Таланту И. А. Бунина. Архивное дело. Отрывок

    Ни единое человеческое дело немыслимо без архива!
Фраза эта неотразима, да ещё и красива!
   Плавает над городом в блеске опускающегося Солнца
дрожащий бас соборного колокола, призывая инвалидов и старух к вечерне, как и ранее;
ложатся тени от крыш и садов, и усаживаются благодушествовать у раскрытых окон
пообедавшие и вздремнувшие горожане.
    Почему?
Потому что твёрдо держались эти архивные кроты того убеждения,
что низ и верх - суть два совершенно разных мира, два разных самомнения,
что во веки веков не расти двум колосьям вровень с рождения,
 что до скончания времён пребудут большие и малые, власть и подчинение.
И напрасно молокососы-архивисты потешаются над стариками, ухмыляясь,
Потому что верой и правдой служили архивисты этому убеждению,
одни - властвуя, а другие – умно подчиняясь!
  Упрямы были они, эти тёмные люди – архивисты, прожившие почти век!
Знать не хотел архивист того нового мира, в который попал он, старозаветный человек.
И мы, молокососы, молодые архивисты - не только плечами пожимали,
но порой и негодовали:
смешон и странен был в нашем мире этот выходец из мира опекунских советов!
Конечно, времена были тогда глухие, архиреакционные даже для - не тем приветов;
но ведь всё-таки были мы, земские люди, знавшие много свободолюбивых заветов.
   А наше земство было к тому же не простое, с определённой публичностью:
на всю Россию славилось свободолюбием, демократичностью.
раздавалось столько бодрых и красноречивых призывов к «забытым словам»,
к добру, к правде, к гуманности,
«к неуклонному следованию по тернистому пути русской гражданственности».
   Так вот и шли рядом две совершенно разных жизни - наша
и архивная не наша.
  Так и стояли мы с этим упрямым и потешным старичком-архивистом каждый на своём,
коснея в своих совершенно разных убеждениях.  Каждый рассуждал на свой манер,
как вдруг старичок взял да и умер.
    Произошла смерть, правда, отчасти по нашей вине:
мы ведь всё-таки на некоторое время сломили его упрямство,
заразили его своей верой в торжество свободы и равенства.
    Да ведь кто же мог знать, что он уж до такой крайней степени окажется робок -
в уборной во втором этаже управы,
что он, в силу давней привычки трепетать перед вторыми этажами,
которые в его разуме были всегда правы,
вдруг перейдёт всякие границы свободы – даже «свободы ходить в любую уборную»
и что дело кончится смертью никем не ожидаемую, даже спорною?
    Время, повторяю, было трудное! Недаром обжора и пьяница, но либеральнейший человек,
врач губернской земской больницы,  говорил в тот дивный век:
«Бывали хуже времена, но не было подлей»;
время было тёмное, но ведь уж известно, что «чем ночь темней, тем ярче звёзды»,
что «самая густая тьма - предрассветная» - часто слышалось в ответ.
И мы всё крепче верили в этот «грядущий рассвет».
   А  древний архивист по-прежнему твёрдо держался своего -
того косного убеждения, что двум колосьям в уровень никогда не расти.
    Всецело присоединился я теперь к тому великому почтению к архивам.
Им бы расти да расти!
   Равенство-то равенством, а очень прав он был среди них,
что немыслима без архивов жизнь и что надо, надо оберегать их!
Ибо, если бы их не было, если б не существовало архивистов, не шла бы от них весть,
как бы сохранился вот хоть этот листок, на котором пишу я бедную и жалкую эту повесть?
Она, конечно, сохранится и, конечно, попадётся кому-нибудь на глаза -
и чем позднее, тем лучше:
резче ударят тогда в глаза нового человека строки этой старой истории
«А ежели справка понадобится?» - Для изучения  истории!
Так вот, ежели понадобится справка о нашем времени том,
пригодится, может быть, и моя архивная справка о нём.
_____
И.А. Бунина. Архивное дело (отрывок).
…ни единое человеческое дело немыслимо без архива.
фраза эта неотразима.
плавает над городом, в блеске опускающегося солнца, дрожащий бас соборного колокола, призывая инвалидов и старух к вечерне; ложатся тени от крыш и садов, и усаживаются благодушествовать у раскрытых окон пообедавшие и вздремнувшие горожане;
  Была глубокая отчужденность архива от всех прочих отделений управы: твердо держались эти архивные кроты, — и, конечно, особенно твердо, — того убеждения, что низ и верх суть два совершенно разных мира, что во веки веков не расти двум колосьям в уровень, что до скончания времен пребудут большие и малые, власть и подчинение, что напрасно молокососы потешаются над ними... и верой и правдой служили этому убеждению, один — властвуя, а другой — подчиняясь.
   Упрямы были они, эти темные люди! Знать не хотел Фисун того нового мира, в который попал он, старозаветный человек. И мы, молокососы, не только пожимали плечами, но порой и негодовали: смешон и странен был в нашем мире этот выходец из мира опекунских советов! Конечно, времена были тогда глухие, архиреакционные; но ведь все-таки были мы земские люди. А наше земство было к тому же не простое: на всю Россию славилось свободолюбием, демократичностью.
  …раздавалось столько бодрых и красноречивых призывов к «забытым словам», к добру, к правде, к гуманности, «к неуклонному следованию по тернистому пути русской гражданственности».
Так вот и шли рядом две совершенно разных жизни — наша и архивная. Так и стояли мы с этим упрямым и потешным старичком каждый на своем, коснея в своих совершенно разных убеждениях... Как вдруг старичок взял да и умер.
Произошла она, правда, отчасти по нашей вине: мы ведь все-таки на некоторое время сломили его упрямство, заразили его своей верой в торжество свободы и равенства; да ведь кто же мог знать, что он уж до такой крайней степени окажется робок во втором этаже управы, что он, будучи таким робким и от природы, и в силу давней привычки трепетать перед вторыми этажами, вдруг перейдет всякие границы свободы и что дело кончится смертью?
Время, повторяю, было трудное, — недаром обжора и пьяница, но либеральнейший человек, старший врач губернской земской больницы говорил: «Бывали хуже времена, но не было подлей»; время было темное, но ведь уж известно, что «чем ночь темней, тем ярче звезды», что «самая густая тьма — предрассветная». И мы всё крепче верили в этот «грядущий рассвет».
А Фисун по-прежнему твердо держался своего — того косного убеждения, что двум колосьям в уровень никогда не расти.
    …всецело присоединился теперь к тому великому почтению к архивам.
Равенство-то равенством, а очень прав он был, что немыслима без архивов жизнь и что надо, надо оберегать их, ибо, если бы их не было, если б не существовало Фисунов, как бы сохранился вот хоть этот листок, на котором пишу я бедную и жалкую повесть ?
она, конечно, сохранится и, конечно, попадется кому-нибудь на глаза — и чем позднее, тем лучше: резче ударят тогда в глаза нового человека строки этой старой истории «А ежели справка понадобится?» Так вот, ежели понадобится справка о нашем времени, пригодится, может быть, и моя справка о нём.
Одесса, 21 июля, 1914