Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава II

   Она была уверена, что дом ее отца лучше, чем дома других людей. Он стоял в стороне от большой дороги, в переулке Блэкс Лэйн, сразу за поворотом. К нему можно было подойти, минуя ряд высоких вязов, выстроившихся  вдоль стены дома мистера Хенкока. За последним деревом прямо из тротуара вырастал узкий белый конец  дома, нависая зеленым балконом, похожим на птичью клетку, над зеленой дверью.

   В этом месте переулок круто поворачивал и шел дальше, и длинная коричневая садовая стена поворачивала вместе с ним. По ту сторону стены стекала вниз лужайка – от белого дома с зеленым балконом к кедру, растущему внизу. За лужайкой был разбит огород, а за огородом – фруктовый сад; кривые яблоньки, скорчившиеся среди высокой травы.

  Ей нравилось возвращаться домой после прогулки с няней Элизой или с горничной Анни; проходить через все комнаты в поисках Мими; искать маму, рассказывать ей все, что случилось.

   – Мама, у рыжей тетеньки в кондитерской есть ребеночек, и у него тоже рыжие волосы… Когда-нибудь и у меня будет ребеночек. Я одену его в длинное платье…

   – В рубашку.

   – В рубашку, всю в кружевах, ВОТ ТАКУЮ длинную; и в белую крестильную накидку, расшитую белыми розами. Правда, красиво?

   – Очень красиво.

   – У него будет много волос. Иначе я не буду его любить.

   – Будешь, будешь.

   – Нет. У него должны быть густые, мягкие волосы, как у Мими, чтобы я могла его гладить. Кого бы ты больше хотела – девочку или мальчика?

   – Ну…  а ты?

   – Я… Наверно, девочку.

   Она вырастет похожей на маму, а ее маленькая дочка будет похожа на нее. Ей казалось, что по-другому и быть не может.


   Школьный праздник устроили у Хенкоков. Весь день она снова и снова играла с детьми в «Апельсины и лимоны», в «Хоровод из роз» и в «Орехи в мае». И еще помогла маме отнести торт и булочки на детский стол.

   Чай для маленьких гостей подавался перед окончанием  праздника на высоком конце лужайки под огромным многооконным домом из темного кирпича. За столом не хватало места для всех, поэтому первыми сели девочки, а мальчики ждали своей очереди. Некоторые из них толкались и хватали еду со стола.

   Она знала, чем будет лакомиться. Во-первых, возьмет булочку, попробует два вида варенья, потом перейдет к торту «Мадейра» и закончит малиной со сливками. Или, может, надежнее начать с малины со сливками. Она пыталась казаться равнодушной, чтобы не выглядеть жадиной, и старалась не пялиться на торт «Мадейра», чтобы никто не заметил, что она думает о нем. Миссис Хенкок поставила перед ней чью-то тарелку с крошками. Она думала: я не жадная. Я, правда, очень голодная. Она могла втянуть в себя живот, ощущая себя выдохшейся и плоской, будто сплющенной в гармошку.
 
   Когда она это проделывала, ее взгляд упал на маму, которая стояла на другом конце стола, смотрела на нее и делала какие-то знаки.

   – Если ты закончила, Хетти, встань  и уступи место тому маленькому мальчику.

   Все обернулись и посмотрели на нее. А перед ней стояла тарелка с крошками. Они подумали: «Эта жадная маленькая девочка все ест и ест». Она тут же вскочила и молча отошла от стола, от торта «Мадейра» и малины со сливками. Она чувствовала, что покраснела и покрылась потом от стыда.

   И вот теперь она сидела дома, в гостиной. Мама принесла ей кусок булочки с тмином и чашку молока со сливками. Нежные мамины глаза с умилением смотрели, как она откусывает от булки маленькие кусочки, словно котенок. От маминого взгляда ей становилось так хорошо, так приятно.

   – Что же ты не сказала мне, что еще не закончила?

   – Не закончила? Я даже не начинала.

   – О-о, милая, почему же ты мне не сказала?

   – Потому что я… я не знаю.

   – Ну, я рада, что моя малышка не толкалась и не хватала еду. Лучше уйти ни с чем, чем отобрать у других. Это некрасиво.

   Некрасиво. Так же, как быть непослушной. Делать некрасивые вещи. Быть хорошей означало быть красивой, как мама. Она хотела быть похожей на мать. Сидеть здесь и чувствовать себя хорошей было восхитительно. И ровный слой сливок с вытекавшим из-под них молоком, тонкий и холодный, тоже был восхитителен.

   Внезапно ей в голову пришла одна мысль. Был Бог и был Иисус. Но даже Бог и Иисус не были прекраснее мамы. Не могло такого быть.

   – Так нельзя говорить, Хетти; правда, нельзя. Может что-нибудь случиться.

   – Нет, ничего не случится. Ты же не думаешь, что они все время слушают.

   Когда говоришь такие слова, чувствуешь себя и хорошей, и, в то же время, непослушной, а это гораздо интереснее, чем просто быть такой или этакой. Но мамино испуганное лицо все испортило. Что она подумала? Что, она подумала, сделает Бог?


   Красная смолевка…

   В конце фруктового сада, под тремя высокими вязами, в стене была дверь, выходящая на Блэкс Лэйн.
 
   Она не могла поверить, что действительно гуляет там  совсем одна. Это случилось неожиданно, она подумала, что ДОЛЖНА это сделать, что ДОЛЖНА выйти в переулок; и когда обнаружила, что дверь не заперта, ее как будто что-то подхватило и вытолкнуло наружу. Ей запрещалось выходить на Блэкс Лэйн; ей не разрешали гулять там даже с Анни.

   Она все время твердила себе: «Я в переулке. Я в переулке. Я не слушаюсь маму».
Ничего нельзя было вернуть назад. Она ослушалась уже потому, что стояла за дверью сада. Непослушание само по себе было таким большим и ужасным делом, что было бы бесполезно не делать и дальше чего-то большого и ужасного.  Поэтому она двинулась вверх по переулку, мимо трех высоких вязов. Она была большой девочкой, которая носила черные шелковые передники и учила французский. И гуляла одна. Когда она выгнула спину и выпятила живот, то почувствовала себя высокой дамой в кринолине и шали. Она поводила бедрами, заставляя юбки разлетаться. Это был ее взрослый кринолин, покачивающийся на ходу.

   На повороте начинались заросли дикого кервеля и розовой смолевки; по обеим сторонам тянулся длинный шлейф белой пены, сквозь которую пробивались красные верхушки смолевки. Она собрала себе букетик.

   За вторым поворотом вы оказывались на пустыре, где валялись старые ботинки и ржавые, смятые жестянки. Там, за шатким голубым забором, стоял грязно-коричневый домик; узкий, словно кусок дома, разрезанного пополам. Он прятался, будто пригнувшись под зарослями плюща, закрывавшего  крышу. Он не был похож на  дома, в которых живут люди; в нем было нечто странное, какая-то тайна, что-то ужасное.
Оттуда вышел мужчина, подошел к воротам и остановился. Вот ОН-ТО и был ужасным. Увидев ее, он отступил назад и присел за изгородью, готовый выпрыгнуть.

   Она неторопливо повернулась, будто задумавшись о чем-то. Бежать НЕЛЬЗЯ. Если она побежит, он бросится за ней.

   По садовой дорожке спускалась мама, высокая и красивая в своем серебристо-сером платье с черными бархатными полосками на воланах и рукавах; ее широкие юбки на обручах колыхались, задевая цветочные бордюры.

   Она подбежала к маме, крича: «Мама, я выходила в переулок, куда ты мне не велела!»

   – Нет, Хетти, неправда.

   Видно было, что она не рассердилась. Она испугалась.

   – Выходила, выходила!

   Мама взяла из ее рук букетик цветов и посмотрела на них. «Да, – сказала она, – темно-красные смолевки растут там».

   Она поднесла цветы к лицу. Было ужасно видеть, как ее губы утолщаются, краснеют по краям и дрожат. Она прикрыла их цветами. И почему-то стало понятно, что не твое своеволие заставило ее плакать. Было что-то еще.

   Она сказала тихим охрипшим голосом: «Ты поступила плохо, милая».

   Внезапно она ссутулилась и будто стала ниже ростом. «Розовые смолевки, – сказала она, перебирая стебельки длинными тонкими пальцами. – Посмотри, Хетти, как они прекрасны. Беги и поставь бедняжек в воду».

   Она была такая тихая, такая спокойная, и ее спокойствие ранило гораздо больше, чем если бы она рассердилась.

   Должно быть, мама сразу же вернулась в дом, к папе. Хэрриет знала это, потому что он послал за ней. Он тоже был спокоен… Это был тихий, вкрадчивый голос, которым он рассказывал ей секреты… Она стояла вплотную к нему, между его коленей, и его рука мягко обнимала ее, удерживая там, в то время как он смотрел ей прямо в глаза. Чувствовался запах табака и странный, свежий мужской запах, исходивший от его воротничка. У него на лице  не было улыбки; но почему-то глаза казались добрее, чем если бы он улыбался.

   – Зачем ты это сделала, Хетти?

   – Потому что… Я хотела посмотреть, как это будет.

   – Больше так не делай, милая. Слышишь? Так делать нельзя.

   – Почему?

   – Почему? Потому что это расстраивает маму. Этого достаточно.

   Но было что-то еще. Мама испугалась. Это что-то было связано с тем страшным мужчиной в переулке.

   – Почему это ее расстраивает?

   Она знала; знала; но хотела услышать, что скажет он.

   – Я сказал, что этого достаточно… Ты понимаешь, в чем твоя вина?

   – Непослушание.

   – Более того. Потеря доверия. Низость. С твоей стороны было низко и бесчестно так поступить, когда ты знала, что тебя не накажут.

   – А разве не накажут?

   – Нет. Людей наказывают, чтобы заставить их  запомнить.  А мы хотим, чтобы ты забыла.

   Его рука напряглась, притягивая ее ближе. И добрый, вкрадчивый голос продолжал:

   – Забудь об уродливом. Пойми, Хетти, нет ничего запретного. Мы не запрещаем, потому что верим, что ты будешь делать то, чего мы от тебя ожидаем. Вести себя красиво… Ну-ну.

   Она уткнулась лицом ему в грудь, в шершавую ткань его сюртука, и заплакала.

   Ей всегда придется делать то, чего они хотят; несчастье от того, что она не будет поступать так, было больше, чем она могла вынести. И очень хорошо рассуждать, что наказания не будет; ИХ несчастье и было наказанием.

   Это было больнее всего. Ей было больно даже думать об этом.

   Завтра с первой же минуты она начнет вести себя прекрасно; так красиво, как только сможет. Они хотят этого от тебя; хотят больше всего на свете, потому что сами такие прекрасные люди. Такие хорошие. Такие мудрые.

   Но прошло три года, прежде чем Хэрриет поняла, насколько мудры они были и почему мать снова и снова брала ее с собой на Блэкс Лэйн собирать красные смолевки, так что она всегда вспоминала именно о красных смолевках. А слухи о Блэкс Лейн, должно быть, ходили  давно; Анни, горничная, говорила, что это плохое место; там что-то случилось с маленькой девочкой. Анни умолкала и краснела, и не хотела говорить, что именно. И вот  однажды, когда ей было тринадцать, Конни Хэнкок, стоя под яблоней, рассказала ей. Тайна… За грязной голубой оградой… Она испуганно зажмурилась. Но когда она думала о переулке, ей не представлялось ничего, кроме зеленых обочин, трех высоких вязов и красной смолевки, пробивающейся сквозь белую пену дикого кервеля; ее мать стояла на садовой дорожке в платье с широкой, покачивающейся юбкой; она держала красные и белые цветы возле лица и говорила: «Посмотри, как они прекрасны».

   Мама была у нее перед глазами все время, пока Конни рассказывала о тайне. Ей захотелось подняться и подойти к Конни. Та знала, что это значит – когда ты внезапно застываешь и становишься высокой, холодной и спокойной. Холодное спокойствие напугало бы ее, и она ушла бы. Тогда, подумала Хэрриет, можно было бы вернуться к маме и Лонгфелло.

   Каждый день в послеполуденные часы, до прихода отца с работы, она сидела в прохладной, освещенной зеленоватым светом гостиной, вслух читая матери «Эванджелину». Доходя до особенно красивых мест, они переглядывались и улыбались.
 
  Ее четырнадцатый год прошел размеренно, под звуки «Эванджелины». Ее стройная фигура, лицо, немного  приподнятое, с выражением некоторого упрямства и задумчивости, выдавали скромную, осознанную решимость быть хорошей. Она замирала от волнения, когда миссис Хенкок говорила, что она становится похожей на мать.


Глава III


   Конни Хенкок была ее подругой.

   Когда-то она была худеньким большеротым ребенком с непомерно большой копной влажных волос. Теперь она становилась квадратной, толстела и выглядела ужасно, как мистер Хенкок. Рядом с ней Хэрриет чувствовала себя высокой, стройной и изящной.