глава JLBY

***
JLBY
Снилось, будто я ступаю по мраморной лестнице дворца.
Как очутился там, меня не волновало, видно так нужно сну. А наверху стоит Император. Я иду вниз по ступеням.
А вверху надменный он, словно памятник, или не живая парадная картина портрета в полный рост.
И такая недосказанность между нами возникла.
Ещё до этого снилось продолжительное видение, временами переходившее в настоящий мой кошмар.
Сначала возникла поросль у обочины шоссе, и будто я один из ростков травы, обладающий сознанием травинки.
Побывав некоторое время травой, становлюсь самим собой.
Потом превращаюсь в камешек, лежащий на горной гряде, сколько-то веков на свете. Снова перекидываюсь в себя, и перемещаюсь в девушку. В её тело и в сознание.
Это тянулось так долго, что секунды застыли на месте, будто я навсегда оставлен перемещаться между разными сознаниями.
Но рано или поздно человеческий сон прекращается, я всё-таки смог проснуться. Открыл глаз, в мозг хлынул свет.
—Эй.
Никто не откликнулся. Тут я помнил, про вчерашнюю посиделку в баре, про Фредди, и про пуделя. Правда, смутно. Но пёс должен быть где-то рядом. Утреннее солнце било в окно.
Я поднялся со смятой постели, и стал обходить комнату.
Наткнулся на стол, на нём лежала записка, с неровным почерком, на испанском языке:
«Прости пиратик, спасибо за всё, я ухожу, больше не могу так жить. Хочу вернуться домой. Твоя Ворона».
Тут без перевода понятно »грацио…», и всё такое.
— Да, тут без перевода понятно, — я уже это повторил что ли вслух?
Этой записке было пару месяцев, и она всё это время лежала на столе, на самом видном месте.
Почти всегда, будучи в таком состоянии с утра, я прочитывал записку заново. Наверно думал наивно, что мне приснился дурной сон; что записки нет, я проснусь, окликну её, и всё будет как прежде. Но было, как было, и записка действовала на меня точно отрезвляющий душ.
«Я ухожу…» Ладно. Не привыкать. Пускай ушла.
Надо отпускать людей от себя, которые хотят уйти.
Что ж не будем слезы лить, надо жить всё равно.
Хотя стоило бы лить, наверно я любил её и дорожил её близостью и обществом преданного друга.
Но это было бы раньше, а сейчас у меня больше нет ничего.
Я сел на широкую постель, для нас двоих, и принялся вспоминать события год назад. До введения карантинов.
Тогда я собрался в отпуск и желал его провести как можно активно.
Меня потянуло в Турцию, походить по трекинговому маршруту в гористом районе Каппадокии на пару недель, и мне ничто не мешало претворить это в жизнь, ведь я жил один.
У меня была любимая страсть к трекингу, хайкингу, и прочим пешеходным вещам, дабы познавать мир через путешествия, когда идешь по свету ногами.
В интернете я нашел специализированный форум, списался с тамошними админами. Мне определили дату начала похода и группу товарищей по маршруту.
Меня это устраивало, и в конце осени, когда было не жарко
(и не было пандемии), я забронировал авиабилеты, взял отпуск, и отправился в Турцию. Там встретился с группой в заранее оговоренном месте.
Они были со всей Европы: немцы, французы, были с Украины пара хлопцев, я один был из РФ.
И в моей группе оказалась она, Вероника, гордая чертовка из Испании, да еще с примесью турчанской крови. Как я понял потом, ее предки были из янычар.
О, она была высокомерной и неприступной поначалу.
В первые дни похода, она смотрела на всех задрав носик.
Трудилась медсестрой  в волонтерском движении «врачи без границ». Объездила почти весь мир с ними, поэтому разговаривала на английском, и как выяснилось потом, даже немного на русском языке. Нашим инструктором был турок и его оптимистическое раздолбайство. Кстати, есть русское раздолбайство, а есть турецкое. Так  вот, турецкое раздолбайство, лучше нашего.
Можно сказать великолепнее во много раз.
Но обо всем по порядку.
Денег было в обрез, поэтому мне пришлось брать недорогие авиабилеты, где бесплатный лимит багажа находиться на планке до 10 кг. Из-за этого свою палатку и спальник пришлось оставить дома. Тогда я списался с админами, и они обещали мне выдать снаряжение напрокат, прямо на точке сбора группы.
И я понадеялся на обещание, но по приезду мне достался только спальник, причем сильно поношенный и с большой дыркой, и тот был «плюсовым».
Это означало, что в нем было хорошо спать, только при плюсовой температуре. А ночи уже были под ноль.
После первой ночевки, обнаружилось, что я мерз ночью в нем, даже в одежде, и утром почувствовал, что меня укусило какое-то насекомое в лицо.
Укус немного зудел, и я не обратил на это внимание.
Да и аптечки походной не оказалось ни у меня, ни у инструктора.
Свою аптечку я брал с собой, но лишился её в турецком аэропорту, так получилось.
На следующий день случилась непогода в горах, и на землю опустился сплошной туман с мелким дождем.
Я шел замыкающим, за группой моих спутников.
О чем-то задумался, голова толком не работала от недосыпа, и я отстал от ритма движения, но в какой-то момент опомнился, и стал следовать за желтым пятном походного комбинезона кого-то из наших. Пятно было заметным в тумане, и я успокоился.
Но потом пятно, я заметил, вдруг стало хаотично метаться из стороны в сторону. Так не должно быть в связке, когда идешь индейской колонной, то есть друг за другом, а впереди главный следопыт или проводник.
Пятном оказалась Вероника, и конечно она тоже отстала от группы, по своей, — хотелось бы сказать по своей тупости, — но не буду.
Несмотря на то, что она объездила мир, но у неё не было подготовки, для такой прогулки по пересеченной местности.
Мы потерялись, всерьез и надолго, как подсказывал мой опыт лесного егеря. Связь сотовая не работала, раций у нас не было,
маршрутные карты остались у инструктора, и местность я не знал.
Основных вещей из горного снаряжения у нас тоже не было: это каски и веревки.
Нам оставалось только ждать на месте, пока рассеется туман.
Сутки, двое, или трое. Нас бы всё равно потом нашли.
Но испанка не желала сидеть ровно на месте, ни одной спокойной минуты. И она, выражаясь на весь свет и на мужской пол, схватила рюкзак и устремилась, в густом тумане, куда глаза глядят.
Я же остался на месте, равнодушно пережидать туманность.
Созерцая природу и окружавшую действительность через призму философских концепций, вроде таких: природа есть природа, и, что не делается, то к лучшему.
Спустя некоторое время, когда туман немного развеялся, я всё же решил осмотреться вокруг себя, заодно проверить, куда делась испанка. Я  предельно осторожно продвигался вперед, когда снизу от меня  послышались стоны и проклятья.
Это оказалась испанка, и конечно, первый же обрыв со скалы стал её крестным попаданием. Мне пришлось потрудиться, чтобы извлечь ее из расщелины глубиной метра два.
Вдобавок она обронила рюкзак, который укатился дальше вниз, и у неё было что-то с ногой.
Как выяснилось при беглом осмотре, растяжение связок стопы.
Передвигаться самостоятельно она не могла, мне пришлось брать её и тащить на себе, подальше от этой расщелины, вниз на пологое плато, и где была опушка куцых деревьев. Я снова устроил привал.
А как иначе идти с прицепом в виде женщины на плече?
Да не просто женщиной, а дьяволом в юбке, то есть в штанах!— чёртом, даже сто чертей, всех взятых воедино.
Исплевался весь: что? куда? зачем?— достали бабские вопросы! Ээх. Мужики. Как я вас понимаю.
Был бы мужик, да хотя бы прикурить попросил бы у него.
Для поддержания видимости какой-то нормальной беседы.
А то баба в походе — смех один, и курам на смех.
Куда теперь её деть? Сам не знаю.
Обнялась, прижалась — я не могу без тебя. Пропаду.
Пропасть — это да, тут запросто.
Спаси меня, умоляю. Я умру здесь.
Тебе стирать, готовить буду.
Слёзы, истерика. Не конкретно, а очень конкретно.
Ей трудно придется, думал наивно с начала, теперь уже  вынужденной остановки. Только хрен там!
Сразу же вопросы пошли: — где тут вода? где еда?
Быстро она здесь обвыклась.
Не хватало извечного женского вопроса про алмазы.
Да! Блин!— я сейчас пойду алмазы добывать!
Убил бы. Да жалко… живая же.
Но насчет алмазов она держала пока рот на замке.
До поры. До времени.
Опасливо поглядывая на мой весьма грозный ножичек,
который висел на поясе, в специальной кордуре, с фиксацией для мгновенного выхватывания из ножен.
— Блайд — сталь, кнауф — нож, а это больстер,— пора бы запомнить после десятка повторений.
Это я объяснял Веронике в который раз, показывая на ладони устройство егерского ножа.
А с водой и едой у нас были проблемы.
Наступила жара, и бутылки на два литра с питьевой водой, хватило только на первый день сидения на стоянке.
Из еды только упаковка галет, салями и пачка шоколада, из моего НЗ. Поэтому я надумал поохотиться на птиц, с помощью самодельных силков, сделанных из… Ну вы сами понимаете.
Для этого, чёрные как смоль волосы, пришлось ей отрезать, под самый корень. Как есть, откромсать длинные пряди. Тем же ножом.
Сама же спасибо скажет, когда дичь будет уминать за обе щёки.
Угу. Чуть глаза мне не выцарапала!
Муэрде! — ругается как сапожник.
Вот кошка дрянная! Точнее ворона!
Да осталось волос, ещё на вполне приличную косичку.
Она так и сделала, быстро соорудив короткий хвостик, обиженно посвёркивая чёрными глазищами на меня.
Я тоже себя почувствовал неловко.
Ещё бы, главную женскую гордость лишил.
Это как из красавца попугая выдрать его хохолок.
Кто не знал: попугаи обожают смотреть в зеркало на свое отражение. Их хлебом не корми, дай покрасоваться собой.
Но Вероника так и осталась ничего, даже очень.
Ладная фигурой и лицом, ноги стройные и длинные, прямо как из ушей растут. Правда, ножки, привыкшие к грубой обуви, а не к дамским туфлям безделушкам.
Но это скорее плюс, а не недостаток для передвижения по горам.
— Ладно, не сердись, отрастут новые…
Снова короткий взгляд из-под ресниц.
Злится она. Не отошла от ожесточения.
— Слушай, ведь по правилам трекинга ты должна обрести новое имя. Хочешь тоже получить его?
— Врёшь ты! Нет никакого нового имени.
— Не вру. Это обычай, понимаешь, традиция такая.
— Как это? И кто даёт?
— Всегда по-разному. Обычно новичок, ходит в паре с бывалым бродягой. Тот его обучает, натаскивает всем премудростям. И в конце обучения крестит его. Даёт новое имя, подходящее для новичка, под его характер, становиться ему крестником.
— А у тебя как прошло? Кто крестник?
— Потом как-нибудь подробно расскажу.
— И какое имя ты мне дашь? Крестник Джоник.
— Я подумаю. Посмотрю на твоё поведение.
Вероника фыркнула, как умеют только женщины.
Когда я обустраивал наш маленький лагерь, то нашёл кусок клеёнки приличного размера, который валялся ненужным мусором. Но нам пригодится любая мелочь.
Вечером, на плато я нашел немного сухого хвороста, и ночью сделал костерок от холода.
В ножнах ножа было вмонтировано огниво, с помощью стали ножа и огнива высек искры на труху, так и зажёг.
На второй день, в мои силки с приманкой из кусочка галеты попалась небольшая птичка, вроде нашей перепелки.
Я убил, потом ощипал и зажарил.
Так мы пообедали мясным блюдом, а воды, тем более, чая или кофе запить, не оказалась. Пришлось жевать на сухую.
Ночью было холодно, несмотря на костер, поэтому мы спали, тесно прижавшись, согреваясь телами и дыханием.
На третий день набежала тучка на небо, пролился небольшой дождик, откликнувшись на наши мольбы, оросил каплями влаги измученные жаждой тела.
К счастью, нам удалось набрать немного воды для питья, в расстеленную клеёнку, которою мы тут же жадно осушили.
И заполнили пустую бутылку.
Да, чего хочет женщина, того хочет бог.
И язык русский знает, хотя иногда мешает речь со словами на испанском, особенно когда ругается.
На четвертый день, боль в ноге у Вероники почти прошла, и она понемногу могла ходить без моей поддержки, правда, опираясь на  трекинговую палку.
Теперь нам нужно добираться до населённого места, других вариантов что делать и как, чтобы выжить — больше не было.
В раздумьях обо всём, я с утра наметил, нам двоим, цель — дойти до леса в низменности, там спрятаться в тени деревьев от жары, дать небольшой отдых уставшим телам.
И может быть там, найти родник или ручеёк.
С надеждой, упрямо поднялся на ноги, и я с Вероникой двинулись по направлению.
Она шла примерной ученицей за мной, присматриваясь ко всему, что я делаю, вышагивая длинными ногами в несуразных ботинках, в точности как лукавая ворона.
Может правда окрестить её Вороной?
Ладно, посмотрим.
Не стали углубляться внутрь леса.
Облюбовав деревце на краю опушки, я измождено повалился на землю прямо около него, с наслаждением вытягивая ноги, проваливаясь в дремотную полуявь, без снов.
Вероника тоже рядом свалилась без сил.
Сон, или моя жизнь в той реальности. Так бывает иногда.
Этот сон хватает меня за руку, и несёт прямо в ад.
Только не боюсь я его, страшного ада.
Ведь я же там был!
***
… — Эй, Джоник, очнись!— меня тормошила Вероника, раскачивая всем телом. Я подскочил с земли как ужаленный, вываливаясь из сна, больно треснувшись головой об ствол дерева — где, и что я?!
Когда просыпаюсь, спрашиваю сам себя, ибо всё непонятно в жизни, — Я, где, сей час?! Я в этой реальности? или в новой Яви уже? Где по-другому устроена жизнь.
Все счастливы, нет зависти между людьми, нет богатых и нет бедных. Но нет. Суровая реальность остается, никуда не деваясь.
Почему так. Ведь я же твердо знаю — всё должно быть иначе.
И эта реальность сон... Сон. Где я иду.
Просто иду и всё, вместе с остальными.
Вдруг сзади догоняет Ильгиз.
— Хочешь курить?
— Давай. Только ты же умер там.
Ильгиз достаёт мятую пачку сигарет с фильтром:
— Это не важно, брат. Держи.
Я беру одну сигарету, не отказываться, раз угощают от души. Похлопал по карманам, в поисках спичек — да нету их. Напарник достал старую бензиновую зажигалку, щелкнув колёсиком, высек огнь на фителёк, прикурил сам и поднёс мне.
— Держи, Джон.
Прикоснувшись концом сигареты к жёлтому огню зажигалки, я втягиваю, ещё, и ещё раз.
Но огонь тухнет, почему-то.
Ильгиз задорно смеётся, ширкает колёсиком:
— Давай!
Давай, так давай.
Я пытаюсь прикурить, тыкая кончик сигареты прямо в дрожащий огонёк зажигалки в руке напарника.
Со всей дури затягивая в себя угар, пламя, или нет, что-то иное.
Не получается! Чёрт возьми! Да что же это такое!
Пламя гаснет и гаснет. Ильгиз растворяется в тумане
И тут доходит, что это нежизненно…
— Иногда, я завидую необратимости смерти.
Такой твёрдой определённости, и в минуты слабости я стараюсь гнать эти мысли,— задумалась Вероника, делясь сокровенной мудростью.— Нам никогда не понять такое.
От напавшей бессонницы я натаскал дровишек, запалил небольшой костерок. Потом мы долго сидели с ней возле костра, под старым деревом, внимая беззвучным словам из ночной тишины.
Почему-то с ней было хорошо сидеть и молчать обо всём.
Потом, под утро, мне стало плохо и дурно.
Воспалился недавний укус на лбу.
Он налился непонятно чем: то ли клейким гноем, то ли какой-то субстанцией. Тело, голову, и мозги особенно, жгло липким огнём, как из огнеметов, которыми немцы тогда на войне палили всё подряд. Суставы скручивало, потом они немели, ни чем не мог согнуть. Иногда я не мог двигаться, только ползти.
Тогда Вероника почти взваливала меня на себя, и тащила из последних девичьих силёнок.
Всё лишнее и тяжелое, уже давно было выброшено, кроме самого рюкзака с самым необходимым.
Он болтался почти пустой на плече у Вероники.
Это то, что я помню из тех проклятых дней, наполненные страданием и болью.
Наверно для меня лучше было бы остаться там, где-то в пустоши, тем более для неё.
Так бывает, когда сначала пьёшь, чтобы забыться.
Потом пьешь, чтобы забыть, что творил тогда в забытье.
Какой-то замкнутый круг пьянства получается, так и с этим. Бредил, ничего не узнавал вокруг, и впадал в беспамятство.
Это со слов Вероники.
А что было на самом деле, не узнать.
Я никогда особо не допытывался, а она молчала об этом.
Наверно для неё это был какой-то кошмарный треш.
Идти трое суток в неизвестном месте, куда-то тащить полумертвое тело, это что-то запредельное для психики.
Не знаю, что она там испытала, и как мы всё-таки выжили.
Получилась так, что Вероника отволочила меня в местность, называемую кран .
Там нас подобрали спасатели, им сообщили о нас, где мы находимся. Потом было долгое лечение и реабилитация.
Месяц я пробыл там, в больнице.
Ещё тогда перед уходом доктор спросил:
— Может тебе протез глазной поставить? Я смогу изготовить, не отличишь от настоящего.
— Нет, спасибо вам. Вероника мне повязку сошьет, лучше буду её носить.
— Ладно, но если передумаешь, приезжай.
На том и распростились.
Вероника вернулась со мной в РФ.
В посольстве она сделала туристическую визу на месяц, ей очень хотелось погостить у меня.
Но когда пришло время улетать ей на родину, то рейсы отменили, и начался локдаун.
Поэтому она осталась со мной в Эн-ске на неопределенное время, хоть без гражданства и незаконно, — но она, и я, — были рады и этому обстоятельству.
В большом мире, теперь свирепствовал вирус, и высоким шишкам было не до нас, мелких червячков.
Веронику, которую окрестил всё-таки Вороной, когда мы возвратились в Энск, я сразу представил обществу моим новым другом. Никто возражений не имел, особых и конкретных.
Наверно опасались необычную парочку; человека с изуродованным лицом, где сияет безумный взор одного правого глаза, и то ли девку то ли пацана, весьма хитрющей наружности, появившуюся буквально из ниоткуда. Руководство леспромхоза выделило нам жилье, в качестве моих былых заслуг.
Начался карантин и я смекнул, что надо Вороне подыскать занятие, чтобы не болталась без дела.
Вот что главное в совместной жизни?
Некоторые скажут постель, любовь, цветы и ухаживания, романтика и поцелуи, и все такое. Это конечно тоже, но не главное.
Главное — чтобы женщина была при деле, пускай работает и зарабатывает деньги в семью. Самый идеальный вариант, когда она будет работать, причем у вас на виду.
А то был случай у меня в молодости: нашел ей работу, а она там нашла другого. Но это был мой частный случай, совместной жизни.
Иначе, несмотря на всю любовь, женщина сходит с ума, сидя дома целыми днями, и будет, вас мужиков, пилить, пилить и пилить.
Тут то и приходит конец любви и всем отношениям.
Поэтому я снова подошел к начальству, с предложением, что мне требуется помощник, хотя бы на полставки.
Мне и ей, назначили медкомиссию с анализами.
Я то прошел, несмотря на то что психиатр и по совместительству нарколог, он был в шляпе с  высокой тульёй и стал спрашивать каверзные вопросы:
— годен?
— не понял вас..—  сослал я обратно вопрос к врачу.
— Что делаешь вечерами? Сериалы смотришь?
— так ведь книжки читаю.
— какие? Детективы, триллеры?
— классику, — ответил я честно.
— и что же из них?
— чехова, куприна, иногда Грема Грина.
Психиатр ухмыльнулся в бородку, словно последователь Фрейда:
— Интеллектуал, а работаешь лесником. Как так?
— так ведь. Джек Лондон был моряком.
Психиатр поставил штамп в книжку, что я годен к работе.
Он что-то вдогонку кричал мне, я не слышал и убежал по другим кабинетам. Он поставил штамп, да и все врачи тоже.
Вероника также прошла медицинский контроль.
Её и оформили, стажером егеря, вместе с разрешением выходить за периметр, и за  блокпосты.
Я подарил мой любимый нож Вороне.
Выписал ей снаряжение и оружие, которое имелось в наличии на складе. Стал тренировать её в непродолжительных вылазках по близлежащим лесам, и учить тому, что сам знал.
Да я и сам, скорее всего, учился всему заново, и приспосабливался к мировоззрению одним глазом. Это тоже непросто, поверьте мне.
Мы редко появлялись на людях.
Поэтому мы часть времени, свободную от работы, проводили вдвоем, в уютной комнатке барака для семейных мужиков, которую с поистине женским изяществом обустроила Ворона.
Она сшила занавески на окна, яркие скатерти постелила на стол и на кухонный столик. Оказались цветастые простыни на постели, лежали тёплые коврики на полу.
Комнату она называла: «это наше любимое гнёздышко вороны, а ты мой любимый вороньей пиррратик».
Так и говорила, раскатывая букву «Р», на испанский манер.
Со швейными принадлежностями, материалом, тканями, в Эн-ске было туго, приходилось заказывать с Большой земли, плюс ещё женские принадлежности: крема, шампуни, и многое другое.
Когда происходила доставка, так сказать, гуманитарной помощи: продовольствия, выпивки, которое потом выгружали на склады местным барыгам.
А мы уже покупали за деньги у них, и приплачивали за приватность заказа. В общем, потихоньку выкручивался, и Вороне было чем заняться вечерами.
Либо тихо не привлекая внимания, раз в неделю, сидели в баре в углу помещения, слушая сплетни и новости от других бродяг, которые возвратились из далёких рейдов по зараженной местности.
Я терял былую сноровку, боевые умения, выработанные рефлексы.
С этим ничего было нельзя поделать, ведь я расслабился, или сказать по-простому — обабился, раскис и сдулся, как проколотый мяч, который долго пинала ногами детвора.
Хотя я не возражал самому себе, с одной стороны было комфортно проживать с Вороной: уют, готовая еда, общение, постель по ночам. Это я понимал, и что предшествующего «себя» не вернуть.
Честно признаться; я уже не мог драться, держать нож в руке, тем более поднять на кого-то руку.
Насилие, в любом виде, претило мне.
Разумеется, в окружении приходиться поддерживать репутацию циника, парня без принципов и моральных устоев.
А люди, всегда не так понимают других людей.
Ведь с одной стороны мнения общества обо мне было примерно таким: отщепенец со странностями, людей чурается и пугает их своим видом, друзей не заводит, помощи не просит и сам не оказывает, по душам ни с кем не общается, нашёл молоденького стажера и живет с ним, может он вдобавок содомит и педофил.
Но себя-то не обманешь. Наверно у меня теперь новый путь, как у евангельского проповедника.
Как там было в древней Индии: один добрейший души, не будем говорить кто именно, буддийский мудрец, который муху не обидит без нужды, и просветлённый был насквозь, хотя раньше всех родичей переубивал пачками, учителей гнобил почем зря, ну а святым человеком потом прослыл.
Так он, тот мудрец, не считал это грехом и не брал в душу.
Такой секрет кармы. Так и у меня видимо.
Уже не было того Джоника. осталась от него одна фикция, или фетиш. Не знаю, как правильно обозначиться в нынешнем положении, тех старых спившихся доходяг, на которых я тогда несколько лет назад смотрел с презрением.
Теперь я сам такой: ненужный и никудышный.
Вот вчера был нужен, а сегодня уже нет.
Хотя… тут я тихонько произнёс:
— Арт, Арт.
Пёс где-то заворочался за стенкой и выскочил из коридорчика возле входной двери, радостно завилял хвостом и подскочил ближе.
Он просовывал морду мне на колени, чихая и отфыркиваясь от полноты чувств.
— Хороший, хороший, — приговаривал, ласково трепля его рукой по морде живое существо.— Остались мы вдвоем. Да, кто-то уходит, кто-то приходит. Такова жизнь, всё равнозначно выходит, понимаешь ты.
— Есть хочешь?
Арт коротко гавкнул, и помотал головой, да так, что висячие уши встрепенулись веером,— тут и без слов понятно.
Я полураздетый встал с постели, и достал из припасов большую банку мясной тушенки, открыл и дал ему всю полную, пусть отъедается, мне не жалко.
Себе же стал неторопливо готовить кофе в маленькой кухне.
В состоянии полной отрешённости от всёго, что окружает вокруг, когда уже некуда спешить, ведь впереди целая жизнь, до места в событии, называемое смертью.
Наверно это хорошо когда никто и ничего не отвлекает, не мешает думать. Кроме безголосого пса, который с аппетитом чавкает тушёнкой и облизывает уже пустую жестянку.
***
Я думал про истину.
К примеру, если взять человека, и разделить его жизнь на возрастные этапы, то получиться, что в детстве он думал про игрушки и детские игры с ребятами, в юности про девушек и что с ними связано, потом про деньги и карьеру, и уже когда становился дедушкой, наверно про надвигающуюся смерть и прожитую жизнь.
До старика ещё далековато, деньги и власть не интересуют.
Мне осталось только думать про нечто иное.
Об этом не говорят в храмах первосвященники, когда ставят во краю всех углов затасканного идола.
… Истиной может быть абсолютно всё: от зеленой травинки, растущей на краю тротуара; бесхозный камешек, лежащий над горной бездной; девушка, возможно неважно какая — симпатичная или не очень, ведь единого критерия красоты нет ни для кого, идущая независимой походкой впереди и наделяющей вас настороженным взглядом, либо одаривающей улыбкой, легко проходя мимо.
Но вы саму улыбку не видите, она лишь угадывается по узенькой полоске её щеки, по повороту шейки скрытой за прической, или по осанке спины.
И относиться нужно к ней, бережно и с осторожностью.
Они, — предметы и девушка, — возможно, сами не знают, не понимают об этом.
Но вы то догадываетесь с моих слов.
То есть, я, наверно знаю.
Не собираюсь объяснять, — все и так очевидно.
Если хорошенько подумать, и очень хорошо.
Так бывает; вы думаете.
И долгожданная мысль приходит в голову.
Но она тут же уходит, оставляя вам проблески воспоминаний, о чём-то хорошем и светлом.
Наверно, что было в прошлом, которого нельзя изменить.
Мы ищем истину, а её не надо искать по всему свету.
Она в нас заложена. Ничего нового здесь нет.
Каждый толковый философ изрёк про это откровение, от Сократа до Канта, просто у каждого человека сугубо своё личное понимание этого понятия. Интерпретация субъективизма, называется.
Или сказать ещё проще: каждый смотрит на мир своими глазами.
Можно смотреть глазами клоуна, можно глазами солдата, глазами врача, глазами художника, глазами мужчины или женщины, а сначала глазами детей.
Приходящие к нам мысли и мечты, — неважно какие,— это и есть мы сами, и если мы стремимся к чему-то внешнему, то исключительно из-за непонимания того, что внешнего нет нигде, кроме как внутри, а внутри нет нигде вообще. Часто окружающий кошмар так беспросветен, что мы говорим – нет в жизни счастья.
Но оно всё равно где-то есть.
То есть, мы истина, что являемся сами собой, — плохими, хорошими — не важно.
Мы просто являемся. Не имеет значения кем в этой жизни: дворником или артистом.
Кто говорит обратное — ха! полежите в могиле сто веков пока вас случайно не откопают и выпустят на свободу, проживать новый цикл возрождения.
Я уже был там, в той, или в этой жизни, кто это знает, кроме меня. Спускался, если назвать это действие словом.
Там тихо и темно, и никого нет. Ни бога, ни дьявола, — одна пустота, кроме наваждений и оживших воспоминаний.
Не перейти  — и ни в какую, пропасть там навечно.
Мы, люди, сами себя сознательно убиваем, запертые в тюрьме человеческого существования.
Когда мы убиваем себя, то покушаемся на живущего в нас бога.
Мы наказываем его за то, что он обрек нас на муки, пытаемся сравниться с ним во всемогуществе, или даже берем на себя его функции, внезапно заканчивая начатое им кукольное представление.
Если он создает мир, то в нашей власти опять растворить его во тьме; поскольку бог – одна из наших идей, самоубийство есть тем самым убийство бога.
Но в те минуты отрешённой ясности и покоя, стоя над кофейником, я снова пережил то, что так поразило меня несколько месяцев назад. Потом опять позабыл – наверно, потому, что не мог выразить сути этого переживания, а удержать в сознании мы можем лишь то, что сумеем облечь в мыслеформы.
***
Тут кофейник закипел на огненном круге электрической плитки.
Я налил кофе в кружку, сел за стол, и стал ждать, пока оно немного остынет. Арт. насытившись, прилёг на пол рядом, изредка поглядывая на меня с любопытством.
Всего год назад я планировал и предполагал, что вот сделаю  пару рисковых сделок по продаже древесины, срублю деньжат по-крупному, и можно выходить на пенсию в какой-нибудь заморский островок, где всегда тепло.  Не сложилось, почти не сложилось.
Теперь уже требуется выйти в отставку, но границы везде перекрыты, а куда можно попасть, там непригодная обстановка для здоровья.
Там инфицированные люди сознательно заражают здоровых людей, чтобы не было им обидно: сегодня сдохну я, а завтра уже ты.
Тут мне вспомнилось кое-что, но тогда не придал этому особого значения. Я напряг память, и она стала восстанавливать события с механической точностью, каждую деталь происходившего два месяца назад.
***
Мягкий полумрак, тени от обстановки и от нас, складки на шторке, трещинки на потолке, производимые звуки.
У нее на руках колышаться от движений медные браслетики, ногти аккуратно пострижены, лоб наморщен от усердия и внимания, а женственная осанка с челкой, которая спускается на глаза, сводит с ума. Да, это было в один из милых, последних вечеров, проведённых с ней. Я полулежал на диване, и в половину уха слушал старенький фильм в записи на планшете.
Можно было зарейдить станции  радио: музыку или новости, копаться в интернете, зайти в «сторис», «тик-ток», или в другую соцсеть. Но меня это нисколько не интересовало.
Вот вы говорите друг другу: глянь «сторис» по утру.
Но кроме шлюх, там нет людей.
Да – шлюхи достойные. Так получается.
И больше нет людей на свете.
Как-то раз зашел, посмотрел, и с тех пор больше никогда не смотрю: ни утром, ни вечером.
Элитные проститутки, оказываются, по меркам сумасшедшего общества — уважаемыми сексологами и бьюти-блогерами.
По новостному радио, к примеру, объявляют рубрику «спорт».
Но про спорт там нет ничего: кто-то кого-то купил в клуб.
А кто-то отказался из-за маленьких денег. В миллион долларов.
Про спорт там нет ничего.
Разве это спорт? — когда я должен выслушивать про закидоны салаги, который умеет пинать мячик чуть лучше других, если ему не заплатили больше миллиона долларов.
Это букмекеры, а не всесоюзное радио, которое обязано говорить о ежечасных новостях в стране.
Чемпионат по футболу переносится на другое время — дикторша дура, я и без тебя знаю, что всем настал звиздец.
И теперь нахрен твой футбол мне, и другим людям, сдался.
Поэтому теперь я отдавал предпочтение проверенной «классики», смотрел или слушал фильм, или классическую музыку.
Наверно если бы я мог озвучить свою жизнь — то это была та мелодия из фильма Вонга Карвая «любовное настроение», загадочное и целомудренное.
Конечно, да. Расставание с первой любовью.
Тогда курить начал втихаря в туалете, и всё остальное.
В общем, взрослел как все подростки в моё время.
Помню, тогда отрастил волосы до плеч на радость окрестным бабушкам и моей тоже, когда она отрывала из «хаера» клок за клоком. Она была бабушкой с жестким характером, выкованным в военное время, словно из песни «Моя бабушка курит трубку».
Гордая грива начинающего «хеви металлиста» редела и лысела не по дням, а по часам, и я начал смазывать её на ночь снадобьями, они стояли в баночках возле бабушкиной кровати и холодильника.
Воровал эти мази напропалую, и мазал прическу, чтобы она дыбом стояла, что даже черти пугались по ночам.
Вскоре обман раскрылся — бабушка готовила из трав настойки и мази, по её словам этим мази были наоборот от роста волос.
Вот я орал на весь дом.
Не знаю, но волосы с тех пор нормально росли.
Правда, сейчас седые больше растут, возраст, да и жизнь такая.
При чем тут это? Так, вспомнилось.
Прошлого можно коснуться в памяти.
Наверное, если оно позволит, и позовёт к себе.
А в другой реальности, — как там живётся?
Надо пробовать на язык, как случается в детстве.
Брежневская пятиэтажка, возле подъезда обязательная скамейка из окрашенных досок основательно привинченных к железным бокам.
Рядом врос в асфальт железный дугообразный поручень, чтобы держась за него счищать грязь с обуви, перед заходом в дом.
Раньше ведь асфальт редко где был уложен по улицам.
Глина, земля, особенно в дождь, и только сапоги резиновые выручают, или выручали...
Не знаю, как будет правильнее выразиться, по отношению к реальностям.
Давнишний человек тот, у кого больше прошлого, чем будущего.
Воспоминания, ощущения от прожитого, шрамы, ранения, болезни,— это из прошлого.
И чем больше их, тем меньше остаётся будущего.
Валяйте воспоминания, что уж теперь.
Вообщем, сколько мне было тогда лет пять не больше, дворовые мальчишки постарше подначили лизнуть языком этот поручень.
Зима, мороз под двадцать, я чуть прикоснулся к ледяному железу и язык примёрз. Намертво.
Сначала было не больно и немного боязно, что навсегда приморозился к поручню.
Я не ревел, ведь рядом уставясь на меня внимательно, стояли пацаны и девочки из нашего двора.
Ведь они говорили: ничего страшного, слизни иней с железа, он будет очень сладкий, как шоколадная конфета.
Я им поверил, и не знал, что делать.
Теперь даже позвать на помощь бабушку не мог, чуть дернёшься и больно языку.
Не помню, сколько я там скрючившись простоял, —  минуту, а может целую вечность отмерянную тогда для меня.
Стужа стала щипать щёки, а холод колоть ноги в дешёвой обуви, не предназначенной для морозов.
Решившись на неизбежное, будь что будет — сдохну так сдохну, дернулся из всех силёнок, оставляя на поручне кусочек кожи с языка. Тут же рванул домой. В родной подъезд.
Там, внутри безопасности, дал вволю чувствам.
Ныл от души, и в голос ревел как обиженный телёнок на весь белый свет, на этих плохих мальчишек, которые обманывают почем зря. Мудрая бабушка потом сказала с грустью, это первый урок, терпи, дальше будет больше, больнее и страшнее.
Хотя так и не научился тогда, ездить на велике без рук.
Теперь я стал понимать стариков и бабушек, сидящих в одиночестве на лавочках возле подъездов жилых домов.
Раньше думал: для чего они недвижно сидят, стонут, охают, для чего? Теперь стало понятно.
Называйте как хотите: дзен, нирвана, старческая мудрость, опыт жизни, случай, — что ты ещё живой и коптишь небо вздохами и это также приятно, созерцание жизни сродни счастливой эйфории.
Только куда девается вековая мудрость; она уходит в пыль, растворяется в песках, закапывается в небытиё?
Тогда зачем, — всё повторяется сначала.
Десятилетним мальчуганом точно помнил, что ходил в детсад и в школу, учил уроки, зубрил алфавит, занимался «физрой» и прочим, а дальше не помню.
Видно знание удалили, или само стёрлось из памяти.
Ах, если бы можно, вернуть вспять
Хоть чуть… я бы простил всё бабушке.
Но время прошло, она умерла, и лежит уже там.
Вместе со всеми. То есть покойниками.
От слова покой, вечный покой.
Я когда-то хотел всё стереть из памяти.
Знаете, как в фантастическом фильме: провода, наушники, приборы к мозгу. Наверно получилось.
Тут начинается волшебство и магия.
Так бывает после операции и сильного наркоза.
Впрочем, надо вернуться.
***

Мне снилось будто страна, вся одна большая зона.
И за каждый проступок, провинившемуся узнику, делают наколку  — точку на плече,  как в обычной зоне.
Если будет три точки, то сиделец полный пидорас., а две точки, ну ещё не совсем.
А тут произошла пандемия, и власть решила прививать народ, но  после укола остается несмываемая точка, и если на плече уже две точки, то становиться пидорасами никто не хотел, хотя и привитыми.
У кого одна точка, он тоже не хотел, ведь его после прививки от звания пидораса  отличали лишь одна точка, которую в зоне очень легко заслужить.
А таких в государстве–зоне набиралось очень много.
Тогда власть в зоне решила прививать контингент принудительно, нагнали охрану, ввели войска, но ничего не получилось.
Узники шли на смерть, не желая становиться пидорасами.
Тогда власти решили действовать помягче: пригнали врачей агитаторов и комиссаров политруков, которые стали разъяснять сидельцам сие мракобесные заблуждения, что точка от прививки не совсем точка, и она вовсе не считается за точку
«прививайтесь граждане заключенные, — кричали они, — вы не будете пидорасами!»
Но народ не верил в это, и все равно не желал прививаться и становиться пидорасами.
***
Она рукодельничала, сидя перед столиком, где на нём горел маленький огонёк светильника.
Вроде, по-моему, сшивала себе новую вышивку на свой разукрашенный комбез егеря, по выкройкам из потрепанного толстого журнала моды «Бурда моден» на английском языке. Он завалялся в пожелтевшем от времени шкафу от прошлых жильцов, и Ворона постоянно что-то в нем вычитывала и срисовывала.
В комнате негромко звучал фильм, иногда стрекотала швейная машинка, я погружался в далёкие воспоминания.
Если забыть на некоторое время что за окном суровый мир, здесь было так мирно в одном отдельно взятом островке счастья, словно затишье перед грозой, и ничего не предвещало её.
Хотя не так: я предчувствовал её где-то глубоко внутри, эту метафорическую грозу, всё же я давно живу на этом свете, чтобы понять, — она когда-нибудь уйдет от меня, или мы расстанемся по многим причинам.
Живя здесь, в маленькой комнатке, я не строил никаких планов на дальнейшее. Вообще никаких, жил, от дня ко дню как бог на душу положит, и всё.
Да, год назад планировал, а сейчас уже нет.
Мы не обсуждали планы на будущее: я не хотел обсуждать, ибо обсуждать было нечего, а она молчала на эту тему.
Наверно сама догадывалась женской интуицией, что на свете существует другая жизнь для девушек, нежели жизнь в карантине, кроме как быть стажером лесника и любовницей.
Я старше её раза в два, если не больше.
Ей двадцать лет — мне за сорок, гожусь ей в отцы.
Со мной у неё нет никаких перспектив, как выражаются современные девушки, стремящиеся к комфорту и благополучной жизни.
Наверно вы сами знаете, как трудно объяснить окружающим и самому себе, почему случилось именно так, и свое положение в личной жизни: почему вы переспали с этим, почему она вышла замуж за другого претендента, или не вышла, почему тот вдруг женился на этой, а ту бросил.
Не будем наивными, и не надо упреков.
Если же судьба вдруг дает маленький шанс провести короткое время счастливо, то плевать на людские предрассудки.
Нам было хорошо вместе жить в этот отрезок времени нескольких месяцев, она была маленькой женщиной, я взрослым мужчиной, и этим всё сказано. Что будет дальше, мы не задумывались.
И я подсознательно оттягивал этот момент ухода.
Точно так, когда приходит время, из родительского гнезда вылетает оперившийся птенец.
Да, не зря окрестил её Вороной, — я улыбнулся себе, и своим мыслям.
Попробовал снова сконцентрироваться, и «выйти из себя».
Увидеть эту пройденную сцену со стороны, вроде как видеокамерой висящей на потолке или сбоку на стене, а может и двумя камерами сразу с нескольких ракурсов, впрочем, неважно.
Это запросто сделать, если мозг «раскачен» донельзя, всеми что ни на есть раздражителями головных рецепторов: от наркотиков до стресса в экстремальных ситуациях, от которых седеют волосы.
Помните как в том кошмаре: сначала травинка, потом камешек и девушка.
С недавних пор, после потери глаза, я мог вырабатывать такое состояние.
Конечно, трудно и затратно психически, каждый раз вживаться в новое тело или объект, а вот со стороны наблюдать за ними, это давалось мне намного легче.
И я продолжил вспоминать тот вечер.
***
… У неё в руках мелькала иголка с ниткой, щёлкали ножницы, с тихим стуком строчила портативная машинка.
Мы о чём-то беседовали, точно не помню о чём.
В основном о бытовых пустяках, или обсуждали кого-то, иногда перекидываясь словами и малозначительными фразами.
Так мне казалось.
Она встала со стула, что-то надела, чем-то зашуршала и обернулась, с восторгом спрашивая:
— Ну как я тебе? — зажав в губах иголку с ниткой, и пару булавок. Я не разобрал ничего, что она произнесла, потому что сами понимаете, с иголкой во рту тяжело выговаривать слова. Для меня это прозвучало как шепелявое бормотание.
— А-а, что? — произнес, не открывая глаз, точнее глаза.
— Хватит бурчать, и всё время спать, — она вытащила иголку и булавки из губ.— Посмотри на меня, пиратик.
— Я не сплю,— пробурчал я, отрываясь от воспоминаний и наконец, приоткрыл глаз.
Это не было вышивкой на салфетку, или ещё какая-нибудь безделица, вроде кружевной накидки на тот старый шкаф.
Оно оказалось платьем, почти сшитым и готовым, за исключением нескольких приколотых булавок, которые поддерживали формы по бокам. Дамское платье из бежевой, блестящей ткани, средней длины, обтягивающее её точёную фигурку, с вырезом на груди, как говорит светская богема «вечернее», и наверняка сшитое по чертежам с того журнала «Бурды» за 1986 год.
Я был, даже немного поражён, что так она сумела самостоятельно сделать. Она гордо вздёрнула носик, и кокетливо крутанулась на носочках без приподнятых пяток, точно заправская балерина на сцене.
— Ну как, нравлюсь? Красиво мне в нем?
— Да, ты красавица в нём. Но дамы у нас говорят «как я выгляжу?», или «мне это идёт к лицу?».
— Не придирайся!
Конечно, я придирался: это выглядело прекрасно, и столь же, мягко говоря, нелепо — словно одевать шикарное платье в деревне Малое Зюзюкино на вечернюю дойку коров в коровнике полным коровьего дерьма.
Тут я понял, что перебрал и решил извиниться, на всякий случай.
— Извини, ты мне очень нравишься в нём, да и вообще в любой одежде.
Она обиженно фыркнула и юркнула за ширму, которую иногда она растягивала на протянутой веревке, чтобы переодеваться днём или вечером. При мне она стеснялась, видимо воспитание давало о себе знать. Оттуда она вышла в привычной одежде: штанах шароварах и в мужской рубахе, маленького размера.
Ворона одевалась без халатиков и блузок, чтобы не выделяться из нашей мужской братии, на случай если кто-нибудь нечаянно нагрянет в гости, а если на выход в Бар, то тем более, — ничего женского, и надвинутое кепи на голову.
Ей не привыкать, ведь раньше она носила мусульманский никаб.
Она по пути надела тапочки, села на стул вполоборота ко мне, и стала складывать лежавшие на столе швейное имущество, потом уставилась в окно, подперев подбородок ладошкой.
После молчания спросила.
— Джоник, а скажи: что такое дом? вообще.
— Хмм, ну как, дом — это дом. Так банально говорят люди, когда хотят сказать, что вот мол, это место где я живу.
— То есть, где я сейчас живу с тобой, это дом для меня?
— Ну конечно.
— А место где я раньше жила, и где родилась?
— Хмм, можно сказать, что это тоже дом. Правда, старый дом.
— Получается, у меня есть много домов: старый и новый?
— Получается, что так.
— Всё равно, что-то я не пойму. У нас в мечети муллы говорили, что дом един.
— Наверно они тоже правы.
Я не хотел вступать с ней в спор.
Как вот ей объяснить про дом понятливей.
Честно говоря, я и сам не знал внятного определения.
Помнится, в молодости на слуху всех поколений, от пацанов до дедушек, была песня:
«Мой адрес Советский Союз», и каждый порядочный гражданин патриот почитал своим домом именно весь Союз. Если пойти думать в этом направлении, то можно считать планету Земля домом.
«Планета — наш дом!», громкий лозунг экологических активистов. Конечно, они правы с одной стороны.
Также можно полагать домом Солнечную Систему, потом галактику,— если верить песне «Мы дети Галактики», — и потом можно считать моим домом даже саму Вселенную.
Поэтому я ответил.
— Может быть, или как, по-вашему сказать: «кисас…»
— Всё равно непонятно, — она насупилась и прикусила губку, видно тоже вспоминая о чём-то далёком и что было в детстве у неё.
Она мало рассказывала о нём, и совсем не делилась воспоминаниями.
— Послушай, Вероника, — это трудно объяснить на словах.
Я поставил на планшете фильм на паузу, залез в поиск «Яндекса», ведь «Гугл» был заблокирован, и нажал первую же попавшую ссылку:
— Вот слушай, что пишут. Дом, может означать; место обитания, жилище; единица земельного владения; официальное название жилых или производственных корпусов, также служебных строений, расположенных на одном земельном участке и имеющих один учётный номер. К примеру: Дом Быта, Дом Культуры, Дом Техники. (Дом Хрен Знает Чего)
Дом — круг, цель в кёрлинге.
Дон или дом — форма вежливого обращения, произошедшая от лат. dominus — «господин».
Добавляется к имени монахов бенедиктинцев и картезианцев.
Дом — новогвинейский язык восточной группы семьи чимбу.
— И так далее. Понятно? — спросил я, хотя самому тут стало вообще ни черта непонятно.
В детстве мои родители отправились отмечать какой-то праздник.
Помню они говорили про меня: «вот был бы он путевый, а ведь он непутевый уродился…»
Я тогда много знал слов: хороший, злой, большой, маленький.
Но что означает путевый, или непутёвый не знал и не понимал.
Так и это недороазумение. Причём тут новогвинейский язык племён семей чимбу, монахи бенедиктинцы, обезличенный и официальный Дом Культуры под номером «один дробь два».
Керлинг, боулинг, бейсбол со спортивными терминами.
Причем тут они? Если разобрать всё по полочкам.
Она горько расхохоталась.
— Ха-ха, ну как может быть, ведь это не так? Правда?
— Да. Понимаешь, люди сами вечно напутывают, что к чему. Так и с этим понятием «дом», сейчас тоже творится полная неразбериха. Во всех языках такая мешанина.
Вот на твоем испанском «каса» или «корал», тоже дом.
Не бери в голову. Просто забей.
— А мне нужно ясно знать, что такое дом…— упрямо заявила она.
— И зачем тебе это?— задумчиво проговорил я, отключая значок «Яндекса» и запуская вновь фильм с паузы.
— Ладно, забей. Ха, такое смешное у вас слово.
— А у вас «кисас», оно похоже на кис-кис, когда кастрированных кошек подзывают.
Она неожиданно сменила тему:
— Ты не слышал о мужчинах, которые ушли в рейд и скоро вернуться?
— Да нет, не слышал.
— Они должны через три дня вернуться и потом будут отдыхать вечером в Баре. Сходим туда?
— Кисас. Ведь ты знаешь, что я не люблю там бывать.
— Дей нада (пожалуйста), пиратик, — она вроде бы чуть ли не заплакала и взмолилась. Трудно понять женские чувства, что в них правдиво, или это актерская игра, притворство или жеманство.
Хотя женщины в основном в наш век, стали совсем без чувств, почти как я. Мне пришлось уступить:
— Ладно, сходим. Только учти, я опять там закидаюсь в дрова водкой. Стану пьяным. Так что будешь меня тащить, ведь не смогу идти. Потом буду домогаться любви, как одноглазый пират. Я усну, буду храпеть, а ты меня разденешь, и я снова просплю до обеда. Вот видишь, я всё знаю заранее.
— Ну и что. Давай всё равно сходим в Бар?
Я устала находиться здесь постоянно…
— Ладно, ладно. Завтра у нас по расписанию учебные стрельбы в лесу. Надо бы встать пораньше. Ты винтовку почистила кстати?
— Нет ещё. Ведь я шила…
— Ну так, давай чисть стажер. Что сидим?! Эх, дать бы тебе три наряда вне очереди, да ты всё равно не поймешь.
Смотри, заклинит — и пиши пропало, останешься с голой задницей, против волков…
Я без злобы ворчал, дабы не обидеть её окончательно, и не испортить любовное настроение, что царило в фильме и в жизни.
Конечно, я бы сам всё почистил и смазал, но порядок есть порядок. Она встала и уныло пошла в коридор, где были стойка с оружием, как в обычной ротной оружейке.
— Пиратик, ну у меня же потом ручки пахнут маслом.
А ты этого не любишь на ночь.
Вот чертовка Ворона! Знает ведь мою слабость.
— Хорошо, достань и приготовь, я сам почищу.
Тут она захлопала в ладошки, взвизгнула как девчонка, и кинулась ко мне на постель. Потом полетел в сторону планшет, с неоконченным фильмом, потом наша одежда.
Ах да, тут уже не было замусоленных дел до чистки оружия в тот вечер, или уже в ночь. И кто кому готовит кофе, ведь его надо ещё размолоть в кофемолке.
Так бывает, когда уже ничего не надо делать по приказу.
И нам было хорошо, в этом запоздалом мирке, который мы создали сами, отгородившись от всех бедствий, тоненькой задёрнутой шторкой. Что тут сказать и добавить: »кисас, кисас, кисас…»
Когда можно подозвать котов и кошек, всех заодно на свете.
Олигархи и президенты, тоже сооружают личные мирки.
Кто-то из беспомощных правителей, скрывается от заражения в подземном бункере, выходя на связь с народом в режиме видеоконференций, кроме появления на публике в скафандре цвета яичного желтка, чтобы выглядело символично.
Кто-то из толстомордых нувориш швартует фешенебельную яхту возле отдалённого испанского острова.
Одинокий старик с иконой, думающий, что он наперсник Господа, едущий в бронированном «мерседесе» с кортежем охраны.
Он скрывается в кельи, под пение братьев монахов, где потом сочиняет новые молитвы.
Что является лишь примитивной аффирмацией, то есть словесным обращением к внутреннему «Я», а не к придуманному богу.
Но все они это делают с помощью затратных энергий силы, карательных институтов, власти и денег, а мы непонятно из чего, что есть, сейчас под рукой. Для всего этого есть слова.
А как насчет того, для чего их нет?
Сложно ведь сказать на самом деле, что такое говорящий рояль, под странным названием «моцарт», и в тоже время обреченный на вечное одиночество, болотная тина, думающая одно и то же десять тысяч лет, луговой запах фиалок, наглухо запаянный в стеклянном флакончике, или отблеск последнего заката на глазном яблоке замерзшего альпиниста на вершине Эвереста.
***
Да, что тут добавить. Мой налитый кофе в стакане совсем остыл на столе, и стал холодным, чуть ли не покрываясь изморосью, хотя в комнате был «плюс». Наверно, это есть шутка.
И всё, что было с Вероникой,— тоже была шутка, как этот остывший стакан с кофе. Форма и содержание, да помню этот закон. Сам же и придумал тогда. А если есть нечто другое.
Так, ни о чём, простая шутка от судьбы.
Когда я бухал, из-за той похотливой сучки в молодости, то прятал водку. От самого себя, в разных местах.
Потом поутру приходилось разгадывать кроссворд.
Это была жесть, кто понимает меня в то время
Вот знаешь и помнишь, что точно должен остаться «пузырь».
Ты его ищешь, долго-долго, но его нет нигде, и не можешь найти. Сначала возникает ярость, потом боль, под конец, разочарование в жизни и в людях. Потом всё-таки находишь заначку, бывало на другой день, и нет никаких чувств.
А женщины не понимают, почему мужики пьют горькую.
Они думают, что нам нравиться пить, и все тут.
Мужики пьют не так просто так.
Совсем нет, а из-за возникших проблем в жизни.
Есть случаи, когда пьёт запоем сынок олигарха,  и звездный актер.
Не из-за проблем в жизни, а совсем наоборот.
Но это, подчеркиваю, частные случаи.
Я же беру в статистику простых людей, коим причисляю себя.
Когда я пил — она спрашивала, и с издевкой.
Как пьется, ну пей больше.
И я же тебе больше рогов наставлю.
Я первый бросил ее и уехал в Энск, навсегда.
Тут мне захотелось что-нибудь выпить покрепче этого кофе, которой напоминал мне о Вороне, и о расставании.
Там в шкафу, который почти занимал всю стену комнаты, под нижней полкой был устроен мини-бар с алкоголем, где стоят: виски, джинн, текила, ром, коньяк, и конечно испанское вино для Вороны. Разумеется, не ящиками, и не полные все: в какой-то бутылке половина жидкости, а где-то осталась всего на четверть.
Достал  оставшуюся водку, и вдруг, мне стало жарко.
Настолько, что я вмиг покрылся потом.
Бутылка выскользнула из рук, мокрой рыбкой.
Время вновь застыло, я успел её поймать в падении.
В голове зашумело, и в оставшемся глазу потемнело, словно желаю поднять стокилограммовую штангу.
Очередной приступ, подумал я.
Головное давление и невралгия.
Так бывает, доктор предупреждал об этом.
Надо переждать некоторое время.
Я поставил не открытую бутылку на столик, включил комнатный вентилятор, улегся на смятую постель, и стал думать.
О чем? — моим мозгом, который олицетворяет мой последний глаз.
Да конечно о ней, как бы пафосно это не звучало.
Но нет, не о ней одной.
Женщины, девушки, — о, эти самые странные существа в нашем сумасбродном мире. Хотя со временем они тоже становятся обыкновенными ****ями и стервами, которых заел быт и нищенское существование. Хотите доказательств? Гляньте «сторис».
Интересно, что же они хотят в жизни от нас, от мужчин?
В своих затаенных желаниях и мечтах о любви и в сексе…
Денег? виллу? шикарную яхту?
Или большой, черный член негра?
Чтобы он, этот толстый член, как монстр пронзал их прелестные дырочки, и трахал без передышки с утра до вечера, ибо вечером у них болит голова, и ведь они хотят спать по ночам, как все нравственные и приличные дамы, соответствующие образу морального общества.
Я не мог уяснить, ту ясную мысль, пронзающим одурманенный мозг озарением, почему Вероника бросила, ушла куда-то, может и с кем-то. Не мог, и всё тут. До меня не доходило.
Почему… Да пусть катится к черту.
Я разозлился, на себя и на весь мир: ещё мне этого не хватает переживать из-за какой-то юбки.
Какое мне дело, ушла — так ушла, пусть проваливает к чертовой бабушке.
Дальше я стал размышлять о разном, что легко приходило в голову. К примеру, раньше я думал, почему обычно наркоманы не здороваются: доброе утро, здрасте, или добрый вечер. Теперь понял: это есть не неуважение к людям, это неуважение ко времени.
То есть для них, что день что ночь, одинаково.
Они чувствуют себя в едином течении времени.
А еще я стал понимать людей, которые дрались за землю в гражданских войнах.
Земли на всех не хватит в будущем, уже близком.
Я анархист по духу. Наверно когда Махно стал таким властным, он не смог отказаться от власти. Я бы смог, ну наверно.
А еще я понял, почему женщины так много рожали детей
Дело не в гондоне, абортах, и феминизме.
Дело в эпидемиях и в войнах.
Когда планета совсем безлюдна, ей не интересно.
Когда трахаешься, возникают всякие чувства, когда сука говорит самцу — ощенимся.
Ощенимся, н нарожаем новых щенят.
О да, ощенимся, и спускаем  сперму ей в рот.
Это как любовь и секс.
Можно сильно любить, и даже боготворить, лицо красивой девушки, но трахать её мокрую и волосатую вагину…
Это тоже невыносимое чувство, можно сказать даже брезгливое и отвратительное. Наверно минет тоже отвратительное действо.
Я не знаю. Люди превратились в fakobool.
От слова «фак ю», и мяч.
Сиськи шары, яйца шары, жопа шары.
И скоро обратиться ****а в шар.
В очень глобальный. Хотя в этом мире мы все являемся потребителями факобола, независимо кто это старушка или деджок.
Факобол, это сейчас вместо футбола.
Когда вместо футбольного мяча накачивают мозги.
Наконец я устал думать о всяких напастях современного века, и заснул, проваливаясь в сон без снов.
Когда проснулся, был ранний вечер.
Боль прошла из тела и головы, но в душе она не пропала.
Сейчас пить одному вечером дома и последующую ночь мне не хотелось. Было стремление не столько напиться снова, а увидеть чьи-то знакомые и незнакомые лица, услышать их грубые голоса, ощутить чужую и волнующую жизнь.
В конце концов, чем они дышат и как выживают, в настоящее время, лишь бы не оставаться в одиночестве.
Ведь у меня теперь с уходом Вероники образовалась такая прорва ненужного времени, что его некуда потратить даже на ветреное времяпровождение в опустевшем доме, — с ужасом понял я, — тут мне не помогут даже десяток прирученных собак и кошек.
Тут совсем не напрягаясь, в прочищенные сном мозги прокрались последние воспоминания о том  посещении «Бара» с Вороной.
Там она несколько раз отлучалась от нашего столика, и пропадала из моей прямой видимости и слышимости.
Что было не мудрено делать, учитывая моё состояние.
Она, конечно, небрежно отпрашивалась у меня, говорила, что ей нужно сходить в туалет, уйти к барной стойке для заказа выпивки, или поменять диски на проигрывателе.
Я с досадой чертыхнулся и стал собираться, на этот раз, чтобы прогулять пса перед сном.
— Пес, давай собираться.
Арт с готовностью прорычал, и поднял морду вверх.
Я придирчиво осмотрел его и добавил:
— Надо бы к тебе опознавательный знак привязать, что ты служебный пес.
Пришлось покопаться в шкафу, где нашелся отрез алой материи.
Из неё быстро соорудил вроде ошейника и повязал на узел ему на шею. Пес облизал мне руки.
Получилось неплохо, смотрелось как свадебный бант, только там выделяется белое на черном, а здесь красное на черном.
Оделся по весенней погоде, взял наличные деньги на всякий случай, и мы с Артом пошли гулять.
Он красовался с алой повязкой на шее и глядел на всех  проходящих людей с великим презрением.
Они сторонились, не здороваясь, молча, обходили нас с опаской.
Светило весеннее солнышко, гуляли молодые мамаши с колясками, голуби купались в теплых лужах на асфальте, недалеко прохаживался полицейский патруль с детектором квантвируса, — в общем, жизнь в Эн-ске продолжалась.
Ноги сами, почти отдельно от нас, вдвоем с Артом, привели на железнодорожный вокзал.
Тут всё было по прежнему с началом карантина: пустые платформы без пассажиров, пути без поездов, когда-то блестящие рельсы стали ржавыми, безлюдное здание  билетных касс и зала ожидания, и чуть подальше осиротевшее депо с несколькими электровозами без вагонов. Были ещё тепловозы, они по узкоколейке пригоняли на станцию грузовые платформы с деловой древесиной, с нашего леспромхоза, которую отправляли потом на экспорт в Китай, или ещё куда-то.
Год назад я связался с нужными людьми, они могли сделать документы и свести с покупателем, чтобы незаконно продать целый состав древесины, за огромные бабки. Оставалось дело за мной, но я улетел в Турцию.
Когда вернулся, то, мне было плевать на всё, и на деньги тоже.
После исчезновения Вероники, я часто заглядывал сюда.
Зачем? Я и сам не знал, просто заходил и размышлял, куда она подевалась. Ведь поезда не ходили, самолеты не летали, границы закрыты. Кроме того, после  ухода, я не ушел в запой, и на следующий день я стал её искать и объезжать Эн-ск на двести километров в радиусе, на служебном «уазике».
Все столбы и щиты объявлений в окрестных деревушках, на трассах, да и в самом Эн-ске были обклеены моим объявлением с её фотографией и просьбой сообщить о её местонахождении.
Я понимал, что она не может никуда деться с карантинной зоны, как находиться здесь рядом. Но поиски, ни к чему не привели.
На вокзале меня окликнул Жора, крепкий парень в форменном камуфляже, знакомый охранник этого закрытого объекта.
Он спустился со сторожевого поста, и прицелился «стечкином».
— Здорово Джоник. Гуляешь?
— Здоров и ты. Гуляем.
— Кто с тобой? — Он показал стволом наизготовку на пса, застывшего его у моих ног.
— Это мой теперь пес.
— Ага, так я и поверил. Зачем он тебе сдался?
— На будущее, кто знает: вдруг совсем ослепну, он будет мне поводырем.
Охранник задумался:
— Ну не знаю, не положено так-то с собаками здесь гулять.
Важный объект, понимаешь.
Он спрятал «стечкин» в наплечную кобуру.
Я подошел ближе и протянул ему руку, в моей ладони была зажата купюра в сто рублей.
— Да забей, что положено.
Жора поморщился, но взял ее.
— Хорошо, оружие при себе есть?
— Увы, нет. А у тебя хорошая машинка, — в ответ я показал пальцем на его АПС.
— Ладно, — Жора осклабился в широкой улыбке. — Проходи тогда, и гуляйте, сколько влезет.
Он полез к себе на пост снова дежурить и бдить.
А мы пошли гулять дальше:
— Арт пойдем дальше, на этот раз нас вежливо приглашают.
После продолжительной прогулки по территории вокзала, мне захотелось есть, и наверно Арту. Как я знал, при вокзале раньше было кафе с хорошей кухней, там готовили даже недурственно чем в столичных ресторанах, и конечно лучше чем в «Баре».
Я с Артом подошел к крылечку кафе, оно оказалось открытым и действующим. Мы зашли внутрь помещения.
Было пусто, не считая, невесело стоявшей у окна застывшей статуей официантки, и молодого мужчины в белом халате, действовавшего за бармена за барной стойкой.
От скуки он щелкал пультом от телевизора, переключая каналы.
Арт от непривычной обстановки, остался сидеть возле выхода, а я сразу подошёл к бармену.
Его лицо напоминало мордочку чем-то рассерженной крысы.
Такое сходство добавляли тонкие усики над искривленной шрамом губой. Он был мне незнаком, и даже имени не знал, но готов был поклясться, что его все посетители называют Крыс, или Крис, или вроде того.
Обойдясь без лишних слов выяснения личностей и прочей болтовни, я заказал полный графин водки, из музыки Джо Дассена и Энио  Морриконе, их последний дует при жизни.
Из меню выбрал Арту тушенки с макаронами, себе разные закуски. Если хотите знать подробней, то это скумбрия горячего копчения, включая свежеиспечённый штрудель с мясом и картошкой, который даже если я его не доем, то отдам псу.
Я прошел к дальнему столику в зале, сел за него и подозвал Арта.
Ожившая девушка в белом переднике стала приносить нам еду.
Арт смотрел на меня счастливыми глазенками снизу на меня, как на божество, после того как пожрал свои макароны.
Я выпил первую рюмку для разогрева нетрезвого вечера, и огляделся вокруг; Дассен приветствовал меня песней «Салют»;
Крыс протирал рюмки; Арт спокойно лежал подле ног, ожидая недоеденные остатки; официантка всё так же снова маялась у барной стойки без дела.
Мне нужно было кое-что узнать, потому пришлось подозвать официантку. Она подошла, ажурной походкой, переставляя ступни точно по одной линии, дежурно улыбаясь, и немного наклонилась надо мной:
— Чего желаете? А пёсик не укусит?
— Нет, вас не укусит, как и я.
— Вот как?
У неё был приятный тембр голоса, почти грудной.
Я не знаток оперных меццо-сопрано, но это было как раз в тему: не писклявый, но и не грубый прокуренный басок прожженной стервы. Она усмехнулась, ей это шло: это выглядело загадочно и завораживающе, будто ей предстояло сейчас выйти на высокий подиум, в белом вечернем платье и на каблучках,  перед тысячью зрителей, которые будто раздевают ее взглядами.
Это было мне очень знакомо.
Раньше её не видел и не знал. Скорей всего.
Я снова подумал о девушке: «Нет, точно, я её раньше не видел».
И присмотрелся к ней разборчивей.
Если выражаться по-французски, то её типаж смахивал на «пти». (небольшая) Молодая шатенка, с длинными, чуть обесцвеченными локонами волос, которые сейчас были собраны в пучок на затылке; ничем не запятнанное личико, с пунцовым ртом, где были чувственные губы; стройные ножки, обтянутые узкими джинсами; тонкая шейка, державшая прелестную головку; чётко очерченный подбородок без одной морщинки, серые глаза, которые смотрели на мир ясно и невозмутимо, но в тоже время с томной поволокой, как у невинных девочек. Она еще так сочна и нежна, особенно в постели, невольно подумалось мне, как и многим мужчинам, общавшимся с ней.
— Хочешь выпить?— предложил ей невпопад.
— Раз клиент желает угостить, я не откажусь.
Она без смущения, одним изящным движением бедер, как умеют только женщины, присела за стул напротив.
Я налил в мою рюмку водки до самых краёв.
— Ой, тут же нет второй рюмки. Я сейчас принесу.
— Не нужно, будем пить по очереди. Все просто.
Она улыбнулась мне, кокетливо растягивая губы, моргая длинными ресницами, и приняла протянутую рюмку.
Наверно надставные, подумал я. Она кое-как выпила до дна.
Старый способ разведки, для вербовки агентов: когда пьешь из одной рюмки с другим человеком, то сразу возникает к нему подобие доверия.
— Фу, какая гадость,— девушка сморщила носик, и помахала ладошкой в воздухе. Я подал ей маринованную дольку нарезанного огурца на вилке. Иногда я бываю галантным как застарелый кавалер, который обретается где нибудь в Париже и по выходным дням бывает в Куршавеле, катаясь на сноуборде и снимая новых цыпочек для найма секретарш и для своего делового портфолио. Но, на самом деле, разумеется эротического, если не порно.
Я покачал головой, пытаясь отогнать злосчастные видения, и занялся делом, наливая водку в пустую рюмку.
Потом спросил по с прононсом, на это ещё навевал французский шансон Дассена:
— Сa va?
— Что сова?— она, недоумевая, посмотрела на меня.
— Это по-французски — «всё в порядке», или «как дела».
— Я поняла. Да, всё в порядке. А можете сказать еще что-нибудь на французском?
— Да сколько угодно, только перед этим выпью.
— Салют! — провозгласил я тост перед опорожнением рюмки. Перевел дух и затем по памяти воспроизвел смешной диалог двух французов с переводом, из какого-то пошлого анекдота;
— Как дела? — Са ва?
— Все хорошо. А у Вас? — Трэ бьян. Э ву?
— Так себе — Комси комса
— К сожалению, я не говорю по-французски — Дэзоле, жё нэ парль па франсэ.
— Я не понимаю. — Жё нэ компран па…
Девушка круто выгнулась всем телом, так что ясно обрисовалась грудь обтянутая шёлковой тканью передника, и, будто предаваясь сладким мечтаниям, томно заворковала:
— Мне так нравиться французская речь, она такая певучая и нежная, я просто балдею, от нее у меня мурашки бегают по коже, и я так грежу побывать в Париже…
Она откровенно провела язычком по припухлым губам, намекая на что-то. И это тоже мне было знакомо, по той парижской жизни.
Я почувствовал, что от выпитой водки чуть опьянел и стал чересчур болтливым:
— Ничего мадемуазель, побываете, какие ваши годы.
Когда-то я был там, но это не принесло мне никакого счастья.
— Вот как? — она удивленно переспросила.
— Да, представляете, проживал там некоторое время. Пока был при деньгах, снимал дешёвой номерок в  отеле «Беар Риц», завтракал и ужинал в кафе «Фуке». Оно проходное, с двойной террасой, и они выходили на разные авеню. В том кафе я слушал песню «ca va ca va…» звучавшую с утра до вечера. Впрочем, ничего интересного, уверяю вас: авеню как улицы, Башня как башня, Арка как арка, Лувр как…
Девушка восторженно перебила меня:
— О, наверно вы точно француз!
— Возможно. Тогда позвольте познакомиться — Жак.
— Я Лола, так сокращенно от Лолиты, — она прошептала с низким грудным придыханием, и жеманно, но совсем не пошло, протянула ладошку, то ли для поцелуя, то ли для рукопожатия.
Но я ничего не сделал: ни того, ни другого.
Дело не в брезгливости, или в чем-то ещё.
Просто не захотел, стараясь понять именно от себя, непонятный посыл общения с этим человеком.
Взамен этого я налил водки в рюмку, и придвинул ей.
Ведь теперь настала её очередь.
Она отвела в сторону взгляд и смежила веки.
— Вот. Выпейте, — почему-то я стал обращаться с ней уже строго на «вы». Иногда так бывает даже в любовных отношениях.
Звучал романтично Дассен  с песней «; toi». (за тебя)
Она уловила мое настроение, и спросила, почти серьезно:
— А вы не подсыпали туда яду, или снотворного?
— Увы, мне эта мысль не пришла в голову, кроме того у меня нет с собой, ни яда ни снотворного.
— Жаль, я бы все равно выпила эту водку…
Она резким движением подняла рюмку над головой, и тут же выпила одним глотком.
Женщина — непредсказуемое существо: ты вроде бы готов заранее и предусмотрел все выходки и повороты,
но нет! — она тут же находит крохотную лазейку, чтобы оправдаться и сделать тебя виновным во всех ее бедах.
Теперь я чувствовал себя виноватым перед ней.
Мне ничего не оставалось, как молча налить водки для своей очереди.
— Салют.
Я выпил. Она заулыбалась, глядя на мое огорченное лицо.
Мы почти ничего не ели, и почти не закусывали в коротких перерывах сотрясения воздуха, называемого общением между людьми. Нам было не до принятия обычной пищи.
Этим и пользуются рестораторы, чтобы кельнер принес вашей расстроенной даме коктейль, который стоит обалденных денег по прайсу в меню.
Снова налил водки, придвинул ей, и невозмутимо задал вопрос:
— Почему здесь никого нет из посетителей?
Она погасила улыбку на прелестной головке.
Ее лицо сделалось непроницаемо серьезным, она посмотрела на меня прямо:
— Что вы хотите от меня?
Видимо подразумевая под выражением «что хотите» некие услуги, или, когда это касается денег.
Я снова покачал головой:
— Абсолютно ничего. Только немного посидите со мной.
— Как же тариф и простой. Крикс убьет меня за это.
— Ага, значит Крикс это.  Я оплачу ваше потерянное время, тебе нечего бояться.
Мда, надо признать, что на неё прием с одной рюмкой не действовал.
— Хотите выпить коньяку, или бокал шампанского? — предложил ей.
— Нет, не хочу. Пусть останется водка.
Мы замолчали.
— Я хочу танцевать…
Вдруг прошептала она.
— Увы, мадам, я не обучен этому.
Тут как назло мне, заиграл с медленной песней Дассен.
— Дамы приглашают кавалеров на белый танец, — она протянула мне руку. — А ещё француз, говорил.
Мои нравственные бастионы пали с грохотом, когда отодвинул тяжелый стул и поднялся во весь рост.
Я поднялся и слился с ней в танце, когда хочешь забыть обо всем на свете. Хотя, чего скрывать, ведь и хотел забыться, являясь сюда.
Представляете картинку со стороны: сексуальная девушка, пытается склонить на интим человека с обезображенным лицом, то есть на белый танец. Но это только отговорки, что это просто танец. Наверно нет, когда тебя лапает за задницу отнюдь не незнакомый парень. Она незаметно сделала знак Криксу, из-за моей спины, чтобы он поставил музыку на повтор.
Я не видел это, но чувствовал.
Когда человек становиться слепым, он бывает особенно чутким к таким вещам. Это как меняется облачко вокруг него.
Короче, долго объяснять.
Меня это нисколько не волновало, а волновала какая-то новая девушка, с которой я  танцевал.
Я знал, что изменяю Веронике, будучи  с девушкой в тесном танце, для нас обоих. Так бывает.
Я знал заранее, что это не надолго. Конечно, знал.
Ворона тоже знала.
Лола тоже знала, то есть наверно знала, по своей женской природе.
И все равно продолжала танцевать со мной.
Я поразился этому, что все знали это, но никто не предотвратил измену. Мы были близки, насколько это возможно соприкасаться двум человеческим телам во время любовного соития.
Терпкий запах духов, исходивший от её кожи и волос, кружил мою безнадежную голову.
Повторяю, мы были близки и наверно чересчур игривы.
Поток из памяти захлестнул меня, и я перестал думать о происходившем сейчас. Мне вдруг вспомнилась другая Ворона, из школы и моего класса, девочка по фамилии Воронова Света.
Внешностью она походила на Алису, актрису из фильма «Гостья из будущего». Было удивительно, что она обратила свое внимание на меня из всех мальчиков, ведь я не отличался приятной наружностью, да и особо ни чем.
У нас в квартире тогда было концертное пианино.
Как-то раз после классного собрания наши родители договорились, что она будет приходить к нам и играть гаммы, так как она поступила в музыкальную школу.
Она приходила к нам, пила чай с печеньями или пирожками, которые напекла бабушка, мы делали домашние задания, потом она играла тонкими пальчиками на черно-белых клавишах.
Она любила музыку, любила танцевать и красиво двигаться.
Иногда, когда мы оставались вдвоем, она показывала мне танцевальные движения, которые придумала сама, или подсмотрела с балета, их передавали постоянно по телевизору.
Она старательно тянула ножку с носочком или ручку, я смотрел на неё и любовался, какая же она красивая и нежная, и мечтал, что она станет моей невестой, когда мы станем взрослыми, — ну где-то после школы, наивно думал.
Потом все вдруг кончилось — наши родители поругались.
Её записали на спорт: в городскую секцию акробатики.
Она перестала приходить к нам домой.
Мы виделись только в школе: на уроках, или на переменах.
Раньше у неё была короткая стрижка, вроде каре у девочек.
Теперь ее стали стричь почти под мальчика.
Мальчишки ее раньше прозвали Вороной, сейчас ей приклеилась кличка «Лысая». Все равно я не переставал испытывать к ней влюбленность. Она мне нравилась и такой.
Иногда, так выпадало, во время пятницы, была большая утренняя физзарядка. Все ученики перемешивались, где и кто сидит.
И мы как бы случайно оказывались рядом, за одной партой.
Черт, от нее так несло женскими духами, что будь здоров,  которыми она надушилась втайне от мамы.
Стойкий запах этих духов стоял на весь класс, и пробирало до печенок, что учительнице приходилось открывать форточку и даже окно. Она оглядывала нас строгим взором бывалого педагога, а потом подходила к окну, где резко открывала створки, чтобы проветрить помещение.
И это происходило почти везде в других классах.
Родителей: ее и моих, вызвали к директору школы.
В то время «вызвать к директору», означало «вызвать к президенту». Был скандал и шум на всю школу, что делать с нашей любовью. Конечно, мы поклялись пионерской клятвой, что отныне мы перестанем любить друг друга.
Мы росли, переходили из класса в класс.
Иногда она влюблялась в других мальчиков, более красивых и уверенных в себе, и бегала за ними по пятам.
Потом я разлюбил ее окончательно к выпускному вечеру, и не испытывал к ней никаких чувств.
Этому предшествовал еще один случай.
По совпадению, в ту секцию, она была смешанная, всех возрастов: мужская и женская, ходил заниматься мальчик из нашего класса.
Лёшка Грачёв, по кличке Грач или Грачик, ибо он был самый маленький в классе по росту и даже меньше меня, на его фоне я чувствовался громилой, хотя он был маленьким крепышом.
Он рассказал другим однокашникам, а они по секрету мне, что большие дяди и парни, которые были уже после армии, постоянно трогают её между ножек, щупают грудки, и попку, когда она кувыркается. А ещё он случайно подглядел, как в душевой раздевалке большие ребята застали ее одну, поймали, окружили, и стали засовывать руки Свете за трусики.
Потом натирали там что-то и совали свои писи в её ротик.
Тот мальчик объяснил однокашникам, почему парни так делали: ведь у девчонок, там, между ног, есть одна пипка, и когда её сильно потереть, то она будет балдеть от удовольствия и кричать.
И чтобы девчонку успокоить надо дать писю…
Разумеется, тем пацанам, у кого она уже отросла.
Тут он показал на пальцах, какого размера были писи у тех парней. Такое вот дворовое просвещение в сексологии.
Я не поверил им, что это правда: мало ли  что придумают мальчишки о девчонках стыдного, чтобы их опозорить, когда в подростковых умах лишь одно это на уме.
Я не стал спрашивать Свету об этом, точнее не смог.
Да что она бы ответила мне?
Тогда подростки, юноша с девушкой,  не умели говорить между собой, открыто и прямо о таких интимных делах.
Но потом все-таки решил, что так и есть.
Ведь ей на самом деле приходилось в  обтягивающем купальнике по роду занятий обжиматься с мальчиками и парнями, когда надо делать поддержки и стойки. 
Как-то раз я сходил на выступление акробатов из той секции.
Это были республиканские соревнования.
И конечно я пришел только ради неё.
Света, была великолепна при выступлении: она делала растяжки и шпагаты в воздухе, где парила, словно невесомая птичка, обретая невидимые крылышки настоящей летающей Вороны.
Ее почти обнаженная фигурка в алом купальнике вертелась и крутилась, словно она пластичная куколка на мускулистых руках этих парней, — ее белая кожа тела краснела на глазах, они мяли ее как хотели…
Я не стал досматривать, и ушел задолго до конца выступления.
Она стала другой, совсем незнакомой мне.
Ее скромный вид изменился.
Света стала появляться в школе после этих тренировок такая, сейчас уже можно сказать, сексуальная и раскрепощенная.
На лице сияет яркий румянец, припухшие губки приоткрыты, будто от стона, отросшие волосы небрежно всклокочены, расширенные глаза во всё лицо блестят таинственно и загадочно, словно в них зажегся дьявольский огонек.
Тогда я не знал, что это называется проснувшейся женской возбужденностью. Она первая в классе из девчонок, стала вызывающе краситься, курить и водиться с парнями из старших классов. Ей всего лишь было 14 лет.
Тогда это стало в порядке вещей, то есть переменилось со всей перестройкой. Директор школы, а он был злостным педантом и противником перестроечных новшеств, вдруг упал на ровном месте, заработав синяки.
Сами знаете, как это бывает: темный подъезд, стая старших парней, которые раньше учились в этой школе и которым пожаловались меньшие братья.
Курение официально разрешили прямо возле крыльца школы.
Рев приезжающих мажоров и рокеров на мотоциклах оглушал школьный двор. Девчонки ярко красились и тоже открыто курили, парни стали носить длинные волосы.
Раз в неделю стали проводиться молодежные дискотеки, но так как ансамбля в школе не  было, то с магнитофоном и большими динамиками. В школе воцарился культ силы, понтов и денег.
Вдруг всем стало плевать друг на друга: педагогам на учеников, родителям на детей, детям на родителей.
Со Светой, я больше не разговаривал.
Мне это противело и было мерзко.
Вдруг она заразная, в СССР появился СПИД и наркомания.
Тогда мы ещё иногда встречались и сидели на уроках вместе за одной партой, я помогал ей с заданиями в классе, объясняя, что к чему: ведь Света как-то сразу поглупела и стала совсем невнимательной в учебе.
Она уже витала в своих мечтах и желаниях, ведь девочки взрослеют раньше мальчиков,— это я тоже понял потом.
Я прекратил с ней всякое общение, для этого пришлось пересесть за другую парту к дурнушке, и усиленно готовился к экзаменам.
В будущем я решил стать художником, и хотел поступать в «Суриковку», художественное училище имени Сурикова.
Света стала плохо учиться, часто не появлялась на уроках, потом ее отчислили из школы, и пацаны мне по секрету сказали, что она стала «****ью».
Я не понимал значения этого слова до конца, точнее, мой разум  отказывался принимать жесткую реальность.
***** ну ****ь — мне казалось, что это место, где работают *****ю на большом заводе, вроде по профессии слесаря.
На выпускном вечере были другие девочки с большими животами из других классов.
Я тогда не знал, что это называется беременность.
Хотя девочки тоже не думали об этом:
большой животик, — так как им больше хочется кушать, вот и потолстела чуть.
Кто-то сделал аборт, без возможности иметь детей.
Кто-то родил все-таки и наперекор всему.
У всех по-разному сложилась судьба.
Потом я ушел в большую жизнь, как и Света, только она немного раньше меня. По слухам, она ещё после школы страдала по мне, и не стала знаменитой гимнасткой, потом тихо вышла замуж за капитана и теперь  счастливо живет где-то… Возможно.
Да это было тогда.
Нет ничего более удручающего, чем вспоминать собственное прошлое, к тому же очень хорошо забытое.
Что же подвигло тогда вспомнить?
Видимо много ключей подошло к замочку от этого эпизода: Ворона, танец, Лола или Лолита.
Света ведь тоже превратилась в нимфетку.
И это лишь детские воспоминания, почти ни о чем
Но если их стереть, то нарушится всё.
Я хотел раньше так сделать.
Да, то было раньше, а сейчас нет.
Пусть останутся женский, сногсшибающий запах духов истекающей от неопытной девочки, короткая стрижка волос, невинные прикосновения, и рука в руке.
Но чудес не бывает, и я по-прежнему танцевал с Лолой, девушкой из Бара. Как бы хотел, чтобы на ее месте оказалась та самая Света, в том девичьим возрасте, как будто ничего не случилось, и мы бы кружились, как сейчас, в медленном танце...