Кадзуо Ишигуро. Крунер

Kazuo Ishiguro. Crooner
[from “Nocturnes” collection / из сборника «Ноктюрны»]
© Kazuo Ishiguro, 2009
© Александр Андреев, 2021, перевод



В то утро, когда я заметил Тони Гарднера сидящим в толпе туристов, у нас в Венеции только-только начиналась весна. Мы впервые отыграли целую неделю на площади – какое же облегчение, скажу я вам, после долгих часов духоты, когда играешь в глубине кафе, путаясь под ногами клиентов, которым потребовалась лестница. Ветерок в то утро был не слабый, и наш новенький, с иголочки, шатёр вовсю хлопал вокруг нас, словно крыльями, но все мы ощущали какую-то яркость и свежесть, и думаю, это отражалось в нашей музыке.

Но что-то я заговорил, словно постоянный участник группы. На самом деле я один из «цыган», как зовут нас другие музыканты, один из тех, кто слоняется по площади, готовый помочь тому из оркестров трёх кафе, кому понадобится. Обычно я играю в кафе «Лавена», но в тяжёлый день могу отыграть программу с ребятами из «Квадри», перейти к «Флориану», а потом через площадь вернуться в «Лавену». Мы все отлично ладим, да и с официантами проблем нет, и в любом другом городе у меня давно было бы постоянное место. Но тут все просто помешаны на традициях и на прошлом, поэтому всё у них вверх тормашками. В любом другом месте быть гитаристом – преимущество. Но здесь? Гитара! Хозяева кафе начинают волноваться. Фу, выглядит слишком современно, туристам не понравится. Прошлой осенью я раздобыл себе винтажную джазовую модель с овальным отверстием резонатора, на такой мог бы играть сам Джанго Рейнхардт, с ней никто не примет меня за рок-н-рольщика. Это чуть упростило ситуацию, но хозяевам кафе по-прежнему не нравилось. Просто если ты гитарист, можешь быть хоть Джо Пассом, всё равно постоянную работу на этой площади ты не получишь.

Маленькая проблемка ещё в том, что я не итальянец, не то что не венецианец. Та же фигня у большого чешского парня с альт-саксофоном. Нас любят, мы нужны другим музыкантам, но официальным требованиям мы не удовлетворяем. Просто играй и держи язык за зубами, говорят нам хозяева кафе. Так туристы не узнают, что вы не итальянцы. Костюм, солнечные очки, зачёсанные назад волосы, никто не заметит разницы, просто молчите.

Но дела у меня идут вполне прилично. Всем трём оркестрам кафе, особенно когда каждому приходится одновременно играть из-под своего тента, нужна гитара – что-то мягкое, надёжное, но усиленное, выдающее ноты с заднего плана. Вы, наверное, думаете, три оркестра на одной площади одновременно, какая же должна быть какофония. Но пьяцца Сан Марко достаточно велика. Турист, проходя по площади, слышит, как одна мелодия затухает, затем возникает другая, будто крутишь настройку радиоприёмника. Чего туристы в больших количествах не выносят, так это классики, всех этих инструментальных версий знаменитых арий. Ладно, это же Сан Марко, им не нужны последние поп-хиты. Но каждые несколько минут они требуют чего-нибудь им знакомого, какой-нибудь из номеров Джули Эндрюс или мелодию из популярного фильма. Помню, прошлым летом ходил как-то от оркестра к оркестру и за вечер девять раз сыграл «Крёстного отца».

Как бы то ни было, тем весенним утром мы играли перед изрядной толпой туристов, и тут я заметил Тони Гарднера, сидящего в одиночестве с чашкой кофе, прямо перед нами, метрах в шести от нашего шатра. На площади постоянно появляются знаменитости, мы и ухом не ведём. Отыграв номер, участники группы могут обменяться парой реплик. Глянь-ка, вон Уоррен Битти. Смотри, Киссинджер. Вон та тётенька снималась в кино про мужиков, которые меняются лицами. Мы к этому привыкли. Это же пьяцца Сан Марко, не что-нибудь. Но когда я осознал, что там сидит Тони Гарднер, всё было по-другому. Я ощутил настоящее волнение.

Тони Гарднер был любимчиком моей мамы. Дома, при коммунизме, было чертовски трудно находить подобные диски, но у мамы было почти полное его собрание. Однажды, мальчишкой, я поцарапал одну из этих драгоценных записей. Квартирка была ужасно тесная, а мальчику просто необходимо двигаться, особенно в холодное время года, когда на улицу не пускают. Так что я просто играл, прыгал с нашего маленького дивана на кресло, и вот как-то раз не рассчитал и влетел в проигрыватель. Игла со скрипом прошлась по пластинке (дело было задолго до компакт-дисков), мама прибежала с кухни и начала на меня орать. Мне было очень плохо, и не только потому, что мама на меня орала, но потому что я знал, что это одна из записей Тони Гарднера, и знал, что это для неё значит. И я знал, что эта пластинка теперь тоже будет говорить «поп-поп», когда он будет мурлыкать свои американские песни. Много лет спустя, когда я работал в Варшаве и узнал о чёрном рынке грамзаписей, я привёз маме все альбомы Тони Гарднера взамен затёртых пластинок, включая ту, которую тогда поцарапал. На это ушло больше трёх лет, но я продолжал покупать их, одну за другой, и каждый раз, приезжая к маме, привозил ей новую.

Так что вы понимаете, почему я так разволновался, увидев его в каких-то шести метрах. Поначалу я просто не мог поверить своим глазам и, возможно, взял следующий аккорд на долю позже. Тони Гарднер! Что сказала бы моя дорогая мама, если бы знала! Ради неё, ради памяти о ней, я обязан подойти и сказать спасибо, и пусть другие музыканты ржут надо мной и говорят, что я веду себя как мальчишка-разносчик.

Но, конечно, я не мог просто ломануться к нему, распихивая столы и стулья. Надо было доиграть нашу программу. Муки страшные, скажу я вам, оставалось три-четыре вещи, и каждую секунду мне казалось, что вот сейчас он встанет и уйдёт. Но он всё сидел, один, уставившись в свой кофе, помешивая его так, словно не мог понять, что за дрянь принёс ему официант. С виду – обычный американский турист, голубая рубашка-поло и свободные серые брюки. Его волосы, очень тёмные и лоснящиеся на конвертах пластинок, почти совсем побелели, но их всё ещё было много, и они были безупречно уложены точь-в-точь как тогда. Когда я его впервые заметил, он держал свои тёмные очки в руке (боюсь, в противном случае я бы его вряд ли узнал), но по мере того, как наше выступление продолжалось, а я за ним наблюдал, он надел их, затем снова снял, снова надел. Он выглядел обеспокоенным и, к моему разочарованию, казалось, не слушал нашу музыку.

Наша программа закончилась. Я рванул из шатра, не сказав никому ни слова, просочился к столику Тони Гарднера и вдруг запаниковал, не зная, как начать разговор. Я стоял у него за спиной, но какое-то шестое чувство заставило его оглянуться и посмотреть на меня (видимо, сказались долгие годы, когда к нему пробивались поклонники), и вот я уже ему представляюсь, рассказываю, что восхищаюсь им, что играл в группе, которую он только что слушал, что моя мама была его верной поклонницей, всё это залпом. Он слушал с грустным лицом, кивая каждые несколько секунд, словно врач. Я всё говорил и говорил, а он только вставлял время от времени: «Правда?» Через какое-то время я решил, что пора уходить, и уже было двинулся, как вдруг он спросил:

– Значит, вы из одной из коммунистических стран. Тяжело вам, наверное, было.

– Это всё в прошлом, – я беззаботно пожал плечами. – Теперь у нас свободная страна. Демократия.

– Приятно слышать. И ваша группа для нас сейчас играла. Присядьте. Хотите кофе?

Я сказал ему, что не хочу навязываться, но тон мистера Гарднера уже стал мягко-настойчивым. – Нет-нет, присаживайтесь. Вы говорили, вашей матери нравились мои пластинки.

Так что я сел и рассказал ему ещё. Про маму, про нашу квартиру, про пластинки с чёрного рынка. И хотя я не мог вспомнить названия альбомов, я начал описывать картинки на конвертах так, как они мне запомнились, и каждый раз он поднимал палец вверх и говорил что-то вроде: «О, это “Inimitable”. “The Inimitable Tony Gardner”». Казалось, нам обоим нравилась эта игра, но вдруг я почувствовал, как взгляд мистера Гарднера скользнул в сторону. Я обернулся и увидел подходящую к нашему столику женщину.

Она была одной из великолепных американских леди, прекрасные волосы, одежда и фигура, пока не увидишь их вблизи, не поймёшь, что они уже не слишком молоды. Издалека её можно было принять за модель из какого-нибудь глянцевого журнала. Но когда она села рядом с мистером Гарднером и сдвинула тёмные очки на лоб, я понял, что ей уже не меньше пятидесяти. Мистер Гарднер представил её мне: – Это Линди, моя жена.

Миссис Гарднер одарила меня довольно вымученной улыбкой и спросила мужа: – И кто это, интересно? Завёл себе дружка?

– Да, милая. Мы тут славно поболтали с… Простите, друг мой, не знаю вашего имени.

– Ян, – быстро сказал я. – Друзья зовут меня Янек.

Линди Гарднер произнесла: – Вы хотите сказать, что ваше краткое имя длиннее полного? Как такое вообще может быть?

– Не груби молодому человеку, милая.

– Я не грублю.

– Не смейся над чужим именем, милая. Ты же хорошая девочка.

Линди Гарднер повернулась ко мне с выражением безнадёжной усталости на лице. – Вы вообще понимаете, о чём он говорит? Я вас обидела?

– Нет-нет, – ответил я, – что вы, миссис Гарднер.

– Он вечно говорит мне, что я веду себя грубо на публике. Но я вовсе не грубая. Разве я была сейчас с вами грубой? – И затем мистеру Гарднеру: – Я веду себя на публике естественно, дорогой. Я такая, какая есть. Я никогда не бываю грубой.

– Ладно, милая, – сказал мистер Гарднер, – давай не будем делать из мухи слона. Да и, во всяком случае, этот молодой человек – не публика.

– Ах, вот как? А кто же он? Давно потерянный племянник?

– Будь полюбезнее, милая. Это мой коллега. Музыкант, профи. Он только что развлекал всех нас. – Он показал на наш шатёр.

– Ух ты! – Линди Гарднер снова повернулась ко мне. – Вы тут играли прямо сейчас? Что ж, это было классно. На аккордеоне, да? Очень классно!

– Благодарю вас. На самом деле я гитарист.

– Гитарист? Да вы меня разыгрываете. Я же смотрела на вас какую-то минуту назад. Вы сидели вот тут, рядом с басистом, и так прекрасно играли на своём аккордеоне.

– Простите, на самом деле на аккордеоне играет Карло. Высокий, лысый…

– Точно? Вы меня не разыгрываете?

– Милая, я же просил тебя. Не груби человеку.

Он не кричал, но его голос вдруг стал жёстким и злым, и повисло странное молчание. Его нарушил сам мистер Гарднер, мягко сказав:

– Прости, милая. Не хотел на тебя срываться.

Он протянул руку и взял её ладонь в свою. Мне показалось, что она сейчас отбросит его руку, но вместо этого она придвинулась на стуле к нему поближе и положила свободную руку на сцепленную пару. Так они сидели несколько секунд, мистер Гарднер – склонив голову, его жена – бессмысленно глядя ему за плечо, через площадь на Собор, хотя глаза её, кажется, не видели ничего. Несколько мгновений казалось, что они не замечают не только меня, сидящего рядом, но вообще никого на площади. Потом она почти прошептала:

– Всё в порядке, дорогой. Это я виновата. Пришла и всех расстроила.

Они посидели так ещё немного, сцепив руки. Затем она вздохнула, отпустила мистера Гарднера и посмотрела на меня. Она смотрела на меня и раньше, но в этот раз по-другому. В этот раз я ощутил её шарм. У неё словно была ручка настройки, от нуля до десяти, и со мной в тот момент она решила повернуть её на шесть или семь, но я ощутил это очень сильно, и если бы она меня о чём-то попросила, скажем, перейти площадь и купить ей цветов, я был бы счастлив сделать это.

– Янек, – сказала она. – Так вас зовут, верно? Простите, Янек. Тони прав. Не стоило мне с вами так разговаривать.

– Миссис Гарднер, пожалуйста, не беспокойтесь…

– И я прервала вашу беседу. Диалог музыкантов, готова спорить. Знаете что? Я вас оставлю, продолжайте себе спокойно.

– Незачем уходить, милая, – сказал мистер Гарднер.

– Очень даже есть зачем, дорогой. Я просто жажду заглянуть в тот магазинчик «Прада». Я и подошла-то только сказать, что задержусь подольше, чем думала.

– Хорошо, милая. – Тони Гарднер впервые распрямился и глубоко вдохнул. – Если ты уверена, что тебе этого действительно хочется.

– Я шикарно проведу время в этом магазине. Так что можете хорошо поболтать, парни. – Она встала и прикоснулась к моему плечу. – Будьте осторожны, Янек.

Мы смотрели, как она уходит, затем мистер Гарднер поинтересовался, каково быть музыкантом в Венеции, и спросил об оркестре «Квадри», как раз начинавшем играть. Ответы мои он слушал вполуха, я уже собирался извиниться и уйти, когда он неожиданно сказал:

– Хочу вам кое-что сказать, друг мой. Позвольте рассказать, что у меня на уме, и если захотите, можете послать меня к чёрту. – Он наклонился ко мне и заговорил тише. – Можно, я расскажу? Первый раз мы с Линди приехали в Венецию в свой медовый месяц. Двадцать семь лет назад. И хотя воспоминания об этом месте у нас исключительно тёплые, мы сюда ни разу не возвращались, во всяком случае вместе. Так что, когда мы планировали это путешествие, особое путешествие для нас обоих, мы сказали себе, что должны провести несколько дней в Венеции.

– У вас годовщина, мистер Гарднер?

– Годовщина? – Он буквально опешил.

– Простите, – сказал я. – Я просто подумал, раз вы сказали, что это ваше особое путешествие.

Какое-то время он ещё сидел ошарашенным, а затем рассмеялся, громкими раскатами хохота, и вдруг я вспомнил одну песню, которую мама слушала постоянно, ту, где он посередине что-то просто говорит, мол, ему плевать, что эта женщина его бросила, и вот так вот сардонически смеётся. Сейчас тот же сардонический хохот разносился по площади. Потом он сказал:

– Годовщина? Нет-нет, не годовщина. Но то, что я предложу, довольно близко. Потому что я хочу сделать кое-что весьма романтичное. Я хочу спеть ей серенаду. Настоящую, по-венециански. И вот тут нужны вы. Вы играете на гитаре, я пою. Мы это делаем с гондолы, проплываем под окном, я ей пою. Мы снимаем палаццо недалеко отсюда. Окно спальни выходит на канал. После наступления темноты будет просто идеально. Фонари на стенах освещают всё, как надо. Мы с вами в гондоле, она подходит к окну. Все её любимые песни. Мы ненадолго, вечера ещё довольно прохладные. Песни три-четыре, думаю так. Я позабочусь о хорошем вознаграждении для вас. Что скажете?

– Мистер Гарднер, для меня это великая честь. Я уже говорил, вы сыграли очень важную роль в моей жизни. Когда вы думаете это сделать?

– Если не пойдёт дождь, почему бы не сегодня? Примерно в половине девятого. Мы ужинаем рано, к тому времени уже вернёмся. Я под каким-нибудь предлогом выйду на улицу и встречу вас. Я договорюсь насчёт гондолы, мы вернёмся по каналу, остановимся под окном. Идеально. Что скажете?

Можете себе представить, мечта, ставшая явью. Да и вообще это звучало восхитительно, эта пара – ему за шестьдесят, ей за пятьдесят – ведёт себя, как влюблённые подростки. На самом деле, это звучало настолько восхитительно, что почти (но всё же не до конца) заставило меня забыть сцену, которой я только что был свидетелем. Я хочу сказать, что уже в тот момент где-то в глубине души понимал, что всё будет не так просто, как он говорит.

Ещё несколько минут мы с мистером Гарднером обсуждали детали – какие песни он предлагает, в каких тональностях, всё такое. Потом пришла пора мне возвращаться в наш шатёр к следующему выступлению, так что я встал, пожал ему руку и сказал, что вечером он стопроцентно может рассчитывать на меня.



Когда вечером я пошёл встречаться с мистером Гарднером, на улицах было темно и тихо. В те дни я вечно терялся, уходя далеко от пьяццы Сан Марко, поэтому хоть и вышел с большим запасом, хоть и знал тот мостик, на котором назначил встречу мистер Гарднер, на несколько минут всё же опоздал.

Он стоял прямо под фонарём в помятом тёмном костюме и рубашке, расстёгнутой до третьей или четвёртой пуговицы, так что видны были волосы на груди. Когда я извинился за опоздание, он ответил:

– Что такое несколько минут? Мы с Линди женаты двадцать семь лет. Что такое несколько минут?

Он не злился, но казался мрачным и печальным – вовсе не романтичным. Позади него на воде мягко покачивалась гондола, и я увидел, что гондольером на ней Витторио – парень, которого я недолюбливаю. Витторио всегда старается казаться дружелюбным, но я знаю и тогда знал, что он постоянно говорит всякие гадости, всякую чушь, про людей вроде меня, людей, которых зовёт «иностранцами из новых стран». Поэтому, когда тем вечером он приветствовал меня как брата, я просто кивнул и молча ждал, пока он поможет мистеру Гарднеру забраться в гондолу. Потом я передал ему гитару – я взял свою обычную испанскую, а не ту с овальным отверстием резонатора – и залез сам.

Мистер Гарднер всё пытался разместиться поудобнее на носу лодки и в какой-то момент уселся так тяжело, что мы чуть не перевернулись. Но сам он этого, похоже, не заметил, и когда мы отплыли, неподвижно уставился на воду.

Несколько минут мы плыли в тишине, мимо тёмных домов, под низкими мостами. Затем он вынырнул из глубоких раздумий и произнёс:

– Послушайте, друг мой. Знаю, программу на вечер мы согласовали. Но я всё думаю. Линди очень любит песню “By the Time I Get to Phoenix”. Я записал её давным-давно.

– Конечно, мистер Гарднер. Мама всегда говорила, что ваша версия лучше Синатры. И лучше той, знаменитой, Гленна Кэмпбелла.

Мистер Гарднер кивнул, и какое-то время мне не было видно его лица. Перед поворотом Витторио зычным криком гондольера заставил эхо отскакивать от стен.

– Я её часто пел для неё, – продолжал мистер Гарднер. – Знаете, мне кажется, она была бы рада услышать её сегодня. Вы мелодию знаете?

К тому времени я уже вынул гитару из чехла, так что сыграл несколько тактов.

– Чуть повыше, – поправил он. – В ми-бемоль. Так я её записал для альбома.

Я стал играть в этой тональности, и где-то после первого куплета мистер Гарднер начал петь, очень тихо, вполголоса, словно едва вспоминал слова. Но его голос прекрасно резонировал в тихом канале. И вообще он звучал чудесно. На мгновение я почувствовал себя мальчишкой, в своей старой квартире, лежащим на ковре, мама на диване, истощённая или с разбитым сердцем, а в углу комнаты крутится альбом Тони Гарднера.

Внезапно мистер Гарднер остановился и сказал: – Хорошо. Споём «Финикс» в ми-бемоль. Потом, наверное, “I Fall in Love Too Easily”, как собирались. И закончим “One for My Baby”. И хватит. Больше она слушать не станет.

Затем он, кажется, вновь ушёл в себя, и мы скользили в темноте под мягкие всплески весла Витторио.

– Мистер Гарднер, – нарушил я молчание, – простите, что спрашиваю. Но ждёт ли миссис Гарднер нашего выступления? Или оно станет для неё приятным сюрпризом?

Он тяжело вздохнул, затем ответил: – Думаю, следует отнести это к категории приятных сюрпризов. – И добавил: – Один Бог знает, как она отреагирует. Мы можем не дойти до “One for My Baby”.

Витторио сделал новый поворот, внезапно послышались смех и музыка, и вот мы уже плывём мимо большого, ярко освещённого ресторана. Кажется, все столики были заняты, официанты сновали туда и сюда, гости выглядели счастливыми, хотя на берегу канала в это время года не так уж тепло. После тишины и темноты, через которые мы приплыли, ресторан несколько выбивал из колеи. Мы ощущали себя неподвижными, наблюдающими с набережной, как сверкающий корабль развлечений проплывает мимо. Я заметил, как несколько лиц повернулись в нашу сторону, но особого внимания на нас не обратили. Когда ресторан оказался позади, я заметил:

– Забавно. Только представьте себе, что сделали бы эти туристы, если бы узнали, что мимо только что проплыла лодка с легендарным Тони Гарднером?

Витторио, не очень хорошо понимавший по-английски, на сей раз уловил суть и усмехнулся. Но мистер Гарднер какое-то время не отвечал. Мы вернулись во тьму и плыли мимо тускло освещённых дверных проёмов, когда он заговорил:

– Друг мой, вы приехали из коммунистической страны. Поэтому вы не очень хорошо понимаете, как тут всё работает.

– Мистер Гарднер, – ответил я, – моя страна больше не коммунистическая. Мы теперь свободные люди.

– Простите меня. Не хотел сказать ничего плохого о вашем народе. Вы смелые люди. Надеюсь, вы достигнете мира и процветания. Но я лишь собирался сказать вам, друг мой, что, приехав оттуда, откуда вы приехали, вполне естественно, некоторых вещей вы ещё не понимаете. Точно так же, как я бы многого не понял в вашей стране.

– Думаю, так и есть, мистер Гарднер.

– Эти люди, мимо которых мы сейчас проплывали. Если подойти к ним и спросить: «Эй, кто-то из вас помнит Тони Гарднера?», возможно, кто-то из-них, может, даже большинство, скажет «да». Кто знает? Но когда мы вот так плывём, даже если бы они меня узнали, думаете, это бы их взволновало? Не думаю. Никто бы не отложил вилку, никто не прервал бы свой тет-а-тет при свечах. Зачем? Какой-то крунер из давно минувших дней.

– Не верю своим ушам, мистер Гарднер. Вы классик. Вы как Синатра или Дин Мартин. Некоторые классные вещи никогда не выходят из моды. Не то что какие-то поп-звёзды.

– Спасибо вам за добрые слова, друг мой. Я знаю, что вы желаете мне добра. Но сегодня уж точно не та ночь, когда меня стоит разыгрывать.

Я собирался возразить, но что-то в его поведении подсказало мне оставить эту тему. Так что мы продолжали двигаться без слов. Честно говоря, я уже начинал беспокоиться, во что дал себя втянуть, что это за глупости с серенадами. Да и вообще, они американцы. Откуда я знаю, может, стоит мистеру Гарднеру запеть, миссис Гарднер подойдёт к окну с ружьём и откроет огонь.

Видимо, мысли Витторио текли схожим путём, поскольку, когда мы проплывали под фонарём на стене, он посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Странный тип нам попался, да, amico?» Но я не ответил. Я уж точно не встал бы рядом с таким, как он, против мистера Гарднера. Если верить Витторио, иностранцы вроде меня обирают туристов, мусорят в каналы, и вообще разрушают весь этот проклятый город. Иногда, в плохом настроении, он называет нас грабителями и даже насильниками. Однажды я спросил его в лицо, правда ли, что он болтает такую чушь, и он поклялся, что всё это враньё. Как он может быть расистом, когда он любит свою еврейскую тётю не меньше, чем родную мать? Но как-то раз в промежутке между выступлениями я убивал время, глядя в воду с моста в Дорсодуро, а внизу проплывала гондола. В ней сидели трое туристов, над ними возвышался Витторио с веслом и громогласно, во всеуслышание, нёс ту самую околесицу. Так что он может пялиться мне в глаза сколько влезет, дружбы он от меня не дождётся.

– Позвольте открыть вам маленький секрет, – сказал вдруг мистер Гарднер. – Маленький секрет выступлений. Как профессионал профессионалу. Всё очень просто. Нужно узнать что-то, неважно что именно, нужно узнать что-то о своей публике. Что-то, что позволит тебе отличить эту публику от публики, перед которой ты пел вчера вечером. Допустим, ты в Милуоки. Ты должен спросить себя, в чём разница, в чём особенность публики именно в Милуоки? Что отличает её от публики Мэдисона? Если ничего в голову не приходит, просто продолжаешь думать, пока не придёт. Милуоки, Милуоки. У них в Милуоки хорошо готовят свиные стейки на кости. Это сработает, это нужно использовать, когда выйдешь на сцену. Не нужно говорить им про это ни слова, это просто должно сидеть в мозгу, когда будешь для них петь. Перед тобой сидят люди, которые едят хорошие стейки на кости. У них исключительно высокие стандарты, когда дело доходит до стейков на кости. Понимаете, о чём я говорю? Так публика превращается в людей, которых вы знаете, в людей, для которых можете выступать. Вот он, мой секрет. Как профессионал профессионалу.

– Что ж, спасибо огромное, мистер Гарднер. Никогда не смотрел на вещи под таким углом. Совет от такого человека, как вы, я никогда не забуду.

– А сегодня, – продолжал он, – мы выступаем перед Линди. Линди – это наша публика. Так что я собираюсь рассказать вам кое-что о Линди. Хотите послушать про Линди?

– Безусловно, мистер Гарднер, – ответил я. – Буду очень рад узнать о ней побольше.



Следующие минут двадцать мы сидели в гондоле, продолжавшей нарезать круги, а мистер Гарднер рассказывал. Временами его голос превращался в шёпот, словно он говорил сам с собой. Иногда, когда фонарь или яркое окно вдруг освещали наше судно, он вспоминал обо мне, прибавлял громкость и говорил что-то вроде: «Вы понимаете меня, друг мой?»

Жена его, рассказывал он, родом из небольшого городка в Миннесоте, в самой середине Америки, где ей постоянно доставалось от учительниц в школе, поскольку на уроках она не училась, а разглядывала глянцевые журналы с кинозвёздами.

– Эти леди никогда не понимали, что у Линди большие планы. А посмотрите на неё сейчас. Богатая, красивая, объехала весь мир. А где теперь её школьные училки? Что у них за жизнь? Если б они чуть больше смотрели киножурналы, чуть больше мечтали, у них тоже могло быть что-то из того, что сегодня есть у Линди.

В девятнадцать она автостопом добралась до Калифорнии, мечтая попасть в Голливуд. Вместо этого она оказалась на окраине Лос-Анджелеса, официанткой в придорожном ресторане.

– Удивительно, – заметил мистер Гарднер. – Ресторанчик, маленькое заведение рядом с шоссе. Он оказался лучшим местом, куда она только могла попасть. Потому что там собирались все амбициозные девчонки, с утра до вечера. Они любили там встречаться, иногда человек семь-восемь, иногда дюжина, брали кофе с хот-догами, сидели там часами и разговаривали.

Эти девушки, все чуть старше Линди, приехали со всех концов Америки и жили в ЛА и окрестностях по меньшей мере года два-три. Они приходили в ресторан обменяться слухами и печальными историями, обсудить тактику, разузнать, как идут дела друг у друга. Но главным центром притяжения была Мег, женщина за сорок, официантка, с которой работала Линди.

Девушки относились к Мег как к старшей сестре, источнику мудрости. Поскольку когда-то она была точно такой же, как они. Вы должны понять, это были серьёзные девушки, по-настоящему амбициозные, полные решимости. Болтали они о шмотках, об обуви, о макияже, как другие девчонки? Да, конечно, болтали. Но они говорили только о том, какие шмотки, какая обувь, какой макияж помогут им выйти за звезду. Болтали они о кино? Болтали о музыке? Безусловно. Но они говорили о том, кто из актёров и певцов не женат, кто несчастлив в браке, кто разводится. И Мег, сами понимаете, могла рассказать им всё это и многое, многое другое. Мег прошла по этой дороге перед ними. Она знала все правила, все уловки, как заарканить звезду. И Линди сидела с ними и впитывала всё, как губка. Этот ресторанчик с хот-догами стал её Гарвардом, её Йелем. Девятнадцатилетняя, из Миннесоты? Я просто содрогаюсь от мысли, что с ней могло случиться. Но ей повезло.

– Мистер Гарднер, – вставил я, – простите, что прерываю. Но если эта Мег была настолько мудрой, что ж она сама замуж за звезду не вышла? Почему разносила хот-доги в ресторанчике?

– Хороший вопрос, но вы всё-таки не понимаете, как это работает. Ладно, у этой леди, Мег, не получилось. Но дело-то в том, что она смотрела на тех, у кого получилось. Понимаете, друг мой? Она была когда-то как эти девушки, видела успехи одних и провалы других. Она видела и волчьи ямы, и золотые лестницы. Она рассказывала им кучу историй, и девушки слушали. И кого-то из них это чему-то учило. Как Линди, скажем. Говорю же, это был её Гарвард. Благодаря этому она стала такой, какая она есть. Это дало ей силы, которые позже понадобились, и скажу я вам, сил ей понадобилось много. Путь к первому прорыву занял у неё шесть лет. Можете себе представить? Шесть лет маневрировать, планировать, ставить себя на кон. Падать снова и снова. Но в нашем деле только так. Можно отползти в сторонку и сдаться после первых нескольких ударов. Девчонок, которые так поступили, можно встретить в любой дыре, замужем за любой пустышкой. И только некоторые, такие, как Линди, извлекают уроки из каждого удара, возвращаются сильнее, жёстче, возвращаются сражающимися и безумными. Думаете, Линди не пришлось переносить унижения? Даже с её красотой и обаянием? Чего люди не понимают, так это что красота – ещё не всё. Будешь использовать её неправильно – к тебе будут относиться как к шлюхе. Так или иначе, через шесть лет наступил её прорыв.

– Тогда она встретила вас, мистер Гарднер?

– Меня? Нет-нет, я появился на сцене гораздо позже. Она вышла за Дино Хартмана. Вы никогда не слышали про Дино? – Тут мистер Гарднер недобро усмехнулся. – Бедняга Дино. Думаю, пластинки Дино так и не попали в коммунистические страны. Но в те дни имя Дино было на слуху. Он много пел в Вегасе, у него было несколько золотых дисков. Да, он стал настоящим прорывом Линди. Когда я её впервые встретил, она была женой Дино. Опытная Мег объясняла, что такое происходит сплошь и рядом. Конечно, девчонке может повезти сразу, можно мигом оказаться на вершине и выйти за Синатру или Брандо. Но так бывает редко. Девушка должна быть готова выйти из лифта на втором этаже, осмотреться. Ей нужно привыкнуть к воздуху на этом этаже. Позже, возможно, она однажды столкнётся на своём втором этаже с кем-то, кто спустился из пентхауза на несколько минут, скажем, купить какую-нибудь мелочь. И этот парень вдруг скажет ей: эй, а не подняться ли тебе со мной на верхний этаж. Линди знала, что игра обычно разворачивается именно так. Она не становилась слабее, выходя за Дино, она не урезала свои амбиции до его уровня. И потом, Дино был славным парнем. Мне он всегда нравился. Именно поэтому, хоть я влюбился в Линди сразу, едва увидев, я не сделал первый ход. Я был настоящим джентльменом. Позже я узнал, что это только усилило решимость Линди. Послушайте, такой девочкой нельзя не восхищаться! Должен сказать вам, друг мой, я в то время был очень, очень яркой звездой. Думаю, это было примерно тогда, когда ваша мать меня слушала. Что касается Дино, его звезда начинала закатываться. Многим певцам тогда было трудно. Всё вокруг менялось. Подростки слушали «Битлз», «Роллинг Стоунз». Бедняга Дино звучал слишком похоже на Бинга Кросби. Он попробовал записать альбом босса-новы – люди только смеялись. Линди явно пора было двигаться дальше. Никто не стал бы в сложившейся ситуации обвинять нас. Думаю, даже Дино не держал на нас зла. Так что я сделал свой ход. И так она поднялась в пентхауз.

Мы поженились в Вегасе, в отеле нам наполнили ванну шампанским. Мы сегодня будем петь “I Fall in Love Too Easily”. Знаете, почему я выбрал эту песню? Рассказать? Мы были как-то в Лондоне, вскоре после свадьбы. Поднялись к себе сразу после завтрака, когда уборщица ещё не закончила с нашим номером. Но мы с Линди любвеобильны, как кролики. Мы вошли и слышали, как уборщица пылесосит в холле, но мы её не видели, она была за перегородкой. И мы прокрались на цыпочках, как дети, понимаете? Прокрались в спальню и закрыли дверь. Мы видели, что в спальне она уже убралась, так что, возможно, возвращаться ей не придётся, но точно мы не знали. Так или иначе, нам было наплевать. Мы сорвали с себя одежду, занялись любовью на кровати, и всё это время уборщица была за перегородкой, ходила по номеру, понятия не имея, что мы пришли. Говорю вам, мы были любвеобильными, но через какое-то время ситуация показалась нам настолько смешной, что мы начали смеяться. Мы кончили, лежали обнявшись, а уборщица всё ещё была там, и представляете, она начала петь! Она закончила пылесосить и начала петь во весь голос, и скажу вам, ну и отвратительный у неё был голос! Мы всё смеялись и смеялись, но старались делать это тихо. И тут она прекращает петь и включает радио. И вдруг мы слышим Чета Бейкера. Он поёт “I Fall in Love Too Easily”, поёт приятно, медленно и нежно. А мы с Линди лежим поперёк кровати и слушаем, как Чет поёт. А потом и я начинаю петь, тихонечко так, подпеваю Чету Бейкеру, и Линди свернулась у меня в объятиях. Так вот всё было. Поэтому мы должны её спеть сегодня. Не знаю, правда, вспомнит она или нет. Кто её, чёрт возьми, знает?

Мистер Гарднер замолчал, и я заметил, как он утирает слёзы. Витторио вновь повернул, и я понял, что мы второй раз проплываем мимо ресторана. Там казалось ещё оживлённее, чем раньше, и в уголке играл пианист, которого, как я знал, зовут Андреа.

Нас вновь стало относить во тьму, и я сказал: – Мистер Гарднер, это не моё дело, знаю. Но я вижу, что между вами и миссис Гарднер в последнее время всё не так хорошо. Хочу, чтобы вы знали: я могу это понять. Моя мама часто грустила, может примерно, как вы сейчас. Она всё думала, что найдёт кого-то, найдёт своё счастье и скажет мне, вот, этот парень будет твоим новым папой. Первую пару раз я ей верил. Потом уже я знал, что ничего не получится. Но мама никогда не переставала в это верить. И каждый раз, когда она переживала неудачу, может, как вы сегодня, знаете, что она делала? Она ставила ваши пластинки и начинала подпевать. Долгими зимними вечерами, в нашей крохотной квартирке, она сидела, подвернув под себя колени, со стаканом какой-то жидкости в руке, и тихонько подпевала. И я помню, мистер Гарднер, наши соседи сверху иногда начинали стучать в потолок, особенно когда вы исполняли самые классные быстрые вещи, вроде “High Hopes” или “They All Laughed”. Я внимательно следил за мамой, но она словно ничего не слышала, она слушала только вас, кивала в такт, и губы её двигались вместе с текстом. Мистер Гарднер, вот что я хотел вам сказать. Ваша музыка помогла моей маме пережить те времена, наверняка она помогла и миллионам других. И если она поможет ещё и вам, это будет исключительно справедливо. – Я усмехнулся, надеясь, что это прозвучит ободряюще, но получилось громче, чем я рассчитывал. – Можете рассчитывать на меня сегодня, мистер Гарднер. Я сделаю абсолютно всё, что в моих силах. Я буду не хуже любого оркестра, вот увидите. И миссис Гарднер услышит нас, и кто знает? Может, между вами снова всё пойдёт хорошо. Любая пара проходит через трудные времена.

Мистер Гарднер улыбнулся. – Вы очень славный. Я благодарен вам за помощь. Но время разговоров закончилось. Линди уже в своей комнате. Вижу, она включила свет.



Мы приближались к палаццо, который проплывали минимум дважды, и теперь я понял, почему Витторио возил нас кругами. Мистер Гарднер ждал, когда в определённом окне зажжётся свет, и если видел, что там всё ещё темно, мы шли на новый круг. Теперь, однако, окно на третьем этаже горело, ставни были открыты, и снизу нам был виден кусочек потолка с тёмными деревянными балками. Мистер Гарднер дал Витторио знак, но тот уже перестал грести, и мы медленно дрейфовали, пока гондола не оказалась прямо под окном.

Мистер Гарднер встал, вновь заставив гондолу тревожно покачнуться, и Витторио пришлось её быстро выравнивать. Затем мистер Гарднер довольно тихо позвал: – Линди? Линди? – И, наконец, громче: – Линди!

Рука распахнула ставни пошире, затем на узком балконе показалась фигура. Фонарь висел на стене палаццо ненамного выше нас, но светил тускло, и миссис Гарднер казалась всего лишь силуэтом. Я заметил, однако, что после встречи на площади она уложила волосы, видимо, к ужину.

– Это ты, дорогой? – Она склонилась через перила балкона. – Я уж думала, тебя похитили или что-то такое. Я так волновалась.

– Не глупи, милая. Что может случиться в таком городе? И вообще, я оставил тебе записку.

– Я не видела никакой записки, дорогой.

– Я оставил тебе записку. Специально, чтобы ты не волновалась.

– Где она, эта записка? Что там написано?

– Не помню, милая. – В голосе мистера Гарднера уже звучало раздражение. – Записка как записка. Ну, знаешь, что я пошёл купить сигарет или что-то такое.

– Так ты это сейчас там делаешь? Сигареты покупаешь?

– Нет, милая. Это другое. Я собираюсь тебе спеть.

– Что это, шутка такая?

– Нет, милая, не шутка. Это Венеция. Здесь люди так делают. – Он показал на меня и Витторио, словно наше присутствие подтверждало его слова.

– Мне тут снаружи довольно прохладно, дорогой.

Мистер Гарднер глубоко вздохнул. – Тогда ты можешь слушать из комнаты. Возвращайся в комнату, милая, устройся поудобнее. Просто оставь окна открытыми, и прекрасно нас услышишь.

Она ещё какое-то время смотрела на него, он смотрел на неё, и они не говорили ни слова. Затем она ушла внутрь, и на лице мистера Гарднера отразилось разочарование, хотя он сам предложил ей это сделать. С ещё одним вздохом он опустил голову, и я видел, как он сомневается, стоит ли продолжать. Тогда я сказал:

– Давайте, мистер Гарднер, давайте начнём. Давайте исполним “By the Time I Get to Phoenix”.

И я легонько сыграл вступительный аккорд, не начиная мелодию, что-то, что может превратиться в песню, а может просто раствориться в воздухе. Я постарался сделать так, чтобы в аккорде прозвучала Америка, грустные придорожные бары, длинные широкие шоссе, и кажется, я думал и о маме, о том, как я вхожу в комнату и вижу её сидящей на диване, уставившись на конверт с изображением американской дороги, а может, певца, сидящего в американской машине. Я хочу сказать, что попытался сыграть так, чтобы моя мама поняла – звук идёт из того самого мира, мира её пластинок в конвертах.

И тут, прежде чем я это понял, раньше, чем по-настоящему заиграл, мистер Гарднер начал петь. Он стоял в гондоле довольно неустойчиво, и я боялся, что в любой момент он может потерять равновесие. Но голос его был в точности таким, каким я его помнил – мягким, чуть хрипловатым, но очень плотным, словно проходил через невидимый микрофон. И как у всех лучших американских певцов, была в его голосе лёгкая усталость, даже некая нерешительность, словно он совсем не привык открывать своё сердце таким способом. Так делают все великие.

Мы пели эту песню, полную путешествий и прощаний. Американский мужчина покидает свою женщину. Он думает о ней, проезжая один город за другим, куплет за куплетом, Финикс, Альбукерке, Оклахому, преодолевая длинный путь так, как мама никогда бы не смогла. Если бы мы только вот так же могли оставить всё за спиной – думаю, так подумала бы моя мама. Если бы печаль могла быть такой.

Мы дошли до конца, и мистер Гарднер сказал: – Отлично, давайте сразу начнём следующую. “I Fall in Love Too Easily”.

Я впервые играл с мистером Гарднером, и мне приходилось почти всё нащупывать прямо по ходу, но мы справились неплохо. После того, что он рассказал мне об этой песне, я постоянно глядел на окно, но от миссис Гарднер не было ни шороха, ни звука, ничего. Мы допели, и вокруг нас сгустились тишина и темнота. Я слышал, как кто-то из соседей открыл ставни, видимо, чтобы слышать получше. Но из окна миссис Гарднер – ничего.

Мы спели “One for My Baby” очень медленно, почти без музыки, и всё снова стихло. Мы продолжали смотреть на окно, и вот, может, минуту спустя, наконец услышали. Еле слышно, но ошибиться было невозможно. Миссис Гарднер рыдала.

– Мы сделали это, мистер Гарднер! – прошептал я. – Мы сделали это. Мы достучались до её сердца.

Но мистер Гарднер не выглядел довольным. Он устало покачал головой, сел и махнул в сторону Витторио. – Отвезите нас на другую сторону. Мне пора возвращаться.

Когда мы вновь тронулись с места, мне показалось, что он избегает моего взгляда, словно стыдится того, что мы только что сделали, и я начал думать, может, весь план был каким-то недобрым розыгрышем. Насколько я успел понять, миссис Гарднер должно было быть невыносимо слушать все эти песни. Так что я отложил гитару и сидел, пожалуй, довольно мрачный, так и плыли.

Затем мы вплыли в куда более широкий канал, и тут же мимо нас навстречу пронеслось водное такси, подняв под гондолой волны. Но мы уже были почти напротив палаццо мистера Гарднера, и пока Витторио подводил лодку к причалу, я сказал:

– Мистер Гарднер, вы сыграли важную роль в моём взрослении. И сегодня у меня выдалась совершенно особая ночь. Если мы сейчас попрощаемся, и я вас больше никогда не увижу, то буду гадать до конца своих дней. Так что ответьте мне, пожалуйста, мистер Гарднер. Почему миссис Гарднер сейчас плакала – от радости или от огорчения?

Я думал, он не ответит. В скудном свете он выглядел просто сгорбленным силуэтом на носу лодки. Но когда Витторио затягивал канат, он спокойно сказал:

– Думаю, ей было приятно услышать моё пение. Но конечно же, она огорчена. Мы оба огорчены. Двадцать семь лет – долгий срок, а после этого путешествия мы разводимся. Это наше последнее совместное путешествие.

– Мне очень грустно это слышать, мистер Гарднер, – сказал я. – Думаю, многие браки заканчиваются, даже после двадцати семи лет. Но вы хотя бы можете расстаться так. Выходные в Венеции. Пение с гондолы. Не так много семей, распадаясь, делают это настолько культурно.

– Но почему мы не должны оставаться культурными? Мы всё ещё любим друг друга. Потому-то она и плакала. Потому что она по-прежнему любит меня так же сильно, как я её.

Витторио уже поднялся на причал, но мы с мистером Гарднером всё ещё сидели во тьме. Я ждал продолжения, и через мгновение он, естественно, заговорил снова:

– Как я уже говорил, едва увидев Линди, я сразу же в неё влюбился. Но полюбила ли она меня тогда? Думаю, она даже не задавалась таким вопросом. Я был звездой, вот и всё, что имело для неё значение. Я был тем, о чём она мечтала, чем она планировала завладеть ещё в том придорожном ресторане. Любит она меня или нет, никакого значения не имело. Но за двадцать семь лет брака может случиться много забавного. Многие супруги сначала любят друг друга, затем устают друг от друга, потом начинают ненавидеть друг друга. Но иногда бывает наоборот. Прошло несколько лет, и Линди потихонечку начала любить меня. Поначалу я не осмеливался в это верить, но постепенно у меня не осталось выбора. Лёгкое касание моего плеча, когда мы вставали из-за стола. Смешная полуулыбка через всю комнату, когда больше там некому было улыбаться, просто она дурачилась. Думаю, она сама удивилась не меньше других, но так получилось. Лет через пять-шесть мы обнаружили, что нам друг с другом легко. Что мы беспокоимся друг о друге, заботимся друг о друге. Словом, мы полюбили друг друга. И любим друг друга до сих пор.

– Не понимаю, мистер Гарднер. Так почему же вы с миссис Гарднер расстаётесь?

Он снова вздохнул. – Как вам понять это, друг мой, приехав оттуда, откуда вы приехали? Но вы были добры ко мне сегодня, так что попробую объяснить. У меня уже не такое громкое имя, как когда-то, и это факт. Можете возражать, если хотите, но у нас никого не обманешь. Моё имя уже не такое громкое. Теперь я могу только принять это и постепенно исчезнуть. Жить прошлой славой. Или я могу сказать: нет, со мной ещё не покончено. Другими словами, друг мой, я могу попробовать вернуться. Многие возвращались, находясь в моём положении или даже хуже. Но возвращение – штука непростая. Ты должен быть готов изменить многое, и некоторые перемены могут оказаться тяжёлыми. Измениться самому. Изменить даже то, что любишь.

– Мистер Гарднер, вы хотите сказать, что расстаётесь с миссис Гарднер из-за вашего возвращения?

– Посмотрите на других, на тех, кто успешно вернулся. Посмотрите на тех из моего поколения, кто всё ещё в строю. Каждый из них женился заново. Дважды, иногда трижды. Каждый из них ведёт под ручку молодую жену. Над нами с Линди будут смеяться. Кроме того, есть некая молодая леди, на которую я заглядываюсь, а она заглядывается на меня. Линди знает правила. Она знает их дольше, чем я, возможно, с тех самых дней, когда слушала Мег в ресторанчике. Мы всё обсудили. Она понимает, что нам пора двинуться каждому своим путём.

– Я всё ещё не понимаю, мистер Гарднер. То место, откуда родом вы и миссис Гарднер, не может так уж сильно отличаться от любого другого. Именно поэтому, мистер Гарднер, именно поэтому песни, которые вы пели все эти годы, понятны всем людям, повсюду. Даже там, где жил я. А о чём говорят все эти песни? Если двое больше не любят друг друга и должны расстаться, это грустно. Но если они продолжают любить друг друга, они должны оставаться вместе навсегда. Вот о чём эти песни.

– Понимаю, о чём вы говорите, друг мой. И понимаю, что для вас это может звучать жестоко. Но так всё и есть. И послушайте, ещё кое-что о Линди. Для неё будет лучше, если мы сделаем это сейчас. Она ещё далеко не старая. Вы её видели, она всё ещё прекрасна. Ей нужно уходить сейчас, пока у неё есть время. Время найти новую любовь, создать новую семью. Ей нужно выбираться, пока не стало слишком поздно.

Не знаю, что бы я на это ответил, но тут он застал меня врасплох: – Ваша мать. Думаю, она так и не выбралась.

Я подумал, потом тихо сказал: – Нет, мистер Гарднер. Она так и не выбралась. Она прожила недостаточно долго, чтобы увидеть перемены в нашей стране.

– Очень жаль. Уверен, она была прекрасной женщиной. Если вы рассказали правду, и моя музыка приносила ей хоть какое-то счастье, для меня это значит очень много. Очень жаль, что она не выбралась. Не хочу, чтобы так случилось с моей Линди. Нет, сэр. Только не с Линди. Я хочу, чтобы Линди выбралась.

Гондола мягко стукалась о причал. Витторио негромко позвал, протянув руку, через несколько секунд мистер Гарднер встал на ноги и выкарабкался наружу. К тому времени, как я вылез наверх с гитарой (я не собирался упрашивать Витторио подбросить меня бесплатно), мистер Гарднер уже вытащил кошелёк.

Витторио, явно довольный платой, со своими обычными лощёными фразами и жестами залез в гондолу и уплыл по каналу.

Мы смотрели, как он исчезает во мгле, и тут мистер Гарднер сунул мне в руку пачку банкнот. Я сказал ему, что это многовато, что это и так для меня огромная честь, но он и слушать не хотел о том, чтобы взять хоть что-то назад.

– Нет-нет, – сказал он, помахивая рукой перед лицом так, словно хотел побыстрее забыть не только деньги, но и меня, и вечер, может, и весь этот кусок своей жизни. Он пошёл было к своему палаццо, но через несколько шагов остановился и обернулся ко мне. И маленькая улочка, на которой мы стояли, и канал – всё было тихо, только вдали слабо звучал телевизор.

– Вы хорошо играли сегодня, друг мой, – сказал он. – У вас лёгкая рука.

– Благодарю вас, мистер Гарднер. И вы пели прекрасно. Прекрасно, как всегда.

– Может, я ещё зайду на площадь перед нашим отъездом. Послушать, как вы играете с группой.

– Очень надеюсь, мистер Гарднер.

Но больше я его не видел. Через несколько месяцев до меня дошли слухи, что мистер и миссис Гарднер развелись – один из официантов «Флориана» где-то прочёл и передал мне. Сразу вспомнился тот вечер, и воспоминания снова нагнали на меня печаль. Потому что мистер Гарднер показался мне очень славным человеком, и как ни крути, возвращение, не возвращение, он всегда останется великим.

*