Портрет Дормидонта Серова

 - Ага, - подумал Митя, - бороду-то сбрить можно, сколько я её ношу? - и сам ответил, - Долго, сколько помню.
   Он еще раз осмотрел лицо, скрытое густыми зарослями.
 - Как я без неё, без бороды-то? Вопрос! Однако, надо.
   Решимость лишиться привычного атрибута, возникла ниоткуда и не лишена была необъяснимого восторга, перемежаемого испугом.
 - А бритва моя в чемоданчике. А чемоданчик где? Правильно, на чердаке. Ну так и поднимись, сделай милость. - отдал приказ сам себе Дормидонт, или как называли его все - Митя.

   Клеёнчатый чемоданчик, давно забытый хозяином, от бесконечной череды отсырений и высушиваний совершенно форму потерял, однако не лопнул и долг исполнил, сохранив содержимое как мог.
 - Ну те-с, - Митя надавил на застежку, держатель отвалился вместе с ней, - приступим, - он запустил ладонь в пёструю смесь коробочек, связанных стопок бумажек и, просто так, отдельных предметов.
   Очередной экспонат застывал на митиной ладони, приближался к лицу, Дормидонт задумывался.
 - Это чем же, родной, ты меня так зацепил, чего я тебя хранить вздумал?
   Он давно заметил сверток с опасной бритвой, но не торопился, перебирая всё подряд.
 - Ишь ты, - надел Митя на руку старую тряпичную марионетку Би-Ба-Бо, - Фити-пити, ити-дрити, - он покрутил вдетыми в тряпичные рукава пальцами и обнаружил вдруг, что был когда-то маленьким мальчиком, играл в куклы.
   Вот фарфоровый котенок, с подрисованными зелёными глазками, он смотрел куда-то вбок, явно на хозяина обидевшись, - где твоя благодарность?
 - Прости, - в груди Дормидонта расплылась волна нежности к существу, которому когда-то доверял сокровенные обиды, те, которыми не смел поделиться с неласковыми родителями.

   Тесёмки покоробившейся папки истлели так, что предпочли расползтись, прежде чем их развязали, там лежали рисунки разных лет, мама хранила, чтобы однажды передать Мите со словами: "Покажешь своим детям". Детям он так и не показал, взрослые, они жили теперь далеко, их мать - бывшая жена, тоже наверняка где-то хранила новое поколение "точек, точек, запятых", а он даже не помнил - что там изображено.
   Перебирая, машинально остановился на самом раннем рисунке, где огромный неровный круг обозначил голову, кривой прямоугольник - туловище, короткие палки - руки ноги, три чёрточки над головой - причёску. Вряд ли умел он писать тогда - большое "Я" явно направлялось взрослой рукой.
 - Хорош!, - произнёс Митя вслух и отложил рисунок вместе с бритвой, остальное вернул в чемоданчик, захлопнув его теперь навсегда.

   Брился Дормидонт мучительно долго, сначала кромсал длинные пучки туповатыми ножницами, неумелыми тычками бритвы в мыльные кущи едва не нанёс себе боевые раны, наконец отыскал безопасную, но уже поржавевшую бритву и ею довершил бурелом лица.
 - Ладно, - поморщился Митя, глядя на худую, распухшую от бритья шею, - надо это залакировать.

   Увы, увидев себя в зеркале, расстроился, будучи уверен, что борода старит его, но нет, она всего лишь прятала следы неумолимого времени - морщины, впадины и предательские пятна под кожей.
 - Н-н-да, почему лысина отвлекает столько внимания? А этот безвольный подбородок.
   Митя поднялся, чтобы успокоить себя еще одной рюмочкой, но тут взгляд упал на рисунок, брошенный на край стола и что-то насторожило его явным несоответствием привычному.
 - Борода! - вдруг дошло до него. Три чёрточки былой шевелюры скатились вниз, под круг головы.
 - Да ладно! - рука потянулась к бутылке, но тут он понял, что это ещё не всё "ладно". Ну конечно, - полоски бровей провисли полумесяцами под точками глаз.
 - Бр-р-р, - он отшатнулся к мутноватому зеркальцу на стене и убедился - изображение право.
 - Ну ты, Серов, даёшь!
   Он немного успокоился, наполнил злополучную рюмку, опрокинул в рот и закурил.

   Дормидонт Серов, как большинство вокруг, просто жил себе, жил и жил. Он давно вёл сам своё нехитрое хозяйство, машинально отщипывал от пенсии крохи и склёвывал божьей гулюшкой, налегая в основном на картошку с яйцами.
   От мяса Митя почти отвык, хотя позволял иногда, по особому хотению, варёную колбаску, всегда "Докторскую", впрочем каждый раз убеждаясь, что всё "сплошь химия и отрава", и так до нового приступа ностальгии.
   А вот с "горькой" столь легкомысленно поступать не смел, тут, в силу необходимости требовался расчёт. Необходимость заключалась не столько в привычке, сколько в потребности приостановить неумолимый бег времени и
застолбить своё место в этом мире, утверждая - "Я есть!".
   В такие минуты ему легче было оправдывать своё одиночество, слезливое умиление охватывало всё митино существо, он машинально напевал "степь, да степь кругом", вглядывался в неведомую точку за стеной, как будто там маячила желанная цель.

 - Ведь мог бы, мог, - едучий дым сигареты вычертил Дормидонту контур женской груди перетекающей в талию, ниже клубились белесые бёдра, призывая - "сюда, сюда, ко мне".
 - Ну и получи, - Дормидонт прицелился в самый центр и пустил протяжную струйку, - Не по плечу тебе "московская", не по плечу "столичная", - намекая, откуда шёл призыв.
   Тогда страсть увлекла его, провинциала, в такую круговерть, что он оробел, и вместо того, чтобы стегануть коня судьбы, начал притормаживать. Его безжалостно выволокло из "седла" и протащив мордой по кочкам отшвырнуло назад, в болото провинции.
 - Сидел бы себе начальничком, командовал, в ус не дул бы, дурень-то, - он поперхнулся в гневе на себя-неразумного.
 - И стол у меня был бы резной-дубовый и зеркало в раме позолоченной и пил бы сейчас не дрянь эту а...
   Митя остановился и ужаснулся открытию. От того - налей своё одиночество что в хрусталь ясный, что в стекло мутное, суть не менялась никак.
 - И шея была б точно такой, как у цыплёнка щипанного и мешки под глазами, что от коньяка, что от самогона. Суета одна, а суть?
   Он поднял рюмку, сверля взглядом и повторяя с остервенением - Суть! Суть! Далась тебе эта дрянь?
   Взгляд его опустился к рисунку и он безо всякого уже удивления обнаружил, что бумага под нарисованными глазами покоробилась от влаги, Митя утихомирился.
 - Только ты меня понимаешь, один, - он стиснул кулаки под подбородком.

   Молчал долго, а когда замечал, что одна сигарета истлевала в пальцах - тут же запаливал другую. Время от времени поминал ямщика горловым мычанием, да раскачивался чуток, будто мёрз сам, а в товарищи взял этого - с бумажки, за неимением других.
 - Чего молчишь? Коль начал - давай, доводи до ума, - зло бросил Дормидонт собеседнику, заметив как палочки ног подкосились и нарисованное туловище грузно осело.
 - Ты - это Я! А я - это ТЫ! Но я с тобой могу сделать всё что захочу, а ты - нет! Вот и кумекай, - Митя подленько раздухарился, почуяв пусть крошечную, но власть.
 - Хочешь - корону тебе дорисую, а не хошь - в мусор отнесу, на помойку жизни.
   Он опасливо перевёл взгляд на полочку в углу, где жались друг к дружке три выцветшие иконы, потом спохватился, но поздно - человечек уже лежал и только неуклюжее солнышко палило из уголка на корявое "Я".
 - Ах, ты так! Командовать вздумал?! Сейчас посмотрим, - гнев и обида  спеленали всё Митино существо, не понимая сам что делает, он схватил рисунок за уголок, чиркнул спичкой и...

   Жар шёл откуда-то снизу, заливая серёдку груди кипящим свинцом.
 - И-и-и, - прохрипел Дормидонт, заваливаясь с табуретки.

   Бумага скривилась сусальной чернотой, по которой извивались в агонии чёрточки, точки и самодовольное "Я".