Эвакуация

(По воспоминаниям моей сестры)
Мне было шесть с половиной лет, а брату Володе — четыре, когда началась война. Над Рыбинском стали кружить немецкие самолеты. Бомбили в основном двадцать шестой завод, но попадали и в жилые дома. Однажды разбомбили нефтебазу в Копаево. Нефть загорелась. Черный шлейф дыма несколько дней застил небо. Довольно часто фашисты на бреющем полете обстреливали из пулеметов нашу улицу и Сенной рынок. А мы, ребята, придумали игру: собирать во дворе гильзы от патронов и пересчитывать. Кто больше нашел гильз — тот победитель. Еще помню, несколько раз ходили смотреть на выставленные перед городским сквером обломки сбитого самолета. Искореженный серый металл с черным крестом. Было жутко и любопытно. Такие в то время были детские забавы.

В октябре 1941 года, когда немцы подходили к Москве, 26-й завод решено было эвакуировать в Уфу. Эвакуации подлежали не только техника, материалы, инструмент, но также и люди — работники завода и члены их семей. По ночам, в полной темноте горожане прокладывали рельсы от цехов к берегу Волги и по ним на вагонетках затягивали на баржи станки. К утру рельсы снова разбирались. Днем над городом кружили немецкие самолеты, но ничего особенного с воздуха не замечали. Дымили заводские трубы, шли на работу толпы горожан, одна смена сменяла другую — абсолютно все, как и прежде. За десять дней с территории завода было вывезено все. Для эвакуации было задействовано двадцать пять барж и три тысячи железнодорожных вагонов. Попробуйте себе представить состав таких размеров!
Третьего ноября 1941 года наша семья тоже должна была ночью, не зажигая фонариков, не чиркая спички, погрузиться на баржу номер 1340. С собой разрешалось взять лишь минимум вещей. Но мы задержались со сборами и опоздали. Позже узнали, что эта баржа где-то посередине пути вмерзла на Волге в лед. Говорят, в ту зиму много барж застряло в ледовом плену. Как там выживали люди, чем согревались — не знаю.

Немцы, уверенные что в скором времени завод можно будет использовать для нужд военной промышленности Германии, прекратили бомбежки. Несколько раз они разбрасывали с воздуха листовки, гарантируя работникам завода «после освобождения города от большевиков» работу и достойный заработок. Позже, в Уфе мы узнали, что 10 декабря 1941 года фашисты, осознав бесперспективность своих планов, провели самый мощный авианалет на Рыбинск, сравняв с землей пустые заводские ангары и хвастливо объявив на весь мир об уничтожении крупнейшего на территории СССР оборонного предприятия. Тут же последовало опровержение ТАСС: зря горючее палили, господа, — завод давно эвакуирован.

Мы эвакуировались в товарных вагонах, внутри которых были установлены двухъярусные полати из плохо обструганных и наспех сколоченных досок. Грузились ночью в полной темноте. Поезд стоял на территории завода за зданием ОКБ. Нам досталось место на втором ярусе. Посередине вагона стояла для обогрева и кипячения воды печка-буржуйка, а у дверей — ведро, чтобы было куда справлять малую нужду. Позади наших вагонов прицепили платформы со станками, на которых круглосуточно дежурили мужчины.

От Рыбинска до Уфы состав шел около месяца. Вначале двигались медленно, с длительными простоями, пропуская на станциях военные эшелоны. На остановках со всех вагонов высыпали люди — кто в туалет, кто за кипятком. Однажды поезд остановился на каком-то полустанке. С одной стороны лес, с другой — поле до самого горизонта. Вдоль насыпи лежали груды плит и штабеля со шпалами. Вот я и отпросилась у мамы по нужде. Побежала за штабеля, но в каждом укромном уголке уже кто-нибудь успел присесть. У нас был четвертый вагон. Я ушла далековато от него, да еще штаны у меня в то время были с завязками спереди и сзади. Неожиданно, не простояв и десяти минут, поезд дал гудок отправления. Я с перепугу в завязках запуталась. Выбежала к рельсам. Вижу, мама бежит вдоль состава, кричит:
— Эля, Эля…

Машинист, стоя на нижней ступеньке паровоза, рукой мне машет, чтоб живее бежала.
Мама втянула меня в вагон уже отходившего поезда и больше одну из вагона не выпускала.

Что удивительно: после того полустанка наш эшелон больше нигде подолгу не простаивал. Причину я узнала позже, после войны. В начале ноября 1941 года наркомы, представляющие промышленность, пожаловались Сталину на совещании, что поезда с эвакуируемыми на Восток оборонными предприятиями и их работниками без конца простаивают. Сталин, через голову наркома железных дорог Кагановича, возложил ответственность непосредственно на начальников станций любого уровня: простоит эшелон на данной станции дольше, чем необходимо для смены паровоза — судьбу чиновника будет определять трибунал. Вот, благодаря генералиссимусу, я тогда чуть и не отстала от поезда. Но зато, благодаря ему же, как минимум на неделю сократили время в пути.

Поезд остановился в чистом поле, на горизонте — горы. Кругом снег. Ни одного куста, ни одного деревца. Вдоль состава — подводы с санями. Членам семей работников завода велели забирать вещички и выходить. Папа обнял нас всех, расцеловал, наказал, чтобы не печалились — скоро увидимся. Погрузили нас на подводы и повезли в деревню, а эшелон отправился дальше.

Приехали на место, где нам предстояло жить. Во всей деревне ни одного дерева — лишь огороды и дома. Нас сначала подселили в небольшую деревенскую избу, переполненную людьми. Печь топилась так, что руку обожжешь, но тепло моментально выветривалось — стены были не утеплены. Хозяйка и трое ее детей спали в тепле на печке. Нам на троих отвели одну кровать. Утром мы просыпались и отдирали от железных кроватных прутьев покрытые инеем волосы. Потом мне нашли местечко на скамейке возле маленькой буржуйки. Без подушки, без одеяла, без матраса. Из-за тесноты невозможно было повернуться. Один бок у меня мерз от холода, а другой обжигало идущим от печки жаром.

Мама похлопотала, и нас переселили в другой дом. Там уже жила эвакуированная семья из Ленинграда (мать, бабушка и двое детей). Ленинградцы всей семьей занимали место на печке. Что дети, что взрослые были слишком высокого мнения о себе — поэтому мы с ними почти не общались. Мама подружилась с хозяйкой дома, помогала ей по хозяйству — избу убрать, дров наколоть. Они вместе ходили в лес за дровами. А мы с Вовой подружились с хозяйской дочкой Дуней. Возвращаясь из леса, мама приносила нам веточки с замерзшими ягодами шиповника, и мы сосали эти ягодки как конфеты. Хозяйка пекла пшенные блины и давала нам с Вовой по блину, а мы, всегда голодные, принимали это угощение как самое желанное лакомство. Ходили в лес за шиповником и мы с Дуней, проваливаясь по грудь в сугробы. Перед лесом протекал ручей, на берегу которого стоял башкирский чум. Над чумом всегда вился дым, а вокруг бегали собаки. Было жутко интересно подойти, посмотреть, как там они живут, познакомиться с хозяевами, но мы боялись собак.

В деревне мы жили недолго. В феврале нам сказали, что можем ехать к папе и дали маме адрес. Приехали в темноте на станцию Черниковская. Мама за пачку махорки договорилась с шофером одного из начальников, чтобы тот на легковой машине отвез нас на улицу Лаврентия Берии. Узлы (чемоданов тогда у нас не было) запихали на заднее сиденье, а мне пришлось лечь поверх них. Поехали, дорога неровная, с рытвинами да ухабами, и я беспрестанно стукалась головой о верх салона. Было очень больно, терпела. Ночь, ни огонька, фары включать запрещено. Как только шофер ориентировался в лабиринтах улиц — по запахам, что ли? Приехали, выгрузились. Мама посадила нас с Вовой на узлы, а сама ушла в темноту. Где-то рядом грубый пьяный голос орет:

Всюду деньги, всюду деньги,
Всюду деньги, господа…
А без денег жизнь плохая —
Не годится никуда.

Страшно. Дрожим, жмемся с братишкой друг к другу. Запомнила эту песню на всю жизнь.
Наконец из ночи раздался мамин голос:
— Эля!

Рядом с мамой — папа. Увидел нас, подхватил на руки, закружил, потом поставил на землю, набрал в руки сразу по нескольку узлов, и мы пошли за ним к своему новому пристанищу.

Дом был барачного типа, деревянный, двухэтажный. Нас поселили на втором этаже. В квартире две женщины-хозяйки, трое эвакуированных мужчин и мы четверо. Нашу кровать поставили у входа, как бы в прихожей. В комнату хозяев нам входить не разрешалось. Туалет на улице: загаженная внутри и снаружи по всему периметру избушка, огней нет.

Мама часто оставляла нас с Вовой одних: ходила искать работу, так как ее пищевой паек как иждивенца был очень маленький. А где найдешь работу в городе, набитом эвакуированными? Нас с братом выручало то, что я умела читать. Игрушек никаких. Мама купила две книжки: «Седовцы» (о дрейфе попавших в ледяной плен советских кораблей во льдах Арктики) и «Остров в степи» (сборник рассказов о заповеднике Аскания-нова). Вот и сидели мы с Вовой на постели, а я вслух читала.

Потом нас перевезли вместе со всем нашим нехитрым скарбом в подвал какого-то дома с окнами на уровне земли, а сверху над нами находилась сапожная мастерская. Не знаю, почему нельзя было оставить нас в прежней квартире. Вроде как ее хозяйки куда-то жаловались, что к ним чересчур много эвакуированных подселили. В подвале было две комнатки. В одной жили мы вчетвером и женщина с младенцем, в другой на полу спали пятеро мужчин. Папа сколотил нам из досок забора столик, одна сторона которого опиралась на подоконник. На столике можно было готовить и принимать пищу. Ели стоя. Спали на полу, на матрасе. В подвале было теплее, чем в бараке, но полным-полно крыс. Папа забивал дыры в полу и стенах железными листами, а они прогрызали пол в других местах. У мамы был маленький железный сундук, туда убирали от крыс все, что оставалось съестного. Мужчины из соседней комнаты рассказывали, что они, когда спят, затыкают пятками дыры между стенами и полом, чтобы крысы не вылезали.

Папа работал на заводе старшим мастером. Станки стояли под наспех сколоченными навесами в открытом поле. Работать приходилось на морозе. Пальцы примерзали к металлу. Работников завода кормили в заводской столовой. Было несколько случаев массовых отравлений. Говорят, что в пищу подсыпали яд. Не будет работников — завод встанет. Папу всякий раз спасало то, что ему как мастеру постоянно приходилось задерживаться в цехе без обеда. Бывало и так, что он по нескольку суток кряду вообще не выходил с завода. В подчинении у него были местные уфимские подростки лет по 13–15, которые разговаривали на своем языке, а по-русски не понимали. И папа умудрялся обучать их изготовлению сложнейших деталей для авиамоторов. Все работники завода были приравнены к мобилизованным. Невыполнение дневной нормы расценивалось как преступление. За дезертирство с завода — расстрел.

Однажды у папы на участке не вышли на работу пять подростков. Папе пришлось плюс к своей работе мастера, еще на пяти станках работать. В тот день его участок с дневной нормой не справился. У начальника цеха сдали нервы и он, размахивая для убедительности наганом, стал кричать, что расстреляет папу. У папы на эмоции сил не было, он встал к стенке и ответил: «Стреляй, я один работал на пяти станках». Поскольку большего в тот день при дефиците работников просто физически невозможно было сделать, начальник остыл и пошел сам оправдываться перед руководством завода о невыполнении цехом дневного задания. Обошлось без трибунала и судебных разбирательств. Пареньков тех потом поймали — они пытались сбежать с «трудового фронта» на «фронт боевой», где по слухам и кормят лучше, и работать по четырнадцать часов в день не заставляют. Какова была их дальнейшая судьба — папа не рассказывал.

В Уфе началась эпидемия тифа. Один из мужчин в смежной с нами комнате заболел. Мама ухаживала за ним, стирала белье, варила еду, кормила больного. Бог пронес: из нас никто не подхватил заразу, и она тоже осталась на ногах.

Весной 1942 года, когда угроза оккупации Рыбинска миновала, было принято решение вернуть в город эвакуированный ранее вместе с заводом Авиатехникум. Папа до войны учился в этом техникуме на вечернем отделении, преподаватели его хорошо знали. Он договорился, чтобы они взяли нас с собой, надеялся, что у бабушки в родительском доме нам будет легче. К тому же, в Уфе мы все равно его почти не видели — он пропадал на заводе неделями, а когда приходил, давал маме продукты, деньги, а сам падал на матрас и засыпал. Проснувшись, снова бежал на завод. Провожать нас на поезд его не отпустили.

Так закончилась для нас Уфимская эвакуация. До конца войны оставалось еще три года, до возвращения папы — пять лет...