Зато какая...

 Сидя на пороге дупла, тихо ворчит филин. Сколь не пытается,  не спится ему, не лежится никак. Солнце, расчёсывая свои льняные пряди, оставило их повсюду без заботы про то, что может помешать кому-то. Но они - помеха взору, спутанность ветвям. Пронзают насквозь паучьи гамаки и побитую, словно молью, листву, а, скользя вдоль тропинок, переиначивают их, делая неузнаваемыми, странными, чужими. И только у деки полян, тонкие струны, спускаясь с небес, не чинят препятствий никому. Крепко держатся за землю и жаждут смычка, что тронет их бережно, но твёрдо, дабы услышал, наконец, свет тот сверкающий звук, от которого рассмеётся сердце и расплачется душа.
Да где ж тот смычок? Покуда хватятся его, ослабнут струны, увянут в который раз, утеряв настрой до следующего утра, а филин, так и не дождавшись искомого звучания, вновь примется пробовать отыскать его сам:
- У-у! У-у!
Спал бы уж, что ли, филин по ночам, да боится днём обеспокоить соседей. Те нервны чересчур, и при виде его, заламывают крылья, да в рассып, или в драку: «Чего это вы, батенька, не своим часом, да общим коридором, свет жжёте...» Ну их к косматому, лучше обождать до сумерек, а то, что неспокоен поутру - это так только, от бессонья. Кричит филин, прикрыв глаза,  будто это вовсе и не он, сбирая в лукошко безлесья гласные, одна другой краше, как на подбор:
- У-у! У-у!
- Так то ж всё одна!
- Зато какая! - Ответствует филин, и продолжает гласить на все лады, - то басом, то тенором, то фальцетом, тянет ноту, медово густеющую на тканом кружеве призрачной паутины дня. Ему-то, филину, ведомо, что звук - точно жизнь, которая тоже одна, но какая зато...