Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава IV

   Ей запомнился один разговор. Отец сидел в кресле, прямой и стройный, и говорил тем своим спокойным голосом, который никогда не переходил на резкие, низкие или вибрирующие тона, время от времени делая паузы с таким видом, будто что-то его забавляло; его вытянутые губы распрямлялись  между перпендикулярными бороздками улыбки. Ей нравилось его ровное, тонкое, чисто выбритое лицо, прямой, слегка выдающийся подбородок, небольшие темно-голубые  глаза под черными бровями, тронутые сединой волосы, которые, как шапочка, плотно прилегали к голове и загибались серебристыми полями над ушами.

   Он говорил о своем бизнесе так, будто прежде всего он был  развлечением.

   – В биржевой торговле нет ничего грубого и материального. Это сродни чистой математике. Вы все время имеете дело с абстракциями, воображаемыми ценностями. Вы вычисляете… по графикам. – Его рука с незажженной сигарой описала в воздухе длинную изящную кривую. – Вы все время знаете, что должно произойти.

   – …Азарт приходит тогда, когда вы не до конца уверены и идете на риск; когда появляется опасность.

   – …Высшая математика игры. Если вы в состоянии это себе позволить; если у вас нет жены и семьи – могу представить, как это очаровывает…

   Держа в одной руке сигару, он глядел на нее отсутствующим взглядом и, охваченный очарованием риска, улыбался ему, сидя в довольстве и безопасности.
 
   И мама, склонившись над вышиванием бисером, тоже улыбалась, радуясь их счастью, их безопасности.

   Куря сигару, он откидывался назад и удовлетворенно наблюдал из-под полуприкрытых век, как они вышивали, сидя на разных концах длинной прикаминной скамьи, покрытой холстом. Он говорил, что ждет момента, когда их головы столкнутся посередине.
 
   Случалось, они сидели так, не говоря ни слова, просто чувствуя присутствие друг друга, спокойствие, глубокое удовлетворение, которое охватывало и ум, и тело; оно отражалось на лицах тихой улыбкой, наполняло их  дыхание. Иногда она или ее мать читали вслух миссис Браунинг или Чарльза Диккенса; или биографию кого-нибудь из великих, сидя в комнате с бархатными портьерами или на лужайке под кедром. Эти «посиделки» перемежались прогулками по благоухающим полям и тенистым улочкам, обрамленным вязами. Бывали и  краткие поездки в Лондон на лекцию или концерт, и временами – удивление и восторг, вызванные спектаклем.
 
   Однажды мать пригладила длинные, свисающие локоны и заправила их под сетку. Хэрриет испытала легкий укол тревоги и негодования – она ненавидела перемены.

   И долгие-долгие воскресенья разделяли течение недель и месяцев – тихое, приятное и несколько расслабленное, но все же было в нем какое-то душевное волнение, словно откуда-то доносились вибрирующие звуки церковного органа. У матери была некая тайна: какое-то счастливое ощущение Бога, которое она передавала тебе, а ты получала от нее, как получала пищу и одежду, но не понимала толком, что это, чувствуя, что есть в этом что-то еще, какое-то скрытое чувство радости, какое-то совершенство, которого тебе не хватает.

   У отца тоже была тайна. Она чувствовала, что его тайна тяжелее, как-то темнее и опаснее. Он читал опасные книги: Дарвина, Хаксли и Герберта Спенсера**. Иногда он говорил о них.
____
**Создатели и пропагандисты теории эволюции – прим. переводчика
____

   – Есть что-то завораживающее в том, чтобы смотреть, как далеко ты можешь зайти… Очарование истины, должно быть, именно в этом – в риске: она, в конце концов,  может и не оказаться истиной, а тебе придется идти все дальше и дальше и, возможно, ты никогда не вернешься назад.

   Мать подняла глаза и посмотрела на него ясным, спокойным взглядом.

   – Я верю в истину. Я знаю, что как бы далеко ты ни зашел, однажды ты вернешься.

  – Я уверен, что ты видишь, как все они возвращаются – Дарвин, Хаксли и Герберт Спенсер.

   – Так и есть.

   В его глазах светилась ласковая улыбка. Но было видно также, что ему забавно представлять, как все эти дерзкие, отважные мыслители возвращаются, чтобы узнать ее тайну. Его размышления были всего лишь опасной игрой, которая его развлекала.
 
   Она почти с благоговением смотрела на отца, когда он сидел и читал свою книгу, находясь в опасности, и все же невредимый.

   Ей захотелось узнать, в чем заключается это очарование. Она сняла с полки Герберта Спенсера и попыталась прочитать его. Она взяла за правило заканчивать каждую начатую книгу, потому что ее гордость не могла вынести поражения. Ее голова раскалилась и отяжелела: она снова и снова перечитывала одни и те же предложения; в них не было смысла; у Герберта Спенсера она не смогла понять ни слова. Он ее победил. Положив книгу на место, она сказала себе: «Я не должна это читать. Если я продолжу, если дойду до интересного места, могу потерять веру». И вскоре она заставила себя поверить, что именно по этой причине отказалась от чтения книги.


   Кроме Конни Хенкок, были Лиззи Пирс и Сара Бармби.

   Гулять с Лиззи Пирс было изысканным удовольствием. Походка Лиззи была скользящим, стремительным танцем маленьких ножек с острыми носочками, она всегда как будто шла кому-то навстречу, устремляя то туда, то сюда  взгляд черных глаз на точеном лице.
 
   – ДОРОГАЯ МОЯ, он все время делал так, – Лиззи показала  как, – будто пытался сесть на себя, чтобы не улететь в небо, как пробка. Чудесное предложение после трех стаканов содовой! Если бы не это, я могла бы стать миссис Пеннифатер.

   Лиззи расхаживала всюду, смеясь, насмехаясь надо всеми, везде высматривая что-нибудь, над чем можно посмеяться. Время от времени она внезапно останавливалась, чтобы сосредоточиться на созданном ею образе.

   – Если бы Конни не носила турнюр… или – о, Боже, если бы турнюр носил мистер Хенкок…

   – Мистер Хенкок! – Чистый, заливистый смех, звонкий и мелодичный.

   – Господи! Подумать только, как много на свете нелепых людей!

   – Думаю, ты и во мне видишь что-нибудь нелепое.

   – Только когда… только когда… – распевала она, помахивая в такт зонтиком. Она не сказала, когда.

   – Лиззи… не… НЕ КОГДА на мне черная кружевная косынка и круглая шляпка?

   – О, Боже мой… нет, НЕ ТОГДА.

   Круглая шляпка – Лиззи и сама носила такую, укрепив на шиньоне и сдвинув на лоб.

   – Ну, так когда… – взмолилась Хетти.

   На лице Лиззи мелькнула дразнящая, загадочная улыбка.

   После Присциллы она любила Лиззи больше всех своих подруг. Ей нравился ее насмешливый, задорный нрав.

   И еще была подруга Лиззи, Сара Бармби, которая жила в одном из этих маленьких невзрачных домов на Лондонской дороге и ухаживала за отцом. Она двигалась по дому, как слепая, волоча ноги и натыкаясь на мебель. Ее лицо было отягощено тихой, задумчивой добротой, и на этом тяжелом лице сверкали и моргали маленькие глазки, будто глядя на что-то забавное. Сначала вы все гадали, в чем же подвох, пока не понимали, что это всего лишь привычка Сары. Она приходила, когда появлялось время, свободное от ухода за отцом.

   После Лиззи Хэрриет любила Сару. За ее доброту.

   И Конни Хенкок, озабоченную приемом гостей в большом, богатом доме. Чайные вечеринки с танцами у Хенкоков.

   Она не могла сказать с уверенностью, что любит танцевать. Ей виделась в этом какая-то смутная опасность. Она боялась, что ее оторвут от земли и унесут от безопасной, счастливой жизни. Со своими партнерами она обходилась жестко и резко, убежденная, что ни одному из тех мужчин, которым нравится Конни Хенкок, она понравиться не может, и стремилась показать им, что и не ждет этого.  Она боялась того, о чем они думали. И ускользала домой пораньше, сбежав по садовой дорожке к калитке в нижнем конце переулка, где ее ждал отец. Ей нравилась тихая вечерняя прохлада под вязами и ощущение сильной, крепкой отцовской руки, когда, прижимаясь к нему, она брала его под руку, и его «вот и мы», когда он прижимал ее к себе. Мама, сидя на диване, поднимала глаза и задавала всегда один и тот же вопрос:

   – Ну что, случилось что-нибудь хорошее?

   Пока, наконец, она не ответила: «Нет. А ты думала, что случится, мама?»

   – Этого никогда не знаешь, – сказала мама.

   – Я знаю все.

   – ВСЕ-ВСЕ?

   – Все, что может случиться на танцах у Хенкоков.

   Мама покачала головой. Она понимала, что втайне мама рада; но ответила на ее укор:

   – С моей стороны подло такое говорить, съев четыре порции их мороженого. Клубничное, шоколадное и ванильное – все вместе.

   – Ну, долго это не продлится.

   – С такими-то расходами, – согласился папа.

   – Я имела в виду танцы, – сказала мама.

   И действительно, вскоре после помолвки Конни с молодым мистером Пеннифатером, они прекратились.

   А три подружки – Конни, Сара и Лиззи – приходили и уходили. Она любила их; и все же их присутствие что-то разрушало, что-то тайное и драгоценное, между ней и ее отцом и матерью, и когда они уходили, она ощущала волнующее, счастливое движение к соединению, сближению – сближению после разлуки.

   – Нам хорошо втроем. – На самом деле, никто другой не имел значения, даже Присцилла Хевен.

   Так проходили год за годом. Мать разделила волосы пробором на два гладких крыла; она стала носить розетку и лаппеты из черного бархата и кружев на шиньоне, заколотом блестящим жуком. И Хэрриет снова почувствовала негодование.  Ей было невыносимо думать, что время и перемены властны над ее матерью.

   И год за годом приезжала Присцилла, все такая же любящая, все так же уверяющая, что никогда не выйдет замуж. И все же они были рады, когда Присцилла уезжала и они оставались одни. Только втроем – все так же год за годом.


Глава V


   За последним визитом Присциллы последовала очередная страстная клятва, что она никогда не выйдет замуж.  Но не прошло и трех недель, как она написала снова, сообщая о помолвке с Робином Летбриджем.