Мифы побережья 1 - Альента

В полдень на побережье – не том вовсе, которое хочется пригрезить, томно-загорелом, беспечном и начищенном как блюдо на сватовство – но угрюмой оконечности края мира, растрескавшемся и грязном кончике хвоста громадного оцепенелого ящера, зовущегося Альента…

Вводя в повествование имена, сразу же встаешь перед дилеммой гендера. Последняя буква «а» указывает на женственность. Так же как шуршание длинных юбок. Или конец радуги – на сундук с сокровищем. То есть никак, в сущности, не указывает, потому что первое бывает обманчиво, а второе вовсе красивый бред.

Альента, безусловно, самец. Грязный и отвратительный, собранный из частей хребет посреди пустыни, в котором честный природный камень перемежается кирпичом, замешанном на конском навозе, яйце и поте.

Почему раз отвратительный, значит «он»? Что оправдывает женственность? Не так уж много. Божественная способность рождать, банальная в своей частоте, но до сих пор не разгаданная. И на этом все.

Но и этого довольно, чтобы считать полугосударство-полуместность-полуживотное полоумным древним самцом, благо что почти неподвижным. Человеку нужен загон, который он может считать своим. Нечто постоянное, имеющее границы. Палуба корабля, на худой конец. Ведь миф о государстве – досужий пшик, если негде выставить караул.

На том спасибо, Альенда. Одним этим ты потрафил сотням поколений насельников, забившихся в твои поры.

Но, мы отвлеклись…

Если там, где мы стоим – конечная его точка, где же голова?

Мордой он упирается в ледник Аар. Далеко-далеко на севере.

Полные ноздри льда. Долгое змеиное тело, состоящее из заплат и небольших цитаделей, клоака Вуо, ставшая, в насмешку над человеческим, столицей этого бардака, и ребристый, перебитый в нескольких местах хвост, доходящий до океана.

И вот мы. Стоим на нагретом камне. Волны с перехлестом ворчат на ветер. Громадные акульи тела кружат в бухте, их видно даже с берега – так ярко солнце, так прозрачна и смертельна вода, служащая домом бессчетным бестиям.

Твари исчезают только на пару месяцев, поздней весной, ведомые алчной жаждой плодить подобных.

Теперь позднее лето. И нам нужно перебраться на островок, торчащий из воды в пятистах локтях. Все, что есть для этого – лодка из просмоленных шкур и одно весло. И вот мы стоим и смотрим. Глазами нам служат те, что ведун Бо в деревне, давая мальчику имя, назвал «птичьими».

Старый Бо – дурак. Никакие они не птичьи.



Вот он уже на островке. Невредимый, стройный, чуть запыхавшийся. Чего не скажешь о двух других, разрезанные кости которых стали частью бухты.

Я и не говорил, что он здесь один, что мы имеем какую-то монополию на него, привилегию вуайериста с лицензией.

Чао – так его называют здесь, как скандальную прибрежную птицу с тяжелым клювом, которая привиделась туманному рассудку ведуна Бо, глянувшему в глаза новорожденного мальчика, – не один.

Берег усеян зрителями, как дно камнями. Четыре лодки – две, ставшие погребальными, еще одна робко огибает скалу, чтобы скрыться в прибрежных зарослях. Чао на островке, это вам известно.

Вы бы не назвали это игрой. Я бы тоже. Чао так не считает. По этому уже ясно, что мы не всегда будем понимать друг друга.