Две Марии

               
"Всё никак у людей"! - эта известная фраза вполне может отнестись к моей родословной. Вы можете представить в одной семье сразу три Марии?! Сёстры Мура и Маня - мои родные тётки, по паспорту обе Марии Петровны и их родительница, логически приходящаяся мне бабкой, тоже Мария... Алексеевна. Похоже, в семействе других имён не знали. Впрочем, это не совсем так - у меня была ещё одна тетка, Анна, Анюша, "эмигрировшая" с мужем на далёкий Урал. Она была самой старшей; за ней шла тётя Мура, затем, тётя Маня и четвёртой, самой младшей дочерью бабки Маши была моя незабвенная мамочка по имени - слава богу, другому - Вера. Вера Петровна.
Но я хочу рассказать о двух моих тётках, двух Мариях - Муре и Мане. Странные были у них родственные отношения. Тётя Мура всю жизнь прожила в деревне. Судьба её была непростой. Оставшись вдовой, она тащила на себе непосильную ношу послевоенной жизни: пахала, сеяла, косила - "мантулила"! - говорила сама о себе. Два сына, два "мурЁнка" - так звали парней в деревне, выращенные ею в одиночку, давно покинули отчий дом, далеко улетели от родного гнезда. Была тётя  Мура невысокого росточка, аккуратненькая, вся какая-то кругленькая. Крепкие, тугие икры коротких ножек делали их похожими на пузатые бутылочки. На круглом лице вздернутый носик с круглыми, открытыми миру ноздрями. "Пятак! Как у моей хрюшки!" - смеялась над собой тётя Мура. Жидкие волосы на голове всегда старалась прибрать - специально ездила в район делать "химию". Вот тебе и деревенская тётка!
Тётя Маня до войны кончила медицинские курсы и обосновалась в районном центре, что за двадцать пять километров от родной деревни. Во время войны, в период оккупации тётка работала медсестрой, лечила и своих и немцев. Фашисты её не трогали. Зато "тронули" наши после освобождения Брянщины - запретили работать по специальности. Но тётя Маня радовалась, что обошлось "малой кровью" - её не отправили в заключение и к медицинскому делу больше не прикасалась. Не прикасалась она и к другим делам - нигде не работала, будто мстила кому-то и рожала, рожала одного за другим своих мальчишек. "Пополняю выбитых!" - говорила с вызовом. Она совсем не походила на тётю Муру: высокая, худощавая. Удлинённое лицо с правильными чертами. Такие лица бывают у восточных красавиц. А мою "городскую тётку" в родной деревне "за глаза" и звали "чеченкой"! Гулял слушок, что в середине двадцатых, когда семейство бабки Маши временно проживало на Северном Кавказе - был такой штрих в судьбе брянских переселенцев - молодую тогда ещё женщину, мою бабку изнасиловал какой-то абрек. У самой бабки об этом эпизоде её жизни я спросить не успела, тётки же отмалчивались. И только моя мамка возмущалась: "И чаго брешуть люди?! Чаго наводят тень на плетень?! Поглядите на нас с Манькой! Одна морда!" И действительно, моя матушка и тётя Маня лицом были очень похожи.
С мужем, бывшим партизаном, чьи заслуги перед страной и спасли тётю Маню от тюрьмы, жили они очень скромно, если не сказать, бедно.
Маленькой девочкой я приезжала с тётей Мурой к ним в гости. Деревенская сестра привозила на подводе "городской Мане" два мешка отборной картошки, пол-ящика солёного сала, корзину яиц и литровую бутыль самогона. Пока родные сёстры угощались, я разглядывала убранство жилища тёти Мани. Но никакого убранства и не было! По обе стороны комнаты стояли четыре кровати. Я брезгливо удивлялась захватанности, залосненности ватных одеял на этих кроватях: "А еще городские!" Надо сказать, пододеяльники тогда редко у кого были. Я с ужасом представляла, как мы с тётей Мурой будем спать под этими засаленными до блеска одеялами и внутренне содрогалась. Ни у тёти Муры ни у нас ватных одеял не было - мы укрывались ткаными на домашнем стане постЕлками. Но эти грубоватые разноцветные постЕлки всегда были чистыми. Я сама успела поколотить-постирать их допотопным пральником на кладках деревенских сАженок. (Кладки - деревянный настил у ямы с водой - сАженки. Пральник - у нас звучало "пряльник" - деревянный квадратный брусок с ручкой, которым колотишь по белью, в моём рассказе, по постЕлке).
Ближе к вечеру, как горох, посыпались один за другим возвращающиеся из школы мои двоюродные братья. Пять мальчишек! Позднее приходил единственный работник дома, муж тёти Мани, промышляющий сапожным ремеслом. Как и подобает издержкам профессии, глава семейства был уже изрядно пьян. Маленький домик наполнялся шумом, гамом, смехом. Мои двоюродные братья, обделенные разносолами, лакомством, любили тётю Муру, они были так рады ее приезду с вкусными деревенскими гостинцами. И меж сёстрами я тогда не замечала ни ругани, ни высказывания каких-то обид.
Переночевав, мы отправлялись в обратный путь. Длинную дорогу я, наслаждаясь душистым ароматом, грызла яблоки, что нагрузили нам в ответный подарок. Единственным хозяйством "городской тётки" был большой яблоневый сад.
В родную деревню тётя Маня наезжала редко. Она останавливалась у матери, моей бабки Маши, живущей с тётей Мурой. К нам она заходила только в отсутствие отца: они на дух не переносили друг друга. Будучи маленькой, я воспринимала её как очень гордую, заносчивую, даже высокомерную. Я видела почти неприкрытое пренебрежение "городской тёть Мани" к деревенской жизни. Хотя на самом деле, моя тётка никакою городскою не являлась. По численности населения районный центр, где она жила, приравнивался к ПГТ - посёлку городского типа. Некая принадлежность городу подтверждалась десятком пятиэтажных крупнопанельных зданий, образующих центральную площадь с колхозным рынком и памятником В.И. Ленину. Многие хозяева в посёлке не гнушались возможностью выкормить одного-двух поросят, завести кур или уток. Моей дорогой тётушке хотелось быть настоящей городской жительницей и она не хотела никакого "животного двора".

Сидя за столом со своими сёстрами-колхозницами, она бравировала тем, что освобождена от всякого "навозного хозяйства" и живёт в отличие от них просто припеваючи. Тётя Мура и моя матушка вначале "смотрели в рот" городской сестре, но затем, мало-помалу, разгорячённые самогоном - первачом, не выдерживали наступления на их образ жизни и вступали в спор. Спор переходил в крик, крик в ругань, ругань в слезы... О чем спорили они? Что делили?!
Бабка Маша успокаивала своих великовозрастных девок: "Ну, будя! Будя! Не страмитесь перед людями! А то не погляжу, шту кобылы - так отхожу ухватом!" И "девки" усмирялись, успокаивались. Назавтра как ни в чём не бывало деревенские сёстры провожали городскую. Увешанные сумками и сетками с гостинцами из того самого "навозного хозяйства", о котором вчера так пренебрежительно отзывалась тётя Маня и которые с удовольствием приняла - не отказалась, все трое топали до самой трассы - уже ходили рейсовые автобусы.
Повзрослев, я поняла свою тётю Маню. Она просто была несчастливой женщиной! Без любимой работы, с пьяницей мужем, с кучей разнохарактерных пацанов тётя Маня перебивалась с хлеба на воду, однако голову держала высоко и гордо. Ей не хотелось, чтобы земляки знали про её настоящую, в общем-то, ущербную жизнь да и сама она не верила в это, отказывалась верить...
Прошло немало лет. Как-то по пути на малую родину я зашла навестить тётю Маню. Она давно жила одна - муж сапожник скончался от цирроза печени. Женатые сыновья жили отдельно. Непривычно пустым и тихим стал этот прежде многолюдный и шумный дом. Из нашего общения я поняла, что тётя  Маня давно не была в деревне. Не смогла поехать и на похороны матери, моей бабки Маши. "Сама валялась - болела..." - будто оправдывалась передо мной.  Разве могла  я судить её?! В моей душе жила незабвенная боль - я тоже не проводила в последний путь свою дорогую мамочку. В тот трагичный период я находилась очень далеко. Более того, лежала в больнице с годовалым сынишкой. Я порывалась уехать, оставив больного ребенка на попечение врачей и санитарок, но, отбежав от больницы несколько метров, возвращалась обратно. Не смогла! Думаю и надеюсь, что мама простила и по-матерински поняла свою "большуху" - старшую дочку, подарившую ей первого внука.
Я уговорила мою городскую тётку поехать со мной. Лёгкими были те сборы! Что меня приятно удивило. Тётка открыла дверцы двустворчатого шкафа - эта мебельная новинка в бедном тёткином доме тоже привела меня в удивление - и я увидела в нем ... единственное платье. Платье-халат. "На выход!" - весело подмигнула мне тётя Маня и тут-же переоделась в этот наряд с каким-то замысловатым таджикским орнаментом-узором. Повязав на голову белую газовую косынку, засмеялась: "Готова невеста!"
В родную деревню тётя Маня вступила как и в ранние свои приезды с гордо поднятой головой. Как бывало и раньше, в начале встречи-пиршества постаревшие мои тётки за столом сидели миролюбиво - соскучились! Но уже через некоторое время я уловила перемену в "родственном климате" - антициклон сменился на циклон! Вновь вспыхнули незабытые обиды, идущие с самого детства; требовали немедленного разрешения какие-то неразрешённые споры. Теперь уж я старалась помирить своих дорогих тёток - мне было жаль их обеих.
- Не лезь! Ты ничего не знаешь! - отмахивалась от меня тётя Маня. Тётя Мура была более выдержанной - она так давно меня не видела, ждала... Вздыхая, она будто разрешала сестре: "Ну, покричи, покричи... Давно не кричала, - и уже совсем тихо, себе под нос: - Ты ж у нас вумнее усех!  Ты ж у нас вучёная!"
Мне было грустно и смешно. Ну какая тётя Маня ученая?! Давно отошедшая от всяких дел, она даже не выписывала газет, не говоря о журналах. Тётя Мура же не обходилась без прессы. Читала выписанные журналы "Работницу" и "Крестьянку", газеты "Труд" и "Сельскую жизнь". Более того, она умудрилась вступить в ряды КПСС и заочно окончить техникум. До самой пенсии моя деревенская тётка состояла в бригадирах: то в полеводстве, то в животноводстве! Не один раз выезжала она в район на различного рода совещания, но, похоже, к своей городской сестре заходила редко. Хотя многочисленные племянники её всегда ждали - тётка никогда не приезжала с пустыми руками.
Тётя Маня выговорилась, накричалась и успокоилась. И тут надо же было тёте Муре допустить такую оплошность! Доверившись возникшему перемирию, она решила показать нам свои наряды. Так сказать, похвастаться. В хате тёти Муры не было никакой мебели. Разве что праздничный стол в  "красном углу" с маленьким черно-белым "рекордом" да обеденный стол напротив русской печки; лавки по стенам да железная кровать с панцирной сеткой. Между прочим, кровать стояла на четырёх литровых стеклянных банках! Под каждую ножку по банке! "Зачем это?" - спросила я у тёти Муры. "А мине низко спать! Так-то повыше!" - был ответ. Удивительно, но такая подставка выдерживала всякий груз! Тёть Мура уложила нас с тётей Маней на эту кровать, я вначале осторожничала, боялась пошевелиться: вдруг, банки стеклянные треснут, раздавятся!  "Не бойтеся! - успокоила деревенская тётка. - Еты банки кого хочешь выдержуть! Даже мужука!"
Был еще один необыкновенный атрибут скудной обстановки хаты - высокий горбатый сундук. Вот его-то и открыла тётя Мура и давай метать оттуда свое добро. Чего только не было в том сундуке! Юбки со шлицей и без, разноцветные блузки, шерстяные и вигоневые кофты, крепдешиновые и шёлковые платья, платки, шали, полушалки... Мы с тётей Маней стояли у сундука как завороженные.
- А вот ето платье-кустюм! - встряхнула с гордостью тётка Мура темно-синий с искоркой наряд. - Я у ём на совещания у райён ездила...
Тётя Маня вдруг резко повернулась от сундука и пошла к столу. Налив полстакана самогонки, хлопнула её до донышка. Некоторое время она сидела молча, а потом, обхватив голову руками, зарыдала. Тётя Мура, не на шутку испугавшись, бросилась к ней: "Мань! Ты чаго? Што случилося? Чаго ты голосишь?"
Откуда же было знать тёте Муре, что у нашей "городской высокомерной Маньки" всего-навсего одно выходное платье и плачет-голосит она чисто от бабьей обиды-зависти! Я обняла тётю Маню, успокоила и она тут-же прервала свой плач: "Мур! А ты почему шифоньер не купишь? Столько шматья слёживается в каком-то допотопном сундуке! Я его еще с детства помню..."
Я чувствовала, понимала, что тёте Мане неловко за свою минутную слабость и она старается реабилитировать себя:  хоть и одно у меня платье, зато висит в новом красивом шкафу!
- Ды штой-то никак, Мань, не собярусь! - ответила тётя Мура, снова направившись к сундуку, - А можа, так и останусь с етым шихвонером, будем уместя век доживать!" -   грохнула она тяжёлой крышкой. А я вспомнила, каким праздником в нашей многодетной семье был день привоза из города трехстворчатого полированного с зеркалом шифоньера! Какой необыкновенный запах исходил от него! В тот шифоньер на полочки была складирована наша немудрёная одежонка, а на плечиках висели тяжёлое, на вате, мамино пальто зелёного цвета с кошачьим воротником и отцовский зимний пиджак с накладными нагрудными и боковыми внутренними карманами, который почему-то назывался по-женски: "москвичка".  Когда-то мои родители были совсем молодыми и тоже стремились к моде...
- НА-ка! Возьми у подарок! На память! - протянула тётя Мура сестре свое парадное платье-костюм. - Мине теперя ни к чаму!  На совещания не зовуть! А табе у городе пригодится!
Тётя Маня взяла подарок и опять заревела.
- Ну, хватить рюсть! Давай-кя, сястрица, тяпнем по сто грамм да и скричим песню! - тётя Мура уселась за стол.
- Вот это правильно! - поддержала я. - Спойте "Чаечку"!
Мои дорогие тётушки чокнулись наполненными стаканами, выпили и вскоре хата огласилась красивой старинной песней: "Над озером чаечка вьется, ей негде, бедняжечке, сесть..." Песня кричалась-пелась на два голоса. Высоко, звонко выводила тётя Маня и совсем не верилось, что совсем недавно она  так горько плакала. Тётя Мура старательно держала, украшала низы. Противоположные чувства - грусть и радость - сжимали мне грудь, щемили сердце. Я любила своих тётушек, сказать вернее, по-русски: жалела. А еще больше, я их понимала!
Кажущаяся высокомерность "городской тёти Мани" на самом деле являлась элементарной защитной маской, отстранённостью от этого мира и это явственно ощущалось мною. Глубоко в душе тётя Маня была очень ранима.
Тяжёлую жизнь деревенской тётки с необычным уличным именем облегчало присущее ей чувство юмора. Как-то я сказала ей, что у известного на весь мир певца родную тётю тоже звали Мурой.
- Да ну! - удивилась она. - Ето ж у кого?
- Муслим Магомаев! - назвала я имя любимого артиста.
- А-а, етот! Шту ноздри крепко раздуваить и руки вразлёт! - тётя  Мура смотрела концерты по своему "рекорду", - Ничаго, хорошо, громко кричить...
По-видимому, моё сообщение заинтересовало её, через некоторое время она спросила:
- А ета Мура, ну, шту у Муслима, она тоже деревенская?
- Да нет, моя дорогая тётушка, это люди совсем другого сословия. Высокого полёта! - ответила я.
- Ну, усё равно, теперь нас будить три Мурки! - засмеялась тётя Мура.
- А кто ж третья? - не поняла я.
- А из блатной песни! Не слыхала што ль? - и тётя Мура пропела своим низким, ближе к басу, голосом: -  "Там сидела Мурка у кожаной тужурке, а из под полы торчал наган... Мурка, ты мой мурёночек..."
Тут уж рассмеялась и я.
Две моих тётки. Две Марии. Такие разные по внешности и по характеру. С одной, одинаково трудной судьбой. Но несмотря ни на что в душах обеих сохранилась какая-то удивительная детскость; осталось светлое, наивное восприятие этого "безумного, безумного, безумного мира".