В тёмных местах истории и литературы

                В ТЁМНЫХ МЕСТАХ ИСТОРИИ И ЛИТЕРАТУРЫ
Готовясь к защите кандидатской по литературе, корпея над авторефератом, Серафим Семионович Катчиков с ужасом понял, что не знает, что такое образ.  Десяток определений, теснившихся в голове, не помогал, а запутывали дело. «Обобщённая и конкретная картина человеческой жизни…». Но обобщая, неизбежно уходишь от конкретики, конкретизируя – от обобщения. Получается некий нуль, созданный с помощью вымысла и приобретающий эстетическое значение. Во втором часу ночи он попал в мысленный лабиринт, из которого выбрался на балкон, где было довольно прохладно. Свежий ветерок, зеленоватые огни на горизонте, настраивали на какую-нибудь готическую поэму: «После жаркого дня огнеликая сушь / Наполняется свежестью ночи, / И летят мириады кочующих душ / В звёздном свете, прозрачно непрочном». Мысль буксовала, далее не сочинялось, но и автореферат смертельно надоел. Защищаться предстояло в сентябре, но летом работалось только ночью, а днём был пляж и сонная одурь. Души, сны, автогипноз собственного я… Хотелось запрокинуть голову к Вселенной, но тишину ночи разрезал женский взвизг где-то внизу:
– Помогите же!
«Вероятно, Вилковы выясняют отношения», – усмехнулся Катчиков и перегнулся через перила, ожидая продолжения сцен из частной жизни. Но нет, у соседей снизу было пусто темно и тихо. «Послышалось?». Крик повторился, и по асфальту рассыпался дробный звон каблучков, а почти вслед за ним более тяжелый бег. «Мужик,дурак, бандит, маньяк догоняет свою бабу, – подумалось Серафиму Семионовичу. – и охота мне… лахудра какая-то». Однако бесстрастным голосом судьи, объявляющего победителя, адресуясь в космическую тьму, он произнёс, радуясь тому, что жильцы его подъезда никак не могли договориться о ремонте домофона:
– Пятый этаж. Крайняя справа.
 «Не услышит, – оценил он свой голос тут же, – сказал-то не очень громко». Но уже стучали каблучками по лестнице, и он, распахнув дверь квартиры, перехватывал девушку в туфельках, но в одной короткой сорочке, тянул ее сопротивляющуюся руку, с которой капала кровь: «Сюда!». Она упиралась, и её волновало только одно:
– Почему на третий? Куда вы меня тащите?
Прислонил палец к губам:
–   Не люблю беспокоиться.          
Впрочем, мысль о подстановке мелькнула и у него. Прокрутились воображаемые сюжеты, запустишь такую, а она тебе бац в лобешник, и заходите, мальчики. Или прыг тебе на шею, а там её отец, братья, муж… Конкретизация в сторону от обобщения: помогай своему ближнему. Топот ног по лестнице следовал названному им пункту назначения.
– Как видите, у них тоже отличный слух.
– Значит вы подставляете других? Они же разнесут дверь.
Сейчас же двумя этажами выше неистово забарабанили по металлически равнодушной двери. Он повернул защёлку. Зацепил включённый фонарик за вешалку прихожки, указал на стул:
– Садитесь.
– Ужас как колотят.
Девушка, видимо обожала тишину. Пояснил:
– Там живёт вахтовик, поставил чуть ли не броню. Сейчас там никого нет.
– А другие? 
Крайняя озабоченность соседями сверху немножко огорчала. Ему что устраивать шум на своей площадке с тем, чтобы все поняли, что именно к нему ночью в одном белье забежала гостья. Хорошо, что мама с сестрой на даче, а то… Как это там у Высоцкого: «Меня сегодня муза посетила, / Бог весть, что люди скажут про неё». А ко мне прибежала: «Ты белой тенью, призраком мелькала, / В ночную тьму изрёк я номера, /И двери раскрывались по лекалам, / Творенья и жизни, и пера. / И, вытянув божественную руку, / Расшитую порезами стекла, / Впустил в глаза и в сердце своё муку, / Почти что в том, в чём мама родила».
–Давай лечиться. С тебя капает.
Руки подрагивали россыпью мелких порезов. Усадил на стул, изображая проницательность заправского врача:
– Разбила стекло? Позвонить в милицию?
Он обрабатывал ранки перекисью, а она, поойкивая, рассказывала.
– Угадал.  Не надо милицию, е… обормоты. Вырвалась, убежала. Давай ещё и йодом.
Шепотом процитировал Блока: «И пусть игла твоя вонзится / В ладони грубые, когда / В его руках ты будешь биться, / Крича от боли и стыда»
Она вырвала ватку и йод и, промокая порезы, быстро залепетала.
– Нет. В причинное место. Кричать досталось ему. А вы в милицию… А превышение необходимой обороны? Будете носить мне передачи? Лет шесть назад тонула, а вожатый посоветовал в трусиках иметь англейку. Тогда её не было, и он просто укусил меня в лодыжку. Болевой поцелуй, судорога прекратилась…  влюбилась в него как дурочка.
Серафим Семионович на некоторое время потерял дар речи. Таечка…Гвоздикова.  Ну, конечно, же. Вот он её маячковый проблеск глазок. Целое разбирательство тогда начальство устроило. По поводу ножки. Гвоздик не подвёл, изогнулся, показал, как мог цапнуть себя в то же самое место. Выключить пробки, обойтись фонариком…  Ага, капюшон ещё надень. Суженого, как говорят, конём не объедешь. А суженую?
– И соперница была. Подружка.
Как же, как же… Оля Цветкова. И Оленьку встретил недавно. На площади перед кинотеатром стали вдруг окружать его юноши с серыми лицами в удобных спортивных костюмах, а он вырядился в тройку и с букетом вместо кастета, который поблёскивал у стоящего прямо перед ним. Пропал букет! Освободил стебли роз от целлофана, выслушал просьбу внести в фонд помощи детям сиротам пятьсот рублей. И тут откуда-то сбоку возник Цветочек, черканул ручкой воздух, круг распался. Поздоровались, разошлись.
Оглянулся, встретились глазами ещё раз. Подбежала и удивила: «Выпорите меня, Серафим Семионович!».  – «Это зачем?» – «Мама говорит: «Пороть меня некому» – «А чем?» – «А пойдём в сквер, хворостин наломаем…».  Посмотрел на смятые в ожидании боя головки цветов. – «Давай розами!» Перебила свидание с Леночкой Штейн. Да, это заговор какой-то.
 «Цветок и гвоздик, Господи, прости, / Только колец мне, правда, не хватало, / Да ещё им осталось подрасти / До женщины, любви и идеала». Вот и подросла. Командирша начинающих гопников.
А тогда…Бумажные самолётики, влетающие в форточку, со стихами, написанными жёлтыми исчезающими буквами, как бы стыдящихся самих себя. Пара моторных девочек, жестокий спор, кому быть королевой в худшую минуту жизни для неё. Театр «Жёлтая роза». Адъютант Серёжа-рыбачок… медленно поплыло перед глазами. Скандал с конкурсом инсценировок. Разыгрывали сценку по стихам Юрия Кузнецова: «Кровь голубая на помост стекала, /Ликуй толпа, сжимай своё кольцо, / Но, говорят, Антуаннета встала / И голову швырнула им в лицо». Спорили делать ли гильотину, но ограничились топором палача Серёжи и помостом в виде спины рослого Юрочки Горынычева, задрапированного в мешковину. В решающий момент Оля убрала голову, и вместо неё метнула в публику разрисованный мяч с чёрными космами парика. Поймавшая муляж Тая, подбросила его в воздух, изображая ликование толпы, низов, массы с песенкой времён французской революции: «А цаира, а цаира, / Их перевешать всех пора!» И весь отряд дружно подхватил. Жюри не понравилось всё, начиная с голубой крови, нашли также в сценке пропаганду насилия и террора… осудили якобинцев и большевиков, как известно, виновных в прошлых, настоящих и всех будущих бедствиях…Он не мог объяснить взрослым дядям и тетям, что поэтический образ многомерен и содержит прямо противоположную интерпретацию. Отнюдь не панегирик революции, а её осуждение. Но тут выяснилось, что топор был не бутафорский, а настоящий, только с лезвием обмотанным двумя слоями веревки и украшенныйфольгой для устрашающего блеска, Он почувствовал, что дело идёт к его превращению в несостоявшегося убийцу Оли и Юры. Пояснения, что Серёжа попросту толкал мяч, а не голову, не могли противостоять возражению: а если бы Оля не убрала бы свою глупую голову? Шутка, что история не имеет сослагательного наклонения, возымела обратное действие. Пришлось взять этот топор, прощупать толщину верёвки, да и хряснуть себя по руке. Остался небольшой синяк. Жюри напряжённо обозревало его поднятую руку.
– Предоставляю право повторить любому с любой силой. На моей руке.
Желающих не находилось. Разряжая наступившую тишину, Леночка Штейн в чёрных траурных шортах и алой безрукавке подняла руку, выскочила к доске и, играя формулами, показала, что при такой обвязке никаких серьёзных повреждений и быть не могло: «Всего лишь физика. Девятый класс». Несколько опешившие члены жюри молчали. Признаться в непонимании школьной физики было выше сил. И Леночка завершила комплиментом, бросив ласкающий взгляд на провинившегося: «Ярко и звонко сделано». Всё равно вышел несколько побелевшим.
Вечером она целовалась с ним, признавалась и советовала: «Мне тоже снесло голову. Учи физику, Серафимчик, не придётся ставить опыты на себе». Но никогда не переступала предельных значений. Всегда по чуть-чуть, и всего – понемножку. А в перерывах между чмоки-чмоки спрашивала: «Кто из нас слышит звук поцелуя первым?». И, видя его задумчивость, добавляла: «Нет-нет, гравитационное смещение здесь минимально». После таких напряжённых соприкосновений начинала болеть голова. Встречались и потом…как бы в жанре научной поэзии.
Приключение в лагере стоило потом повышенной стипендии,а через год допроса с пристрастием на вступительном экзамене в аспирантуру по философии с этим вопросом по Ницше, когда, подняв голову, он узнал в экзаменаторе бывшую начальницу лагеря. Стоило Тайкиных долгих длинных рукописных писем, на которые он почему-то стал отвечать так же старомодно вне всяких соцсетей. Возможно, его забавляло столкновение льзя и нельзя, некое исключённое третье, когда: «Сентенции этики сдавят как жмых. / Пройдут по мозгам вереницей, / Нельзя так влюблённо смотреть на чужих / Особенно на ученицу, / И вырвет глаза мне из Библии стих, / Иль выклюют хищные птицы». Потом бросил писать, после нежданного подарка… Впрочем, теперь-то она взрослая.
–  Кажется, стучат уже на… ниже, – взволнованно произнесла Тайка, – они что проверяют все квартиры? Вы спите что ли?
Дымка воспоминаний медленно рассеялась. И, правда, несколько отвлёкся. И кто знает, чем это кончится?
Прислонил палец к губам, выкатил из-под скамеечки с обувью гантельку и, хотя удерживал гостью за плечо, она поднялась, и к дверям подошли вместе. А там, вверху, на этот раз стучащим открыли.
– Вы в курсе, который час? – спросил хорошо поставленный женский голос. – Девушка? У меня. Показания сняты, камера включена. Ножками отсюда.
Дробный топот ног прокатился сверху вниз по подъезду.
– Вот это да! – прошептала Тая. – Как одна троих разогнала! Из органов? Дрессировщица?
–  Училка с убедительным голосом.
– Здорово! А муж у неё есть?
– Есть, но выходит в серьёзных случаях всегда она.
– А если бы постучали к нам? Вы бы вышли? Или пропустили бы вперёд меня?
– Нет, позвонил бы в милицию.
– Струсили бы…
        Он обозлился, потерял контроль и выдал себя, прочитав финальные строки Юрия Кузнецова: «Я был плохим учеником, признаться, / В истории так много тёмных мест, / Но из свободы равенства и братства, / Я хорошо запомнил этот жест».
– Ангел! – радостно объявила Гвоздикова, качнувшись к нему всем телом, захватывая шею. Тоже… со школьных лет привязалась кличка. Папа был стопроцентный атеист, но любил пушкинского «Пророка». Хорошо бы иметь крылья.
– Ты всегда появляешься вовремя. Почему прекратились письма? Ты женат? Ты считаешь меня надкушенным яблочком? Смотри!
Серафиму Семионовичу показалось, что ему этим пулемётным лепетом и выпрыгом из сорочки начисто сносит голову. Вяло отстраняясь, пробормотал, что терпеть не может глуповских посланий. Да, её молочный зубик, присланный в подарок с этим предисловием: «ты обладаешь частью детства тела и счастьем будешь ты моим всецело», вывел его из себя комической экзальтацией.  Он гладил её волосы, твердил менторским тоном о сложности жизни, в которой не следует зря ссориться с родителями.
– Откуда ты знаешь? Ах, да… ангел же!
Тоже мне секрет на миллион. Успокаивал её и себя, но временами ему казалось, что только плывущий по всем координатам образ иголки удерживал его от немедленного падения. И звучал вопрос в голове, почему именно ее, а не Леночку он укладывает на диван в столь неподходящий момент времени?
И приходилось утешать себя, медленными строчками, вместе с толчками сердца, бившими ему в голову, «что только здесь, в реальности без света, /где каждый луч был изгнан как изгой /, я понял только именно лишь эта, / была моею и ничьей другой». Романтическая баллада грозила впасть в натурализм физиологического очерка. Впрочем, когда он выключил ноутбук и нашёл записную книжку с телефонами шестилетней давности, гостья, распластавшись в стиле рококо, уже спала, и возможность переиграть судьбу всё ещё оставалась. Впрочем, ровно до того момента, как в руке проснулся телефон и плачущий женский голос поведал об исчезновении дочери. Пропажа была у него, и он, не подумав, ляпнул, что она спит, и её можно забрать, он сам вызовет такси. Он ожидал, что сейчас на него закричат что-нибудь вроде: «Что вы сделали с моей девочкой?». Но Викторию Даниловну всё это успокоило настолько, что она иронично посоветовала не будить Таю, а всего лучше завтра, как выспитесь, приехать в гости. «Может это так и задумано? С неё станется… В чём же я её повезу?» – возникли и пропали вопросы. И вдруг вместе с поцелуем проснувшейся Тайки и лёгким шумом мыслей до него дошло. Обобщение идёт по одной координате, а конкретизация по другой, поэтому аннигиляции не происходит. В качестве других координат можно взять идеализацию и типизацию, экстраполяцию и локализацию. В общем виде это шестимерный вектор. Ленка бы разобралась… Оставалось узнать, почему понимание этой простой истины совпало с забежавшей Таечкой и с более сложной задачей уложить её спать без последствий… или с защитой придётся повременить.