Дедушкин хутор

          Мы любили дедушку, бабушку, постоянно бывали у них на хуторе; хутор стоял у долины. Там, на лугу, я и Мила, а часто я один, проводили целые дни. На лугу росли разные травы, цветы. Над ними, словно лепестки блёклого цветка, скользили мотыльки, порхали нарядные бабочки. В траве делали что-то своё крохотные жучки, божьи коровки, кузнечики, некоторые величиной с булавочную головку и такие, что скакали далеко из-под наших ног. Среди других трав луг покрывали трясунки, колоски, мятлики, колокольчики, ромашки, тысячелистник. Берега речной заводи зарастали осокой, лютиками, пахучей таволгой, цикорием с его голубыми цветками, пижмой, иван-чаем, рогозами с их бурыми шишками и длинными мечевидными листьями, выраставшими из воды.
          В траве, перелетая с цветка на цветок, сердито гудели шмели, нервно дзынькали пчёлы, на листьях лозин сидели стрекозы – неподвижно, будто греясь на солнце. Волнистой равниной, луг простирался к лесам. Там, у горизонта стелилась знойная дымка.
          Хутор находился за два или три километра от деревни Щипачи. В деревне жила наша семья: отец, мать, старший наш брат Иван, я и младшая сестрёнка Мила.
          Для дедушки жить на хуторе было и счастьем и удовольствием. Он не любил деревенской беспечности, непорядка, шумных собраний, праздников, не пил. В буфете у него стояла маленькая рюмка. Когда бывали гости, или по каким-то другим причинам, очень редко, он выпивал за столом только одну такую рюмочку, осуждал нашего отца, своего зятя, который был охоч до крепкого пития. Потому отец не любил бывать в гостях у дедушки, который ставил ему такую же рюмочку, как и себе. Говорили, что пить отец начал после того, как побывал на военной службе.
          Дедушка любил свой сад, ещё у него было три улья, но сад оставался главной его заботой. Он был обнесён высоким забором, проход в него был через калитку и ворота.
          Каждое дерево для дедушки было словно живое существо, он делал прививки, сажал новые сорта. В деревне дедушку звали Мичурин.
          В хозяйстве на хуторе были лошадь, корова, поросёнок, куры. Лошадь досматривал сам дедушка – купал её, следил, чтобы ей хватало корму, чтоб в стойле было чисто и сухо. Другая живность была на бабушкином попечении.
          И дедушка, и бабушка были в постоянных трудах и заботах, на хуторе они не кончались никогда.
          Добрый, но строгий, дедушка во всём любил порядок, не разрешал мять траву в саду, рвать яблоки, груши, когда они ещё не созрели. Шкодливый, озорной Иван постоянно беспокоил дедушку своими проказами. Был дедушка худощавый, сухой, голову держал всегда непокрытой, редкие седые волосы стриг скобкой, борода была тоже негустая, недлинная, голос имел негромкий, спокойный, взгляд серьёзный, озабоченный в своей глубине. Косоворотку дедушка подпоясывал тонким ремешком, ходил неторопливо мелкими шагами, опираясь на ореховую палку.
          Бабушка тоже была невысокого роста, сухого сложения, быстрая и ловкая в разных работах, которых у неё всегда было много. Внуков, которые были и от других её детей, кроме нашей матери, любила, привечала ласковым словом, всегда чем-нибудь угощала.
          Отец был среднего роста, крепкого сложения, тёмноволосый, глаза тоже были тёмные, был беззаботного, беспечного нрава, был весёлый, любил пошутить. Дедушка наставлял его, чтобы он заботился о семье и не увлекался дурными привычками. Вернувшись из армии, отец стал председателем сельсовета. Думаю, у него были какие-то заслуги перед советской властью, иначе его не поставили бы на эту должность. Долго, однако, он не удержался на этом посту. Владевшая им страсть становилась помехой в работе. К нему тянулись дружки, страдавшие тем же недугом. Однажды он привёл домой целую компанию приятелей, стал просить у матери денег. Мать едва умела читать и писать, но была твёрдого характера. Денег она ему не дала. Тогда Мила, которой было два или три года, вынула из кармашка своего платьица те несколько монет, которые давали ей для игры, и протянула их отцу.
          Мила любила побегать, попрыгать. Года в четыре, ничего никому не сказав, не спросясь ни у кого, она ушла из деревни на хутор – это более двух километров – через луг, через берёзовый перелесок. Чёрноволосую, чёрноглазую, с круглым личиком, с какой-нибудь яркой лентой в волосах, с забавными детскими манерами – её нельзя было не любить. Один только Иван не испытывал братских чувств к младшей сестрёнке: то дёрнет её за косичку, то украдёт конфету, когда она зазевается, то научит какой-нибудь глупости, и всегда врал, всякие свои проказы сваливал на Милу или на меня.
          Раскулачивание в то время уже закончилось. Дедушку нельзя было считать кулаком, однако завидное хозяйство его и, главное, что жил он отдельно от деревни, не давали покоя советским начальникам. Хутор у дедушки отобрали, разорили, сад вырубили, а самого его с бабушкой заставили переселиться в деревню. Вместо хорошего дома теперь у них была простая изба, которую нужно было ещё достраивать. Разбитый, сломленный душевно, дедушка стал быстро угасать. Похудевший, бессильный, он сидел на кровати и плакал. Бабушка, чтобы отвлечься от горестных дум, что-то делала, суетилась то дома, то во дворе, и тоже плакала.
          Лишившись должности председателя сельсовета, отец поехал в Москву искать работу, какое-нибудь жильё. В Таганском тупике, в большом доме с большими пустыми комнатами на каждом из четырёх этажей, поделёнными на протянутых верёвках простынями, он получил угол и койку. Работать стал заведующим продовольственным ларьком. К нему начали наезжать земляки-приятели, которых он угощал в своём ларьке, не слишком заботясь о том, сколько это стоит, как и кто будет платить. Он перевёз нас в Москву. Нам дали комнату в одноэтажном доме. Но за то время пока отец устраивался, он успел обзавестись любовницей, которая заявила, что если он привезёт семью, она его «сдаст».
          Чудесным летним днём, когда мы всей семьёй обедали, в комнату вошёл милиционер. Спросив фамилию отца, он сказал: «Выйди, надо поговорить»
          Уходя за милиционером, отец обернулся к нам: «Вы кушайте, я сейчас вернусь». Но он не вернулся, больше мы никогда не видели нашего отца.
          Ему дали три года, но и после этого срока, о нём не было никаких известий. Оттуда пришло неизвестно кем отправленное письмо, которым сообщалось, что отец умер. Официального извещения, которое должно было быть, мы не получали, потому решили, что отец по своей легкомысленной простоте завёл другую семью и там остался.
          В Москве мы понемногу осваивались в городской жизни.
          Мать стала работать уборщицей при общежитии. С началом учебного года мы с Милой пошли в школу – она в первый класс, я во второй, Иван стал учиться в ФЗУ.
          Так закончилась наша деревенская жизнь, мы стали москвичами.
          Первое время я бродил по улицам, мне всё было интересно узнать и увидеть. Но я всё время думал о деревне, она была моей родиной, я тосковал о ней. Дедушка умер вскоре после нашего отъезда в Москву, бабушка пожила ещё два года в недостроенной избе. А я не мог забыть и дедушку, и бабушку, и наш дом, и деревню, и дедушкин хутор.
          На углу Таганской площади находился магазин «Детский мир». В витрине магазина были выставлены разные игрушки. Самой замечательной игрушкой была большая, красивая кукла с голубыми глазами и густыми ресницами. Эта кукла поразила воображение Милы, и она мечтала о ней.
          Денег, чтобы купить куклу, даже и более простую, у нас не было, и мать, как это делалось спокон веку в деревнях, сшила для Милы тряпичную куклу, сшила для неё даже платье. Каждый раз, когда Мила укладывалась спать, она клала рядом с собой и куклу.
          Всё-таки красавица из витрины «Детского мира» не оставляла Милу в покое. Зимой, под Новый год, Мила долго-долго стояла перед празднично украшенной витриной. Падал снег, укрывая крупными хлопьями зачарованную девочку. Она промёрзла и заболела и много дней потом провела в постели вместе с куклой, которую сшила ей мать.
          Но вот началась война, и это была уже совсем другая жизнь. Толпы народа в напряжённом молчании собирались возле уличных громкоговорителей. На улицах все куда-то торопились; озабоченность, суматоха владели толпой; в магазинах давка, очереди, нарасхват шли хлеб и другие продукты.
          В школе занятия начались в обычном порядке. Но так как немцы всё ближе подходили к Москве, школу эвакуировали в Тулу. Мы с Милой боялись потерять друг друга в толпе и всё время держались за руки. Из вещей взять с собой разрешили только две смены летней одежды. Рассчитывали, что война кончится скоро и мы вернёмся домой.
          В школу прощаться с нами пришли родители, бабушки, дедушки. Многие плакали, плакала и наша мать. Нас посадили в автобусы и повезли к Павелецкому вокзалу. Как только у вокзала мы вышли из автобусов, была объявлена воздушная тревога. Вокзал ещё строился, и учителя повели нас прятаться среди строительной техники и материалов, предназначенных для стройки. К счастью бомбёжки не было. Прорвавшийся к Москве самолёт видимо совершал разведку.
          В Туле нам предоставили большое хорошее здание школы. Там мы расположились с большим удобством. Для нас были устроены спальные комнаты с кроватями и постелью. Нас неплохо кормили. Но всё это продолжалось очень недолго. Немцы подходили всё ближе, и нас эвакуировали в Саратов. Там всех расселили в домиках, принадлежавших прежде немецким колонистам, которых выселили в Сибирь. Здесь уже была другая жизнь. Плохо было с питанием, мы обовшивели. Домиком, где поселили нас с Милой, владели муж и жена. Муж надолго уходил на промысел – он валял валенки. Жена занималась домашними делами. В этом доме нас было трое – кроме нас с Милой была ещё девочка, которую звали Рита.
          Тёплой одежды у нас не было, потому всю зиму и всякое холодное время мы оставались дома. Спали в углу горницы, на полу, используя какие-то тряпки, которые давала хозяйка. Мы долго не засыпали, шептались, рассказывали сказки. Я помогал хозяйке по разным домашним делам: колол дрова, приносил их в дом, бегал по снегу босиком, так как обуви у меня не было. Летом я пас хозяйскую козу, уводил её в такое место, где не было никого, где были трава, цветы, также росли вербы, ивы, берёзы. И опять я вспоминал деревню, наш дом, дедушку и бабушку, хутор, где нам было так хорошо.
          За мою работу хозяйка давала немного какой-нибудь еды, которой я делился с девчонками.
          Мы выехали в летней одежде и в летней обуви, всё холодное время проводили в доме, но самым тяжёлым испытанием была борьба со вшами. Из тёплых вещей и у меня, и у Милы были свитеры тёмного бурого цвета. Они были облеплены вшами, и сколько бы мы не истребляли их, количество их не уменьшалось. Помыться как-нибудь не было никакой возможности.
          Прошла зима. Летом сорок второго года из Пензы приехала женщина, чтобы увезти Риту. В Пензе родная тётя Риты была заведующей детским садом. Рита упросила пензенскую посланницу забрать с собой Милу и меня. Так мы оказались в Пензе.
          В Пензе нас, наконец, отмыли, избавили от вшей, дали кой-какую одежду, обувь. Наша совсем износилась, да мы и выросли из неё. В Пензу пришла посылка от матери – с одеждой. Теперь мы уже не мёрзли, как в прошедшее время с осени до весны. Нас неплохо кормили, летом мы совершали прогулки в красивые места, а с первого сентября пошли в школу. Школа была очень хорошая – большое красивое здание в два этажа. Были кружки самодеятельности, спортивные, устраивались праздники. Новогодний вечер был с нарядной ёлкой, с музыкой – школа имела рояль, другие музыкальные инструменты. Но главным для меня было то, что имелась хорошая библиотека, в то время я много читал.
          В конце зимы сорок третьего года, был уже март, за нами приехала наша мать. Мы простились с нашими товарищами, с Ритой, с которой подружились и которую любили.
          Мы ехали на соседних подножках пассажирских вагонов. Дул пронизывающий ветер, летел мелкий, колючий снег. На одной подножке стояли мать и Мила, на другой ехал я. Я держался за холодный поручень. Варежки были ветхие, руки у меня коченели, я терял силы. К счастью на остановке, мать сумела дать проводнику бутылку водки, которую берегла на всякий случай, и он пустил нас в вагон. Солдаты, которые ехали в вагоне, приняли нас очень радушно. Мы пели для них песни, плясали, нам хлопали, просили ещё, и мы выполняли все просьбы. Всем особенно нравилось, как плясала и пела Мила. Нас угощали из солдатского рациона, давали солдатской каши.
          Но вот на остановке в вагон зашёл начальник поезда. Он потребовал пропуск на мать и на нас с Милой. У матери пропуск был, для нас с Милой пропуска не было.
          – Выходи! – скомандовал он матери.
          Мать ответила отказом.
          В лице её смешались растерянность и решимость, в голосе зазвучала та сила женской души, которая не отступит, чтобы защитить, лечь костьми ради тех, кого кроме неё никто не спасёт.
          – Выходи!! – зарычал бездушный службист.
          – Не выйду!! – слёзы отчаяния дрожали в голосе матери, они уже текли по щекам.
          Как могла она с двумя своими детьми выйти на глухом полустанке, где дул ледяной ветер и мела метель, где и людей-то не было видно.
          Начальник размахнулся, что было силы, и ударил нашу мать по лицу.
          На губах у матери, из носа показалась кровь.
          Мы с Милой оцепенели.
          Но тогда вдруг и сразу в вагоне произошло то, чего начальник никак не ожидал. Вспыхнули солдатские злоба и ярость:
          – Если ты, сволочь, придёшь сюда ещё, мы сбросим тебя с поезда!
          
          О слёзы матери!.. Кто их осушит, кто отрёт?
          На фотографии, которую сделал наш сосед, она сидит на табуретке, возле стола; на коленях у неё растянулась в ленивой позе кошка – белая с чёрными пятнами на голове и у хвоста. Мать гладит кошку. Широкое доброе лицо её выражает горестную думу. Это было в те дни, когда после осуждения отца нас хотели выселить из Москвы… Ей много пришлось пережить – за нашего отца, за дедушку и бабушку, за нас, своих детей.
          
          Мы добрались до Москвы. Не помню, какой это был вокзал, Курский или Павелецкий. Здесь тоже без пропуска на территорию Москвы пройти было нельзя. Внутри вокзала прохаживались, наблюдая за порядком, железнодорожники – всё только женщины. Я без труда пролез под лавками, преодолев бдительность этих стражей. Мила боялась последовать за мной и оставалась стоять на перроне. Пришлось мне вернуться, взять её за руку и протащить под вокзальными лавками на выход. Там мы соединились с нашей матерью.
          В дни, когда мы вернулись в Москву, она произвела безрадостное впечатление. Конец марта был холодным. Небо обложило тучами, солнце не показывалось сквозь них. Город выглядел малолюдным и серым. У площадей, возле вокзалов оставались стоять сдвинутые с проезжей части противотанковые ежи. Многие витрины, памятники ещё оставались укрытыми мешками с песком. Голые деревья вдоль улиц и проспектов завершали картину пережитых событий.
          
          После войны в отпуск матери мы поехали навестить родные места. Земляк, который жил возле Таганки, собрался съездить туда на трофейном «опеле». Он взял нас с собой.
          Мне было восемь лет, когда мы покидали родную деревню. Я хорошо помнил наш дом, другие, соседние, дома, дедушкин хутор и то, что оставалось от него. В мечтах я часто возвращался к ним. Теперь мы нашли здесь новые перемены. Наш дом сгорел, сгорели другие дома. Впечатления разорённой земли, бедности вызывали грусть.
          Приняла нас в своей избушке тётка матери Анна Егоровна, добрая старушка, у которой муж умер, а младший сын и два старших внука, как и наш Иван, погибли на войне. Встреча была печальной, много вспоминали, говорили о теперешней жизни. На кладбище нас встретила глубочайшая тишина – кресты, кресты, между могилами берёзы, длинные ветви их чуть колебались под ветром… Вот где упокоились дедушка и бабушка. Что осталось от их трудов, от честной и праведной их жизни?
          Мы ещё погуляли на лугу, прошлись берёзовой рощей, и это было всё.
          
          В недостроенной избе, дедушка сидел на кровати, сработанной деревенским плотником, свесив худые босые ноги, плакал – тихо, беззвучно, с выражением застывших страданий. Похудевший, усохший, совсем уже седой, он плакал о погибших трудах целой жизни. Мила приносила дедушке грушу, он улыбался сквозь слёзы, гладил ей волосы костлявой рукой и снова плакал…
          Но как давно это было…
          Дедушка и бабушка умерли перед войной.
          Дедушка был уже очень слаб, но надо было достраивать дом. Он поехал в лес, чтобы набрать моху, которым уплотняются пазы между брёвнами. В лесу с ним случился удар. Он лежал в телеге, едва подавая признаки жизни…
          
          Вспоминаю дедушкин хутор, сад, его самого, когда он лежал в гробу. Вспоминаю те дни, когда после войны мы навестили родные места. Знакомые, земляки, побывавшие там много лет спустя, не нашли уже и следов ни нашей деревни, ни дедушкиного хутора, ни каких-либо намёков сада, который он так любил.