Квартет

     «Пахло весной. Такой сырой и томной, совсем не праздничной.

     Туман обволакивал город. Серость смешивалась с приятным запахом озона и распускающихся цветов, которых не было видно из-за плотного облака рассеянных в воздухе капель. Дождь уже давно стих, оставив на память о себе лишь мерзкие лужи и грязь. Поэтичная обстановка, казалось бы, если бы не одно большое НО.

     Скрежет в соседней комнате не позволял толково мыслить, рисовать в голове прекрасные образы – сестра играла на скрипке. Все вокруг должно было казаться еще поэтичнее, но, увы, не для меня. Никогда не понимала, чем так хороша инструментальная музыка. Всегда было больно смотреть на то, как обрываются нити очередного смычка, как ты выбрасываешь жизнью побитую неотъемлемую часть инструмента, без которого он не смог бы ничего. Ты считала, что сестра играет красиво, с чувством, отдавая в мелодию всю себя, мне же думалось, что она просто возит конским волосом по струнам туда и сюда. Ты говорила учиться у сестры, быть как она, быть ею. Удивительная горечь была во рту каждый раз, как эти слова въедались в мозг, и ведь сестра-то младше меня чуть ли не на пять лет…

     Буря в душе нарастала, как и шум в соседней комнате. Хотелось взять стоящую перед глазами вазу, выложить прекрасные розы на стол и бросить стеклянный сосуд прямо в надоевшую скрипку. Едва ли я осталась тогда дома надолго. В этот раз вместе с инструментом в мусорный бак могла полететь и я. Конечно, скоро ведь у Лизоньки концерт, как я могу ей мешать? Но меня мало волновало то, что через пару дней сестра будет возить смычком вверх и вниз перед толпой рассевшихся в огромном зале ценителей. Больше раздражало то, что идти вместе с Лизонькой должна была не только ты, но и я. Впрочем, никто не запретил мне взять с собой наушники или беруши, важен лишь факт наличия лишнего тела, да и билеты членам семьи давали бесплатно, как не воспользоваться?

     Гонка капель по стеклу стала медлительнее, что неудивительно – подпитки-то нет. Я ставила на правую каплю, пусть и тонкую, вялую, но все же более выносливую. Уверена, сестра бы по глупости своей выбрала победителем еще более тонкую левую капельку, что почти совсем не двигалась, оставаясь верной своему положению. Но глупая Лизонька была бы и не так глупа, если бы пошла в противовес мне – очень скоро в маленькую водяную сферку вошла крупная капля, размером как две моих, и быстро привела малютку к победе. Даже в гонках воды сестра утерла бы мне нос, разве не прелесть?

     Дни шли, звук инструмента продолжал резать уши. Ничего, скоро все это закончится, только бы концерт не перенесли из-за нелетной погоды. Но удача сегодня соблаговолит мне – мы уже в концертном зале. Действительно большой, огромный, громадный, колоссальный он встречал всех желающих послушать прекрасную музыку, от которой все нутро мое превращалось в кашу. Когда мы сели на свои места в крайне близком к сцене ряду, ты все говорила мне что-то о красоте музыки, о красоте скрипки, о красоте Лизоньки в конце концов. Я молча кивала, даже не понимая, о чем ты говоришь, ведь мои уши уже были под защитой от лишних звуков.

     Выступали многие, многие слушали овации, принимали дорогие и изящные букеты, а цветы, бедные, замотанные в пленку, не могли спастись, не могли уколоть обидчиков и ненавистных хозяев, что выбросят их еще раньше смычка. Расплывающиеся в пьяной улыбке лица дарителей вызывали отвращение, еще больше его вызывали те, кто принимал эти самые дары, - прилизанные, выверенные в своей позе и походке куклы с разукрашенными лицами, длинными ресницами и замысловатыми прическами. Жалкое зрелище. Сестра тоже была куклой, умело водившей смычком туда и сюда, вызывавшей бурю эмоций у слушателей, топящей меня во мне самой. Даже не слыша ее скрипочку, не слыша гордую представлением дочери мать, я слышала их отношение ко мне, бедной детке, что не могла держать в руках правильно ничего, кроме кистей, красок, холстов. Мои грязные от работы руки не сравнятся с чистейшими, ухоженными ладошками и пальчиками сестры. Что говорить, мое недовольное всем без исключения лицо не сравнится никогда с ее лестной-прелестной улыбочкой.

     Ее выступление закончилось. Неимоверная туча осыпала ее жгучими комплиментами, окропила слезами счастья твоегл. Главное, теперь можно вернуться домой, думала я. Ошиблась. Лизонька невероятно хотела послушать следующее и далее за ним выступление, и ты не смогла ей отказать в таком удовольствии. Мне оставалось только закинуть ногу на ногу да дальше слушать душащую тишину.

     На сцену вышли четверо. Скрипка, скрипка, альт, виолончель. Инструментальный квартет. Сестра тут же наплела тебе, что это – лучшие из лучших. Охотно с ней согласившись, ты стала внимательно смотреть в сторону сцены. Меня же не притягивала музыка, вид инструментов или шепот в зале. Освещение, дикие живые лица и позы – вот, что было идеально. Мне не нужен был скрежет их инструментов, чтобы понять, что они – действительно лучшие.

     Они играли долго, девушка со скрипкой в руках даже пела оперу, но это я потом узнала. Я пыталась запомнить их, отпечатать в своей голове, как фотографию. Я ценила их больше других, всех тех, кто знал все об их жизни, об их карьере и ошеломительном пути успеха. Не в силах устоять перед их магией, что сковала всех в зале, я хотела вытащить беруши, поддаться мгновенной тупости, но меня остановили все те же живые взгляды. Животные, дьявольские взоры. Они смотрели на всех одновременно, но больше все же на меня, на их преданную жертву, на лань, бегущую в свет софитов над их головами. Тяжелыми, бездонными черными глазами они глядели на меня, пытаясь раскусить, сломать, заставить внимать их безупречной сатанинской игре…

     Не вышло. Музыка закончилась, концерт был завершен. Завороженные зрители нескончаемо аплодировали, и лишь я, загнанная в тупик овечка, смотрела на идеал, не издавая ни звука. Страшная, опасная идея обуяла мной сразу после выхода из зала.

     Написать. Я напишу картину, напишу их образы в этой невероятной атмосфере ужаса и подчинения, напишу их с диким проблеском глаза, черную от контрастного света кожу и белые блики, серый и трезвый ум, их затуманивающую разум тягучую песню.

     Писала сутками, не жалея себя. Почти не отходила от мольберта, не ела и не пила. Ты никогда не поддерживала моего стремления, сестра отзывалась о нем прескверно, но сейчас мне никто и слова не сказал, настолько благой им казалась моя цель.

     Я купила все их пластинки. Где они были изображены и так, и сяк. Наш давно почивший граммофон неохотно принял их, но все же не посмел нелестно отозваться. Музыки не было, был лишь образ, тонкая нить, связывавшая меня, губительную тишину и их, их одних…

     Год, два, пять, а я все писала. Сотни картин, тысячи. Я увесила ими все стены в своей комнате, в комнате сестры, твоей, на кухне, в гостиной, в ванной. Вы с Лизонькой стали беспокоиться, да все омерзительно приговаривать:

     – Доченька, душенька, остановись…

     – Сестра, будь благоразумной…

     – Их и нет уж давно…

     Нет? Нет… А их действительно вскоре после концерта не стало. Поначалу они перестали выступать, а потом и вовсе пропали без вести. Поговаривали, что они то ли уехали, то ли так отпраздновали, что остались на вечную ночь под водой или землей. Каждое замечание о том, что их больше нет, сводило меня с ума.

     – Как же нет?! – кричала я. – Вот они! Вот они, видите?!

     Картины окружали нас, их хищные взгляды был повсюду… Но ты и Лизонька продолжали говорить, что я помешалась, что не так уж они и велики. Слышать это от тебя было привычно, тебе вечно было, что сказать мне в укор, но от нее... От этой дрянной девчонки с ее скрежущей скрипкой, от идеальной дочери, от подающей надежды душе семьи… Не могла простить.

     Как бы она ни билась, как бы ни задыхалась в плаче, я видела в ее глазах овечий страх – тот самый, что был в моих на том концерте, что бил во мне ключом в те лучшие минуты моей жизни. В ее крови на столе был этот липкий ужас, в ее разбитой голове притих кошмар, на ее бледном лице была маска упоительного смирения, в сдавленной синеватой шее тонкость их шей. Ты этого не понимала, потому решила, что разберутся со мной, с опьяненным твоим выродком, только люди в белых халатах.

     Я пишу это прямиком из палаты, находясь среди белых стен, потолка и полов. С улицы тянет все той же томной весной и озоном, распускающимися цветами и их тоненькими шипами. А я сижу среди них, в свете одного только окна, и смотрю на улыбающиеся по-доброму лица пленительно сладких и черных фигур. Я слышу музыку, и она мне не так уж противна…
 
     И да, мама, я снова обращаюсь к тебе, чтобы наверняка. Будь добра, оставь холст на мольберте, он не закончен. Мне все еще нужно передать красоту и силу моего Квартета».

     – Маргарита…