рюмина был оценен, а 24 декабря принят в казну за 92 107 рублей 60 копеек. В дворец из здания Двенадцати коллегий переехал Сенат.
В 1780-х годах архитектором Иваном Старовым здание Сената было перестроено в стиле классицизма. Изменились и его интерьеры, над которыми работали скульптор Ж. Д. Рашетт и художник Г. И. Козлов.
Несмотря на перестройки и обновления, старое здание быстро ветшало. В 1808 го-ду его стены были укреплены железными связями, а в большом зале устроены подпоры-колонны. В это же время проводились работы по замене балок и стропил под руковод-ством другого знаменитого архитектора – Воронихина. В 1810-х годах со стороны Галер-ной улицы по проекту Шарлеманя к зданию Сената был пристроен новый трехэтажный корпус для типографии.
Сейчас все собрались в Большом зале, украшенном четырнадцатью золочеными напольными подсвечниками с фигурами купидонов и австрийскими хрустальными люст-рами. Здесь заседала военная коллегия.
Несмотря на торжественный настрой, вполне соответствовавший моменту, в зале Правительствующего Сената чувствовалось какое-то странное напряжение. Церемоний-мейстер встречал каждого входившего, кланялся и жестом руки приглашал пройти в се-редину зала. Прямо посередине зала, ближе к стене, между окнами стояло тронное кресло, в свое время изготовленное специально для императора Павла, однажды посетившего Сенат, и тогда еще наследника престола Александра Павловича. Места рядом и вокруг трона изначально никто не занимал, понимая, для кого они приготовлены.
В зале находились все сенаторы, а также члены Святейшего Синода во главе с обер-прокурором князем Петром Сергеевичем Мещерским. Были в зале и митрополит Пе-тербургский Серафим, и срочно прибывший из Москвы архиепископ Филарет, и Киев-ский митрополит Евгений, и архимандрит Сергиевой лавры Афанасий. Пришли даже опальные при императоре Александре граф Алексей Андреевич Аракчеев, член Государ-ственного Совета, бывший прежде военным министром и начальником императорской канцелярии, и адмирал Александр Семёнович Шишков, госсекретарь и министр духов-ных дел и народного просвещения, ярый борец с любителями всего французского. Сроч-но примчался московский генерал-губернатор, герой войны с Наполеоном светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын. Все были в торжественных фраках с наградами и в белых панталонах-лосинах. Присутствовали, разумеется, и все члены штаба восста-ния.
Каждый тихо переговаривался друг с другом в своем кругу в ожидании царя и торжественной церемонии подписания Конституции. При этом, почему-то больше всех нервничали как раз декабристы. Или это Романову так показалось? По крайней мере, полковники Трубецкой и Пестель что-то оживленно, правда, негромко обсуждали, при этом явно не находя места рукам. Рылеев стоял рядом со Штейнгелем и Александром Бес-тужевым молча, но у всей троицы на лбу явно выступила испарина. Генерал Волконский, председатель Временного правительства переходного периода просто стоял, отстранив-шись от остальных, скрестив руки на груди и явно чем-то озадаченный.
Вдруг отворились двери, и церемониймейстер провозгласил:
- Господа! Его величество император Николай Павлович с супругой!
Все разговоры тотчас же прекратились, казалось, даже дышать перестали, и все присутствующие выстроились по обеим сторонам от дверей, образовав проход.
Впереди всех показался гофмаршал, за ним, попарно, камергеры, фрейлины и про-чие придворные. Наконец, появился Николай Павлович, одет он был в парадный обще-генеральский мундир с золотным шитьем в виде гирлянды из дубовых листьев, который был введен в российской армии в январе 1808 г. На мундире — золотные из белого сукна, эполеты и звезды орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Владимира. Мундир сшит из темно-зеленого сукна с красными воротником, фалдными обкладками, выпушка-ми и обшлагами «французского» покроя.
Двадцатидевятилетний Николай был с прекрасной выправкой, высокого роста, су-хощав, но с широкой грудью, длинноватыми для его роста руками, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, нос римский. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровожда-лась трезвостью и умеренностью. А еще внимание привлекали его большие бледно-голубые глаза. Когда он проходил мимо стоявших в ряду заговорщиков, многих из них поразил взгляд его «оловянных» глаз, от которых даже дрожь пробежалась по их телам.
Кстати, многие современники писали о его глазах «василиска», которые буквально превращали подданных в камень, особенно если император изволил гневаться. При этом наиболее догадливые даже падали в обморок.
Николай вел за руку семилетнего наследника престола Александра, одетого в мун-дир лейб-гвардии Гусарского полка. Чуть позади шла его супруга Александра Фёдоровна, затем царица-мать Мария Фёдоровна, царица Елизавета Алексеевна, вдова почившего императора Александра, наконец, младший брат Николая Михаил Павлович с семнадца-тилетней супругой, великой княгиней Еленой Павловной. В 1822 году четырнадцатилет-няя принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская была избрана вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной в супруги своему младшему сыну. Шарлотта приняла православие с именем Елены Павловны, и в феврале 1824 года в Петербурге совершилось бракосочетание по греко-восточному православному обряду.
Елена Павловна отличалась от императорской семьи начитанностью, интересом к истории, литературе, искусству. Ее суждения в политике были смелы, независимы от официального курса. Эти качества ценил в ней и в какой-то степени развивал Василий Андреевич Жуковский, читавший ей лекции по русскому языку и литературе.
За ними шествовали флигель-адъютанты, другие приближенные, в числе которых был и Александр Христофорович Бенкендорф.
Николай остановился у одной из колонн, перед которой стояло специально приго-товленное сенатское кресло. Его еще в 1799 году изготовили петербургские мастера для тогда еще наследника престола великого князя Александра Павловича, которого импера-тор Павел отправил председательствовать на одном из «Общих всех Санкт-Петербургских департаментов собраний», состоявшемся 28 ноября 1799 года.
Николай остановился у кресла и, отпустив руку наследника, сел в него. Александр встал по правую руку от отца, с левой стороны встал Михаил Павлович. Остальные чле-ны императорской фамилии разместились между креслом и колонной. Для Марии Фёдо-ровны припасли еще одно кресло.
Бенкендорф встал у окна, выходившего на площадь. Он мельком взглянул в него и тут же, удовлетворенный увиденным, отвернулся. На площади на сей раз не было солдат – революционеры посчитали, что теперь в этом никакой необходимости нет – сенаторы манифест подписали, подписал ультиматум и Николай Павлович, осталась пустая фор-мальность: утвержденному императору нужно было поставить свою подпись под послед-ним нужным документом и Российская империя из самодержавной превратится в консти-туционную. Зато на площади и на окрестных улицах, включая и набережную, собралась тысячная толпа мещан и пригнанных из ближайших к столице сел и деревень дворцовых и монастырских крестьян. Всей этой черни, каждому, по тайному приказу выдали медя-ками от полушки до двух копеек с одним-единственным условием – выйти на указанные улицы и площади столицы и, по условленному сигналу начать кричать нужные слова. Какие? Об этом позаботятся переодетые и находившиеся в толпе секретные полицейские агенты.
Между прочим, по тем временам деньги немалые: на две копейки тогда можно бы-ло купить 200 граммов говядины, примерно пуд ржаной муки или полпуда пшеничной.
Далее по заранее согласованному протоколу небольшую вступительную речь дол-жен был произнести председатель Временного переходного правительства князь Волкон-ский.
Волконский вышел в середину зала. Сначала повернулся лицом к Николаю.
- Ваше императорское величество! Благодарю вас за тот благоразумный поступок, который вы совершили, пойдя навстречу нашим пожеланиям. Уверяю вас, ваше величе-ство, мы, так же, как и вы, желаем видеть нашу страну, нашу Россию великой державой, пред которой преклоняются монархи и главы государств всего мира. Преклоняются не только благодаря нашей военной силе и славе, но и благодаря мудрости нашего монарха. Вашей мудрости, государь!
- Господа Сенат! – князь обратился к сенаторам. – Благодарю и вас, ибо ежели бы не ваш мужественный поступок, я имею ввиду ваши подписи под Манифестом к русско-му народу, его императорскому величеству Николаю Павловичу было бы гораздо слож-нее переступить через свою волю, сделать решительный шаг в преобразовании Россий-ской империи из монархии самодержавной в монархию конституционную. Мы благодар-ны вам, ваше величество за вашу подпись под манифестом о созыве Учредительного со-брания. И, перед тем как его обнародовать, нужно сделать последний шаг – подписать манифест о Конституции Российской империи. Это будет исторический момент. И мы с вами, господа, станем свидетелями сего исторического момента. 
Волконский повернулся к стоявшим чуть в стороне Рылееву и Штейнгелю, усту-пая им свое место.
И тут инициативу в свои руки решил взять Бенкендорф, понимавший, что сейчас нужно действовать решительно и жестко.
- Послушайте, господа, чего просит собравшаяся чернь! – Бенкендорф приоткрыл одну половинку окна и немного отстранился от него. И в зал ворвался, вместе с мороз-ным воздухом, уличный шум и сначала отдельные выкрики, вскоре превратившиеся в сплошное скандирование:
- Ура Николаю! Долой Конституцию! Долой Конституцию! Ура Николаю! Хотим сильного царя! Не хотим, чтоб государю предписывались законы!
Разумеется, народу не обязательно было объяснять, что такое Конституция и что такое сильный царь. Народу было важнее получить свои копейки и обещанный потом штоф водки.
- Vox populi – vox dei, как говорили римляне! Глас народа, глас божий! – произнес довольный произведенным эффектом Бенкендорф, закрывая окно.
В эту минуту Михаил Романов понял, что за провокацию устроил будущий начальник Тайной полиции. У него в мозгу сразу промелькнула догадка – сейчас будет разыграна сцена, наподобие той, которую разыграла Анна Иоанновна с верховниками. Он понял, что сейчас все то, чего они достигли за прошедшие несколько дней, и ради че-го он рискнул своей жизнью, согласившись, точнее даже, сам напросившись на участие в авантюре шурина с телепортацией, пойдет насмарку.
Ах эта русская душа с ее подобострастием к хозяевам жизни! Сколь наивная, столь и продажная. За копейку готовая продать свою свободу, даже понимая при этом, что по-сле, когда ее этой свободы по ее же, души, милости лишат, жить ей станет ничуть не луч-ше. Но ей лучше и не надо! Главное, чтобы барин был доволен, пусть даже высечет пле-тью или розгами за самую подспудную мысль о некоей мифической свободе. По принци-пу: не жили хорошо, нечего и начинать. Русская душа! Сколь широка в охвате, столь узка в мыслях: готова собою покрыть весь мир, но при этом удивляться его недовольством. Сколь изобретательна, столь и унизительна: своих гениев рождает, но презирает, перед иноземцами пресмыкается и заискивает. Вчера бросала палку в царя, сегодня под ту же палку подставляет собственную спину.
Ах, русская душа! Открытая, но… непонятная.
Когда Рылеев поднес Николаю на подпись проект конституции, с одновременным согласием на созыв учредительного собрания, Михаил закричал:
- Рылеев, стойте! Погодите!
Нужно было пресечь попытку уничтожения подписанного Николаем манифеста, тогда царь не сможет отказаться от подписи Конституции. Но, к сожалению, Рылеев его не услышал. Зато услышал и обо всем догадался Бенкендорф. Он тут же кивком головы подозвал к себе адъютанта.
- Выясните, кто это? И выведите из зала.
- Слушаюсь!
И тут же Бенкендорф приблизился к великому князю Михаилу.
- Ваше высочество, прикажите немедленно передать вам в руки подписанный гос-ударем манифест, – шепнул он великому князю.
- Это зачем? – удивился Михаил Павлович, едва повернув голову в его сторону.
- Ваше высочество, поторопитесь, ради бога. Все объясню потом.
Михаил в некотором недоумении все же послушался Бенкендорфа и, отыскав взглядом дворцового секретаря, поманил его пальцем.
Заметив это, Романов снова выкрикнул:
- Господа, остановите Рылеева, пока не поздно!
На сей раз на него уже зашикали сенаторы. Стоявший рядом с ним Николай Бес-тужев удивленно зашептал ему на ухо:
- Что случилось, Романов?
- Где подписанный Николаем манифест?
- Вероятно, у секретаря.
- Нужно немедленно принести его сюда.
- Секретаря или манифест?
- Бумага, бумага нужна с подписью Николая. Как же вы не понимаете, Бестужев! Через минуту может быть уже поздно.
Бестужев направился в сторону стоявшего позади всей этой вельможной толпы дворцового секретаря, державшего в руках ларчик с драгоценной государственной бума-гой. Но его опередил Михаил Павлович, который поманил к себе секретаря, который с готовностью тут же и направился к великому князю.
В это время к Николаю Павловичу подошли Рылеев со Штейнгелем. У первого в руках была Конституция, лежавшая на серебряном подносе, у второго – чернильница с остро отточенным гусиным пером.
- Прошу вас, ваше величество, завизировать текст Конституции и соизволить под-писать царский указ на созыв учредительного собрания.
В зале возникла мертвая тишина. Все осознавали величие исторического момента. Молчал и Николай, сидя на обшитом малиновым бархатом братнином троне. Он тянул время, отчаянно прокручивая в голове все возможные варианты последствий от подписа-ния или неподписания Конституции. Машинально повернул голову в сторону окна, где, свободно скрестив руки на груди, стоял Бенкендорф. Уловив взгляд Николая, Бенкендорф опустил руки, кивнул ему и взглядом же указал на Михаила Павловича, который уже держал в руках ларчик. Николай глянул на младшего брата и успокоился. Поднялся с кресла и сделал один шаг вперед. Рылеев тут же подал ему бумаги, а Штейнгель протянул только что обмакнутое в чернила перо.
- Милостивые государи! Господа! Я – помазанник божий и волею моего старшего брата Константина законный император всероссийский, отказываюсь подписывать доку-мент, который вы, бунтовщики, называете Конституцией!
- То есть, как? – опешил Рылеев.
- А вот так, господин Рылеев! Взгляните в окно и послушайте! Народ российский требует сильного царя! А воля народа – воля всевышнего! Аз есмь пастырь добрый; пас-тырь добрый душу свою полагает за овцы, а наёмник, иже несть пастырь, бежит, – Нико-лай вдруг к месту вспомнил цитату из Евангелия и тут же трижды осенил себя крестом.
- Значит, так тому и быть! Аминь!
- Аминь! – вторили царю и присутствовавшие в зале архиереи.
- Не забывайте, ваше величество, что ваша подпись стоит под Манифестом.
В этот момент к Николаю подошел брат Михаил и открыл крышку ларчика, на дне которого белел лист Манифеста.
- Вы имеете в виду сей документ, господа?
Михаил Павлович вытащил одной рукой бумагу, и, закрыв крышку ларчика, про-тянул его подбежавшему к нему секретарю.
- Именно! Именно под сим документом, под Манифестом о низложении самодер-жавия и установления в России конституционной монархии не далее, как вчера, ваше ве-личество, вы поставили свою подпись, – произнес Рылеев.
- Какой Манифест, какая подпись? – Михаил Павлович верно понял свою роль.
Он протянул бумагу брату, но, видя, что тот снова в чем-то засомневался, поторо-пил его:
- Смелее, ваше императорское величество! В ваших руках судьба империи!
Михаил Павлович, младший из сыновей Павла I, оставил после себя разноречивые свидетельства современников. Так, согласно мемуаристу Филиппу Вигелю, члену Арза-масского кружка, он «ничего ни письменного, ни печатного с малолетства не любил, из музыкальных инструментов признавал только барабан и презирал занятия искусствами».
Николай с благодарностью глянул на брата и, взяв у того из рук документ, медлен-но начал рвать его на мелкие кусочки, которые тут же разлетались у его ног. В зале по-слышался то ли восторженный, то ли удивленный полуропот-полувздох. Все застыли в тех позах, в которых их застал этот миг. И только Михаил Романов, вмиг побледневший, тут же стал пробираться к выходу. Он проиграл. И вся эта суета с телепортацией в про-шлое и попыткой изменить ход истории теперь не стоила и выеденного яйца. Нужно бы-ло отыскать Василия и возвращаться в свое будущее.
- Какой манифест, господа? Я ничего такого крамольного не подписывал.
Бенкендорф торжествовал! Он переиграл всех. И уже завтра, он в этом не сомне-вался император Николай подпишет указ о создании в России Тайного отделения поли-ции и назначит начальником именно его Александра Христофоровича Бенкендорфа. С чрезвычайными полномочиями.

23.
Когда Натали Рылеева увидела ворвавшегося в дом Романова, она испугалась не на шутку. Он был в расстегнутом двубортном свободном сюртуке с воротником и застеж-ками, из-под которого выглядывал шерстяной камзол, а под ним сорочка из тонкого бело-снежного полотна. Отдав дворецкому сюртук и котелок, он, лишь слегка поправив взлохмаченные волосы, вошел в гостиную, где его и встретила Натали.
- Михаил Павлович, милый, что случилось? На вас лица нет.
- Ох, Натали, случилось самое ужасное из того, что могло случиться. Николай от-казался подписывать конституцию. И самовластие из России никуда не денется.
- И что же теперь будет? Где Кондратий?
- Кондратий еще в Сенате. Но позвольте вам сказать: ради бога, поезжайте вы с ним куда-нибудь подальше, в глушь какую-нибудь… У вас есть какое-нибудь имение? Николай теперь даст неограниченные полномочия Бенкендорфу, а уж за этим жандармом ничто не заржавеет. Самые жестокие репрессии, какие только были в России после не к ночи будь помянутой опричнины Ивана Грозного… Простите, где Василий?
Романов выпалил все это на одном дыхании, так что Натали не смогла сразу все переварить. И лишь через некоторое время, услышав, как Романов крикнул сына, она опомнилась.
- Он там, с Настенькой… Готовят подарки к Рождеству. Они так сдружились за эти пару дней. Я сейчас позову его.
- Сделайте одолжение, – кивнул Романов и вдруг почувствовал, как у него стали отказывать ноги.
Он еле смог сделать несколько шагов на дрожащих ногах к креслу и кулем свалил-ся в него. Лишь спустя минуту смог прийти в себя, выдохнул и расположился поудобнее. А вскоре прибежал и Василий. Увидев озадаченного отца, тут же и сам нахмурился.
- Василий, где пейджер возврата?
- Я его под подушкой спрятал.
- Тащи сюда срочно! И проверь, не разрядился ли? Тогда нужно повербанк под-ключить.
- Мы что, возвращаемся в будущее?
- И чем скорее, тем лучше! Давай поменьше вопросов.
Василий убежал в комнату, которую Рылеевы предоставили гостям. Натали не стала больше докучать Михаилу, однако ее треволнение передалось и дочери Насте.
- Маменька, что-то с папенькой?
- Ох, голубушка, пока не знаю. Но господин Романов нехорошие вести принес.
Романов встал и сам направился вслед за сыном. Пока тот доставал из-под подуш-ки пейджер времени, Михаил неслышно вошел в комнату и, слегка кашлянув, напугал сына.
- Ой, пап! Я чуть в штаны не наделал. Ты меня испугал.
- Ну, прости! В горле запершило.
- Вот! – Василий протянул отцу пейджер, тот взял его, проверил заряд. Удовлетво-ренно кивнул. – Должно энергии хватит. Давай сюда, Васька!
Он взял сына за руку, большим пальцем свободной руки нажал на кнопку пейдже-ра. И они стали ждать. Но прошло полминуты, минута – ничего не происходило. С пере-кошенным лицом Михаил стал вспоминать инструктаж шурина. Почему-то ему вдруг вспомнилось, что Серёга говорил о том, что для возвращения необходимо оказаться в том месте, в какое они и телепортировались. Какого черта! Его же теперь ни на одной заставе не пропустят: нет подорожной, да и наверняка Бенкендорф первым делом закроет Петер-бург.
Вот и пожалеешь теперь, что уговорил Пушкина не ехать в Петербург. Александр Сергеич, наверняка, что-то бы придумал.
Впрочем, причина была не в пейджере Романова, а в самом механизме машины времени Остроумова – Людмиле все-таки удалось кое-что сломать, когда она махала мо-лотком в гараже. И все последние дни Сергей занимался ремонтом, прекрасно понимая, что от этого зависит жизнь свояка и племянника.
Но Романов не зря вспомнил о Пушкине. Поэт оказался в Петербурге только к концу этого дня. Разумеется, о том, что произошло в Сенате он еще ничего не знал. Пер-вым делом он приехал в дом на набережной Мойки, где квартировал Рылеев.
К тому времени Кондратий Фёдорович уже был дома, но состояние его было ужасным. Увидев друга и собрата по перу, он грустно улыбнулся.
- Милый Пушкин, как я рад тебя видеть! – они обнялись по-дружески, но Рылеев, тут же отстранившись, продолжил:
- Но, ради бога, уходи поскорее. Есть вероятность моего ареста. А если и тебя за-станут у меня, то мы оба окажемся в каземате.
- Да что произошло, черт возьми!
- Николай отказался подписывать конституцию, порвал манифест к русскому народу, под которым стояла его подпись. И я боюсь, что теперь репрессии неминуемы. А ты же знаешь – я один из главных бунтовщиков.
В этот момент в кабинет Рылеева постучали и после полученного разрешения во-шел Михаил Романов.
- Друг мой, Романов! И ты здесь!
- Увы, Александр! Но печальнее всего, что что-то случилось с моим механизмом и я теперь не могу вернуться в свою эпоху.
- А вот это действительно печально! – произнес Рылеев. – Вам-то тоже ни в коем случае нельзя здесь оставаться, Романов.   
- Да я и сам это понимаю, но что же делать?
- Попробуем укрыться где-нибудь в другом месте! – воскликнул Пушкин. – Пой-дем, милый Романов. Слава богу, я велел извозчику меня дожидаться.
- В самом деле! Пушкин найдет выход, – обрадовался Рылеев.
- Сейчас я только сына позову.
- А вот это зря! – остановил его Рылеев.
- Что зря?
- Оставьте отрока пока у нас. Даже если за мной придут, его-то не тронут. А он с Настей побудет. Да и Натали за ним присмотрит.
- А ведь Рылеев верно говорит! – поддержал друга Пушкин. – Вдвоем нам будет проще скрыться. Коли все так и обстоит, то мне теперь тоже не с руки попадаться на глаза полиции – ведь ссылку мою никто не отменял.
- Ну что же! Я хотя бы попрощаюсь с сыном. Объясню, что при первой же возмож-ности приеду за ним.
- Послушайте, Романов! Вы, вот, утверждаете, что прибыли к нам из будущего.
- Ну да! – за Романова ответил Пушкин. – Рылеев, ведь это и я тебе подтверждаю.
- Погоди, Александр! Так вот, я хочу вас спросить: там, в этом вашем будущем, что так и правят Романовы?
Прежде, чем ответить, Михаил долго качал головой, переводя взгляд с одного по-эта на другого.
- В 1913 году династия отпразднует свое трехсотлетие, а спустя четыре года – по-следнего Романова, кстати, тоже Николая, Второго Николая, правнука нынешнего низ-ложат, свергнут с престола (между прочим, младшего брата того Николая тоже звали Ми-хаилом. Михаилом Александровичем).
- И что потом? Какая власть будет? – удивленно спросил Пушкин.
- В 1917 году произойдет сразу две революции в России. Первая, Февральская, мы ее называем буржуазной, именно она и свергла царя, закончится, правда, не сразу, про-возглашением Российской республикой, и объявлением выборов в Учредительное собра-ние.
 - Это то, что не получилось у нас, – резюмировал Рылеев.
- Практически да! – согласился Романов. – А вот после этого, в октябре-ноябре, одна из фракций социал-демократической партии (партий в те годы появилось немало), во главе которой находились, в основном, не самые богатые евреи совершит вооружен-ный государственный переворот и захватит власть в стране…
- А как же черта оседлости?
- К тому времени ее давно отменят, хотя еврейские погромы будут продолжаться. Но самое ужасное, что вождь этой партии, некто Владимир Ульянов, из симбирских дво-рян, будет гордиться тем, что продолжает ваше дело – декабристов. Когда же внучку од-ного из ваших соратников, увы, в таком стрессе, в каком я сейчас нахожусь, позабыл фа-милию, пригласили на очередное празднование переворота, упомянув как раз о том, что большевики (так они себя называли) продолжили дело ее дедушки, она им ответила: «Да, с той только разницей, что мой дедушка хотел, чтобы в России не было бедных, а вы, наоборот, хотите, чтобы не было богатых». Простите, господа, пойду все-таки к сыну.
После ухода Романова, поэты несколько секунд пребывали в шоке от услышанно-го. И, видимо, жалели, что не довели начатое ими дело до конца – возможно, и судьба у России была бы в будущем другой.
- И куда ты сейчас? – наконец поинтересовался Рылеев у Пушкина.
- Сначала попробую к родителям на Фонтанку. Надеюсь, не прогонят. Хотя ты же знаешь, как крут мой батюшка. Ну, а ежели не пустит, буду думать.
 Пушкин не зря сомневался в родителях. У них со старшим сыном были довольно прохладные отношения. Отец с матерью не одобряли его либеральные взгляды и сужде-ния, а тем более дружбу с заговорщиками против царя, о которых, конечно, они слышали. Из-за этого и покинули Михайловское после того, как император Александр отправил поэта в имение матери в ссылку, и сочли за лучшее уехать в столицу.
Любимцем старших Пушкиных был сын Лев, и многое сходило ему с рук, хотя и он был не слишком близок с родителями. Саше же часто и сурово доставалось от матери. В этом мальчике было что-то, что раздражало нетерпеливую Надежду Осиповну, урож-денную Ганнибал. Ей хотелось, как и многим матерям, чтобы ее сын был приятным, по-кладистым ребенком, чтобы он был, как все. А это ему было трудно с самых ранних лет. Мать хотела угрозами и наказаниями победить раздражавшую ее упрямую лень, заставить мальчика принять участие в играх его сверстников. При столкновениях с гувернерами неизменно мать брала их сторону. Суровость капризной воспитательницы не смягчалась ни чуткостью, ни любовью. Мать Пушкина ни умом, ни сердцем не понимала сына, ни-когда и ничем не облегчила противоречия и трудности, с детства кипевшие в его своеоб-разной, нежной и страстной душе. Пребывание же в Михайловской ссылке с семьей лишь усилило его огорчения. Надежда Осиповна разделяла мнение мужа, упрекавшего Алек-сандра в развращении ядом атеизма старшей сестры Ольги и Льва.
При всем при этом Надежда Осиповна, получившая хорошее домашнее воспита-ние, была начитана, прекрасно владела французским языком, и в светском обществе она свободно чувствовала себя, слыла веселой, всегда оживленной, имела большой круг зна-комых, восхищавшихся ее красотой. Ее называли прекрасной креолкой, подчеркивая ее необычное происхождение.
Вот и теперь, увидев сына в Петербурге, где он не должен был находиться, Сергей Львович был несколько озадачен. К тому же, зная пристрастия сына, он догадался, что из себя представлял нежданный гость, и не велел задерживаться в их доме.
– Мonsieur Alexandre, – как обычно отец и обращался к сыну, – соблаговолите объ-яснить, каким образом вы оказались в Петербурге?
- Тетушка выписала мне билет до столицы, мне необходимо срочно уладить изда-тельские дела.
Пушкин понимал, что перепроверить его слова родители вряд ли скоро смогут, а потом все забудется. Так что, он мало рисковал, подставляя свою тригорскую родню.
- Мне бы всего одну ночь переночевать, завтра я отбуду обратно в Михайловское.
- Вы бы могли поручить общение с издателем Лёвушке, – заговорила мать.
- Но вы же знаете, maman, что Лёвушка уже несколько раз сильно подводил меня в этих делах. К тому же, мне и деньги нужны, которые обещал издатель.
- И кого же это вы, Сашка, привели с собой? Уж не бунтовщика ли, стрелявшего на Петровской площади в генерал-губернатора и осквернявшего бранными словами его ве-личество? – снова поинтересовался отец.
Слова старшего Пушкина задели Романова, но он, разумеется, ничего не сказал. Да и сам Александр не сразу сообразил, что можно ответить на этот упрек отца. А Сергей Львович тут же воспринял это молчание, как верный знак того, что сын привел с собой именно бунтовщика.
- Вот что я скажу вам, monsieur Alexandre, ежели бы вы были один, вы бы смогли на ночь остаться в этом доме. Но сейчас – соблаговолите оба покинуть мой дом.
После этих слов Пушкин-старший развернулся и ушел во внутренние покои. За ним последовала и Надежда Осиповна. Гувернер, некоторое время назад принявший от Пушкина и его гостя верхнюю одежду, перчатки и высокие, на меху цилиндры, тут же вынес их обратно.
- Трость принеси! – произнес Пушкин, одевшись.
- Сию минуту-с! – гувернер нырнул в гардеробную и через мгновение вынырнул вновь, держа в руках пушкинскую трость с костяным набалдашником.
- Весьма гостеприимные у тебя родители, – вышагивая по заснеженному тротуару, решился сказать Романов.
- Я их понимаю. У них светская жизнь, балы, приемы, а я же в опале, ссыльный поэт. И в свете того, что происходит в последние дни, они еще больше напуганы, чем прежде.
Романову понравилось, как Пушкин легко нашел оправдание родителям. Однако же уже изрядно стемнело, да и морозный ветер явно усиливался, и Михаил, обернувшись по сторонам, растерянно спросил.
- Но что же нам теперь делать?
- Здесь недалеко, на Мойке, живут Ваня Пущин и наш друг, князь Волконский, – после некоторого раздумья произнес Пушкин.
- Но к ним сейчас опасно идти, – возразил Романов.
- Да я тоже об этом думаю.
И вдруг Пушкин остановился, улыбнулся взял трость подмышку и потер ладони одну о другую (эта детская привычка также весьма раздражала его мать; она даже, чтобы отучить сына от этого, велела завязывать ему руки за спиной).
- А давай-ка мы наведаемся в Демутов трактир. Здесь недалеко, на Мойке. Там не-плохая гостиница, я там частенько останавливался, когда бывал в столице.
Романов вдруг улыбнулся.
- Ты чему улыбаешься?
- Да так! Вспомнил, одну частушку про Мойку.
- Ну-ка, ну-ка! – подзадорил Михаила Пушкин.
- Как-то раз мальчишка бойкий
Искупался прямо в Мойке.
Мойка моет хорошо —
Весь загар с него сошел.
- Шарман! – захохотал Пушкин, хлопая в ладоши.
Тем временем они почти дошли до Чернышёва моста через Фонтанку, когда сзади них послышался цокот копыт о морозную булыжную мостовую. Пушкин тут же среаги-ровал, поднял руку и крикнул:
- Извозчик!
Кучер натянул поводья, друзья устроились в кибитке.
- В Демутов трактир! – велел Пушкин.
Пока ехали в трактир, продолжили разговор только уже на другую тему.
- Вот как так получается, Романов: город большой, а спрятаться негде?
- Потому что страх людьми овладел, а страх – это страшная сила. В России, к сожа-лению, такое повторяется периодически. Было и в прошлом (ты же помнишь, Александр, опричнину)?..
- Но там ситуация была другая, – произнес Пушкин.
- Я же не столько про ситуацию, сколько про тенденцию появления страха в нашем обществе… Так вот, эта тенденция будет появляться и в будущем – и через сто лет, и че-рез двести. Всеобщий страх, всеобщая подозрительность, всеобщее доносительство! Как при Иване Грозном Россия разделилась на опричнину и земщину, так эта тенденция раз-деления общества с тех пор и живет, и здравствует. Одна часть населения сажает и охра-няет, другая часть – сидит. Нет, конечно, были есть и будут смельчаки, которые, невзирая ни на что, с этой ситуацией борются.
- И как же всё в будущем заканчивалось?
- По-разному. Но чаще – никак.
- Так это же страшно, коли так!   
- Страшно! Но, видимо, у России-матушки судьба такая.
Вот и трактир Демута – большое, пятиэтажное здание с высоким подвалом и фаса-дом, обращенным на Большую Конюшенную улицу. Многокомнатные апартаменты трак-тира с окнами на Мойку, дорогие и хорошо обставленные пользовались постоянным спросом во многом из-за удачного расположения самого дома и близости к император-ской резиденции. Номера стоили дорого: недельное проживание обходилось от 25 до 40 руб., в зависимости от апартаментов. Но даже при этих ценах получить свободный номер иногда было проблематично.

24.
Рылеев не зря торопил Пушкина с Романовым. Он понимал, что сразу могут начаться репрессии и пойти аресты. И понимал также, что ему теперь никак не избежать ареста. Разумеется, он больше беспокоился о Пушкине, нежели об этом пришельце из бу-дущего. И Рылеев был абсолютно прав.
Бенкендорф мгновенно раскинул по столице свои невидимые щупальца – привлек из мещан тайных агентов, главной задачей которых являлось незаметно следить за пре-ступным или нежелательным элементом. И один из таких тайных агентов был тотчас же отправлен проследить, куда направится покинувший прежде всех здание Сената госпо-дин, пытавшийся остановить Рылеева в его порыве представить императору на подпись текст конституции. Агент с успехом выполнил свою миссию – проследил, куда напра-вился Михаил Романов и выяснил, что пришел он в дом, где проживал этот самый госпо-дин Рылеев, один из главных бунтовщиков. Агент неприметно, но довольно долго, до дрожи в теле из-за мороза, вышагивал по набережной, не сводя глаз со здания. Наконец, дождался: сначала домой вернулся Рылеев, затем, через некоторое время к нему в гости наведался еще один гость (это был Пушкин, которого, разумеется, агент не знал в лицо), затем нужный господин вместе с недавно прибывшим вышли из дома и, остановив из-возчика, сели в кибитку. Агент едва успел ее догнать и с трудом прицепился сзади. Когда извозчик остановился у трактира Демута, агент с остекленевшими от мороза руками и но-гами, с трудом отвалился от кибитки и свалился прямо на булыжную мостовую. Пока на негнущихся ногах с большим трудом поднимался, едва не оказался под полозьями другой кибитки, доставившей в тот же трактир развеселую компанию из трех молодых людей.
Войдя с мороза в трактир с его душным и вонючим ароматом, тайный агент минут пять стоял у самой двери, оттаивая. К нему было направился половой, сделав при этом грозное лицо, но агент довольно решительно и жестко зашептал:
- По распоряжению флигель-адъютанта Бенкендорфа!
Правда, половой не совсем понял, что означала сия фраза, но, на всякий случай, ретировался. А агент, немного согревшись и перестав дрожать, снял сюртук и цилиндр, подал их гардеробщику, вошел в большой зал трактира и окинул его взором. Посетителей было не так много, и агент быстро обнаружил сидевших за отдельным столом тех двух мужчин, за которыми он и следил. Он выбрал стол неподалеку и сел так, чтобы видеть их.
- Чего изволите, сударь? – вскоре подошел к нему тот самый малый.
- Штоф водки, согреться.
- А кушать что будете?
- Я же сказал – штоф водки, – агент недовольно мельком взглянул на полового и тут же вновь обратил взор к Пушкину с Романовым.
- Слушаюсь!
Половой отошел от него.
Тем временем к нашим героям подошла управляющая трактиром и гостиницей Елене Бергштрем. Дочь владельца гостиницы Филиппа Якова Демута Елизавета Филип-повна, вышедшая замуж в 1811 году за французского дворянина Франциска Тирана, по-лучила гостиницу в наследство в 1822 году и вскоре сдала ее в аренду некой Елене Берг-штрем, дочери богатого столичного купца.
Эта самая Бергштрем – дама в телесах, с широким, слегка отвислым задом, круп-ным, круглым лицом – улыбаясь, присела за один стол с Пушкиным и Романовым.
- Ах, милый Александр Сергеевич, вы опять к нам заглянули. Как я этому рада! Что-то долго вас не было. Уж не нашли ли вы более сподручное для вас место?
- Да нет, голубушка! Во всем Петербурге лучше вашего трактира не найти, – улыб-нулся Пушкин, приложившись губами к протянутой ему мягкой руке трактирной хозяй-ки. – А отсутствовал я по весьма прозаической причине – я ведь в опале был у покойного царя. Сослал он меня в мое псковское имение Михайловское.
- Ва-ас?! Да за что же! Вы, небось, шутите!
- Ни в коем разе не шучу. Александру Павловичу некоторые мои стихи показались крамольными.
- Ну, сейчас-то, слава богу, что-то должно измениться.
Бергштрем повертела головой, оглядывая зал, и, придвинувшись поближе к Пуш-кину, громко зашептала:
- Слыхала я, что теперь император наш конституцию подписать собирается.
- У вас несколько устаревшие сведения, сударыня, – не выдержал Романов, но Пушкин ему тут же ногой наступил на ногу.
- Что значит, устаревшие? – не поняла трактирщица. – Николай что, отказался под-писывать конституцию?
Но Пушкин решил увести разговор немного в сторону.
- Кстати, Елена Платоновна, познакомьтесь, мой друг Романов.
- Очень приятно! – улыбнулась дама. – Вы у нас еще не были?
- Пока не доводилось! Вот, Александр предложил у вас в гостинице остановиться.
- И правильно сделал! – довольная дама, положила свою пухлую ладонь на руку Романова. – Я вам номер на четвертом этаже предложу? – она вновь переключила свое внимание на Пушкина. – Три небольшие комнаты всего за 65 рублей в неделю. Да, и за воду два рубля.
- Благодарствую, сударыня. У нас, однако, с наличностью пока проблемы. Видите ли, издатель не торопится платить. Вот, пришлось лично в столицу приехать. Так что, мы готовы и в номере из двух комнат, на втором этаже.
- Хорошо! Сейчас проверю. Ежели найдется номер, велю вам приготовить.
- Вот и чудно! А мы пока поужинаем.
- Сейчас человека пришлю. Он вас обслужит.
Бергштрем встала, прошла за прилавок, дала указание официанту, а сама тут же ушла к себе проверить список свободных номеров.
Все это время тайный агент следил за Пушкиным с Романовым, потягивая уже второй штоф водки. Он окончательно согрелся и даже почувствовал, что его начало кло-нить ко сну. Но он мужественно с этим боролся.
В Демутов трактир дядя Пушкина Василий Львович привез впервые племянника в 1811 году, когда вез его устраивать в Царскосельский лицей. Жили они тогда в довольно мрачных трех комнатках. В комнате побольше спал дядя, рядом была комната Алек-сандра, а сзади – темная клетушка с перегородкой, где, с одной стороны устроилась нянь-ка Аннушка, а с другой стороны перегородки повар Блэз с камердинером. Впоследствии сам Пушкин, во время приездов в Петербург, всегда останавливался здесь и занимал бед-ный номер, состоявший из двух комнаток. Здесь же, в Демутовом трактире, Пушкин написал свою «Полтаву». Здесь же произошло и его знакомство с Николаем Гоголем. Здесь же Пушкин часто просиживал ночи напролет за карточной игрой, чем шокировал многочисленных поклонников. Известна, к примеру, такая история. Однажды начинаю-щий писатель Гоголь после долгих колебаний и борений поборол свое смущение и страх и направился к Демуту – знакомиться со своим кумиром Пушкиным. Лакей ответил, что поэт вообще-то дома, но пока что не проснулся. Гоголь благоговейно произнес:
– Наверное, всю ночь работал?
– Да-да, работал, – отвечал лакей, – всю ночь в картишки играл!
Пушкин с Романовым заканчивали ужин, когда к ним снова подошла хозяйка.
- Александр Сергеич, голубчик, номер ваш готов. Как вы и просили на втором этаже, две комнаты, но с окнами на Мойку. Номер не лучший, но уж не взыщите. Вы же знаете, у меня на неделю вперед все номера расписаны.
- Не волнуйтесь, сударыня! Все нормально!
Пушкин расплатился за ужин, поднялся, за ним встал и Романов. И оба они пошли за Бергштрем, сопровождавшей их до номера.
Когда трактирщица вернулась за прилавок, к ней подошел тайный агент.
- Сударыня! Как фамилии этих двух молодых людей, которых вы сопроводили в нумера.
Бергшрем удивленно вскинула брови и жестко вопросила:
- А вам, собственно, какое до этого дело?
Агент повертел головой в разные стороны, затем кашлянул, не успев прикрыть рот ладонью, и выпустив прямо в лицо трактирщице водочные пары, отчего женщина по-морщилась.
- Я здесь по персональному распоряжению флигель-адъютанта его величества Бен-кендорфа.
- О, сударь, так, может, вы мне и сообщите, подписал Николай конституцию или нет?
Агент слегка опешил от этого вопроса.
- Сударыня, но вы не ответили на мой вопрос.
- Разве вы не узнали нашего поэта Пушкина?
- Так это был Пушкин?
- Ну, а кто же еще?
- А кто второй?
- Почем я знаю! – пожала плечами Бергштрем.
- И все же вспомните, сударыня. Это вопрос государственной важности.
- Человек! – закричал один из посетителей.
Бергштрем взглянула в его сторону, агент тоже обернулся. Трактирщица позвала одного из половых:
- Акинфий! Обслужи!
- Сей секунд, Елена Платоновна!
Перекинув через согнутую руку белое полотенце, Акинфий направился к посети-телю.
- Итак, сударыня, как звали второго посетителя?
- Погодите! Фамилия какая-то простая… Петров?... Нет! А, ну точно! – она шлеп-нула себя ладонью по лбу. – Романов его фамилия.
- Точно Романов? Не ошиблись?
- Может, и ошиблась. Это вы на службе. Вам нужно все запоминать. А я на хозяй-стве. У меня заботы другие. И я не обязана каждого случайного гостя о фамилии спраши-вать.
Бергштрем дала понять, что разговор окончен, а агент и не стал настаивать на про-должении. Он расплатился за выпитую водку, склонил в поклоне голову и направился к выходу. Едва за ним закрылась дверь, Бергштрем тут же поднялась в номер к Пушкину, постучала и, получив разрешение, вошла.
- Александр Сергеевич, миленький, хочу вас предупредить. Сейчас вами и вашим другом какой-то подозрительный типчик интересовался.
- Что за типчик?
- А я знаю? Первый раз его видела. Спросил вашу фамилию, и вашего друга. Ска-зал, что дело государственной важности. По личному распоряжению Бенкендорфа.
- Благодарю вас за информацию, Елена Платоновна. Надеюсь, это простое любо-пытство, – ответил Пушкин. – С господином Бенкендорфом я лично знаком. Возможно, он просто захотел выяснить, где я остановился. Но, на всякий случай, сударыня, если увидите в гостинице кого подозрительного, пришлите слугу предупредить.
- Обязательно!
Успокоенная, хотя и несколько озадаченная трактирщица вышла, а Пушкин, по-дойдя к окну, спрятавшись за штору, глянул на набережную. К счастью, ничего подозри-тельного не заметил.
- Я это чувствовал, предвидел! – выкрикнул он, потирая ладони, обращаясь к Ро-манову. – Потому и попросил номер на втором этаже. В случае чего, здесь не так высоко. Можно спрыгнуть вниз. Прямо под окном сугроб. Господин Бенкендорф просто так ни-кем не интересуется.
- Уж я-то знаю, – хмыкнул Романов.
Впрочем, эта ночь прошла для наших героев спокойно.
А утром, выпив кофею с печеньем, Пушкин ушел: ему нужно было выяснить об-становку в столице, и все-таки встретиться с издателем.
- Мой тебе совет, друг мой, не высовывай носа из номера.
- Я волнуюсь, что там с Василием.
- Ничего с мальчонкой не будет. Натали не даст его в обиду. А вот тебе может гро-зить опасность, Романов.

25.
Сергей Остроумов видел на мониторе, что его по пейджеру вызывал Романов. Но что он мог сделать: Людмила в своей необузданной ярости все-таки задела молотком ма-шину и что-то испортила. Слишком нервничая, Остроумов не мог определить, где полом-ка, соответственно, не мог ее и устранить. И от этого еще больше нервничал. Вот-вот, и случится нервный срыв. Да еще и красная кнопка запала.
- Ну, сестричка, ну, спасибо! Угробила и собственного мужа, и сына вместе с ним, – цедил он сквозь зубы, периодически сплевывая прямо на пол.
Кто-то постучал. Чертыхнувшись, Остроумов отодвинул засов и открыл дверь. На пороге стояла мать.
- Мама? Привет! Ты чего?
- Здравствуй, Сережа!
Закрыв за матерью дверь на засов, он чмокнул ее в щеку.
- Да вот, хотела поговорить с тобой без Люды. Что случилось? Как получилось? И как теперь все это разрешится?
- Садись, мам, – Сергей кивнул головой в сторону старенького кресла. – Сразу от-вечу на последний твой вопрос. Благодаря Людмиле, я теперь не знаю, как все разрешит-ся. Она все-таки ухитрилась молотком долбануть по механизму. И я никак не могу по-нять, что сломалось. Вот смотри, пейджер связи с Мишкой. Видишь, сигнал, – он подо-шел к матери и, чуть согнув колени, оперся спиной о стену, мать, сощурившись из-за бли-зорукости, кивнула головой:
- Что за сигнал?
- Это Михаил просит меня вернуть его, открыть портал телепортации. А я не могу этого сделать. Во-первых, кнопка возврата просела, но здесь Людмила ни при чем, во-вторых, не могу пока обнаружить поломку, после удара молотком.
- И что же теперь будет? – ужаснулась мать. – Миша с Васенькой могут там и остаться?
Остроумов понял, что переборщил со страшилками. Он выдохнул и уже спокойно добавил.
- Да нет, конечно, я во всем разберусь, все исправлю. Просто мне нужно еще день-два, а я не знаю, что там, ну, в этом грёбаном прошлом происходит. Только я тебя прошу, мам, не надо ничего такого говорить Людмиле. Во-первых, мне и так тошно, а тут еще она снова выть начнет. Во-вторых, я думаю, ей и без меня несладко.
Сама же Людмила Романова все последние дни находилась в депрессии. Безо вся-кой мысли и цели слонялась по квартире, перекладывала вещи с места на место, включала стиральную машину, забывая положить внутрь грязное белье. Отказывалась есть, иногда лишь, под напором матери, выпивая то чашечку чая, то чашечку кофе с кусочком шоко-ладки. Мать ни на секунду не оставляла ее одну, боясь, как бы дочь ничего с собой не сделала. Сергей Остроумов даже не пытался ни звонить, ни тем более появляться на глаза сестре, заставлял справляться о здоровье и самочувствии Людмилы жену. Елена однажды наведалась в квартиру Романовых, но, увидев, как выглядит Людмила, больше не риск-нула там появляться, хотя исправно, по нескольку раз в день звонила свекрови.
Людмила подошла к столу, за которым работал Михаил, протерла пыль, осевшую на поверхность полой халата, отодвинула кресло и села. Машинально нажала кнопку включения компьютера. Когда загорелся экран, поводила мышью по рабочему столу и на одном из вордовских файлов нажала на кнопку мыши. Вскоре высветилось название: «Романовы как зеркало русских революций». Неожиданно в ее глазах вспыхнула искра, с лица медленно исчезла нездоровая бледность. Она впилась глазами в строчки михаиловой статьи.
«…  Но, в отличие от перечисленных русских царей, у двух Николаев, Первого и Второго, есть исключительная особенность, которой нет ни у кого другого из представи-телей правивших в России династий: ни у Рюриковичей, ни у Романовых. И Первый Ни-колай, и Второй начали свое царство с большого кровопролития. И при Первом Николае, и при Втором (и только при них!) в России происходили революции.
Давайте по порядку.
Николай Павлович вступил на престол 14 декабря 1825 года, подавив первую рус-скую революцию, затеянную лучшими и прогрессивными офицерами русской армии, многие из которых вернулись из Европы после наполеоновских войск с совершенно но-выми взглядами на дальнейшее развитие России, понимая, что жесткое самодержавие с крепостным правом не может вывести страну в лидеры европейской экономики, а функ-ция жандарма Европы, которую Россия начинала постепенно выполнять – не то, чем можно будет гордиться. Воспользовавшись временным междуцарствием, когда многим было непонятно, кто же должен занять престол после неожиданной кончины бездетного царя Александра Павловича – следующий по возрасту брат Константин, или более млад-ший Николай, декабристы попытались добиться государственного переустройства: либо конституционная монархия, как в Великобритании, либо федерация, как в США.
Но как раз вот эта раздвоенность идеи, вкупе с отсутствием настоящего, едино-личного вождя революции (назначенный диктатором полковник князь С.П. Трубецкой оказался то ли трусом, как бы его не оправдывали на следствии сами заговорщики, то ли нерешительным, то ли слишком расчетливым человеком) и погубила декабристов. В ре-зультате, момент стояния на Петровской (Сенатской) площади нескольких тысяч солдат не был использован (а всего-то и надо было захватить Сенат и арестовать самого Нико-лая, метавшегося поблизости, рисковавшего собою, в попытках овладеть ситуацией). Ведь Николай был практически без войск, когда его окружили полторы тысяч воинов Гвардейского Морского экипажа, слегка заблудившихся, и сам же Николай указал им верное направление на Петровскую площадь.
В результате пролилась кровь. Причем, не только нескольких тысяч солдат, при-чем, с обеих сторон – сторонников царя и сторонников революционеров-декабристов, и нескольких офицеров, включая генерала Милорадовича, столичного генерал-губернатора, и полковника Стюрлера, но и десятков гражданских зевак, вышедших на площадь погла-зеть на происходящее. И это, не считая судов и палочных экзекуций, которым были под-вергнуты рядовые участники восстания.
До сих пор число убитых и раненых в день 14 декабря точно не определено, да и вряд ли оно может быть определено с точностью. Из ведомости о числе людей и лошадей, убитых, раненых 14 декабря и умерших от ран по 24 декабря «в войсках, оставшихся вер-ными» видно, что в полках Кавалергардском, Конном, Московском, Семеновском, Гре-надерском, Павловском, Конно-пионерном 14 декабря было убито всего 2 человека и ра-нено 33 (из них по 24 декабря 2 умерли от ран). Число пострадавших повстанцев опреде-ляется не так точно.
Общий баланс погибших (с обеих сторон и среди гражданской публики) подведен отчетом Министерства юстиции: "генералов – 1 ( Милорадович), штаб-офицеров – 1 (Стюрлер), обер-офицеров разных полков – 17, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка – 93, Гренадерского – 69, (морского) экипажа гвардии – 103, Конного – 17, во фра-ках и шинелях – 39, женского пола – 9, малолетних – 19, черни – 903. Общий итог убитых – 1271 человек".
Скорее всего эти 970 гражданских лиц (включая женщин и детей) погибли в давке при бегстве с площади от картечных выстрелов по набережной Крюкова канала и на дру-гих узких улицах. Таким образом, не одно любопытство было силой, стянувшей этих лю-дей к площади: женщины, как известно, любопытством страдают ничуть не меньше муж-чин!
Еще более страшная трагедия (причем, по сути, из ничего) произошла в мае 1896 года на Ходынском поле во время инаугурации Николая Второго. Поле хоть и было до-статочно большим (около 1 км;), однако рядом с полем проходил овраг, а на самом поле было много промоин и ям, оставшихся после добычи песка и глины. А народ стягивался на Ходынку, привлеченный обещанными царем подарками и ценными монетами. Поми-мо этого, устроители гуляний предполагали разбрасывать в толпе жетоны с памятной надписью. В 5 часов утра 18 мая на Ходынском поле в общей сложности насчитывалось не менее 500 тысяч человек. Когда по толпе прокатился слух, что буфетчики раздают по-дарки среди «своих», и потому на всех подарков не хватит, народ ринулся к временным деревянным строениям. 1800 полицейских, специально отряженных для соблюдения по-рядка во время празднеств, не смогли сдержать натиск толпы. Подкрепление прибыло лишь к следующему утру. Раздатчики, понимая, что народ может снести их лавки и ларь-ки, стали бросать кульки с едой прямо в толпу, что лишь усилило сутолоку. Давка была ужасной. Часть людей провалилась в ямы, и остальные шли по их телам, ямы были цели-ком заполнены трупами. Во многих местах толпа сжимала людей так, что они умирали, но оставались стоять. И в этом случае, как и в первом, точное число жертв неизвестно. По одной из версии, на поле погибло 1389 человек, около 1500 получили увечья.
В итоге оба и получили свои прозвища: одного прозвали Палкиным, другого и во-все Кровавым...
Именно при царствованиях и Первого и Второго Николаев Россия в новейшей ис-тории получила два самых чувствительных военных поражения. И если в результате Во-сточной (Крымской) войны 1853-1855 гг. Россию, по сути, лишили флота и армии, то в результате поражения в русско-японской войне 1904-1905 гг. Россию лишили половины Сахалина и части Курильских островов, что до сих пор, спустя более века, нам аукается. Кроме того, после поражения в той войне Николай Второй получил революционную си-туацию, через двенадцать лет и вовсе лишившую Россию не только династии Романовых, но и царизма как типа правления. Да и Николая Первого страшное поражение в Крым-ской войне вполне реально свело в могилу: он не смог пережить этакого позора...».
Людмила вдруг шмыгнула носом, быстро выключила компьютер, ушла в детскую комнату, бросилась на кровать сына и зарыдала. 

26.
На следующий же день император Николай подписал указ об учреждении III От-деления собственной Его Величества канцелярии, руководителем которого с особыми полномочиями был назначен Александр Христофорович Бенкендорф, при этом послед-ний при заступлении в должность попросил у Николая инструкции и устав новой орга-низации. В ответ на это император протянул Бенкендорфу носовой платок с вышитыми на нем императорскими вензелями.
- Утри им всякую слезу! – сказал император.
В ведение III Отделения входило следующее: все распоряжения и извещения по всем случаям высшей полиции; сведения о числе существующих в государстве разных сект и расколов; известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям и прочее; сведения подробные обо всех людях, под надзором полиции состоящих; высыл-ка и размещение людей подозрительных и вредных; заведование наблюдательной и хо-зяйственной жизнью всех мест заключения, в коих заключаются государственные пре-ступники; все постановления и распоряжения об иностранцах, в пределы государства прибывших и из оного выезжающих; статистические сведения, до полиции относящиеся.
 И шеф жандармов тут же дал команду арестовать всех заговорщиков по списку. И начать, разумеется, с главных.
А еще его интересовал тот человек, который ушел прежде всех из Сената. Следо-вало выяснить, кто это. По крайней мере, посланный им тайный агент свою работу сде-лал по высшему разряду. Надо бы его вознаградить при возможности. А пока он велел привести агента.
Бенкендорф требовал от следователей, чтобы те выяснили, кто таков был тот гос-подин, который пытался помешать задуманному им, Бенкендорфом плану и пытался остановить Рылеева в Сенате. И декабристы, охотно валившие друг друга на допросах, недолго сопротивлялись и в плане «сдачи» Михаила Романова. Вот только произошла маленькая неожиданная загвоздка: имя отчество и фамилия этого таинственного госпо-дина полностью совпадали с именем отчеством и фамилией младшего брата государя. Кто может прятаться под именем великого князя? Уж не главный ли бунтовщик? Благо, неко-торые из арестованных показали, что видели Романова на квартире Рылеева и к нему да-же прислушивались вожди восстания. Но о том, настоящие ли это имя и фамилия, или выдуманное – никто точно указать не мог.
Вот этого, кстати, Михаил никак не мог понять: с какого перепуга декабристы принялись сливать царю один другого – ведь их никто не пытал (дворяне, как-никак, а на дворе не восемнадцатый, а уже более цивилизованный девятнадцатый век, когда и кре-стьян-то крепостных запрещено было барину пытать и мучить), не шантажировал семьей, как то спустя столетие научились делать чекисты? Почему они с такой легкостью преда-вали своих друзей и соратников? Искали в этом свою выгоду? Надеялись на уменьшение срока заключения, а то и на царское помилование? Возможно! Но, тем не менее, нужно было соблюсти хотя бы элементарные приличия, хотя бы некоторое время проявить стой-кость, как, например, это сделали Михаил Лунин, Николай Бестужев или Иван Пущин. Почти все остальные (в том числе Пестель и Рылеев) раскаялись и дали откровенные по-казания, выдавая даже лиц, не раскрытых следствием: Трубецкой назвал 79 фамилий, Оболенский – 71, Бурцев – 67…  Неужели надеялись на некое снисхождение или даже помилование от царя?
Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую циничную игру он вел с ним и Якубовичем. Одоевский написал на всех декабристов донос. Что ка-сается Павла Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписыва-ется и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность по-каянным словом в письме генералу Левашову: «Все узы и планы, которые меня связыва-ли с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и, бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и без-граничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье». На что сам Николай, присутствовавший лично на допросе полковника, отметил: «Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве».
Декабристы дали показания в том числе на адмирала Мордвинова, сенатора Сума-рокова и даже на М.М. Сперанского, однако, не предоставив достаточных улик, чтобы последних можно было привлечь, или, хотя бы допросить. Впрочем, Николай в данном случае поступил своеобразно и по-иезуитски: назначил всех этих лиц в Верховный уго-ловный суд. Пусть сами же и выносят приговор бунтовщикам.
Но самое ужасное, что декабристы выдавали солдат. Сергей Муравьев рассказал все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены.
Здесь даже не надо быть психологом, чтобы понять, что перепуганные насмерть убийством отца, императора Павла Петровича, братья, от старшего Константина до младшего Михаила ни за что не помилуют бунтовщиков, покусившихся на самое святое (в их понимании) – на власть, которая (опять же, в их понимании) с рождения принадле-жит им по воле всевышнего.
Для расследования деятельности тайных обществ Николай I создал Особую след-ственную комиссию, которую возглавил военный министр Александр Иванович Тати-щев. Всего под следствием оказалось 579 человек, из которых виновными были признаны 289. Из них лишь 121 человек был предан специально образованному Верховному уго-ловному суду, в состав которого вошли члены Государственного совета, Сената, Святей-шего Синода и ряд высших гражданских и военных чиновников.
Бенкендорфу доложили, что явился тайный агент, который выследил Романова.
- Пусть войдет!
Вошедший тайный сотрудник полиции поразил шефа жандармов тем, что тот аб-солютно ничего из себя не представлял: такого встретишь на улице и даже глаз на нем не задержится, пройдешь мимо. Вот – идеал для людей такой специальности. Бенкендорф удовлетворенно кивнул головой и спросил:
- Где он остановился? 
Даже уточнять не нужно было, о ком шла речь.
- В Демутовом трактире, ваше высокопревосходительство? – вытянувшись в струнку, ответил агент.
- Ты в лицо его узнаешь?
- Еще бы не узнать! Вот как вас сейчас, видал его.
- С кем он был?
- Как мне сказала трактирщица, с неким поэтом... как бишь его... Пушкиным,
- С Пушкиным? Твоя трактирщица не ошиблась? Поэт Пушкин в данный момент должен находиться на жительстве в деревне, куда сослал его покойный император.
-  Не могу знать, ваше высокопревосходительство.
- Ладно! С Пушкиным позже разберемся, если это, конечно, Пушкин. А пока от-правляйся-ка ты с нарядом полиции в Демутов трактир. Поможешь распознать бунтов-щика. Я дам указание обер-полицмейстеру.
Агент выпрямился в струнку.
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!
- Да, постой-ка, братец! Тебя как зовут?
- Кислов, ваше высокопревосходительство! Игнатий, сын Васильев.
Бенкендорф записал карандашом на листе бумаги фамилию и имя, и, не поднимая головы от стола, произнес:
- Ну, иди, Кислов. Свободен!
Кислов, несмотря на штатский костюм, по-армейски щелкнул каблуками, развер-нулся и вышел.
Адъютант доложил Бенкендорфу, что прибыл фельдъегерь из Зимнего дворца с де-пешей от императора.
- Что там? – спросил Бенкендорф.
- Его императорское величество просит, чтобы всех арестованных бунтовщиков перед тем, как отправлять в казематы, приглашать к его величеству на беседу.
- Странное желание! – пожав плечами, про себя подумал Бенкендорф. – О чем можно царю беседовать с бунтовщиками?
А вслух сказал:
- Хорошо! Передайте его величеству, что его просьба, разумеется, будет исполнена.
На улицах Петербурга вновь беспрестанно встречались закрытые кибитки с жан-дармами, отвозившие в крепость со всех сторон империи новых обвиняемых. Это про-должалось целые месяцы и наводило грустные чувства.
Рылееву ареста пришлось ждать недолго. Он прекрасно понимал, что теперь наступит расплата за его невероятную дерзость – покуситься на многосотлетние устои государства. Как понимали это и все его товарищи и друзья. Он вернулся домой пасмур-ным и молчаливым. На немой печальный вопрос жены, ответил:
- Дела наши обернулись очень худо, среди моих друзей уже начались аресты и мой черед неминуем.
Тем не менее, в тот вечер к нему заглянули за советом и новыми известиями Иван Пущин, Пётр Каховский, которые все еще считали Рылеева своим вожаком, руководите-лем. Застали они его за необычным занятием: Рылеев уничтожал практически все наибо-лее компрометирующие его, Союз Спасения и Северное общество бумаги.
- Друзья мои, пока не поздно, советую и вам заняться тем же. Чем меньше останет-ся у нас бумаг, тем меньше нам смогут инкриминировать.
Когда друзья-заговорщики покинули гостеприимный дом Рылеевых, Натали раз-рыдалась. И в этот момент совершенно неожиданно повидаться с собратом по перу при-шел Фаддей Булгарин, один из законодателей литературной моды в те годы, тогда же слывший за довольно либерального человека, как раз-таки сочувствовавшего заговорщи-кам. Рылеев был несказанно удивлен этому визиту, но принял его спокойно.
- В других бы обстоятельствах, я был бы безмерно рад видеть тебя у себя дома, друг мой. Но сейчас ты даже не представляешь, какому серьезному риску подвергаешь себя.
- Но я не мог не повидаться с тобой в такие дни, Кондратий, – ответил Булгарин, обнимая Рылеева.
- И все же я настаиваю, Фаддей, чтобы ты немедля возвращался домой. Хотя, пого-ди! – что-то вспомнил Рылеев, подошел к конторке, взял в руку пачку листов, протянул их Булгарину. – Вот, возьми! Здесь мои рукописи. Возможно, тебе удастся их опублико-вать.
- Обязательно опубликую, несмотря ни на что!
Булгарин сунул бумаги подмышку, свободной рукой обнял Рылеева, похлопал его по спине.
- Прощай, мой друг!
- Прощай, Фаддей! – и, глянув на стоявших позади Булгарина жену с дочкой, шеп-нул ему на ухо:
- И прошу тебя, не оставь мою жену и дочь после ареста.
- В этом даже не сомневайся!
Арест Рылеева был вопросом нескольких часов. На него показания сразу дал аре-стованный одним из первых поручик Александр Сутгоф.
Сразу после полуночи на квартиру Рылеева приехал собственной персоной обер-полицмейстер, флигель-адъютант Николай Дмитриевич Дурново и приказал провести его в комнаты поэта, который спал или делал вид, что спал. Во всяком случае его пробужде-ние было не из приятных.
 Представ перед Рылеевым, Дурново объявил:
- Господин Рылеев, имею высочайшее повеление об вашем арестовании.
Рылеев наскоро оделся, плачущая Натали разбудила десятилетнюю дочку, Рылеев крепко обнял ее, стоял так, не двигаясь довольно долго, чувствуя, как дрожит все тельце девочки, затем отстранился от нее трижды поцеловал ее в щечки и перекрестил:
- Благословляю тебя, Настенька. Бог даст, все у тебя в жизни будет хорошо.
Затем так же обнял и поцеловал жену.
- Булгарин обещал в ближайшее время опубликовать мои вещи. Я велел гонорар передать тебе.
Натали кивнула, еще сильнее расплакалась и, когда полицейские уводили мужа, трижды перекрестила его в спину.
Николай Первый взял в свои руки следствие о заговоре декабристов, чтобы узнать самому лично и цели, и размах его. Поэтому он потребовал, чтобы сначала всех аресто-ванных бунтовщиков приводили к нему, и он лично производил первый допрос. После первых же показаний ему стало ясно, что здесь не простой акт непослушания, а настоя-щий, реальный заговор. И целью заговора было уничтожение России такой, какой он себе ее представлял.
- Революция у ворот Империи, — сказал он в ту же ночь после первых допросов брату, Великому князю Михаилу, — но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив и пока я Государь милостию божьей.
- Не ошибаешься ли ты? Может, это всего лишь военный бунт? – уточнил Михаил.
- Нет, Миша, это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные цели… Мне кажется, что у нас в руках все нити и мы сможем вырвать все корни. И, немного помолчав в задумчивости, добавил: – Меня могут убить, каждый день получаю угрозы анонимными письмами, но никто меня не за-пугает. Я для себя решил, что не буду искать виновного, но дам каждому возможность себя оправдать.
Многих арестованных генералов и офицеров Николай I знал лично, других изучал при допросе. И с каждым разговаривал по-разному. Он был до крайности подозрителен, всего боялся, чувствовал, что около него нет ни одного преданного ему человека, ему всюду мерещились заговоры, он был настроен злобно и мстительно. Вникая во все по-дробности, Николай пытался до конца распутать сложный клубок организации восста-ния. В зависимости от поведения арестованного он действовал то лаской, то угрозой. Свои выводы в отношении каждого декабриста Николай делал обычно уже после первого допроса. Они часто находили отражение в записках, которые царь писал на клочках бу-маги и отсылал вместе с арестованными коменданту Петропавловской крепости Сукину.
Всего было написано Николаем I во время следствия около ста пятидесяти запи-сок. Они выдают натуру черствую и жестокую, между строк можно было прочесть буду-щие приговоры декабристам – царскую месть за участие в восстании и за их смелое, ре-шительное, непримиримое поведение во время допросов…
В тот момент, когда Рылеев был доставлен в Зимний дворец, Николай I писал сво-ему брату Константину.  «Это ужасно, но надо, чтобы их пример был бы другим наука, и так как они убийцы, их участь должна быть темна». И дальше: «В это мгновение ко мне привели Рылеева. Это — поимка из наиболее важных».
Рылеев был немедленно допрошен лично Николаем I в присутствии своих верных помощников Бенкендорфа и генерала от инфантерии, генерал-адъютанта графа Карла Фёдоровича Толя. Рылеев стоял перед императором навытяжку, но с неким покаянием на лице.
К сожалению, так и осталось не известным, о чем тогда царь спрашивал вождя за-говорщиков, но эта непосредственная очная ставка с царем имела для Рылеева, как и для других декабристов, решающее значение: лично допрашивая каждого из декабристов, Николай I принимал различные обличья — то скорбящего отца, журящего заблудшего сына, то разгневанного императора, наводящего ужас на своих «жалких подданных». Во всяком случае, Рылеев после этой аудиенции был в значительной мере сломлен. Затем он был препровожден в мрачную Петропавловскую крепость и помещен в каземат № 17 Алексеевского равелина. Вместе с заключенным Николай I отправил предписание ко-менданту крепости генералу Сукину, в котором говорилось: «Присылаемого Рылеева по-садить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма и что будет писать ко мне собственноручно мне приносить ежедневно».
Для Рылеева это царское распоряжение знаменовало начало безжалостного инкви-зиционного дознания, длившегося шесть месяцев.
В крепость стали доставлять первых декабристов. Сначала декабристов привозили в Комендантский дом, где оформляли поступление новых узников. Прием их проходил по-разному. Кого-то принимали очень быстро, а кому-то пришлось дожидаться и полчаса, а то и больше. Иногда узника заставляли ожидать в комнатах нижнего этажа, а затем вели наверх в кабинет коменданта. Сергею Петровичу Трубецкому пришлось дожидаться не-сколько часов сначала в зале, а потом в домовой церкви коменданта. В церкви он горячо помолился, особенно при мысли, что, может быть, более никогда не будет в храме божи-ем.
Эта небольшая церковь, посвященная Святым Бессребреникам и Чудотворцам Ки-ру и Иоанну, была устроена в Комендантском доме во второй половине XVIII века. А в 1814 году император Александр I отдал коменданту Петропавловской крепости Сукину для установления в Комендантском доме свою походную церковь, сопровождавшую его в 1813–1814 годам. Иконостас этой церкви был написан на парусине, натянутой на дере-вянном станке, и с наружной стороны, между иконами, оклеен голубой с цветами шелко-вой материей. Церковь содержалась на средства коменданта, богослужения в ней отправ-лял причт Петропавловского собора.
Петра Каховского тоже арестовали вечером на его квартире, ожидавшими его жандармами. А приказ об аресте был отдан царем лично еще накануне. После ареста Ка-ховский был доставлен в Зимний дворец на допрос к Николаю I. На допросе Каховский сказал царю, что он хотел истребить не тирана, а тиранство, под игом которого страждет отечество.
- А нас всех зарезать хотели, – даже как-то добродушно попенял ему Николай.
- Это все Рылеев! Он убедил меня, что России будет лучше, ежели в стране не бу-дет царя. Но я вас и всю вашу фамилию обожаю, ваше величество!
Каховский тут же, ничтоже сумняшеся, всю свою вину лихо переложил на обще-ство заговорщиков:
- Ваше величество, уверяю вас, намерения мои были чисты, но в способах я, вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество само своим безумием изменило себе... Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред.
Подобным раскаянием, Каховский легко ввел в заблуждение Николая: царь думал, что в Милорадовича стрелял Александр Бестужев. Поэтому, отправляя Каховского в ка-земат, написал Сукову записку: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержа-ния, давать ему чай и прочее, что пожелает, но с должною осторожностью… Содержание Каховского я принимаю на себя».
 И Каховского, как и Рылеева, также препроводили в Петропавловскую крепость, посадили в Алексеевский равелин – в пятый бастион Анны Иоанновны. Справедливости ради, нужно отметить, что чуть погодя, поостыв, Каховский, вспомнив о своих словах, сказанных царю о тиранстве, отправил Николаю несколько посланий с жесткой критикой положения дел в России в царствование Александра I и недостатков государственного устройства.
Трубецкого арестовали на квартире его родственника, австрийского посла Леб-цельтена, женатого на сестре его жены, графине Зинаиде Ивановне Лебцельтен. Когда во второй половине дня Трубецкой приехал в дом к родной сестре Елизавете Петровне По-темкиной, графини не было дома. Вернулась она не так скоро и сразу же спросила, не приходил ли брат.
- Приходил, ваша светлость, – ответил слуга, – но ушел или нет – этого никто не видел.
Князя долго искали по всей квартире, пока графине не пришло в голову заглянуть в свою молельню. Здесь-то она и обнаружила его лежащим без сознания перед образами, никто не знал, с какого времени. Его подняли, положили на диван, привели в чувство.
Трубецкого также сразу же доставили на допрос к Николаю I, в кабинете которого также находился генерал Толь. Император вышел к нему со словами:
- Вам должно быть известно об происходившем вчера. С тех пор многое объясни-лось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы явля-лись не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добро-вольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?
- Я невинен, я ничего не знаю, – отвечал Трубецкой. – В Сенате я был, но лишь по настоятельнейшей просьбе Рылеева.
- Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы – преступник; я – ваш судия; улики на вас – положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?
- Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю.
И тут Николай перешел в наступление, показывая конверт, который, разумеется, Трубецкой тут же узнал.
- В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или – вы невозвратно погибли, – настаивал Николай. – Отвечайте!
Но Трубецкой упорствовал:
- Я уже сказал, что ничего не знаю.
- Ежели так, – жестко произнес Николай, – так смотрите же, что это?
Царь вынул из конверта и показал ему развернутый лист бумаги, на котором, ру-кой князя был написан черновик манифеста, обнаруженный в ящике его стола во время обыска. Поняв, что проиграл, Трубецкой упал к ногам Николая в самом жалком виде, умоляя о пощаде.
- Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с та-кой дрянью? Ваша участь будет ужасная! Ступайте вон, все с вами кончено!
Далее допрашивал князя генерал Толь. Он отвечал весьма долго, стараясь все за-темнять, но несмотря на то, изобличал еще больше и себя и многих других.
И вновь записка Николая коменданту крепости генерал-адъютанту Сукину: «Тру-бецкого, при сем присылаемого, посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда выходить, и ни с кем не видеться».
Правда, несколько дней спустя император приказал декабристу написать жене: «Я буду жив и здоров». Тем самым гарантировав князю замену смертной казни каторгой.
Александр Бестужев-Марлинский не был арестован сразу, но дожидаться ареста не стал, а на следующий же день сам явился на гауптвахту Зимнего дворца. Сначала Алек-сандра приговорили к отсечению головы, но позже приговор заменили ссылкой и ка-торжными работами. Даже в записях императора чувствуется уважение к Александру Бе-стужеву: «Мучимый совестью, он прибыл прямо во дворец на комендантский подъезд, в полной форме и щёголем одетый. Взошед в тогдашнюю знаменную комнату, он снял с себя саблю и, обошед весь дворец, явился вдруг, к общему удивлению всех, во множестве бывших в передней комнате. Я вышел в залу и велел его позвать; он с самым скромным и приличным выражением подошел ко мне и сказал:
- Преступный Александр Бестужев приносит Вашему Величеству свою повинную голову».
На что царь ответил:
- Радуюсь, что вашим благородным поступком вы даете мне возможность умень-шить вашу виновность; будьте откровенны в ваших ответах и тем докажите искренность вашего раскаяния.
Буквально на следующий день после отказа подписать Конституцию Николай, по-жаловал в генерал-адъютанты Сукина, которому в то время шел шестьдесят второй год. Назначая в свиту генерал- и флигель-адъютантами сразу сорок семь человек, Николай I искал опору трону в людях, на преданность которых он мог рассчитывать, и Сукин, вполне оправдал доверие царя. Так, прощаясь с комендантом Петропавловки перед отбы-тием на каторгу, Бестужев произнес благодарственную речь Сукину за его поведение с арестантами, на что комендант ответил очень сухо:
- Меня благодарить не за что, потому что я во всех случаях относительно вас не бо-лее как исполнял только строго свою обязанность.
А в награду за «строгое исполнение своих обязанностей» во время пребывания в крепости декабристов, Александр Яковлевич Сукин в день коронации Николая I был награжден орденом Св. Александра Невского.

27.
Далеко перевалило за полночь. За окном была полная темнота, лишь изредка осве-щаемая редкими газовыми фонарями на набережной Мойки. Пушкин, доиграв очередную партию в штосс с Романовым, начал позевывать.
Пушкин уговорил Михаила занять вечерок игрой в карты.
- Да не люблю я карты. И толком играть не умею, – попытался отказаться Романов. – В наше время это уже не очень модно.
Если честно, ему сейчас было не до игры. Душа болела и за Василия, да и самому приходилось находиться в постоянном напряжении из-за угрозы ареста. Но Пушкин был настойчив.
- Так ведь скучно, друг мой! А так и время быстрее пройдет. А то, что не умеешь – не беда. Я тебя мигом научу. Есть такая простая игра – штосс. Здесь даже ничего считать не нужно.
- Ох, Александр! Знаю я эту твою хворь. Сколько своих стихов ты проиграл, сколько глав «Онегина» подарил своим соперникам.
- Что поделать! – вздохнул Пушкин. – Карты – моя единственная привязанность. Я бы предпочел умереть, чем не играть.
К картам Александр Сергеевич пристрастился еще в Лицее. Потом он часто рас-сказывал друзьям о визите к старой гадалке на картах Кирхгоф. Та предсказала молодому поэту, что он скоро получит много денег, прославится, двум ссылкам подвергнется и проживет долго, если в 37 лет не случится с ним беды от белого человека или коня (кста-ти, Жорж Дантес был блондином и ездил в полку на белом коне.) Все сбылось, карты не обманули. Но вот первый пункт предсказания – скорое получение денег – как быть с этим? Ждать их озорнику-лицеисту было неоткуда, так что он не поверил гадалке. Но, вернувшись вечером домой, к своему удивлению, нашел конверт с деньгами. Лицейский товарищ Корсаков, уезжая надолго за границу, вернул карточный долг, про который Пушкин и думать забыл.
- Сыграем в карты без обмана, На интерес, мой друг, Романов? – Пушкин лукаво посмотрел на Михаила.
Тому ничего не оставалось, как согласиться – не каждый день гении тебе стихи по-свящают. 
- Ладно, уговорил! – махнул рукой Романов. – Не могу же я отказать гению рус-ской поэзии.
И тут у Михаила тоже проснулся поэтический зуд, и он закончил в том же стиле, что и Пушкин:
- Ну что ж, мой друг, давай сыграем, Вот только правил я не знаю.
Пушкин захохотал, довольно потирая руки. Он быстро открыл свой дорожный саквояж, вытащил оттуда две колоды карт.
- На что играть будем? – поинтересовался Пушкин.
- Я же тебе сказал, что я не картежник. Давай на азарт.
- Игра в азарт – это порок. А вот под интерес – это добродетель. Ставку сделаем по десять копеек. Я тебе одолжу небольшую сумму. Правила в штосс не сложны: нужно про-сто сделать парную карту с картой банкомёта. Пока сыграем в мирандоль.
-Это как?
- Будем делать маленькие ставки и не увеличивать их по ходу. Ты не возражаешь, если банкомётом буду я?
- Согласен!
Пушкин в вкратце объяснил Романову правила игры, после чего, собственно, игра и началась. Каждый достал из своей колоды по карте и положил ее на стол рубашкой кверху. Как и договорились, сделали ставку по десять копеек. Затем Пушкин протянул свою колоду Романову и, кивнув на его карту, сказал:
- Подрезай!
Михаил (понтёр) своей картой разделил колоду Пушкина на две части, и тот тут же перевернул свою колоду лицевой стороной вверх и сдвинул верхнюю карту на полкарты вправо таким образом, чтобы понтёр мог видеть первую и вторую карты.
- Запоминай, друг мой, – произнес Пушкин, – эти карты называются лоб и соник. Правило сдвигать только вправо означает то, что обозначение масти и достоинства карты находится в левом верхнем углу, поэтому если сдвигать влево, то трудно будет опреде-лить карту. Понял?
- С трудом! – честно признался Романов.
- Ничего! Одна-две партии – и всё станет ясно.
- Я на это и надеюсь, – улыбнулся Романов.
- Теперь открывай свою карту для сравнения с моими открытыми картами.
Романов слегка задрожавшими пальцами перевернул свою карту, Пушкин глянул и разочарованно поморщился: ни лоб, ни соник не совпали по достоинству с картой Ро-манова, и Пушкин тут же сбросил две первые карты на стол.
- Абцуг!
- Что? – не понял Романов.
- Каждая такая пара карт называется абцуг. Давай третью и четвертую. Второй аб-цуг!
Но второй абцуг Пушкина еще больше разочаровал – четвертая карта (соник) сов-пала по достоинству с картой Романова.
- Новичкам часто везет! – успокоил Пушкина Романов.
При этом он знал, что Пушкин в карты играл неважно – почти всегда проигрывал.
- Да, да! Продолжаем!
Романов, хотя и вошел в азарт, тоже почувствовал усталость.
- Давай закончим, Александр! И ты устал, и я тоже.
- Я не устаю от игры в карты.
- Эх, сколько у вас, знаменитостей, неприятностей из-за этих карт!.. – вздохнул Романов, собирая свою колоду.
- Кого ты имеешь в виду? – сразу оживился Пушкин.
- Ну, игроков среди своих современников ты лучше меня знаешь. А среди гениев русской литературы последующих лет их было еще больше.
- Кого ты имеешь в виду, Романов? – повторил вопрос Пушкин.
Романов посмотрел на Пушкина и улыбнулся.
- Ты чего улыбаешься? – обиделся тот, сразу ища в одежде и на лице какие-то недо-статки.
- Да нет, нет, Александр! У тебя все нормально. Просто я вспомнил одну нашу по-говорку… Ну, из двадцатого века. Не лезь поперед батьки в пекло!
Пушкин несколько мгновений переваривал услышанное, затем захлопал в ладоши:
- Шарма-ан!
А потом со вздохом добавил:
- Как я тебе завидую, милый Романов! Ты смог оказаться в прошлом. Ах, как я бы хотел хотя бы на пару дней оказаться в твоем будущем. Вот, наверное, весело вы живете?
- Да, так весело, что аж плакать хочется… Впрочем, Александр, позволь мне уда-литься в свою комнату и лечь.
- Адьё! Спокойной ночи! – махнул рукой Пушкин и сам подошел к своей постели.
Впрочем, спать им в ту ночь не довелось. Особенно Романову.
Едва Михаил стал забываться во сне, как почудилось, или в самом деле, раздался довольно решительный стук в дверь! Романов не сразу пробудился, но, когда открыл гла-за, увидел, что возле двери в одной длинной ночной сорочке и в тапочках на босу ногу стоит Пушкин и что-то пытается рассмотреть в замочную скважину.
- Господин Пушкин, откройте! – из-за двери послышался чей-то густой баритон.
- Кто там, Алекс…!
- Тс-с-с! – Пушкин не дал договорить Романову, повернув к нему голову и, сделав угрожающее лицо, приложил ко рту указательный палец с хорошо ухоженным длинным ногтем.
- Друг мой, Александр Сергеич, это полиция, откройте! – Пушкин сразу же узнал знакомый голос хозяйки гостиницы Елены Бергштрем.
Он понял, что она таким образом, подала ему сигнал, чем, вероятно, вызывала недовольство полицейских. Пушкин на цыпочках приблизился к постели Романова.
- Ай, да Елена Платоновна! Ай, да молодец!
Романов спросонья пока ничего не мог понять.
- Вот что, друг мой! Там полиция. Спрашивают меня, но, я думаю, только потому что не знают, как тебя величать. Пришли явно за тобой…
- Но ты же ведь тоже…
В это время стук становился интенсивнее и голоса грознее.
- Помолчи, Романов! Времени нет! Быстро одевайся, и прыгай в окно. Ай да Пуш-кин, ай да сукин сын! Все предусмотрел: второй этаж – не четвертый. Я, насколько смогу, задержу их. А ты беги, беги куда-нибудь. О сыне не беспокойся.
Романов, наконец, сообразил, что Пушкин прав. Ведь сейчас идут аресты исклю-чительно тех людей, которые вышли 14 декабря на площади и улицы Петербурга. Пуш-кина же там не было.
- Кто там? – увидев, что Романов стал быстро одеваться, Пушкин, наконец, решил откликнуться на стук.
- Полиция и жандармы! Откройте, господин Пушкин!
Дальше соблюдать предосторожности не было смысла – хозяйка гостиницы рас-секретила пришельцев.
- Позвольте, господа, накинуть на себя хотя бы халат. Не могу же я встречать таких господ в ночной сорочке.
Романов открыл окно, впустив в номер массу морозного воздуха. Глянув вниз, од-новременно оценивая высоту окна и отсутствие под окном полицейских, Михаил с бла-годарностью посмотрел на Пушкина, а тот корчил гримасы и нервно махал рукой подго-няя Романова. Михаил перелез через окно, уцепившись рукой за подоконник, пару секунд повисел и прыгнул: ему повезло – небольшой сугроб смягчил приземление. Пушкин мгновенно закрыл окно и тут же подскочил к двери, в которую стучали уже не только ку-лаками, но и сапогами.
- Уже открываю, господа, уже открываю!
Он открыл дверь, натужно зевая, прикрыв рот ладонью. Перед дверью стояли по-лицейский поручик, околоточный и одетый в штатское тайный агент Кислов, а за ними испуганная и тоже в ночном халате с чепцом на голове хозяйка гостиницы и трактира.
Кислов тут же, опережая полицейских и слегка оттолкнув Пушкина, вбежал в но-мер. Осмотрел первую комнату, тут же бросился в другую. Поручик понял, что в номере, кроме Пушкина никого нет.
- Где ваш сосед, господин Пушкин?
- Сосед? А, так он с вечера куда-то ушел и мне не докладывал, куда.
Кислов в это время заприметил, что окно недавно открывалось и тут же приоткрыл одну раму. Выглянул наружу. В темноте, при очень слабом свете далекого газового фона-ря разглядел какую-то бегущую фигуру. Закричал:
- Держите его, это он!
Кислов тут же обернулся к поручику и умоляюще посмотрел на него:
- Господин поручик! Я чувствую! Это он сбежал!
В этот же момент с улицы донеслись трезвоны полицейских свистков.
Кислов вместе с околоточным тут же выскочили в коридор и помчались вниз, на улицу.
- Господин Пушкин, я буду вынужден доложить его превосходительству господи-ну обер-полицмейстеру о вашем нахождении в Петербурге, вопреки высочайшему пове-лению.
- Сделайте одолжение! – огрызнулся Пушкин.
- Господин поручик, Александр Сергеевич лишь вчера прибыл по издательским делам.
- А вас, сударыня, я привлеку как взявшего на постой человека, находящегося в ссылке, – теперь уже пригрозил полицейский Елене Бергштрем.
А с Романовым случилось вот что.
Выпрыгнув из окна, он приземлился лишь на одну ногу, при этом испугавшись, что подвернул ее. Благо, небольшой сугроб смягчил приземление. Поднявшись на ноги, он осторожно сделал пару шагов, прислушиваясь к организму. Да нет, с ногой все в по-рядке. И он побежал. Сразу сгоряча свернул на Большую Конюшенную, где находился главный вход в трактир. И тут же увидел у крыльца наряд полицейских и две крытые ки-битки на санных полозьях. Романов резко остановился и повернул назад, но было поздно – его заметили.
- Стой! – крикнул один из полицейских и он, а за ним еще двое нижних чинов, го-родовых, засвистев, бросились в погоню.
 Секунду он размышлял, в какую сторону бежать – налево, к Невскому проспекту, или направо, к Волынскому переулку. Но до Невского было в два раза дальше, он повер-нул направо. И в этот момент как раз из окна второго этажа раздался крик Кислова:
- Держите его, это он!
Услышав окрик, Романов прибавил ходу. Бежать было не очень удобно, башмаки скользили по легкому снежному покрытию набережной Мойки. Но погоня не отставала, кричали и свистели, стараясь привлечь внимание к беглецу. Время, однако, было ночное, людей на улицах – никого. Вот и спасительный, как казалось Романову, Волынский пе-реулок. Он надеялся найти какой-нибудь сквозной дворик (в Петербурге ведь таких дво-риков сотни!) и, таким образом, уйти от погони. Но не тут-то было! Житель Москвы, да еще гость из будущего, не слишком разбирался в питерских подворотнях. Да и в переул-ках тоже. Иначе знал бы, что и Волынский переулок, как и набережная Мойки, выходит на Большую Конюшенную. И едва он свернул в переулок, как боковым зрением увидел, нет, скорее, просто почувствовал, что с другого конца переулка ему наперерез бежит еще одна группа полицейских – помощник околоточного надзирателя и два городовых. И он снова резко развернулся и бросился назад – к Мойке. Однако успел только перепрыгнуть парапет набережной и сделать по льду замерзшей реки пару шагов, как почувствовал тол-чок в спину. Он упал и рыбкой проскользил по гладкому льду еще несколько метров, по-ка на него сверху не навалилось сразу двое полицейских и, заведя руки за спину, тут же застегнули наручники.
- Ну, куда же вы бежите, сударь! От нас не убежишь, – тяжело дыша, но доволь-ный, что погоня закончилась произнес фельдфебель, помощник околоточного надзирате-ля.
- Он, он, – вовремя подоспевший тайный агент Кислов, еще тяжелее дыша, под-твердил, что задержали того, кого нужно.
- Никуда я и не убегал. Я просто занимался пробежкой.
- Чем занимались? – не понял фельдфебель.
- Ну, бегом! В мое время – это обычное дело.
- В какое-такое время? – снова не понял фельдфебель, одновременно поворачива-ясь к подбежавшим околоточному с жандармским поручиком.
Первым допрашивал Романова лично обер-полицмейстер Дурново.

28.
Пушкину опять приходилось прятаться. Он понимал, что жандармские полицей-ские просто так угрозы не бросают. Да и подставлять добродушную трактирщицу не хо-телось. Престижный Демутов трактир еще не однажды распахнет перед ним свои госте-приимные двери. И уже утром, едва позавтракав лично принесенным хозяйкой Берг-штрем кофием с булочками, Пушкин с ней тепло попрощался, оплатил за двое суток пре-бывания и, собрав в саквояж весь свой нехитрый скарб, покинул гостиницу.
В Петербурге шли жесткие аресты декабристов. Каждый день жители наблюдали, что все больше и больше закрытых кибиток под охраной жандармов двигались в направ-лении Заячьего острова, где располагалась Петропавловская крепость. Причем, арестовы-вали не только непосредственных участников вооруженного мятежа, вышедших на Дворцовую и Петровскую площади, или даже на ровный и прозрачный невский лед, но и просто хватали людей, оказавшихся в неудачном месте в неудачный час, или даже тех, кто просто неодобрительно смотрел вслед наряду дефилировавших по улицам и проспек-там столицы конных полицейских и жандармов. Везли в столицу со всех сторон империи несколько месяцев подряд. Перед некоторыми, если выяснялось, что это действительно случайные люди, жандармские офицеры извинялись, а некоторых, ежели это были про-столюдины или разночинцы мелкого класса, просто отпускали, да еще и припугивали: ежели еще раз окажутся в околотке, церемониться с ними больше не будут. Люди боялись лишний раз выказывать нос из дому.
И Пушкин долго ломал голову, у кого ему скрыться от зоркого глаза подо-печных шефа жандармов Бенкендорфа – ведь указа об отмене ссылки император Николай не под-писывал. Но возвращаться в Михайловское Александр Сергеевич не желал. К тому же, нужно было помочь Михаилу Романову выпутаться из создавшейся ситуации: ведь он, Пушкин, был первым, кто встретил на этой земле пришельца из будущего, следовательно, он же и должен помочь ему вернуться в свою эпоху…
Ну, конечно же! Брат Лёвушка! Вот кто ему поможет. Он жил тут недалеко, на набережной Мойки, да и служил чиновником в Департаменте духовных дел и иностран-ных вероисповеданий. Следовательно, у него будет возможность достать разрешение на посещение заключенных в Петропавловке. Пушкин от радости, что нашел выход, даже беззвучно в ладоши захлопал. Затем кликнул извозчика и через полчаса оказался возле дома, где снимал комнаты Лёвушка Пушкин – на Фонтанке, 185, в доме Клокачёва, близ Калинкина моста. А проще говоря – в Коломне, тихом, тогда еще окраинном районе Пе-тербурга, ограниченном Мойкой, Фонтанкой, Крюковым каналом и Финским заливом.
Правда, Лев, которому недавно исполнилось двадцать лет, – веселый малый, лег-комысленный прожигатель жизни, анекдотический любитель выпить, жуир и ловелас, беспечный и безалаберный молодой человек, не понимавший разницы между своими и чужими, в основном, разумеется, братними деньгами – брал взаймы без отдачи у книго-издателей, проигрывал и пропивал деньги, полученные за пушкинские издания. Пушкин, находясь в ссылке, поручил было поначалу Льву вести свои издательские дела, но он их настолько запутал, что даже по его вине в 1825 году сильно запоздало издание первого сборника стихотворений Александра Пушкина. Понимая, что брат самая неподходящая персона для ведения издательских дел, Пушкин передал их своему другу Плетнёву.
В те дни стала широко известной и популярной такая эпиграмма:
«А Лёвушка наш рад,
Что он – родному брату брат».
Обладая феноменальной памятью, запоминая стихи и даже поэмы с одного про-чтения, Лев Сергеевич читал наизусть стихи брата своим друзьям, которые расходились в рукописях, а какой издатель будет печатать стихи, если их наизусть читают во всех сало-нах и гостиных Петербурга и Москвы. В письмах к брату Александр негодует по этому поводу: «Теперь пишу тебе из необходимости. Ты знал, что деньги мне будут нужны, я на тебя полагался, как на брата, – между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если бы я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15. Я отослал тебе мои рукописи в марте – они еще не собраны, не цензированы. Ты читаешь их своим приятелям до тех пор, что они наизусть передают их московской публике. Благодарю».
Но то дела издательские, что, впрочем, ничуть не мешало братьям по-настоящему дружить. Льву Александр посвятил и несколько стихотворений. Да и сам Лев писал не-плохие стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, его стихи также обратили бы в то время на себя общее внимание. К тому же был остёр на язык и остроумен, как и старший брат.
Зато в других вопросах младший брат мог быть хорошим подспорьем и на него можно было положиться.
В то время как старший брат учился в Царском Селе, младшего родители отправи-ли в Главное немецкое училище при лютеранской церкви Святого Петра. Вскоре он ока-зался зачисленным в пансион при Лицее, а после перешел в Благородный пансион при Главном педагогическом институте. Учебные заведения, как впоследствии и места служ-бы, Лев Сергеевич менял с легкостью, особенно долго нигде не задерживаясь – иногда по собственной воле, а порой – нет.
26 февраля 1821 года Лев Пушкин был исключен из пансиона за то, что организо-вал протест своего класса (он был тогда в III классе) против увольнения В. К. Кюхельбе-кера, которого заменили И. С. Пекинским. Организатору протеста, Льву Пушкину, помо-гал его товарищ Павел Верховский. Исключенный из пансиона, Лев Пушкин жил в Пе-тербурге у родителей. В ноябре 1824 года он, не имея никакого чина, поступил на службу в департамент духовных дел и иностранных вероисповеданий. При этом, непоседливого молодого человека сильно напрягала рутина мелкой чиновничьей работы. Лев даже жа-ловался брату в Михайловское, что тяготится службой и хочет подать в отставку, на что Александр тут же ответил ему письмом от 14 марта 1825 года: «Ради бога, погоди в рас-суждении отставки. Может быть, тебя притесняют без ведома царя. Просьбу твою могут почесть следствием моего внушения. Погоди хоть Дельвига». И как сейчас пригодилось это место службы Льва.
Хотя Александр Пушкин и был сердит на младшего брата за все его проказы (одно время даже звал его исключительно по имени-отчеству Львом Сергеевичем, чем искренне огорчал даже своих друзей), но любил он его по-прежнему, а во взаимности любви даже сомневаться не приходилось, поэтому и отправился старший брат к младшему безо всяко-го смущения.
- Саша! – увидев брата на пороге дома, несказанно обрадовался, но и удивился Лев.
- Лёвушка, мне нужна твоя помощь! – сразу озадачил младшего брата Пушкин.
Закрывшись в кабинете Льва, братья долго беседовали. Александр подробно, в де-талях объяснил, что произошло, что ему необходимо переждать несколько дней здесь, в Петербурге, поскольку нужно помочь одному человеку. И довериться он может теперь только ему одному, Льву.
- Что мне нужно сделать? – серьезно спросил Лев.
- Поезжай немедля к Рылееву…
- Он же арестован.
- Ты же знаешь, где он живет, на Мойке. Там у жены его, Натали, мальчик есть, лет десяти. Василием зовут. Привези его сюда. Это сын Романова, ну, ты слышал, наверное, человек из будущего.
- Ну да! Что-то слышал.
- Так вот! Романова должны будут вывести на казнь и мне нужно, чтобы отец его увидел и вместе с ним исчез.
- К-как исчез? – испугался Лев.
- Вернулся в свое время, в будущее, – уточнил Александр.
- Разве ж это возможно? – все еще недоверчиво смотрел на брата Лев.
- Раз Романов сказал, что возможно, значит возможно! – отрезал Александр. – Ведь он же как-то прибыл к нам из будущего… И вообще, Лёвушка, мне нужна твоя помощь, а не вопросы. Делай то, что я тебе говорю. После того, как привезешь мальца, добьешься встречи с его отцом, Михаилом Романовым. Он так же, как и все наши, в Петропавловке. И передашь ему от меня письмо, которое я напишу, пока ты будешь ездить за мальцом.
- Хорошо! Я все сделаю, как ты просишь. А как быть, ежели pap; узнает, что ты здесь?
- Я уже с ним и с mam;n встречался и спасибо, что обошлось без жандармов.
Лев уехал за Василием, а Пушкин сел за бюро писать письмо Михаилу Романову.
Василий, едва увидел Льва Пушкина, поначалу даже улыбнулся. Белое лицо и бе-локурые, вьющиеся от природы волосы, тотчас напомнили мальчику негра, но выкра-шенного белой краской.
Когда же Лёвушка сказал, что его за ним прислал Александр Пушкин, на лице мальчика проявилось удивление.
- А где мой папа?
- Папа арестован. Находится в Петропавловской крепости…
И тут Лев сообразил, что ляпнул лишнее. Лицо Василия тут же налилось краской, из глаз брызнули слезы.
- Где мой папа? Как арестован? За что?
Супруга Рылеева Наталья Александровна, стоявшая рядом, неодобрительно взгля-нул на Льва и покачала головой. Прижала мальчика к себе и тихо произнесла:
- Лев Сергеевич неудачно пошутил. Ты же уже, наверное, привык к постоянным шуткам Александра Сергеевича, вот и его брат такой же шутник.
- Такие шутки до добра не доведут.
- Согласен! Прости! И не реви! – Лев погладил мальчика по голове. – Одевайся, поедем. Кибитка у крыльца ждет нас.
Василий всю дорогу плакал, несмотря на увещевания Льва и просьбы не реветь. И лишь введя мальчика в дом, Лев вздохнул с облегчением. На удивленный взгляд брата, Лев лишь руками развел:
- Всю дорогу ревел.
- Отчего?
- Ну, не подумав, я сказал, что его отец арестован и находится в Петропавловке.
- Лёвушка, в следующий раз, прежде чем что-то сказать, думай, будь добр.
- Придется, – улыбнулся Лев.
А Василий, увидев Пушкина, бросился к нему, как к родному, обнял его за талию и глянул снизу вверх глазами, полными слез:
- Александр Сергеевич, папа и правда арестован?
- Увы, Василий! Но мы с тобой его вытащим из каземата, и спасем. А потом вы с папой вернетесь в свое время.
- Правда?
- Конечно! Я тебе сейчас расскажу все, что нужно будет сделать. У тебя твой пи-столет с собой?
- Конечно! Вот он! – Василий вытащил из-за пояса пистолет и помахал им перед братьями Пушкиными.
- Отлично! Вот он нам и пригодится!
- Но как? Он же водяной, а сейчас зима. Вода же в нем замерзнет.
- Не замерзнет! И потом мы с тобой его не водой заправим, а лимонным соком. А чтобы он не замерз по дороге, мы его спрячем в муфту.
- Как в муфту?
- Ну, это для согрева рук, типа рукавиц, – пояснил Лев Пушкин.
- А понял!
Василий как-то сразу даже повеселел.
- Ты иди в столовую, во-он туда, – Пушкин кивнул в сторону соседней комнаты, – а я пока переговорю с братом.
Василий совсем успокоился, и, поигрывая в руке пистолетом, вышел из кабинета. Пушкин в это время протянул письмо для Романова брату.
- Ты его прочти на всякий случай, если вдруг запретят передавать арестанту что-либо. Тогда перескажешь на словах.
- Все сделаю, Саша, не волнуйся.
- А я и не волнуюсь.
Пушкин похлопал брата по плечу и пошел в столовую, где его дожидался Василий.

29.
В первые дни допросы декабристов проходили весьма неорганизованно. Однако вскоре Николай I понял, что необходимо образовать специальное следственное учрежде-ние и с этой целью утвердил состав Тайного комитета для изыскания соучастников воз-никшего злоумышленного общества. С этого момента началось уже официальное след-ствие над декабристами. Председателем Комитета был назначен военный министр, гене-рал от инфантерии Александр Иванович Татищев, членами – младший брат царя великий князь Михаил Павлович, действительный тайный советник 1-го класса, в недавнем про-шлом министр народного просвещения князь Александр Николаевич Голицын, петер-бургский военный генерал-губернатор Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, сменив-ший на этом посту погибшего генерала Милорадовича, генерал-адъютанты Александр Христофорович Бенкендорф и Василий Васильевич Левашов. На должность секретаря Комитета (тогда эта должность называлась правитель дел) Николай I назначил Алек-сандра Дмитриевича Боровкова, тянувшего на себе всю черновую работу Комитета (затем переименованного в Комиссию), ибо генерал-адъютанты были совершенно бессильны без сопоставлений, анализов и планов ведения каждого дела, которые каждый вечер им под-кладывал Боровков.
Боровков же является и составителем так называемого «Алфавита Боровкова» — первого биографического словаря декабристов. Всего в «Алфавит» включено 579 чело-век, в том числе 121 человек — осуждены судом, 57 — наказаны во внесудебном порядке. 290 человек — подследственные, признанные невиновными, а также «прикосновенные» лица, вовсе не привлекавшиеся к следствию; остальные — вымышленные имена, упомя-нутые в показаниях подследственных.
Когда царю доложили, что, наконец, задержали бунтовщика-смутьяна, прикрик-нувшего в Сенате на Рылеева, а также, как уже стало известно из показаний арестован-ных бунтовщиков, прикрывшись именем великого князя Михаила Павловича, возбудив-шего стоявших на Петровской площади московцев на штурм Зимнего дворца и арест цар-ской фамилии.
- Немедля доставить его ко мне! – приказал Николай.
- Слушаюсь! – сделал кивок головой генерал-адъютант Адлерберг.
Другого же адъютанта царь отправил за братом Михаилом – пусть также посмот-рит на бунтовщика, который посмел прикрыться именем великого князя.
Михаил Романов с легкой, двухдневной щетиной, с нерасчесанными волосами, растерянный и измученный был весьма удивлен, когда увидел практически рядом с собой двух царственных лиц. Николай сидел за большим, покрытым красной скатертью, столом из черного дерева. Великий князь Михаил сидел в кресле, поставленном чуть сбоку и чуть дальше от кресла императора. Оба брата долго молча разглядывали невесть откуда взявшегося бунтовщика. Да и у Романова расширились зрачки глаз – не всякому человеку из XXI века удается оказаться в одном кабинете с российским императором, правившим в первой половине XIX столетия.
Николай I кивнул генерал-адъютанту, приведшему Романова и стоявшему за его спиной у самой двери. Адлерберг правильно понял жест царя и, поклонившись, удалился из кабинета, прикрыв за собой дверь.
  - Ты чьих будешь? – наконец произнес Николай.
- Что? – не ожидавший вопроса и, вследствие своей растерянности, не понявший его, спросил Романов.
- Фамилия, имя, происхождение, вероисповедание, – неспешно разжевал свой во-прос царь.
- Романов. Михаил Павлович. Из рабоче-крестьянской семьи, неверующий, хотя в бессознательном младенчестве был крещен родителями по православному обряду.
- Ваше величество, вам не кажется, что сей господин над нами издевается? – вели-кий князь Михаил Павлович посмотрел на царственного брата.
- В чем же вы видите издевательство, позвольте поинтересоваться, ваше импера-торское высочество? – хмыкнул Романов.
- Что значит, из рабоче-крестьянской семьи? – попросил уточнить царь, который, в отличие от младшего брата пока был спокоен. – Что это за рабоче-крестьянский? Кто та-кой рабочий? Если из крестьян – значит, чей-то холоп? Чей? Кто хозяин, из какой губер-нии.
Романов понял, что попал немного впросак. В самом деле, откуда в России первой четверти девятнадцатого столетия возьмутся рабочие? А крепостное право будет гулять еще тридцать с лишним лет. Ну, так ведь слово «интеллигент» им еще более неизвестно и непонятно. Его тогда еще и в природе не было. Наконец, он нашелся.
- По-вашему, получается, что я – разночинец.
- Что значит, по-нашему? – снова не понял Николай.
- Да он дерзит, разве ты не видишь, Николя? – вспылил Михаил Павлович. – Сна-чала имел наглость, прикрывшись моим именем, возбудить солдат-московцев на штурм Зимнего, теперь смеет хамить и дерзить его императору всероссийскому.
И тут Романова словно ужалила пчела. Он вдруг понял, что ничего хорошего из этой встречи с представителями августейшей фамилии ему ждать не приходится. И, как назло, Остроумов со своей машиной времени не отвечает. Он решил пойти ва-банк.
- Ваше высочество, я, по-моему, представился в самом начале: меня действительно зовут Михаил Павлович Романов. К сожалению, паспорта с собой у меня нет, чтобы вам это доказать. Поэтому мне не было никакого смысла прикрываться вашим именем. Это мое собственное имя.
- Я что-то таких прытких в нашем роду не отмечал, – произнес Михаил Павлович.
- Слава богу, и я вас не считаю своей родней. Как говорится, бог миловал.
- Да как ты смеешь, холоп, так разговаривать со мною, великим князем, да еще в присутствии его императорского величества, – загремел Михаил Павлович и даже вско-чил с кресла.
- Погоди, Мишель! – остановил его Николай.
- Если ты – Романов, тогда кто мы?
- Х-хех! – выдохнул Михаил и даже позволил себе улыбнуться. – Ежели судить по официальной линии вашего деда по мужской линии, Карла Петера Ульриха фон Шлез-виг-Гольштейн Готторфа, императора всероссийского (кстати, так и некоронованного на царство) Петра III, то получается, что ваша фамилия Гольштейн-Готторпские, ибо по-следним истинным представителем фамилии Романовых была ваша двоюродная прабабка Елизавета Петровна, дочь Петра I. Ежели судить по женской линии вашего семейства, то вы – продолжатели семьи Ангальт-Цербстких. Поскольку вы не хуже меня знаете, тайна рождения вашего батюшки Павла Петровича покрыта мраком – кто был действительным, или, как говорят в наше время, в ХХI веке, биологическим отцом знает только ваша бабка Екатерина Алексеевна, в девичестве София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, ко-торая, как опять же, вы не хуже меня знаете, вообще никаких прав на российский трон не имела, но, которая, нужно отдать ей должное, превратила Россию в величайшую страну Европы своего времени. Да, пожалуй, что, и мира. Так что, ваше высочество, не я при-крылся вашим именем, а скорее вы – забыли свое исконное.
 Пока Романов произносил все эти свои еретические речи, у Николая с Михаилом, глаза становились все круглее, зрачки – все шире.
- На плаху его, и весь разговор! Это бунтовщик – почище Пугачева и Рылеева вме-сте взятых, – негодовал Михаил Павлович.
Михаил был доволен лекцией, которую он прочитал двум царствующим особам, а еще более был доволен эффектом, который произвела на них эта лекция. Не всякому ис-торику выпадает преподать урок истинной истории царю и его родному брату.
Николай побагровел, позвонил в колокольчик. Тут же явился генерал-адъютант Левашов.
- Василий Васильевич, в каземат его Зотовского бастиона! На воду и хлеб! Выде-лить в отдельное производство и допросить с пристрастием. Либо он ума лишенный, ли-бо бунтовщик, каких свет не видывал. Судить без всякого разряда!
Отдавал короткие команды Николай I.
- Слушаюсь, ваше величество! Встать! – скомандовал Левашов. – На выход!
Михаил поднялся. Почему-то машинально заложил руки за спину. Видимо, детек-тивов насмотрелся или начитался. Сделал пару шагов к дверям, но вдруг остановился и повернулся к Романовым.
- Простите, ваше величество, ежели обидел вас своими словами, – генерал Лева-шов хотел подтолкнуть Михаила к выходу, но Николай молчаливым жестом приказал по-годить. – Но, хочу добавить, что вы начали свое царствование с крови, кровью и закончи-те. Ввяжетесь в войну со всей Европой и потерпите страшное поражение, которое поста-вит Россию на колени.
- Вон! – зарычал своим басом император. – Самого лучшего следователя к нему. И лично докладывать обо всем, что он будет говорить на допросах.
- Слушаюсь, ваше величество!
Поскольку последние фразы были произнесены Николаем уже при открытых две-рях, их слышал находившийся в приемной Бенкендорф. И тут же, едва увели Романова, он попросил разрешения войти.
- Ах, Александр Христофорович! Хорошо, что вы здесь, – постепенно остывая и успокаиваясь, произнес Николай. – Попрошу вас, голубчик, взять под личный присмотр сего бунтовщика.
- Разумеется, государь! Я как раз и хотел вас именно об этом попросить.

30.
Бенкендорф был не только верным служакой, но и весьма умным и находчивым человеком, изощренным следователем, и неплохим психологом. Знал, когда арестованно-го можно взять, что называется, тепленьким. Но теория всегда должна проверяться прак-тикой. И шеф жандармов вволю натренировался на декабристах.
Обычно поздно вечером, когда узник уже спал, с грохотом отодвигались засовы, отпирались замки, и в камеру входил плац-майор или плац-адъютант. Арестанту прино-сили его собственную одежду – мундир или фрак. Если узник носил кандалы, то перед переодеванием их снимали, а затем снова надевали. Глаза ему завязывали носовым плат-ком, а иногда накрывали голову черным капором, который спускался на глаза, но, быва-ло, делали и то, и другое вместе. Правда, поскольку воровство в России в крови почти всякого служивого, то и капоры были сшиты из такого редкого миткаля, что сквозь него можно было видеть все, как чрез сетку.
С завязанными глазами арестанта выводили на улицу, сажали в одноконные сани и везли в Комендантский дом. Многим казалось, что везли их почему-то очень долго, хо-тя расстояние от казематов до Комендантского дома было в несколько сот метров. В дом вводили через подъезд со стороны площади перед зданием гауптвахты, а не со двора, по-тому что там находились кучера при экипажах членов Комитета, прислуга и другие люди. Комендант Сукин специально приказал делать именно так, дабы избежать лишних свиде-телей.
На втором этаже подследственного вводили в приемную, где и оставляли за шир-мами. Ожидание, полное томительной неизвестности, продолжалось иногда больше часа. Узники слышали за ширмами суету: хлопотала прислуга, пронося из кухни со двора ды-мящиеся блюда, так как в соседнем кабинете в это время ужинали члены Комитета. Мимо проходили адъютанты, передавая друг другу новости и анекдоты и оглушительно хохоча, а подследственный всё сидел под покрывалом. Некоторым за ширмами разрешали сни-мать повязку, и тогда они в щелку наблюдали за происходящим. Нередко в противопо-ложном углу комнаты, также за ширмой, сидел другой подследственный. Иногда за узни-ком заходил священник, отводил его в церковь и увещевал перед допросом, а затем опять приводил на место.
И снова узник ожидал, пока не появлялся плац-майор или плац-адъютант и не уво-дил его на допрос через ярко освещенные зал и столовую, где слышался скрип множества перьев канцелярских чиновников. Из опасения, чтобы они не опознали арестанта, лицо его было закрыто. И только когда его вводили в комнату Следственного комитета, прика-зывали снять повязку. Многие декабристы одинаково пережили этот момент.
Михаил Романов не стал исключением и проделал ровно тот же, только что опи-санный путь до встречи со следователем. Разница была лишь в том, что допросы Романо-ва производил лучший следователь, специально подобранный Бенкендорфом, а также в том, что лично государь, в случае упорства Романова, разрешил его пытать. Это и означа-ло допрашивать с пристрастием.
Михаил, ожидая в коридоре своей очереди не столько переживал оттого, что будет с ним, сколько беспокоился за сына: где сейчас его мелкий, с кем он, как себя ведет, как себя чувствует? Он, конечно, понимал, что, раз Пушкин обещал, он мальца не бросит. Но… Если бы сейчас с ним был сын, они могли бы спокойно телепортироваться в свое время. Михаил периодически нажимал на кнопку вызова пейджера и однажды Серёга ему ответил, что все в порядке. Правда, пейджер стал попискивать, разряжаясь. Но Серёга мо-лодец, вручил ему повербанк, там-то еще заряда много. Эти царские жандармы даже не удосужились обыскать его и поинтересоваться, что за штуковины такие у него в кармане. Руки и ноги у него болели из-за непривычной тяжести кандалов. Да и вообще чувствовал он себя не очень хорошо, хотя страх, настоящий страх, пока еще окончательно не овладел им.
И тут он вспомнил, как тезка, братец царя, обозвал его холопом. Михаил улыбнул-ся, вспомнив кадр из знаменитой кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию». Так хотелось ответить великому князю словами героя Владимира Этуша: «Милиция при-едет и разберется, кто из нас холоп!». Впрочем, он и так слишком надерзил правителям России, он это чувствовал, и даже какое-то чувство стыда сейчас овладело им. С другой стороны, зачем было обвинять его в самозванстве: мол, Романовы – это мы, а ты кто? Я-то Романов, а вот вы кто?
В этот момент к нему подошел плац-майор и завел в ярко освещенную комнату, где ему сразу же развязали глаза. Некоторое время ему понадобилось, чтобы глаза при-выкли к свету, после чего он увидел перед столом, покрытым красным сукном, сидящих членов Комитета в мундирах и регалиях. Вся эта обстановка произвела на Романова вне-запный, но ожидаемый эффект – он несколько смутился, очутившись перед трибуналом, состоящим из таких высоких по своему значению лиц, и стоял безмолвно, ожидая вопро-са. «Завязанные глаза были придуманы для того, чтобы зрелище судей напугало арестанта еще более», – подумал Михаил. И даже сам себе кивнул: ну, напугало, но посмотрим, что будет дальше.
Здесь были все члены Комитета: председатель Татищев, справа от него младший брат царя великий князь Михаил Павлович, слева от председателя – князь Голицын, ря-дом с ним Голенищев-Кутузов, Бенкендорф и Левашов. Рядом с Левашовым – помощник правителя дел Следственной комиссии флигель-адъютант Владимир Федорович Адлер-берг, в обязанности его входило ежедневно докладывать царю о ходе следствия. И, ко-нечно же, Боровков. За отдельным столиком, периодически, по мере надобности, встаю-щий и подносящий ту или иную бумагу членам Комитета.
Романов тут же перехватил на себе злой, холодный взгляд Михаила Павловича и скользкий, хитрый с некоторой издевкой взгляд Бенкендорфа. Ну что же, зато сразу со всеми и познакомился. Будет что студентам на лекциях рассказывать. Впрочем, тело его прошибла легкая дрожь. Все-таки, кто его знает, как все пойдет дальше. Поэтому Романов решил говорить прямо. В таком случае у него была хоть какая-то надежда на спасение.
- Фамилия, имя, происхождение, вероисповедание…
Боровков, сидя за отдельным столом, аккуратно записывал каждый вопрос и каж-дый ответ.
- Романов. Михаил Павлович, – Михаил тут же исподлобья посмотрел на великого князя, и заметил, как того снова передернуло от этих трех слов.
- Повторяю, – монотонным голосом произнес председатель Комитета Татищев, – фамилия, имя, происхождение, вероисповедание.
Михаил решил выпалить одним вздохом все ответы на вопросы, дабы его не успе-ли перебить.
- Романов Михаил Павлович, из семьи интеллигенции, родился в Москве в 1993 году, крещен по православному обряду. К сожалению, паспорт с собой взять не догадался, поэтому вам придется поверить мне на слово. Прибыл из будущего в 1825 год благодаря машине времени, изобретенной моим шурином. По специальности – историк, преподаю в Московском университете. Пытался воздействовать на ход истории государства, но, как оказалось, попытка не удалась.
Он выдохнул, замолчал и посмотрел разом на всех сидевших за столом. А те оказа-лись в небольшом шоке от услышанного. У всех даже рты приоткрылись от удивления.
Первым пришел в себя великий князь Михаил Павлович – все-таки он уже был ча-стично знаком и с этим бунтовщиком, и с его признаниями.
- Господа! Не кажется ли вам, что сей бунтовщик измывается над нами? При этом хочу доложить, что не менее дерзко он вел себя и в присутствии его императорского ве-личества, государя нашего Николая Павловича.
Татищев оказался в растерянности. В недоумении он посмотрел на Бенкендорфа, а тот что-то писал карандашом на лежавшем перед ним листе бумаги. При этом и Алек-сандр Дмитриевич Боровков застыл в недоумении – ответы-то арестанта он записал, но верить ли им?
- Что вы делали в одном номере с небезызвестным вам опальным поэтом Алексан-дром Пушкиным в Демутовом трактире не далее, как третьего дни? – Бенкендорф задал совершенно неожиданный вопрос, от которого Романов растерялся, а членов комитета поверг в еще большее удивление.
- А разве Пушкин не находится в ссылке в фамильном имении Михайловское? – спросил Михаил Павлович.
- А вот я и хочу, чтобы сей человек, именующий себя Михаилом Павловичем Ро-мановым, рассказал нам об этом.
Михаил испугался: чего хочет добиться этот Бенкендорф? Чтобы я подставил Пушкина? Чтобы арестовать Пушкина и привлечь по делу декабристов?
- Я не понимаю, о чем вы спрашиваете? Я, действительно, снимал номер в Дему-товом трактире, поскольку, повторяю, прибыл из будущего, к тому же из Москвы, и не имею здесь собственного жилья. Разумеется, поэта Александра Пушкина я прекрасно знаю, поскольку и спустя двести лет к нему не заросла народная тропа. Но я понятия не имею, где сейчас находится Пушкин…
- То бишь, ты отрицаешь тот факт, что во время ареста Пушкин не был с тобой в номере, как то зафиксировал арестовавший вас поручик Телко и подтвердил его превос-ходительство обер-полицмейстер Дурново? – продолжал давить на Романова Бенкендорф.
- Если не ошибаюсь, господин Бенкендорф? – уточнил Романов.
- Не ошибаетесь!
- Так вот, ваше высокопревосходительство, вас обманул либо поручик Телко, либо сам обер-полицмейстер. Вы уж там сами разберитесь кто вас неверно информировал.
- Не дерзи его превосходительству генерал-адъютанту! Не в той позиции! – при-крикнул злой Михаил Павлович.
- Я не дерзю! Я просто хочу уточнить, что меня арестовали на улице, на набереж-ной Мойки, когда я совершал пробежку. Соответственно, никакой поручик не мог видеть меня в одном номере с господином Пушкиным.
Бенкендорф посмотрел на Романова долгим изучающим взглядом, затем снова сде-лал очередную пометку на своем листе.
- Господа! Я считаю, что тратить время на допрос этого полоумного наглеца смыс-ла нет. Государь в присутствии моем и генерал-адъютанта Левашова соизволил пожелать, дабы сего человека допрашивал с пристрастием особый следователь, о котором, я наде-юсь, уже позаботился Александр Христофорович.
И Левашов чуть ранее, и Бенкендорф утвердительно кивнули.
- Ну что же, господа! В таком случае, я считаю, что нам и в самом деле нет смысла более тратить наше драгоценное время на сего безумца, – произнес Татищев и тут же об-ратился к Боровкову:
- Александр Дмитриевич, голубчик, велите увести арестанта.
Боровков тут же поднялся, открыл дверь кабинета и кликнул плац-майора.
Допрос продолжался больше часа, и в продолжение этого времени Романов должен был стоять, измученный и отягощенный пудовыми кандалами, цепи которых при первом же движении допрашиваемого издавали неприятный грохот. Романову вновь завязали глаза и тем же путем, через те же комнаты вывели по лестнице из Комендантского дома.
То, что случилось после, заставило Романова даже пожалеть о своем упрямстве. На следующий день к нему прямо в каземат вошел, на первый взгляд, тщедушный, но до-вольно высокий с редкими рыжими волосами, зачесанными на прямой пробор, человек с усами и маленькой, такой же рыжей бородкой в штатском, но немного странноватом ко-стюме – синем дву¬бортном сюртуке с голубым воротником и крас¬ными кантами (некоем подобии будущих синих жандармских мундиров) и с тяжелым саквояжем в руке. Ни сло-ва не говоря, под таким же немым завороженным взглядом Романова, рыжий поставил саквояж на стол, раскрыл его и стал по очереди вытаскивать оттуда клещи, плеть…
Романов понял: его сейчас будут пытать.
- Спасибо, что хоть дыбу специально не принесли, – пронеслось у него в голове.
- Ну что, сударь, начнем-с? – натягивая перчатку на вторую руку и улыбаясь, вы-светив не слишком ровный ряд щербатых пожелтевших зубов, спросил следователь.
- Что начнем-с? – попытался разрядить обстановку Романов.
- Допрос. С пристрастием, по высочайшему повелению. То бишь, пытать вас буду, ежели не перестанете дурака валять.
- Так здесь только мы с вами, – продолжал в том же духе Романов. – Не вижу того, кого вы предлагаете мне валять.
- Шутить изволите, сударь?
- Изволю! – кивнул Романов. – Я ведь не знаю, кто вы. Может, вы лицедей, и хоти-те мне спектакль разыграть.
- Спектакль? Гм! Хорошая идея, – снова осклабился следователь. – Но для начала, вы правы, мне нужно представиться. Что ж, извольте! Режиссер… то бишь, следователь по особо важным делам, Корпуса жандармов ротмистр Карамурзин. Честь имею.

31.
Александр Сергеевич благодарил свой дар предвидения за то, что уговорил брата Льва не увольняться из Главного управления духовных дел иностранных исповеданий, хотя у младшего Пушкина служба эта восторгов не вызывала. Работал он там неохотно: его деятельной натуре претила рутина этого департамента.
Однако именно сейчас эта служба должна помочь Лёвушке добиться свидания с Романовым. Правда, комендант Петропавловской крепости получил строгое высочайшее указание: к сему узнику применить самые жесткие меры. Впрочем, одно послабление да-валось всем арестованным декабристам – свидания с родственниками или близкими. Но родственников или близких у Михаила Романова здесь не имелось, кроме сына Василия. Вот на этом и собирался сыграть Александр Пушкин. Разумеется, сам он появляться в Петропавловке не мог: никто же не мог дать ему гарантию, что он оттуда выйдет по окончании свидания. А вот Лев Сергеевич вновь мог стать сопровождающим мальца.
Разрешения на эти свидания давал царь и то только в тех случаях, когда бывал до-волен показаниями подследственного или, наоборот, надеялся, что под влиянием род-ственников, умолявших узника спасти себя и семью, на допросе откроется что-либо но-вое. Вот и сейчас, узнав, что у Романова нашелся сын, Николай дал разрешение на свида-ние, при этом приказал Сукину внимательно следить за арестантом, мальчишкой и со-провождающим. Правда, он не знал, что сопровождающим Василия будет Лев Сергеевич Пушкин.
Пушкин долго наставлял Васю, как ему себя вести в тюрьме. Объяснял ему, что именно от него, Василия, зависит удастся ли вытащить отца оттуда. Мальчик слушал и кивал, лицо его было спокойно и серьезно, лишь в глазах периодически светилась печаль.
- Ты все понял, друг мой Вася? – спросил Пушкин, заглядывая мальчику в глаза.
Вася молча кивнул.
- Не подведешь? Ты ведь уже большой и понимаешь все, как надо?
Мальчик снова кивнул. Пушкин вздохнул, похлопал Василия по спине, и перевел взгляд на брата.
- Надеюсь, Лёвушка, у вас все получится.
- Уверен в этом!
- Ну, тогда с богом! – Пушкин перекрестил обоих и проводил их на крыльцо.
Александр Яковлевич Сукин внимательно изучал документ, который выдали в канцелярии главноуправляющего Департамента, и который вручил ему Лев Пушкин:
«Аттестат
Дан сей служащему в Департаменте Главного управления духовных дел иностран-ных исповеданий дворянину Льву Пушкину в том, что он из дворян, в службу его импе-раторского величества вступил в Департамент духовных дел 1823 года генваря 27 дня. В продолжении службы своей ведет себя добропорядочно и к службе рачителен. Во увере-ние чего и дан ему сей аттестат за подписанием моим и приложением печати Департа-мента. С. Петербург. Июня 19, 1825 года.
Подлинное подписал статский советник Директор Департамента Главного управ-ления духовных дел иностранных исповеданий и ордена св. Владимира 3 степени кава-лер Григорий Карташевский».
- Милостивый государь, Лев Сергеевич, какое отношение сей малец имеет к узни-ку, именуемому себя Романовым.
- Самое прямое, ваше превосходительство…
Но Василий даже не дал Льву Пушкину закончить фразу, выкрикнув:
- Это мой папа! Я хочу, чтобы его выпустили из тюрьмы. Он ни в чем не виноват. И вообще мы прилетели сюда из будущего и хотим вернуться в свое время.
Василий никак не мог остановиться, несмотря на то что Лев его постоянно одерги-вал и пытался успокоить и остановить. Но тщетно!
 Сукин, как показалось Пушкину, с некоторым сожалением посмотрел на мальчи-ка. Он, разумеется, знал, что Романов настаивал на том, что прибыл сюда из будущего. Но, разумеется же, как и все остальные, не верил в эту легенду ни на грамм. А тут еще оказалось, что у этого бунтовщика есть сын, что, впрочем, сложно доказать. И, ежели это так, то отказать в свидании комендант крепости не может.
- У вас есть некие бумаги в доказательство того, что сей отрок действительно сын бунтовщика.
- Увы, милостивый государь! Как вы полагаете? Ежели нету документов у самого арестанта, именуемого Романовым, – Лев Пушкин, дабы не дразнить гусей, использовал бюрократический язык самого Сукина, – то каковые документы, подтверждающие род-ство, могу быть у сего мальца? Потому и главноуправляющий духовными делами стат-ский советник его превосходительство Карташевский и поручил мне заняться опекой мальца.
- А какое отношение ваш Департамент имеет к бунтовщику Романову?
- Насколько мне известно, ваше превосходительство, вероисповедание сего аре-станта не совсем ясно, а вы же знаете, что деятельность Департамента духовных дел направлена на охрану устоев православия и, посему, высокопревосходительство дало мне поручение, не только опекать сего отрока, но и обстоятельно побеседовать с самим аре-стантом, где, заодно, и выяснить степень их родства.
Последние слова показались Сукину убедительными и он, еще раз окинув взгля-дом маленькую, но находившуюся в нешуточном напряжении фигурку Василия, вернул аттестат Льву Пушкину и произнес:
- Ждите! Дам указание плац-адъютанту.
Пушкин облегченно выдохнул, взял Василия за руку и вышел с ним в приемную, где негромко упрекнул его в несдержанности:
- Послушай, голубчик, тебя же просил Александр Сергеевич вести себя спокойно и рассудительно. А ты едва истерику не закатил перед комендантом крепости. Что, если бы он отказал после этого нам в свидании с твоим батюшкой?
- Извините, Лев Сергеевич. Это я от волнения и как раз от страха, что нам запретят свидание.
- Ну, то-то же!
Свидания с заключенными всегда проходили в Комендантском доме в присут-ствии Александра Яковлевича Сукина. Перед тем как вести заключенного на свидание, его переодевали в собственную одежду.
Михаил Романов чувствовал себя очень плохо. Следователь Карамурзин явно пе-рестарался: лицо Романова опухло, бока болели (Михаилу казалось, что, возможно, и пару ребер ему сломали), из надтреснутых губ при любой попытке заговорить, улыбнуться, словом, при любом движении, начинала струиться кровь. При этом, разумеется, Романов ничего нового следователю не сообщил, продолжая твердить, что он – пришелец из бу-дущего. А все, что он, Романов, знал о восстании, уже и так было известно Комитету – декабристы явно не без удовольствия топили друг друга.
Когда надзиратель принес Романову одежду и велел переодеться, Михаил испугал-ся: не на эшафот ли его собираются вести? Он удивленно посмотрел на надзирателя.
- Вас приглашают на свидание с родственником, – правильно поняв немой вопрос, произнес надзиратель.
- С каким родственником? – не понял Романов.
- Не задавайте лишних вопросов. Переодевайтесь!
Когда дверь комнаты отворилась, и плац-адъютант пропустил внутрь Романова, тот, к своему удивлению, увидел, что комендант крепости Сукин сидел за столом и уго-щал чаем какого-то невысокого, с белокурыми, вьющимися волосами чиновника в штат-ской одежде, сидевшего к нему боком, а спиной к вошедшему сидел мальчик, державший в одной руке баранку, а в другой – чашку с чаем. Посреди стола стоял еще дымившийся самовар на полтора ведра.
 Увидев Романова, улыбка умиления, с какой он смотрел на мальчика, тут же ис-чезла с лица Пушкина. Он глянул на Сукина, тот поднялся, сделал несколько шагов навстречу арестанту.
- Вот, Романов, у вас есть полчаса на свидание.
Пушкин встал, тронул за плечо мальчика, тот обернулся и, увидев измученного отца, вскочил, опрокинув стул и бросившись к нему, крепко прижался.
- Папа! Папочка! Тебя били, да? – с навернувшимися на глаза слезами, Василий смотрел на отца снизу вверх.
- Васенька! – Романов, увидев и обняв сына, и сам готов был расплакаться. Из нижней губы потекла тонкая струйка крови.
- Тебя били, да? – снова спросил Вася.
- Да так, немного! Главное, что ты жив-здоров! Как ты, где ты?
- А я вот у дяди пока, – Вася кивнул в сторону Пушкина и тут же, перейдя на ше-пот, добавил: – Это брат Александра Сергеевича.
 Пушкин понял, что пора уже и ему подойти к Романову и представиться.
- Здравствуйте, сударь! Позвольте представиться. Служащий Департамента Глав-ного управления духовных дел иностранных исповеданий Пушкин, Лев Сергеевич. В настоящий момент опекаю вашего сына.
Лев Пушкин, краем глаза посмотрел на сидевшего за столом Сукина, наблюдавше-го за ними, подошел к Романову, таким образом, чтобы закрыть обзор коменданту, и про-тянул руку для приветствия. При этом, в руке у Романова оказался сложенный вчетверо лист бумаги, который Романов тут же легким, незаметным движением убрал в карман.
- Весьма приятно познакомиться с братом первого поэта России, и благодарствую за сына. Как он себя ведет? Не докучает вам?
- О нет! Очень спокойный и разумный отрок. Впрочем, не буду вам мешать. С ва-шего позволения выйду в коридор.
Когда Пушкин вышел, Вася снова прижался к отцу и зашептал:
- Александр Сергеевич сказал, что сделает все возможное, чтоб вытащить тебя из тюрьмы.
- Я верю в это! А потом нас с тобой дядя Серёжа вернет домой, – так же шепотом ответил Михаил.
- Ты свой пейджер и повербанк не потерял?
- Как же, ты что! Это единственная наша возможность вернуться в будущее.
Наконец, загадочный шепот надоел Сукину. Он долго прислушивался к разговору, даже перешел поближе к Романовым и устроился в кресле. Но слух у него уже был не тот, да и расстояние оказалось немаленьким. И он решил сделать замечание.
- Господин арестант, перестаньте шептаться, иначе я прекращу свидание.
Романов умоляюще поднял на него глаза, но Сукин сухо и почти безучастно отве-тил:
- Таково высочайшее указание.
Они не могли наговориться. Казалось, не виделись несколько месяцев, хотя про-шло всего несколько дней.
- Заканчивайте! – прервал их разговор Сукин и тут же нажал на кнопку звонка.
В комнату вошел Лев Пушкин.
Вася расплакался и вцепился в отца мертвой хваткой. И тут не выдержал и Миха-ил: у него тоже из глаз полились слезы. Тогда он решительно оторвал от себя Василия и передал его Льву Пушкину.
- Уведите его, Лев Сергеевич. Не могу больше. А ты, Вася, слушайся дядю. До сле-дующей встречи.
Романов не знал, что больше свиданий с сыном у него не будет. И вообще, больше у него никаких встреч не будет, кроме одной – неожиданной, но интересной. Вернувшись же в каземат, он вспомнил про письмо, сел на койку, повернулся спиной к железной две-ри, дабы его не застукал за чтением надзиратель, развернул лист и стал читать.
Это было письмо Александра Пушкина, в котором тот рассказывал о своем плане спасения Романова.
 
33.
Михаила Романова, как и многих декабристов, поместили в одном из казематов Зотова бастиона Петропавловской крепости. Здесь уже более ста лет содержались и особо опасные преступники. Эти стены видели множество казнокрадов, отношение к которым было весьма жестоким. К концу тридцатых годов XVIII века сюда попал казненный впо-следствии заговорщик Артемий Волынский, выступавший против Бирона, фаворита Ан-ны Иоанновны. После ее смерти, однако, Бирона арестовывает фельдмаршал Миних, и до отправки в ссылку Бирон также прочувствовал на себе все тяготы крепостного заточения в Зотовом бастионе. При вступлении на престол Елизаветы Петровны настал черед ареста Миниха. Такие вот происходили в этом месте курьезные метаморфозы.
Каземат был невелик по размерам: шесть шагов в длину, пять в ширину. Кровать состояла из нескольких досок, соединенных железными полосами. Соломенный тюфяк и подушка лежали на двух узких досках с большим пустым промежутком, причем, одна доска была значительно толще другой. Простыня была, разумеется, из грубого холста и очень грязна. Был один стул, а стол приходилось прислонять к стене, чтобы он не упал. В углу стояла деревянная кадушка, издававшая отвратительный запах. К тому же, из-за от-сутствия печки в каземате было холодно и Романову приходилось постоянно кутаться в свой кафтан.
Единственное, на что не мог пожаловаться Романов, так это на кормление. Нико-лай несколько смягчил свой первоначальный указ и разрешил кормить арестанта: на обед ему приносили щи, телятину, кашу, черный хлеб.
Дверь каземата открылась, в проеме двери показалась фигура подтянутого высоко-го человека в генеральской форме, в темно-синем кителе и такого же цвета брюках с ши-рокими красными полосами по бокам, в белых, лайковых перчатках. Свет в камере был неяркий – единственное зарешеченное оконце находилось под самым потолком и, есте-ственно, лежавший на койке Романов не смог сразу разглядеть лицо вошедшего. Как только дверь камеры закрылась, Романов поднялся и сел на самый край кровати. Генерал прошел к стоявшему под окошком небольшому столику, выдвинул стул, сел. И только то-гда Романов смог разглядеть гостя. У него было удлиненное, бледно-розовое, гладко вы-бритое лицо с тонкими губами, заостренным кончиком носа и ямочкой на подбородке. Высокий лоб, через несколько лет превратящийся в залысину, рыжие, слегка торчащие кверху коротко стриженные волосы, аккуратные бакенбарды и большие черные глаза.
Зато у арестанта волосы были взлохмачены, лицо было припухшее, левый глаз слегка затек от немаленького фингала, да и нижняя губа была надтреснута и все еще пе-риодически кровоточила.
Генерал достал из кармана и положил перед собой на стол серебряную табакерку с портретом императора Александра Павловича. И тут же поднял глаза и посмотрел на аре-станта. Романов поймал на себе внешне мягкий, умный взгляд генерала, но Михаил по-нимал, что эта мягкость, вкупе с волевой едва заметной спокойной улыбкой этого гроз-ного человека – весьма обманчива. Разумеется, он узнал, кто это был. Но генерал, выдер-жал довольно продолжительную паузу, наконец, заговорил.
- Позвольте представиться: генерал-адъютант Бенкендорф, член следственного ко-митета по расследованию мятежа.
 - Да мы уже с вами вроде как знакомы, ваше превосходительство. Весьма польщен столь неожиданным визитом такого важного сановника, как вы, граф. Как говорят в наше время, какие люди и без охраны.
- Я не граф, Романов.
- Пока не граф. Через год император Николай исправит эту несправедливость.
- Все-то вы знаете, Романов. Даже жить не интересно, – еле заметно хмыкнул Бен-кендорф, при этом его выражение лица ничуть не изменилось. Он поднял крышку таба-керки, взял щепотку табака и поднес к носу. Видимо, чтобы перебить неприятный запах, исходивший от кадушки. После чего смачно чихнул. Чих был достаточно громкий и у Романова даже в голове зашумело – он все еще никак не мог отойти после последнего до-проса, и потому непроизвольно поморщился, одновременно проговорив:
- Вам же, вероятно, доложили, что я – человек из будущего. Поэтому все про всех знаю.
Это не прошло мимо внимания Бенкендорфа.
- Хочу принести вам свои извинения за то, что следователь слегка переусердство-вал.
- Ну, не так уж, чтобы и слегка, – Романов притронулся к синяку.
- Что же вы хотите, – хмыкнул Бенкендорф. – Не каждый раз следователю прихо-дится допрашивать человека, который упорно называет себя Романовым. Что же касается ваших исторических знаний, то, боюсь, что они вам больше не пригодятся. Следствие по вам закончено. Выводы по нему и рекомендации лежат на столе у государя. Ему осталось поставить только свою резолюцию и подпись. Кстати, представляете, каково государю подписывать приговор человеку, носящему фамилию Романов, да которого еще и зовут Михаил Павлович?
- Что со мной будет? Меня казнят? – поморщился, словно от зубной боли, Романов.
- Безусловно! Как и некоторых главарей бунтовщиков, правда, чуть погодя. Там следствие еще не закончилось, но я сделаю все, чтобы это случилось как можно быстрее. Вас так же, как и их повесят.
- Но это невозможно!
- Почему это?
- Решение должен принять суд, от вашего желания далеко не все зависит.
Наконец Романов увидел улыбку на лице Бенкендорфа.
- Верховным судией в Российской империи является государь, а всякие ваши намеки на некий суд оставьте для французов.
- Но это невозможно еще и по другой причине. Я же вам сказал, что я – человек из будущего. Я ведь еще даже не родился. Более того, еще не родились даже мои бабка с де-дом, – на сей раз улыбнулся и Романов.
Но на лице Бенкендорфа не дрогнул ни один мускул. Он спокойно произнес:
- Ну, вас же повесят в самое ближайшее время, а не в будущем. Наши палачи от-лично делают свое дело. Думаю, Россия не много потеряет, если избавит свое будущее от бунтовщика.
- Но я в XXI веке являюсь не бунтовщиком, а ученым-историком.
- Хм! Интересно! – Бенкендорф встал, несколько раз прошелся по камере взад-вперед, затем снова сел на стул. – Неужели вы, историк, не понимаете, что течение вре-мени невозможно повернуть по желанию одного человека, будь он даже семи пядей во лбу, будь он даже монархом и самодержавным правителем. История любого государства – это цепь случайностей, иногда зависящих, а порою и не зависящих от желания сильных мира сего, которые могут лишь направить эту цепь в нужном направлении. Все остальное сделает стечение обстоятельств. Благоприятных или, увы, неблагоприятных для этой це-пи случайностей.
- Не согласен с вами, Александр Христофорович.
- В чем же?
- Смотрите! Разве не по желанию Елизаветы Петровны лейб-кампанцы совершили государственный переворот, арестовав регентшу Анну Леопольдовну и свергнув младен-ца-императора Ивана Антоновича?
- Отнюдь! Здесь моя теория о цепи случайностей в истории целиком находит свое подтверждение. И я вам это сейчас докажу. Эту, прошу прощения, легкомысленную, наивную дурочку, регентшу Анну арестовали из-за ее безалаберности, вследствие недале-кости ума, вследствие, опять же, непонимания сути власти… – Бенкендорф вдруг замол-чал и посмотрел на слегка ухмыляющееся лицо Романова. – Я с вами так свободно разго-вариваю, Романов, потому что ваша судьба уже предрешена, а мне перед вашей казнью захотелось пообщаться с человеком, который позиционирует себя как историк… Впро-чем, продолжим! Ведь вы же, вероятно, знаете, коли историк, что Анну неоднократно предупреждали о готовящемся заговоре со стороны Елизаветы и ее супруг Антон Ульрих Брауншвейгский, и бывший тогда в фаворе за арест Бирона фельдмаршал Миних. И если бы она тогда прислушалась к сим вполне здравым советам и арестовала кузину, никакие бы желания дочери Петра Великого не исполнились бы. Вот вам и цепь случайностей, зависевших от стечения обстоятельств… Кстати, вот вам свежайшее сравнение с нашей ситуацией. Ежели бы покойный генерал-губернатор, граф Милорадович, имея на руках список почти всех заговорщиков, арестовал главарей заблаговременно, никакой револю-ции бы не было. Разве это не звено в цепи случайностей?    
Романов согласно кивнул.
- Более того, ежели бы об отречении от престола его императорского высочества Константина Павловича было объявлено заранее, еще при жизни Александра, вообще бы не было никаких проблем и временного промежутка с принятием присяги сначала Кон-стантину, и переприсягой Николаю Павловичу. Возвращаясь же к Елизавете Петровне, я вам более того скажу: случайность ее восхождения на трон произошла исключительно потому, что в свое время Петр Великий не успел докончить свое завещание. Вы же, веро-ятно, знаете эти два слова: «Отдайте всё…»? – Романов снова кивнул. – Если бы господь отмерил ему хотя бы на минуту больше жизни, фраза была бы закончена. И, вероятно, мы бы с вами здесь никогда не встретились. Особенно в таких обстоятельствах. Согласитесь, что эта наша встреча тоже совершенная случайность.
- Хорошо! Будем считать, что с Елизаветой вы меня убедили. А что вы скажете по поводу Екатерины Второй? Тоже случайность? 
- Абсолютная! – Бенкендорф снова открыл табакерку и приложил к крыльям носа щепотку табака. После смачного чиха, вытер нос белоснежным бязевым платком с выши-тыми инициалами А.Х.Б. и продолжил.
- Кстати, обе наши царствующие особы по имени Екатерина никаких прав на рус-ский престол не имели, как вам известно, и взошли на него опять же благодаря цепочке чистых случайностей. Вторая хотя бы была по происхождению принцессой. Первая же так вообще вознеслась на трон из портомоек, благодаря, опять же, стечению случайных, благоприятных обстоятельств.
- Какие крамольные речи я снова слышу из уст шефа жандармов и основателя по-литического сыска в Российской империи, – усмехнулся Романов.
Бенкендорф некоторое время молча и весьма удивленно смотрел на арестанта. За-тем, видимо, вспомнив о человеке из будущего, лишь пожал плечами.
- Я уже вам говорил, Романов, что мы с вами беседуем один на один. К тому же, завтра-послезавтра вас все равно казнят. С другой стороны, это никакая не крамола, а ис-торические факты. Я ведь тоже изучал историю России, и все, что было до меня, особенно касательно императорской фамилии, знаю неплохо. Между прочим, иногда приглашаю к себе на обед небезызвестного вам историка Карамзина, чей авторитет, надеюсь, для вас непререкаем. К тому же, не забывайте, что моя бабушка, баронесса София-Елизавета, урождённая Левенштерн, являлась воспитательницей великого князя Александра Павло-вича, матушка, баронесса Анна Юлианна Шеллинг фон Канштадт, царствие ей небесное, – Бенкендорф перекрестился, – была подругой детства императрицы Марии Фёдоровны, а мой отец – был другом великого князя Павла Петровича.
- Допустим и здесь вы правы. Однако вы ушли в сторону, граф…, простите, гене-рал. Я ведь вас спрашивал не про первую, а про вторую Екатерину. Ее появление на рус-ском троне вы тоже объясняете случайностью? А как же заговор против Петра Фёдорови-ча? Ведь кто-то же (и мы с вами знаем, кто) возглавил этот заговор? И сама Екатерина Алексеевна дала добро на его арест.
- Вот, вот, Романов! Она дала добро на арест своего супруга, но никак не на его убийство, поскольку тоже понимала, что прав на русский престол у нее никаких. От сло-ва совсем! Тем более, он же почти сразу подписал отречение в пользу супруги. И, вспом-ните, сколько потом у нее и ее приближенных было головной боли, чтобы обосновать ее нахождение на троне. Даже рассматривали вариант ее женитьбы на том самом Иване Ан-тоновиче. Пока не нашли этот выход в причине смерти Петра, якобы в геморроидальных коликах.
 - Да, но ведь убийство Петра Орловым было отнюдь не случайным. Он и вся его компания сознательно пошли на этот шаг.
- Не уверен! К тому же, на месте Орлова мог оказаться, например, и Никита Ива-нович Панин. Между прочим, и Петру Фёдоровичу тоже поступали сообщения о готовящемся перевороте, однако и он, как и Анна Леопольдовна, не воспринимал их всерьез. И тогда история могла пойти по другому пути.
- Например?
- Ну, например, Петра Фёдоровича могли объявить умалишенным, а регентом при нем назначить Екатерину Алексеевну. Или, к примеру, могли обвинить в государствен-ной измене (вы же знаете его любовь к Фридриху и готовность пойти к нему едва ли не в вассалы) и казнить, как французы казнили своего Людовика XVI. Разве этих аргументов недостаточно для объяснения случайной цепи событий? – Бенкендорф вытащил из кар-мана часы, открыл крышку, глянул на время и поднялся. – Впрочем, Романов, давайте на этом закончим нашу беседу. Не скрою, она была мне небезынтересна.
Он подошел к двери и крикнул:
- Караульный!
Дверь почти мгновенно открылась и рядом с Бенкендорфом встал унтер-офицер с ружьем. Генерал вышел из камеры, но, прежде чем караульный закрыл дверь, он остано-вил его и снова повернулся к арестанту.
- Кстати, Романов, ежели хотите знать мое мнение об истории России, то я вам скажу так: прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, сударь, точка зрения, с которой русская история должна быть рассмат-риваема и писана.
Романов на это улыбнулся.
- Вы что улыбаетесь? Не согласны?
- Да нет, просто вспомнил четверостишие Пушкина:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
- Что-то я таких стихов у Пушкина не помню.
- А это и не мудрено. Он их напишет лет этак через пяток.
Теперь уже хмыкнул Бенкендорф:
- Надеюсь, к тому времени Пушкин избавится от своего политического романтиз-ма. И, между прочим, я искренне не понимаю, что нужно этому Пушкину.
Едва за Бенкендорфом закрылась дверь, Романов откинулся на кровать, упершись головой в бетонную стену каземата, на минуту прикрыв глаза, дожидаясь, пока, загля-нувший в глазок караульный не отойдет от камеры. Затем он распахнул кафтан и нащу-пал в кармане пейджер и повербанк. Вытащил их, проверил, работают ли. Улыбнулся, но тут же, застонал от боли в разбитой губе. Облизал ее языком, проверяя, закровоточила ли.
- Это мы еще посмотрим, кто кого казнить будет, жандарм хренов. Да и следовате-ли у него так себе – даже не обыскали меня. Главное, чтобы Ваську мне доставили на площадь. Надеюсь, Пушкин не подведет… Кстати, мелкий к нему привязался. Зато впе-чатлений набрался на сто лет вперед. Впрочем, впечатлений и на мой век хватит.

34.
В день казни Михаила Романова, несмотря на ранний час, было много любопыт-ных, теснившихся около площади, глазевших из соседних улиц, а иногда даже с крыш домов и с соседних колоколен.  Было много и рабочих с постройки Исаакиевского собо-ра, которые были чрезвычайно активны.
В Петропавловскую крепость, к месту казни прибыли генерал-губернатор Павел Кутузов, Александр Бенкендорф со своими штабами и прочие начальники; здесь уже находились солдаты Павловского гвардейского полка. На площади против Монетного двора солдат поставили в каре. И, едва Бенкендорф с адъютантом вышли из кареты и направились к эшафоту, где их уже дожидались палач, в выглядывавших из-под подпоя-санного кушаком кафтана красных шароварах, заправленных в сапоги, и в меховой шап-ке-треухе, и, собственно, сам Романов в шубе нараспашку, валяной шапке и сапогах, в них полетели пущенные этими самыми рабочими камни и палки. А перед эшафотом, со-оруженном на кронверке Петропавловской крепости, выстроился эскадрон Конногвар-дейского полка во главе со штабс-ротмистром Игнатьевым. И одно полено прилетело прямо в плечо штабс-ротмистру, едва не свалив того с лошади. Зато денщику Игнатьева досталось серьезнее: ему в голову попал один из брошенных строителями камней, унтер-офицер упал на мостовую, схватившись за голову, из которой брызнула кровь. Его тут же подхватили товарищи и отнесли подальше от событий.
Отправляли осужденного Романова из Комендантского дома. В приемной ему предложили посидеть в ожидании коменданта. В ближайшей к приемной комнате нахо-дились священник, лекарь и цирюльник, но от их помощи Романов отказался. Неожидан-но для себя он не чувствовал никакого страха.
Время тянулось медленно (или Романову только так казалось?). Но вот, наконец, появился комендант Сукин с бумагой в руках и громко произнес:
- По высочайшему повелению вас велено отправить к месту казни закованным.
Можно подумать, место казни было за много верст отсюда, – молча хмыкнул Ми-хаил.
По знаку Сукина тут же появились солдаты с ножными кандалами. Оковы были тяжелыми и затрудняли движение. Цепи гремели на ногах, и солдатам пришлось помо-гать осужденному спуститься по лестнице Комендантского дома. У крыльца стояла трой-ка, а рядом с тройкой – жандарм. Оба, и Романов, и жандарм, сели в сани и лошади тихо и таинственно тронулись в недолгий путь.
В это время Лев Пушкин пробирался поближе к подиуму, проталкивая впереди се-бя Василия. Нужно было, по задумке Александра Пушкина, оказаться в первых рядах зри-телей, иначе вся задуманная операция сорвалась бы.
И тут Лев едва не лицом к лицу столкнулся с Вильгельмом Кюхельбекером, в ру-ках у которого был жандармский палаш.
- Лёвушка! – с радостью окликнул Кюхельбекер своего бывшего гимназиста.
- Кюхельбекер! – Лев заулыбался и бросился обниматься с ним, и только тогда за-метил оружие.
- Ой, что это у вас?
Василий, заметив, что его провожатый отвлекся и сам остановился.
- Да вот, понимаешь ли, волнующаяся чернь разоружила полицейского драгуна и чуть было не прикончила его. На его счастье, я оказался рядом и жизнь жандарма была спасена, после чего мне и вручили отнятый у жандарма палаш. Теперь и не знаю, что с ним делать. Может ты его возьмешь?
- Я бы взял с удовольствием, но у меня задание от брата Александра. Вот, нужно проводить этого молодого человека, отца которого как раз и должны казнить, поближе к подиуму.
Лев Пушкин кивнул на Василия, а тот при последних словах Пушкина едва не расплакался.
- А можно, я возьму палаш и зарублю им палача.
- Этого еще не хватало! Пойдем-ка лучше вперед. Простите, Кюхельбекер.
Кюхля понимающе кивнул и проводил взглядом обоих, пока те не скрылись в тол-пе.
Устройство эшафота производилось заблаговременно в Петербургской городской тюрьме. Накануне военный генерал-губернатор Петербурга Кутузов лично производил опыт над эшафотом в тюрьме, который состоял в том, что бросали мешки с песком весом в восемь пудов на тех самых веревках, на одной из которых должен был быть повешен государственный преступник, одни веревки были толще, другие тоньше. Генерал-губернатор Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, удостоверясь лично в крепости вере-вок, определил употребить веревку потоньше, дабы петля скорее затянулась. Закончив этот опыт, он приказал полицмейстеру Посникову, разобрав по частям эшафот, отправить его до 12 часов ночи на место казни. Сама же казнь, по высочайшему приказу должна быть произведена к пяти часам утра.
Но, как уже отмечалось, несмотря на столь ранний час, публики, желавшей погла-зеть на это зрелище, собралось немало: в России никто никогда не отказывался ни от хле-ба, ни от зрелищ.
К Романову подошел протоирей Казанского собора Мысловский, держа в руке крест.
- Облегчи душу перед смертию, сын мой.
Но Романов отрицательно покачал головой, и протоиерей спустился вниз, снизу трижды осенив крестом Михаила.
Наконец, Бенкендорф в окружении нескольких жандармских офицеров, пробился сквозь толпу и поднялся на подиум. Сразу посмотрел на стоявшего чуть в стороне от ви-селицы с опущенной головой Михаила Романова, затем окинул взором толпу и протянул руку в белой перчатке к адъютанту. Тот вручил ему скрученный в рулон свиток с импера-торской печатью. Мгновение, и Бенкендорф взломал печать, развернул бумагу и стал чи-тать:
«ПРИГОВОР
из 18-го «решительного» протокола Верховного уголовного суда
от декабря 25-го 1825 года
…Верховный уголовный суд удостоверился, что злонамеренная цель сего Романо-ва Михаила была: испровергнув коренные отечественные законы и превратив весь госу-дарственный порядок, ввести республиканское правление; а чтобы достигнуть столь па-губной для всей империи цели, основанной на безрассудном властолюбии одних и на гнусной корысти других злоумышленников, он в дерзновенных и буйных своих мечта-ниях умышлял посягнуть на цареубийство, истребление императорской фамилии и всех тех лиц, в коих могли встретить какое-либо противудействие, равно распространить об-щий бунт и произвести воинский мятеж подговором к тому нижних чинов.
По внимательном и подробном рассмотрении всех преступных действий оного подсудимого… Верховный уголовный суд приговорил:
К смертной казни четвертованием…».
Выдержав небольшую театральную паузу, Бенкендорф продолжил чтение:
«Однако же, не желая выглядеть в глазах цивилизованной Европы варваром, ука-зом, адресованным Верховному уголовному суду, Его императорское величество Нико-лай Павлович осужденному приговор смягчил, а Верховный уголовный суд, руковод-ствуясь высокомонаршим милосердием, явленным смягчением казней и наказаний, ре-шил:
«Вместо мучительной смертной казни четвертованием, Михаилу Романову приго-вором суда определенного, сего преступника за его тяжкие злодеяния повесить».
Пока Бенкендорф в своих белых панталонах читал указ императора, Василий, пря-чась за стоявшей в первом ряду толстой парой в простой одежде, поливал его из водяного пистолета лимонным соком. Причем, целился между ног. Таким образом, когда грозный шеф жандармов закончил чтение, у него на самом видном месте оказалось желтое пятно, до боли напоминавшее цветом (и местом) ситуацию, когда человек не успевал добегать до туалета. 
- Глянь, глянь! Неужто его высокопревосходительство обоссались? – вдруг раздал-ся чей-то громкий выкрик из толпы.
И толпа тут же загоготала так, что даже клевавшие крошки на площади поодаль от толпы голуби с воробьями мигом, все как один, замахали крыльями и взлетели.
Бенкендорф поначалу не понял, в чем дело, но к нему быстро подбежал адъютант и что-то стал шептать ему на ухо. Бенкендорф побледнел, опустил глаза на то самое место и мгновенно перевел взгляд на толпу, при этом тихо спросив адъютанта:
- Ты видел, кто это сделал?
- Никак нет, ваше превосходительство. Кто-то из толпы.
Бенкендорф с нескрываемой злобой продолжал сканировать своим колючим взгля-дом толпу наблюдателей, но ничего подозрительного, разумеется, не заметил. Зато Лев Пушкин быстро догадался, кто опозорил шефа жандармов и одновременно Главного начальника III отделения Собственной Его императорского величия канцелярии. Он больно сжал руку мальчика и, слегка наклонившись к нему шепотом спросил:
- Ты зачем это сделал, отрок?
- Мне Александр Сергеевич велел, – Василию было больно, и он едва не заплакал, но в этот момент Лёвушка отпустил его руку и, хмыкнув не без удовольствия, произнес:
- А, ну да! Саша у нас известный шалунишка.
Лев вспомнил эпизод, о котором ему рассказал Кюхля, вернее, его царскосельский учитель Вильгельм Кюхельбекер, которому сам был свидетель.
В лицее Александр Пушкин постоянно шалил и при этом почти всегда попадался. Однажды он заключил пари с друзьями (в числе которых как раз и был Кюхля), что рано утром перед дворцом станет задом ко дворцу, нагнется и поднимет рубашку – никого не побоится... И выиграл пари. Однако через несколько часов его позвали к вдовствующей императрице – страдающая бессонницей, она сидела у окна и видела всю его проделку. Она его долго воспитывала, но никому ничего не сказала…
Или вот еще эпизод. Будущий поэт уже в детстве был «остёр на язык». Иногда это ставило в неловкое положение его родителей, заставляя их краснеть за сына.
Однажды в гости к Пушкиным пожаловал баснописец Иван Иванович Дмитриев, практически все тело которого из-за перенесенной им в молодости оспы было покрыто пятнами, отчего лицо было, как говорят в народе, «рябым».
Зайдя в дом, поздоровавшись со взрослыми, гость обратил внимание на загорелого после лета Сашу и воскликнул:
- Смотрите-ка, какой арапчик!
На что будущий поэт мгновенно ответил:
- Зато не рябчик!
В комнате повисла неловкая пауза. Но Дмитриев быстро прервал ее, рассмеявшись и похвалив мальчика за находчивость.
Наконец, Лев Пушкин снова «вернулся» на площадь и переключился на Василия, а тот, обиженно поджав губы, произнес:
- Нужно было отвлечь внимание палача от папы.
А сам Александр Сергеевич стоял всего на ряд дальше брата и Василия. Он внима-тельно следил за эшафотом, ожидая сигнала от Романова.
Бенкендорф в этот момент стал спускаться по ступенькам с эшафота и вдруг с дру-гой стороны толпы, раздался еще один крик:
- Николай – братоубийца! Сначала его старший брат Александр поучаствовал в за-говоре против государя Павла Петровича, а теперь его младший брат Николай приказал казнить самого младшего – Михаила Павловича!
Бенкендорф вскинул голову, желая определить, кто сейчас кричал, но при этом ед-ва не упал, оступившись, с последней ступеньки. В последний момент его под руку под-держал адъютант. И снова подозрительного крикуна определить было сложно.
- Прошерстить всю толпу! – приказал шеф жандармов адъютанту, а сам, прикры-вая, как мог, обгаженное место на лосинах, повернувшись боком к толпе, скорым шагом направился к своей карете, сопровождаемый смехом, правда, уже не таким громким и всеобщим.
А адъютант Бенкендорфа пальцем поманил к себе наблюдавшего за ними жан-дармского полковника и, когда тот подошел, приказал:
- Оцепить площадь! Найти и задержать подозрительных лиц!
- Слушаюсь, ваше превосходительство! – вытянулся в струнку полковник, маши-нально оправив свой голубой мундир, и тут же помчался к строю жандармов.
Палач по фамилии Бархатов растерялся, не зная, как ему теперь быть: приказа со-вершить казнь он не получил, но и отбоя никто не давал. Он вынул из кармана платок, вытер им вспотевшее лицо и тут же убрал его назад.
Четкой униформы у палачей тогда не было, но, как правило, на них были шарова-ры и красные рубахи, а лиц они не скрывали. Работа палача была весьма прибыльной. Жалование было не очень большим, зато большими были тайные вознаграждения за об-легчение экзекуций. Обычно палачи были вольнонаемными, на каторге их функции ино-гда выполняли желающие из числа бывших или настоящих заключенных, поселенцев. Отношение к таким людям было неоднозначное. Их и ненавидели, и боялись, поэтому старались выказывать им уважение.
К палачу подошел полицмейстер, переговоривший с Бенкендорфом, перед тем как тот уехал, и в приказном тоне произнес:
- Чего стоишь, делай что должен.
Палач приблизился к Романову, поднес мешок, все это время находившийся у его ног, и приказал:
- Сымай шубу!
- Это зачем еще?
- Сымай, тебе говорят.
Романов не стал дожидаться, пока палач скажет эту фразу в третий раз, расстегнул шубу, незаметно вытащив из кармана пейджер, и сбросив шубу на доски. Палач схватил ее и бросил вниз, где были приготовлены и уложены дрова для костра, и тут же вытащил из мешка длинную белую рубаху, которую он заставил Михаила надеть, после чего при-вязал четырехугольный кожаный нагрудник, на котором белою краской было написано – «преступник Михаил Романов».
Романов поднял голову и посмотрел на деревянную перекладину с крюками, на котором колебалась на ветру веревка с петлей на конце. Под виселицей была вырыта в землю значительной величины и глубины яма, застланная досками. На эти-то доски и следовало стать Романову, и после того, как на него наденут петлю, доски из-под ног вы-нут... Однако все делалось в спешке, и виселица оказалась слишком высока, или, вернее, столбы ее были недостаточно глубоко врыты в землю, а веревка с петлей оказалась по-этому короткой и не доходила до шеи. Вблизи вала, на котором была устроена виселица, находилось полуразрушенное здание Училища торгового мореплавания, откуда, по соб-ственному указанию полицмейстера, принесли школьную скамью. Скамью поставили на доски, палач помог Михаилу взобраться на скамью (мешали так и не снятые кандалы) и накинул на шею обреченного петлю. Барабанщики забили тревожную дробь, флейтисты взяли писклявую ноту, грозящую оборваться вместе с жизнью человека.
И тут внутри у Романова все остыло. Он не на шутку испугался, что Остроумов не успеет открыть портал возврата.
Погода между тем стояла чудная, безоблачная и безветренная. На темно-синем предрассветном небе ярко светила луна и искрились бриллиантами мириады звезд.
Полицмейстер велел палачу не торопиться и дожидаться возвращения Бенкендор-фа. И время сыграло на руку Романову.
В это время Романов с петлей на шее, ежесекундно нажимая кнопки пейджера, пы-тался выйти на связь с Остроумовым. По всему телу его бегали трусливые мурашки, он дрожал, а лицо одновременно стало красным от напряжения и волнения. Черт побери эту технику! Так ведь можно и жизни лишиться. Причем, так и не родившись. Ведь он сейчас был аж в девятнадцатом веке.
Наконец, пейджер в его руках завибрировал и на экранчике появился знак: портал открывается. Романов выдохнул с таким облегчением, что палач с удивлением посмотрел на него и произнес:
- Рано радуешься! Казнь никто не отменял. 
Но Романов его не слышал, он глазами искал сына: куда запропастился этот Вась-ка. Портал вот-вот откроется, но не может же он вернуться в свое время без сына. Что он скажет жене? Да и вообще!
И тут он закричал, пытаясь заглушить гомон толпы, и подняв вверх руку с пей-джером (прятать его уже не было смысла).
- Вася, сынок, быстрей ко мне! Вася-я!
Василий его не услышал, зато Александр Пушкин, естественно, скорее, по губам прочитал да по поднятой руке понял, что Михаил зовет сына. Он тут же растолкал впере-ди стоявших господ, оттолкнул от мальчишки брата Лёвушку и, отпихнув толстую пару, закрывавшую мальчика, схватив Василия за руку, помчался с ним к эшафоту. Они в два прыжка преодолели четыре ступеньки и уже через полминуты остановились рядом с Ми-хаилом. А тот смотрел вверх: там, среди туч, появилась светлая полупрозрачная дыра, и ее луч быстро устремился вниз. Еще пару секунд и тень от луча накрыла Михаила и Васи-лия. Но, заглядевшись наверх, Михаил не обратил внимание, что сын все еще держал за руку Пушкина. И в воротах портала они оказались втроем. Так же втроем они вернулись в двадцатый первый век в гараж Остроумова.
Точнее, вернулись лишь Романов с сыном. А Александр Сергеевич Пушкин со-вершил побег из прошлого в грядущее.
- Серега, блин, меня из-за тебя чуть не повесили, – набросился на шурина Михаил.
- Прости, но, понимаешь, как по закону подлости, у меня эта гребаная кнопка, – Остроумов ткнул пальцем в красную кнопку, – утонула.
- Что значит, утонула? – удивился Романов.
- Ну, провалилась внутрь. Пока я ее оттуда выковыривал, пока ремонтировал пульт… Сам понимаешь, на все нужно время.
Все время, пока свояки таким образом беседовали, Василий снизу вверх переводил взгляд с отца на дядю, а Пушкин с интересом сначала огляделся, а потом с любопытством рассматривал всю конструкцию машины времени. А через минуту уже сам Остроумов с любопытством вглядывался в невысокого рыжеватого с кудрявой головой человека.
 Заметив это, Романов успокоился и произнес, повернувшись к Пушкину:
- Кстати, Саша, познакомься! Это тот самый мой шурин, Сергей Остроумов. А это…
Но Пушкин его опередил и протянул руку Остроумову:
- Пушкин. Александр.
- Не фига себе? – Остроумов пожал протянутую руку, а затем поскреб макушку.
- Настоящий Пушкин?
- Нет, голографический, – хмыкнул Романов.
И тут уже сам Остроумов протянул руку Пушкину и начал долго-долго ее трясти.
- Очень, очень приятно, Александр Сергеевич! Я очень люблю ваши стихи. А вот это: Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…
- Спокойнее, Серега, спокойнее. Не торопись! Растрясешь наше всё.
И теперь у Остроумова появилась новая головная боль: надо было возвращать по-эта в его эпоху, дабы русская литература не потеряла своего гения.
В этот момент в шкафу времени что-то зашуршало и даже вроде бы послышался некий стук. Впрочем, этому не придали никакого значения, сошлись на том, что шкаф просто еще не остыл и потому вполне могли внутри остаться волны телепортации, кото-рые как раз и шумели.
Но шум в шкафу времени был неспроста – в открывшийся портал, вернувший отца с сыном Романовых в свое время, попал не только Пушкин, державший за руку Василия, но и палач, который уже было набросил на шею Михаила веревочную петлю.

Конец.
2021