Заплутали мишки

                Памяти папы

В саду на «скамейке для дружной семейки» сидели Василий – хозяин деревенского пятистенка и Саша – его родственник, приехавший из Москвы. Скамейку смастерил Саша в прошлый приезд и вырезал на ней слова о семейке. На неё родственники сейчас и сели передохнуть.

Приближался вечер, солнце скользило по траве, по туману, мягко наполнявшему траву, по лицам дачников, сидевших у завалинки соседнего дома, – и лица становились задумчивыми и умиротворёнными.

Но хозяину долго сидеть несподручно: летний день год кормит. Поэтому хоть день и долог – а дел и того больше.

Гость был городской, но сноровистый, – вместе с хозяином строил баньку, кормил скотину, помогал во всякой хозяйственной нужде.

А по вечерам Саша пел. Пел так, как пели на деревне в старину. Голос был у него самородный: светлый певучий бас, временами свободно взлетающий вверх – в баритон. Перепадали в нём и сличенковские нотки – всесоюзно известного цыганского голоса, в деревне тоже уважаемого.

Гость песней встречал солнце и во время работы нет-нет да затягивал одну из любимых, расправляя плечи и улыбаясь. Баба Нюра – старуха-соседка, – заслышав пение, разгибалась от грядки, останавливалась в работе и внимала, пригорюнившись, сильному, но мягкому голосу певца, сидевшего с топором на коньке крыши: «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю…» 

Но лучше всего – задушевно, захватывающе – пел Саша поздними прохладными вечерами, когда дневная суета уже отходила.
 
Раньше на деревне летними вечерами, особенно в праздники, песни звучали всюду. На одном конце долгой улицы запевали лирическую – на другом отзывались плясовой: кто кого перепоёт. Встречались с песней посередине деревни, с песней или частушкой раскланивались, продолжая путь. С песней же шли к реке, в поле, на другую деревню. Гармонист был первый парень на деревне.

Старики часто вспоминали о песенном прошлом их Пенья, улыбались светло. Названье-то деревни оправдывалось: Пенье было певучим, голосистым. Гармониста Володю помнили, конечно, все.

Но время шло. Внуки гуляли теперь не с гармонью, а с горластым магнитофоном. Какое уж тут пение! Поэтому Сашу в деревне любили и привечали.

Гость знал разные песни – и хорошо знакомые деревенским, и лишь однажды слышанные ими когда-то по радио. Но «Мишки» – это была песня только его, Сашина.

– Сашок, – ласково обращались к нему старухи днём у колодца, – вечером споёшь?

– А как же, баб Нюр, – отчего ж не спеть, когда небо ясное!

– Да небось умаялся с непривычки? Видала тебя сегодня! И косил, и скотник чистил, и крышу полдня с Василием ладили.

Он отшучивался в ответ:

– Да что ты, баба Нюрочка, какие наши годы! И то прими во внимание: ты-то сколько переделала – за тобой мне не угнаться!

Старухи весело смеялись, как не смеялись давно. Лёгкий у соседа родственник, душевный, – словно сызмала рос у них в Пенье. Потому и песня его звучала так, как не у всякого.

Что говорить, наученным голосом чудеса можно творить. Но только соловья-то на деревне да задушевную гармонь, с которой сама власть советская боролась – не поборола, любят и почитают больше. Они мелодией душу перевернут: и развеселят, и смутят, и очистят, и слезу добровольную им отдашь.

По этим качествам и певца деревенские ценили. А мастерство – что ж? – и без него нельзя. Но старухи ждали Сашиной песни строже и трепетнее консерваторской комиссии, слушали сквозь вокальные данные его душу и откликались сердцем на её родное звучание.

Песню про мишек, объяснял Саша, сочинил он сам. Пел потом в походах с друзьями. Кто-то услышал, музыку изменил – и теперь поют её у других палаток и костров. Так ли это – разве ж проверишь! Но слушатели точно знали, что, если бы песню эту в Сашином исполнении по радио передали, – не забыли бы её люди. И пели бы потом всюду.

Садились старухи поздно вечером, загнав и подоив скотину, на скамейке недалеко от дома Василия. Срывали веточки бузинные – комаров отмахивать. Хотя комары в такую поздноту почти уж не беспокоили. Сидели, ветками обмахивались, голосистых своих деревенских поминали. Белоснежные платки, отполощенные с синькой, были видны издали, как будто светились белизной изнутри.

Устраивались, поужинав, и во дворе Василия, на террасе, не обращая внимания на позднее время. Готовились к доверительной ночной беседе и пению: нечасто такой гость приезжает, а отоспаться и потом можно будет.

Новости за две недели, что гостил у родни Саша, были все выложены и обдуманы, разговоры теперь крутились вокруг хозяйства: нужно было достроить баньку и перестелить крышу, забить к осени часть скотины и птицы, а на другую часть запасти вдоволь сена к предстоящей зиме. Больших и мелких забот набиралось не для одной беседы.

Хотелось и в Москве побывать в этом году – Василий с женой каждый год собирались, но никак не могли выбраться – хозяйство не отпускало от себя.

Наконец, всё обсудив и выслушав мнение гостя, помолчав, чтобы утихомирить практическую мысль и настроиться на нужный лад, хозяева готовились слушать и подпевать.

ВысыпАли на небе звёзды – и ночь оживала. Песня начиналась сильно. Звук рвал плотный нагретый за день воздух, как первый толчок лодки от вёсел – водную гладь. После томительно жаркого дня сразу схватывала вечерняя прохлада, и словами, разбитыми на протяжные слоги, певец рисовал завораживающее белое безмолвие:

Ты гру-стишь, а ва-та валит с не-е-ба,
По неделям вью-ги да мете-ли.
Вдоль до-роги до-мики под сне-е-гом,
Словно белые-е медве-е-ди.

А потом был припев, на который выдавалось по полной – взлетавшего ввысь на первом слоге голоса и – души:

Заплутали мишки, заплутали!
Позавязли в паутине улиц.
И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо тёплое уткнулись!

Медлительный, обволакивающий второй куплет, более мягкий, но такой же яркий, для голоса был лишь подготовкой ко второму заходу на припев:

Молоком течёт по снегу ветер,
Обдувая сгорбленные крыши.
Будто белых маленьких медведей
Языком шершавым лижет.

И когда певец подходил к повторению припева, в котором снова плутали мишки, принимая созвездие за свою тёплую мать, слушатели, уже вторую неделю присутствовавшие при этом действе, утаивали дыхание. Вот здесь-то и взвивался усиленный всей грудью цыганский перелив, из-за которого мишек становилось жаль до слёз:

За-плу-тали ми-шки, заплута-а-ли!

Это был ещё не предел, голос и сейчас звучал не в полную силу – и вдруг – окончательный решительный взлёт:

По-за-вя-зли в па-у-тине у-лиц.

А потом высокий голос резким скачком срывался в низкий регистр:

И к Большой Медведице, как к маме,
В брюхо тёпло-е-е уткну-у-лись.

Саша взмахивал рукой, как будто дирижировал одному ему слышимым оркестром, и в момент, когда казалось, что вся сила голоса и чувства выдана слушателям полной мерой, с вновь удвоенной силой повторял припев.

Сердца людей силой чувства, убеждающего лучше любых слов, затягивало звучащей песней. 

И не было понятно ни слушателям, ни летнему небу с Большой Медведицей над их головами, ни всем созвездиям, внимавшим ночному пению, почему эта песня на такую неземную тему, песня, ничего общего не имеющая с привычной деревенской, с её житейским сюжетом или дорогой людям бессмыслицей, эта песня, наполненная иносказанием и сказкой, так трогает сердце.

Почему так радостно и грустно и за этих маленьких мишек, и за Большую Медведицу, усыновившую их, и за человека, томящегося тёплым летом под эту песню о вьюжной зиме.

От мелодии и слов вечер одухотворялся, а наступавшая на него летняя ночь по-родственному окружала и брала под защиту и певца, и слушателей – этих талантливых сердцем людей.

Мир устал и затих. А люди всё сидели и не расходились, боясь вспугнуть песню, продолжавшуюся в них: «Заплутали мишки, заплутали…»




Фото А.Н. Жиляева