Глава 4. Средние, продолжение

Сейчас это кажется невероятным – но мы с Зацепиным сидели как-то вечером и пили чай с бутербродами. Сидели у меня – и разговаривали. Разговаривали о Ларе. Наш первый и последний доверительный разговор, то есть – с моей стороны. Для Коли (как я все больше убеждался) не было в них ничего святого. Он говорил о любви, как мерзкий ребенок, слюнявый и развратный, с грубым и легкомысленным смешком – умственно-отсталого. Да это и не было любовью – примитивной фантазией, которой до эротической не доставало испорченности и опыта – одни лишь поцелуи. В зале после тренировки они остаются вдвоем и целуются. Коля говорил об этом запросто, жуя и запивая – и не смущаясь ничуть. При этом – скучно и поверхностно, будто и сам не был заинтересован, либо: «А о чем тут говорить? Все ясно же. Пустой зал, девушка, поцелуи». Все было, действительно, ясно. Для меня же ясность эта выражалась восторженно и длинно – так, как я ни за что бы не высказал вслух. И потому, что восторженно – и потому, что длинно. А еще – неловко очень, лично слишком. Да и вообще – разве можно? Но настроение было, что называется, задушевным, говорить тянуло. Не покидала уверенность, что вариант номер один Коля воспримет. Танцы, песня, по очереди – все это. Все это я выпалил быстро, как самоочевидное, смотря в тарелку, нервно откусывая, тоже запивая – дрожащей рукой, наверное. Самоочевидность Коля явно принял, кивнул, не прожевав, еще отпил – и все на этом. Нельзя сказать, что я был разочарован – для этого я был слишком напуган. Моя откровенность ужаснула меня. Подражая залихватской пошлости, я опустился до ее уровня, при свидетелях втоптал свое чувство в грязь, приземлил его, сделал обыкновенным, общим. Прощения мне не было.

Из-за наступившей после сказанного неловкости я не сумел разглядеть лица Коли, не видел, что он подумал, когда узнал про свою роль в моей фантазии. Мне казалось, это должно было удивить его. Но очень вероятно, что он воспринял мои слова иначе. Что в воображаемую сцену с Ларой я поместил его доверительно и по-дружески, ведь именно он сидит сейчас напротив – и именно с ним я обсуждаю фантазию. В противном случае на лицо был злой умысел, согласно которому я хотел отбить у Коли девушку и выставить его в дурацком положении, сделав безмолвным свидетелем собственной победы. Оценить мою невиданную доброжелательность было едва ли возможно – уж точно не для Коли. Что касается Лары, то в год ее появления произошла неприятная история. Выйдя после болезни, я снова обнаружил изменения. Рита Островская – совесть, оратор и главная активистка класса – организовала заговор. Заговор против Лары. С самого утра, перед уроком английского, она подходила к каждому – и каждому задавала вопрос. Вопрос простой: выразить свое отношение к Ларе. Враждебный тон предполагал такой же ответ. В любом случае, Рита интерпретировала по-своему, подгоняла, сгущала краски, слышала то, что хотела услышать. На алгебре обнаружилось, что все ответили правильно – все ненавидели Лару. Это казалось невероятным. Ни Аня, ни Ира, ни уж тем более – Зацепин – не могли сказать такого. Для общей пользы факты подтасовывались. Об общей пользе судила Рита. Она выговорила Ларе все, доступно и убедительно объяснила, довела до слез – и ответного мата. Против нее были все – об этом говорили факты. Против нее был я. Отвечая на вопрос, я не понимал целей Островской. Я лишь боялся быть пойманным, высмеянным. Я растерялся и постарался ответить равнодушно – как человек, в жизни Лары не заинтересованный. Знай я, что подписываю приговор, я бы не смог поступить иначе – не смог бы сказать, что люблю. Выслушав внимательно и серьезно, Рита кивнула. «То есть, ничего особенного, верно?» Я кивнул в ответ – верно. В том же духе ответил и Глеб – наш добродушный толстяк. Но в словах его чувствовались простота и честность. Я же хотел угодить. Боясь выдать себя с головой, я по-прежнему хотел быть полезным, а уж тем более – Рите. Та осталась недовольна – но промолчала. С мнением Глеба считаться не стали – я же зауважал его. Как и всех толстяков, его травили. Как и все жертвы, был он скромным и добрым. Глеб играл на трубе и любил аниме – мы обменивались дисками.

Видя, как горько плачет Лара, я почти не сочувствовал ей. Я просто не верил в происходящее, воспринимая его как идиотский розыгрыш. Злоба и жестокость Островской казались мне абсурдными, беспричинными. Зависть к красоте Лары, к ее популярности, к ее уму? Поступок нельзя было оправдать. Наговорить невинному человеку столько мерзких, ранящих, убивающих слов – кем же надо быть для этого? Конечно, ребенком, школьником – самым жестоким созданием на свете. Мальчишки не могли быть на стороне Риты. Как и я, большинство обожало Лару. Уж точно не могли Вася и Саша – по тем же причинам, что Глеб. Именно его было жаль. Узнав все от Риты, над ним дружно смеялись. Обвиняли чуть ли не в любви. Он недоумевал и оправдывался, отмахивался и краснел. Доброта была не в чести. Вместо этого действовал стадный инстинкт – древнее, проверенное средство. И даже решительная, самоуверенная Лара не могла противостоять ему. Как не может человек противостоять и потоку агрессии – внезапной, самозабвенной и бессмысленной. Но время шло, раны залечивались, а обиды, как ни странно, прощались. Репутация Лары была восстановлена.         

Среди девочек Лара выделялась не только красотой, но и спортивностью: выше всех прыгала, дольше всех бегала. В кроссах приходила первой. Это еще больше понижало мои шансы – но обожание увеличивало. Красивая, физически сильная женщина была для меня новым идеалом. Об уме я тогда не думал. Другой значимой особенностью был английский. Его Лара знала отлично – жила то ли в Англии, то ли в Америке. Я был в минусе и здесь. Я не верил в свое избранничество – но к другим ревновал неизменно. Поводы запросто находились. На одном из уроков Лара отпросилась вместе с Дудочкиным. Аркаша Дудочкин (Арик, Арк, Аркадон) всегда был находчивым, остроумным и дерзким. Носил очки – но был силен и не ботаник. Пошутив, смеялся первым. Однажды в начальной школе на вопрос ответил так: «Будь вы моей матерью, я бы повесился». Вопрос – замечание Анны Валерьевны о поведении Аркаши. Неудачное, очевидно. Повода для ревности не было – но Арик ушел с ней, и я не мог не завидовать. Не слушая урок, я все думал: куда же они пошли, почему сейчас, почему вместе, но главное – почему так долго? Когда они убегали, я стоял в коридоре. Видно было, что они довольны – что они возбуждены. Возможность сбежать с урока возбуждала всегда. Она бежала, как обычно: быстрый шаг с короткими взмахами рук и чуть вскользь – как на коньках. Он – более грузно и неуклюже – но задорнее. В руках у нее был шарик – бился, как на ветру, об затылок и спину. Они бежали помогать – какой-то праздник, мероприятие, что-то такое. Во взгляде со спины хорошо угадывалась природа. Как и его, ее была мальчишеской – но лишь отчасти. Молодая кровь, молодая энергия, молодая сила чувствовались в ней. Поэтому девчонки так похожи иногда на мальчишек в этом возрасте. Есть в них элемент подражания, стремления быть боевыми, сильными, даже доминирующими. Именно поэтому грубая мальчишеская сила уступала у нас агрессивности каблуков и тонких пальчиков. Разили они быстро и точно, особенно – под лопатки. По этой причине я и считал «ангелов» элитой, царствующей группировкой, королевами – с одной богиней во главе. Детские игры понимались серьезно – серьезными казались и мои доводы, рождавшиеся в голове при виде Аркаши и Лары, удалявшихся все быстрее.

Другая часть ее природы (не мальчишеская) в других ситуациях и проявлялась. Конец пятого класса, фотосессия. В школьном альбоме, во втором ряду справа, ее фигура. Фиолетовые рукава переходят в голые плечи, выше – ямочки, куклачевский носик, но главное – улыбка. Как у Джоконды, в ней – все. Уже не мальчишка – но девушка, женщина. Обещание, загадка, соблазн. Моя мечта. В тот день поклонение было безумным, страстным – как никогда. Другой образ женственности – масленица. Столы с развевающимися скатертями, горячими блинчиками и в снегу – мы празднуем. На улице, перед входом – на территории снежных битв. Трудовик поджигает чучело – мы вопим от восторга. Голодные, соревнуемся за блины. Перетягивание каната, прыжки в мешках и еще что-то – такое же старославянское и дикое. В центре всего этого – Лара. Бегает по снегу и отбивается от Тимура. «Ангелов» поблизости нет. Щечки горят как два солнышка. Ее валят в снег. На ней лежат уже трое – но лицо Лары не меняется. Будто не чувствует и вообще. Встает, оттряхивается, смеется. Стала еще краснее. Как и праздничные забавы, она – нечто первозданное, как Бог и природа. Властная языческая богиня и при этом – жертва. Как стая голодных волков, мы зажали ее в кольцо. Мы еще молоды, шкуры у нас тонкие, зубы же – не слишком крепки. Мы еще не знаем, чего хотим. Не знаем, что хотим съесть, а потому – играем. Бегаем вокруг, виляем хвостами, тыкаемся носом, сопим. Запах сладкий и теплый, манящий. Проглатывая слюни, играем дальше. Тот, с подбитой лапой, в сторонке – я. Лежу на брюхе и скулю – меня не замечают. Тоже виляю хвостом, жадно всматриваюсь, облизываюсь. Но подняться не могу. Она – молодая лань, и вся дрожит. Инстинктивно уже знает. Но тоже бегает, прыгает, играет – деваться ей некуда. Такова природа. Наконец, главное – уборка территории. Уже весна, тепло и зеленеет. Территория большая, нас делят на группы.