Одеяло

- Вот и пришли, - улыбнулась хозяйка. Глубокие морщины очень старили ее.
Старший брат незаметно подтолкнул младшего в спину. Тот испуганно оглянулся. Глаза старшего ничего не выражали, младший повернулся к лестнице на чердак и начал подниматься вверх. Шаг, другой. Ноги помнили каждую ступеньку. Хозяйка разглядывала странную двоицу нежданных гостей-путников: старший был коренастый, приземистый, его брат – долговязый, безусый. Сама она не пустила бы их на ночлег, что-то настораживало, но хозяин, отведав принесенного гостями вина – «купили и несем-храним для добрых хозяев, которые пустят нас под свою крышу!» - подобрел и велел жене позаботиться о них.
Откуда-то из-под потолка старший посмотрел на нее. Глаза встретились. Где она их видела, эти глаза?
Да нет, показалось.
***
Одеяло.
Нет, не одно из их одеял, - те, наверное, давно выбросили, а скорее – тогда же и продали. В их доме всё было крепким, добротным. Как старший брат. Но это, пусть другое, лоскутное, не так уж и греющее, было первым одеялом за все годы странствий. Рядом с лежанкой старшего брата лежало такое же, но он не стал укрываться. Младший вцепился в своё длинными пальцами. Оно было коротко для него, он скрючился на неудобном дощатом ложе, чтобы укрыться от плеч до пяток. Потом выпрямился, как в гробу, и стал гладить одеяло. Скомкал, прижал к лицу, вдохнул запах. Отпустил, вновь залез под него целиком, одна голова снаружи. Улыбнулся блаженно. Одеяло. У него есть одеяло. Не старая рогожа, не грязное тряпье. Не вымокшая верхняя одежда, накрываться которой – только холоднее. И он не в сарае, не под повозкой, не в чужом хлеву. Дом. Их дом. Их чердак.
Старший не гасил свечу, лежал, смотрел вверх. После долгого молчания сказал:
 - Ты же все помнишь? Чтоб  сделал, как договорились.
Младший до сей минуты не помнил. А тут вспомнил. И задрожал.
 - Они не должны владеть нашим домом. Ты же не забыл, что я тебе рассказывал? У нас незаконно отняли дом. И если он не может быть нашим – он не может быть ничьим. Всю жизнь мы скитались без крова.
Младший начал тереть глаза. Брат подумает, что ему что-то попало в глаз, и не поймет, что он плачет, и не скажет «не смей, дурак, плакать».
 - Дверь припирать снаружи не будем. Я помню тех, что забрали дом, это совсем другие люди. Значит, гибнуть им незачем. А ты помнишь… тех?
 Нет, младший не помнил. Смутные черные тени, громкие голоса. Его брат, кусающий губы и сжимающий кулаки. Вместо матери и отца – зияющая, сквозящая, ледяная пустота. Страх. Он, в рубашонке и без штанов, на ветру. Чей-то крик и вой рвется из его собственной груди, когда какие-то большие горячие руки хватают его и поднимают вверх. Лицо брата белеет, он бросается к  существу с руками, наверное – бьет его, существо вопит, младший падает на землю, путается в рубашонке, брат хватает его за руку, они бегут, бегут, бегут. Так и бежали, год за годом, пока не оказались снова здесь, в этом доме. Здесь лежанка и одеяло. Младший брат больше не хочет бежать. Старший сегодня прятал в кустах емкости с чем-то горючим, объяснял, как нужно будет облить стены ночью и как поджечь. Но младший не знает, зачем поджигать. Ему кажется, что дом, их любимый дом будет гореть, пока не убегут чужие люди, а потом снова станет таким же чистым и крепким. Он улыбается и мычит. Он мычит с тех пор, как горячие руки пытались его унести. Слова не нужны. Слова он говорил матери и отцу. Остальные их все равно не слышат.
 - Идем, - решительно говорит старший и встает.  – Только тихо!
Лестница почти не скрипит. Лестница не хочет их выдавать.
***
 - Горим! Гори-и-им!
Лица мелькают, ноги бегают. Хозяева в ночных длинных рубашках, как привидения, вон они, перед толпой. Отовсюду стекаются люди с ведрами воды. Он не сразу чувствует боль в руке.
 - Уходим! Ты чего? – уходим! – кричит ему брат, тянет за локоть. И только тут понимает, что на младшем – хозяйское одеяло.
 - Брось его! Брось! – он пытается сорвать с брата  теплое, уютное, пахнущее домом. Младший мычит все громче и громче, цепляется за ткань. И не двигается с места.
Старший в панике смотрит на младшего снизу вверх. Ругается. И – исчезает в освещенной огнем пожара ночи.
***
 - А удалась похлебка, удалась! Небось и наши жены такой не сварят, а? – бородатый человек улыбается и вновь тянется ложкой к котелку.
 - Вот и я говорю: может, останемся тут, поживем без баб? Поутру еще рыбы наловим… -  тянет его сосед, и все хохочут. Костер высвечивает лица. Река молчит.
Среди всеобщей тишины слышится рычание.
 - Это у кого живот бурчит, кто голодный остался? – шутит бородатый. Все смеются, но тут же и умолкают: рычание становится громче.
 - Призрак…призрак!
Молодой парень вскакивает на ноги и указывает в сторону леса. Совсем недалеко, в свете огня, все видят длинную фигуру человека. Седые длинные волосы. Ни бороды, ни усов. Глаза злые…или напуганные?
Все встают. И только бородатый продолжает сидеть на земле.
 - Так это же Потеря, - спокойно разводит руками он.  – Он к огню не подойдет, боится.
Рыбаки вновь садятся на песок. Только молодой парень стоит и смотрит на рычащего бродягу.
 - Ему холодно, - неловко выговаривает он и тоже садится.
 - Холодно, - уверенно кивает бородатый. Потом встает, поднимает с земли кусок грубой ткани, которой укрывал ноги, и направляется к пришельцу. Тот замолкает. Бородатый уверенным движением набрасывает ткань ему на плечи, поверх лохмотьев, и говорит:
 - Вот, теперь тепло.
И возвращается к костру.
Бродяга какое-то время стоит еще, не шевелясь. Потом обнимает себя обоими руками, прижимает тряпицу к плечам. И улыбается, как ребенок. Но, никто , кроме молодого парня, этой улыбки уже не видит.
 - А почему Потеря? – спрашивает молодой, когда бродяга скрывается в лесу.
 - Болтают – одеяло потерял когда-то, вот теперь ищет. Дать ему чем накрыться – он и рад. Да, думаю, не одно одеяло потерял он. Где его родня, где дом? Как знать?
 - А как его на самом деле зовут?
 - Да кому ж известно. Дело нехорошее, конечно, его Потерей звать, не по-людски, как пса какого. Но ведь он же не скажет.
Бородатый двигается ближе к костру. Все ложатся спать. Знают: он не подведет, разбудит.
Бородатый смотрит на реку. Может быть – что-то вспоминает.