Яблоки 2021

Удивительно.
Просто удивительно. Все мы хорошо знаем правоту поэта, отметившего, что «ни жить, ни петь почти не стоит»? Однако продолжаем цепляться, продолжаем вгрызаться, выхватывая у бесконечности – что?  Ещё кусочек, ещё часочек, ещё один глоток из мохнатого бокала. По стеклу бегут капли, я смазываю их движением пальца, слушая характерный звук; ночные фонари из застывших бриллиантовых россыпей превращаются в текучие, оплывающие потоки.
За этими потоками тёмной воды у дома напротив отцветает куст сирени. Не знаю, сколько времени я провёл, сидя на табурете и глядя на него без мыслей и чувств. Точёные, словно нарисованные тушью по рисовой бумаге линии стволов и ветвей скрывались в зелёной листве… И вишни облетали, и абрикосы теряли пышный наряд, и яблони скидывали белое. Мир меняет очертания и одежды, и стоит лишь моргнуть – картинка вновь неузнаваема; ещё вчера кругом одни лишь затылки, сегодня – улыбки и взмахи пальмовых ветвей. Но и это не будет долгим… Я иду вдоль проспекта, пытаясь припомнить, что следует после «скоро осень, всё изменится в округе»; через дорогу – пустырь, полынь и колеи, вдавленные в чернозём. Между ними растут, растут кварталы одноэтажных домишек, гудят перфораторы, бетономешалка мешает бетон. Не успеешь заметить, как  внутри оживлённых кварталов, где ещё вчера полевые хомяки прятались от крылатых хищников появятся:  газон, шланг, барбекюшница, турник, ходунки, кредит. Выбери жизнь.
Похоже на мечту, причём давным-давно интернациональную. Увольте, оставьте, что хотите делайте, а я не успеваю за мельканием кадров. Быть может, потому и сижу на этом табурете без мыслей и чувств, дышу, смотрю в окно. Кто-то называет это «практикой»? Ну, пускай будет дерево. Из сторожки под ним выходит грузный дядька со связкой ключей, отпирает ворота небольшого паркинга, где даже шлагбаума нет, выпускает запылённое авто. Степной город: пыль - неизбежная часть местного колорита. Возле мусорного бачка сидит, неприветливо глядя, взъерошенная кошка; совсем молодая, судя по ушам. Чуть в стороне застыли белые акации: просыпаются от зимней спячки медленно, лениво; изящные южане, непохожие на соседей.
Долгое время я полагал, что все мы - поэты, писатели, журналисты, даже, быть может, те, кто пишет тексты в Сеть, - все мы служим Слову, тому самому, которое было в начале; тому самому, через которое, как известно, всё начало быть. И знаете что? Это абсолютно не так. И более того: вся эта шумиха, вся кутерьма, всё то, что ещё лет сто назад называлось в противоположность «духовному» - «светским» никогда не служило, не служит, да и способно ему служить. По самой своей природе. Потому что не всё кисломолочные продукты одинаково… Ну, вы поняли?
Природа, причём, у большинства наших текстов проста: страстная, и она никогда не была другой. Во многих отношениях наша литература, начиная с рыцарских романов, наш музончик, начиная с хорошо известных «зелёных рукавов», да и вообще всё огромное сооружение «культуры» конкурирует с культом по самой своей природе, уводя людей из храма прочь. Кого в фитнесс-клуб, кого в тёмную подворотню, кого на танцы, а кого и в пивную. Ну, это совсем если грубо, - помимо означенных пунктов найдутся ведь сотни других… Главное, чтобы за блеском и треском, за суетой и маятой были отложены как можно дальше и забыты как можно надёжнее главные вопросы, экзистенциальные переживания, всё это, ты понимаешь, никчёмное соплежуйство. Хочешь жить – изволь крутится, а не сидеть на табуретке, глядя в окно. Практика у него, понимаешь.
И крутят. И накручивают столетие за столетием. С дискача – в ЗАГС, любовь, порвавшийся кондом, сопливые носы, кредиты, кредиты, градусник, клизма, детсад, кредит, школа, автомобиль, плазменный телевизор. Большая игра и две мировые войны за распределение природных ресурсов, трудовых ресурсов, рынков сбыта, права внедрять свою идеологию, революционеры машут флажками. Сократили биоразнообразие, загадили океаны пластиком, сожгли столько нефти, что перегрели арктические шапки, градусник, клизма, ещё один порвавшийся кондом, новый кредит, - уже на ипотеку, а куда деваться. Экзистенцилизм-шмистенциализм, практика, тля. Работай иди.
Внешнее мало-по малу наползает на внутреннее; подминает под себя, жуёт его беззубым ртом, слюнявит, обсасывает. Но ведь я помню, я знаю, как они сосуществовали, дополняя и усиливая друг друга; как ожидание и встреча, как вздох и улыбка, как дождь и солнце, - живут и дышат в каждом из нас и духовное, и светское! Трагедия и комедия: два столпа античной культуры. Что же стравило их? Сместило баланс? Что отменило сложнейший, настроенный тоньше, чем распад урана в ядерном реакторе, синтез? За одноэтажными домиками в вечернем небе курится лёгкий пар: исправно работает второй контур охлаждения… Где-то там нейтроны вязнут в графитовых стержнях, и исправно работает теплоотвод… Тогда почему? Почему?
Где-то случилась, очевидно, ошибка.
Пройдёт несколько месяцев. Мне предстоит вернуться из степей в обжитые поля, где перелески, берёзки, заборы, лебеда и лопухи. Где он случился, раскол между светским и духовным? И вот я на берегу глухого пруда, ивы отражаются в густеющей, позеленевшней (июль плавит небо потоком сияния) воде. Смотрю, как в густой прибрежной траве разворачивается борьбе не на жизнь, а на смерть.
               Паук, раскинувший ловчую сеть между выколосившихся злаков, поймал небольшого слепня. Не вмешиваюсь; неподвижно гляжу на происходящее: охотник и жертва, голод и желание спастись, надежда и отчаяние: на всё отмерены считанные секунды, всё держится на незримом волоске, вернее, нескольких незримых нитях меж метёлок трав на берегу.
               Вот и зримый результат часов того, что некоторые называют «практикой». Я больше не испытываю потребности ассоциировать себя ни с жертвой, ни с охотником. Или, если угодно, я ассоциирую себя и с тем и с другим в достаточной степени, чтобы оставаться непричастным к их действу. В этот раз жертва опутана сетями и охотник победил; в другой раз жертва вырвется, а охотник останется голодным. И всё повторится в десятках и сотнях вариаций неизмеримо огромное (но, странно думать, конечное) число раз.
               Наверное это началось в младшей школе. В какой-то момент нас, детишек, облачённых в форму (начальная школа: у мальчиков  глубокого синего цвета брюки и пиджаки, у девочек – тёмно-бурые платьишки, делают их похожими на воробушков, одинаковый фасон, различаются бантами. Я ещё не знаю, что такое половой диморфизм, но скоро узнаю) выпустили на  побегать и поиграть перед школой (4 коринфские колонны, красный кирпич, барельефы с величественными профилями, - я ещё не знаю, что такое «сталинский ампир», но скоро узнаю). И отчего-то я, вместо того, чтобы бегать и играть вместе со всеми, замру перед старым деревом, кажется, яблоней, и положа руку на согретый солнцем ствол, буду долго-долго всматриваться в рисунок трещин на коре (я ещё не знаю, что подобное девиантное поведение вызывается фрустрацией базовых потребностей, и узнаю об этом очень не скоро). Наверное тогда и появились безмолвие и бесстрастие, отсутствие мыслей и чувств при сохранении очень ясного, даже обострённого восприятия себя и внешнего мира.
Я убежал от дерева играть вместе со сверстниками, а по прошествии пары лет родители приняли решение перевести меня из школы с колоннами в другую, без колонн. Затем – перевести меня из простого класса в класс с углублённым изучением чего-то там, а потом государство, где все это происходило, исчезло, утянув за собой все без исключения социальные институты и материальное благополучие. А потом в семью пришла смерть и все перевернулось с ног на голову.
Хоть некоторые странности того весеннего дня, когда общество дерева я предпочёл обществу подобных себе, сохранились, но мало помалу отошли на задний план; занятия, кружки, драки, игрушечные роботы, проститутки, выходящие на перекур из подвального помещения моего дома, соперничество и дружба, - все интересно, а в подворотне через дорогу толкутся сутулые фигуры, наличность переходит из рук в руки. Примерно в те поры посещали мою голову и мысли о побеге из дому, и, хоть я и никогда не делился ни с кем своими планами и не рефлексировал на эту тему, сам факт намекает непрозрачно на некоторое неблагополучие в семье. Промежуток между девятью и четырнадцатью годами был для меня не труднее, чем прогулка на велосипеде, когда велосипед горит, и сам ты горишь, и кругом всё в огне, а ты крутишь и крутишь педали без отдыхов и перерывов.
               Но всё сложилось чудесным оьразом; я не сел в подворотне на иглу, не втянулся в случайные заработки, как многие мои сверстники, и не только пережил «счастливые» девяностые, но даже смог, хоть и не без труда, поступить в институт.
               Странности, которые я вынес из той наивной поры, поджидали, затаившись, за поворотом. Этот крутой поворот, – окончание института и выход в нормальную неопределённость взрослой жизни, - отправил меня в классический невроз. Выручил отчасти то, что я понимал спинным мозгом, звериным чутьем: моим домашним нельзя не только доверить мои проблемы (а панические атаки – немалая проблема для парня, который хочет, как и любой другой в его возрасте, любви и успеха), но даже демонстрировать. Потому что их собственные проблемы даже не близки к решению.
               И я нашёл облегчение в том спорте, к которому был уже в ту пору приучен – горном туризме; а когда плотный график труда и отдыха отправил походы на свалку - в алкоголе и случайных связях. Я выбрал жизнь, и он откликнулись мне: я набрал такой неплохой темп, что и сам  говорил себе, вспоминая оставленный позади эпизод страха и безнадёжности, - велосипед не падает, пока едет (и горит).
               Второй крутой поворот, в который я не вписался, оказался свадьбой. Я как мог оттягивал момент, предчувствуя недоброе и тем самым вызывая недоумение и недовольство своей подруги (которую я выбрал себе, разумеется, стремясь бессознательно соответствовать установкам своей, не слишком функциональной, семьи). Однако же невроз, годами загоняемый вглубь алкоголем, переработками и ураганным сексом, не замедлил ударить с новой силой.
               Психотропные препараты, назначенные мне случайным специалистом из первой же попавшейся клиники, принесли значительно больше вреда, чем пользы (помятуя об этом эпизоде, признаюсь, что и по сей день боюсь подобных таблеток, как огня), а психотерапия, которую я проходил аналогичным образом, - к кому попал, тому и поверил, - усугубила ситуацию.
               Крутится-вертится шар голубой; промелькнули и обратились в невесомую дымку годы. И я вертелся, вертелся, и выкрутился: скакал верхом, одевал респиратор и входил в тёмный подвал с пульверизатором инсектицида на перевес, падал с квадроцикла, чтобы кубарем лететь по песку аравийской пустыни, загружал муфельную печь, ехал на слоне, ощущая, как меня обхватывают горячие ладони возлюбленной, ставил почтовый штемпель, забывая от усталости, куда, отряхивал брызги солёной воды, чтобы снова встать на доску, с которой меня скинул удар паруса, успевал нажать на тормоз за секунду до аварии, не успевал нажать на тормоз и попадал в аварию, вставал на колени в храме, вдыхая ладан, поднимался по ветхим каменным ступеням особняка в Калашном переулке, смотрел на падающий снег из окон кофеен, взваливал груз на плечо, и чувствовал, как по мне скользит взгляд блондинки из припаркованного рядом «ягуара», просыпался в пахнущей сосновой доской и травами спальне, выходил в густой от  осени и яблок ночной воздух сада немного остыть, поднимался на костылях на чердачный этаж Ботинской больницы, тая в кармане казенной пижамы сигареты и зажигалку.
               Теперь в ногах поселились боли и судороги, и это пожизненно. Забавно, и сказать-то об этом некому; остаётся лишь писать да попробовать на выдохе немного расслабить мускулы, в которые однажды повреждённый нерв подаёт ложные, ошибочные сигналы. Это работает, если дышать глубоко, дышать животом, дышать ритмично. Что сказать мне о жизни? Именно, Иосик. Лишь благодарность.
               Особенно – разменяв пятый десяток.
               А к чему он катится, шарик? Вот он, текущий всемирный кризис, второй год, и ни конца ни края; кризис, что спровоцировал странный экзотический обед какого-то жителя далёкой Ухани. И, думается, он лишь предвестние грядущих бед. Не явно ли то, что циклические кризисы и помасштабнее, и пожёстче, обусловлены «свободным» (от чего?) рынком: глобализмом. Периодические войны, в которые державы-гегемоны, словно в топку, бросают хворост собственного перепроизводства, - надолго ли хватит такого решения? Уже остыли развалины Триполи, Багдада и Белграда, и даже майдан, как слышно, прибран и никто не разносит там печеньки (да и некому уже). Ныне же упитанный «инфлюэнсер», что обещает колонизовать Марс прям вот чуть ли не завтра, - сможет ли повлиять на эти циклы перепроизводства, будучи такой же частью системы, как и любой свободный чернокожий труженик  хлопковых плантаций? Все альтернативы оказались мало состоятельных, ничего лучше хомо сапиенс не придумал. Да и мог ли придумать тот, на ком висит ипотека, кредит за детский садик и неоплаченный штраф за разбитый по пьяной лавочке мотороллер?
Поджимают их обоих в равной степени таяние арктических льдов, деградация замусоренных подводных экосистем, усугубляющиеся климатические экстремумы в виде волн жара и внесезонных паводков, продолжающееся сокращение площадей пахотных земель. Голубой шарик, ты  совсем близко к крайней лунке! Рано или поздно один кризис, - подобный нынешнему, пандемическому, - неизбежно наслоится на другой, циклический кризис перепроизводства - ведь рыночная «свободная» экономика предполагает постоянный рост, - что тогда случится? Очередной пузырь лопнет, наслоившись на нехватку морских, земельных, каких-то ещё ресурсов… Забрызгает, перемажет… Чтобы обещанные давным-давно «мор, война, глад» и загадочный всадник бледный уж точно не промахнулись мимо гостеприимно распахнутых нашим образом жизни ворот.
               О, проклятое тёмное средневековье, времена, когда не было взрывного роста численности популяции, войны были локальными, а не глобальными, и каждый мог выбирать для себя - прилежно практиковать аскетические практики, сокращая потребление ресурсов физически, не на словах, а на деле, и между прочим, добровольно принимая на себя обязательство не продолжать свой род, или выбрать жизнь обывателя, со всеми вытекающими.
               Хотя… Что я о средневековье? Хорошо известно, что так называемый индийский штамм получил распространение после Кумбха Мела – фестиваля ритуального омовения в водах священной реки. Что там индуисты, язычники и люди с лица тёмные; сам наблюдал, как образованные и просвещённые сограждане с масками на подбородках спешат совершать ритуалы, торопятся почтить образы в разгар инфекции. Кто их осудит? Никто.
А что же подобные мне хромые, косые, немощные? Оказавшиеся, с приходом вируса, в подвешенном на тонкой паутине меж метёлок злаков состоянии?
Да просто и пятого десятка, «живи в невинный век, в котором горя нет», таким неудачникам бы не увидеть. Как и отпрыскам дисфункциональных семей, а то и целых родов, в которых пьянство и скандалы передаются из поколения в поколение бережно, словно фамильный сервиз, не пройти выбраковки. Мир таковым многое прощает, - социальные институты, поддержка, психотропные препараты, - но - лишь до поры, лишь до поры… Нет, братцы, эволюция сапиенса, эволюция социума зашла куда-то явно не туда; и естественный отбор работает уже не на хомо сапиенсов: он стал работать против них.
И нащупают ли неудачливые пасынки природы, возомнившие себя венцом творения, дорожку обратно, к средневековой равновесной системе рационального и иррационального, балансу комедии и трагедии, светского и духовного, или так и будут смотреть в рот бесчисленным словоблудам, которые вчера впаривали рыночную экономику, сегодня - газировку с избыточным количеством сахара, завтра - полет на Марс. Да полно: уже и секира при корне дерев лежит. Что им осталось? Что-то же осталось? Хоть один туз в рукаве, хоть что-то, что-нибудь… Удивительное?