Климушка

Яблочная ночь

«Сколько же лет прошло с той незабываемой ночи?» – спрашиваю я себя. Всего один «клик» из памяти, и оживает все в своей осязаемости.
Юрка Голдов пригласил ребят на день рождения к себе домой. Шумная молодежная компания собралась в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже пятиэтажной «хрущевки». На столе обычная для того времени еда: салат оливье, шпроты, порезанные колбаса и сыр, бутылки вина. Всем очень весело и радостно, и от того, что молоды, и от солнечного весеннего дня, и еще от чего­то, что смутно зарождается в юной душе.
Юрка многообещающе предлагает:
– Подождем Женьку Климова, он должен скоро подойти со своей девушкой.
Мы терпеливо ждем какого­то Женьку, не очень задумываясь, каким окажется новый парень, да еще с девушкой.
Юрка проходит военную службу в одном из дивизионов Подмосковья, он не очень отягощен дисциплинарными обязанностями, потому что Юрка – кандидат в мастера спорта по прыжкам в воду, а Женька – пловец, и в спортивном дивизионе ребят часто отпускают домой в перерывах между очередными соревнованиями.
Раздается тренькающий звонок, и мы с девчонками, опережая друг друга, с визгом и хохотом бросаемся открывать входную дверь. В дверях стоит молодой человек. Один, без девушки. В коридоре квартиры темно, а на лестничную площадку через окно бьет весеннее солнце и ярко ее освещает. Парень стоит секунду­две, не решаясь войти, ошарашенный нашими воплями и хохотом, весь в сиянии залитого солнцем пространства, и у меня перехватывает дыхание от предчувствия чего­то самого главного, необыкновенного в моей жизни… Мгновения, к которым возвращаешься и возвращаешься как к чуду, подаренному Свыше неизвестно за что.
Парень высокого роста, безукоризненного телосложения и с сине­голубыми глазами. Девчонки как­то притихают, уж очень он выделяется своей статью среди остальных ребят. На кухне мне безапелляционно заявляет школьная подруга: «Сегодня этот парень будет моим». Я ее не переубеждаю, я молчу, потому что знаю точно и наверняка, – этот молодой человек будет только мой. И не на сегодняшний вечер, а на всю жизнь.
Спустя много лет я буду расспрашивать моего любимого, почему он обратил внимание именно на меня. А он будет отмахиваться и отшучиваться: «У тебя были красивые коленки». А в другой раз он скажет: «У тебя были длинные волосы». Или еще что­нибудь. Тайна, которую он так и не откроет мне. Нас просто притянуло друг к другу, как разнополюсовые элементы, притянуло с такой силой, что никакие испытания, посланные нам жизнью, не смогли нарушить это взаимное притяжение.
Женя идет провожать меня домой, и мы долго стоим под лестницей не в силах оторваться друг от друга.
– Лена, – слышится грозный голос моего старшего брата, каким­то чутьем угадавшего: именно этот парень заберет его любимую сестру и станет главным в ее жизни. – Сейчас же домой!
Мы еще не знаем, что впереди у нас долгая, непростая, с ухабами и поворотами жизнь. Жизнь мужчины и женщины, отца и матери. И нестерпимая боль расставания, когда жизнь одного из нас прервется почему­то раньше, чем думалось и мечталось.
Наши встречи были не очень частыми, короткими, когда Женьке удавалось отпроситься из спортивного дивизиона на побывку домой. Он звонил в дверь, а я уже знала, что это он, мой любимый Климушка, и пряталась за входной дверью, а он в растерянности с осторожностью спрашивал: «А Аленушки нет дома?» И тогда я выскакивала из своего укрытия, кидалась ему на шею, не очень обращая внимание на строгую маму, потому что – вот он, мой долгожданный, без которого оказалось невозможно жить, такой близкий и родной.
Однажды Климушка (я стала так его называть с первых дней нашего знакомства) сказал мне: «Завтра я повезу тебя в деревню Звягино к дедушке и бабушке». Как меня отпустили, почему, я не знаю. Помню только, что электричка довезла нас до Волоколамска, а там на автобусе до Лотошино, а потом мы шли тринадцать километров до деревни Звягино.
Сначало стало смеркаться, а затем и вовсе стемнело. Мы шли какими­то тропками, известными только ему. Женя в детстве проводил все лето в деревне у бабушки и дедушки и, по сути, был деревенским мальчиком. Мы отдыхали на стожках сена, смотрели на высокое в этих местах небо, сплошь усеянное далекими мерцающими звездами, с трудом отрывались друг от друга и опять шли.
Добрались до небольшого деревенского дома мы в двенадцатом часу ночи. Свет в окнах не горел, деревня уже спала. Женя постучал в окно, потом в дверь, послышалось мужское бормотание и радостный возглас:
– Женька, это ты? Да что ж так поздно? Да ты, никак, не один? Проходите, проходите. Мать вставай, накрывай на стол.
А бабушке Настасье и говорить этого не надо. Неведомо, когда встала, когда оделась, она уже хлопотала в своем кухонном закутке.
Изба небольшая. Две печи. Одна русская, посредине избы, вторая – маленькая, справа от входа. За ней – большой квадратный стол с неизвестно откуда взявшимися «венскими» стульями. В углу – икона, с закоптившимся от постоянно горящей лампадки ликом Божией Матери.
На стене множество фотографий, какие­то под стеклом, а то и просто прикрепленные кнопочкой. У стены – широкая лавка, необходимая принадлежность почти каждой русской избы. В комнате, за занавесочкой проглядывалась кровать – спальня.
А дед, Прохор Никифорович, все спрашивает про мать, отца, а сам посматривает на меня украдкой, с легким лукавым прищуром, сейчас бы сказали: «сканирует».
А как же, внук девицу привез. Какая она? Ему­то, видать, подходит, а будет ли достойной рода Климовых. Рода тружеников, открытых и честных людей, любящих землю и все, что создано Богом. Но об этом в семье не говорят. Просто всех встречают, кормят, сажают картошку и живут никому не в тягость своей незамысловатой, простой, но такой мудрой жизнью.
Уже время за полночь, а на столе появляется сковородка со скворчащей яичницей, обжаренной до золотистости картошкой, в тарелке красуются и манят острейшим запахом укропа пупырчатые соленые огурчики. Бабушка Настасья ставит на стол большую сковородку с жареными грибами, заправленными домашней сметаной вперемешку со ржаной мукой. И нет ничего вкусней этой простой деревенской еды!
А дед все посматривает на меня, подкручивает свои усы, да с юмором рассказывает истории из своей долгой и такой интересной для меня, только вступающей на эту дорогу, жизни.
Помогаю бабушке Настасье мыть посуду и слышу:
– Женька, стелить­то вам вместе, в горенке?
Сладко сжимается мое девичье сердце. И страшно, и боязно, и так хочется, чтобы постелили нам вместе.
– В горенке, бабушка, в горенке, – тоже тихо шепчет внук.
Горенка – крошечная комнатка между избой и скотным двором, в одно маленькое оконце, сплошь завалена собранными яблоками. И от этого дух стоит в комнатке сказочный. В горенке – яблоки да кровать. Замирает все внутри от предвкушения счастья.
Счастье, – когда ночь – один долгий беспрерывный поцелуй, когда биение двух сердец становится единым звучанием, когда одна душа сливается с другой. А в висках стучит отцовское: «Доченька, я тебе доверяю».
Климушка не тронул меня в ту, незабываемую ночь. Он сберег меня для того дня, когда я надела белое платье с фатой и стала его законной женой. И осталась в душе великая благодарность моему любимому за то, что подарил он мне и ту, яблочную ночь, и ту, которая пришла ко мне, когда я повесила на спинку стула белоснежное платье.
А утром бабушка Настасья в своей чистой, мудрой простоте и человеколюбии сказала нам: «А расписаться вам, детки, все­таки надо».
Мы с Женей озорно переглянулись, сказали, что обязательно.
И запомнили эту необыкновенную ночь на всю жизнь. Иногда, вдруг вспоминая, я спрашивала: «Климушка, что это было? «- Это, Аленушка, яблоки. Яблоки так у Прохора пахнут.
Всю жизнь я храню в своем сердце ту, яблочную ночь как символ чистоты, доверия, бережности и истинной любви, подаренной мне моим любимым.

































Волшебный ключ

Через год после свадьбы я затосковала. Мне не о чем было говорить со своим молодым мужем. Я жила в мире книг, а он их читать не любил. Мне хотелось говорить и говорить, а он был немногословен. Образовалась пустота.
Но ведь там, на Небесах не ошибаются, когда посылают искру, которая озаряет тебя изнутри и дает понимание, что вот он, – единственный. Как открыть сказочную шкатулку, в которой собраны сокровища? Ключа­то нет. И как мудры сказки, когда заветный ключик надо долго искать, пройти через десятки испытаний. Конечно, тебе будут подсказывать, помогать, но идти ты должен сам, все преодолевая и превозмогая, не страшась и веря, что найдешь.
Так получилось, что на тот момент у меня не было рядом подруги, и я поехала посоветоваться с сестрой. Я очень любила свою сводную по отцу сестру. Ее звали Генриетта (модное в тридцатые годы имя, которое давали девочкам, а мальчики были сплошь Эдуарды). Я звала ее ласково Геночкой. Была она старше на одиннадцать лет, имела уже двух детей и могла помочь в моей ситуации.
Геночка лежала в больнице и лечила подорванные студенческим недоеданием легкие. Мягкая и добрая, выросшая без материнской ласки, сама она одаривала теплом всех, кто был рядом. А когда родилась я, то, по сути, стала для нее тем единственным существом, к которому она прилепилась своим любящим сердцем.
Как­то мы шли с ней к метро, рассуждая, что первично, здоровое тело или здоровый дух. Я, изнемогая от бесконечных головных болей, настаивала на том, что здоровое тело есть основа для силы духа, а Геночка мягко, без тени моей безаппеляционности говорила, что важнее, конечно, дух.
Она постоянно ходила на лекции Александра Меня, и в ее душе уже формировалась та, безоговорочная вера в Бога, которая освещала жизнь сестры в последующем.
А потом она неожиданно заплакала.
– Что с тобой? Почему ты плачешь? – спросила я.
– Жалко всех. И тебя жалко.
Через много лет я поняла: она всех не просто жалела, а любила; и душа ее нестерпимо болела, когда кому­нибудь рядом было плохо.
Мы гуляли по дорожкам парка, я горячо и эмоционально рассказывала о своих проблемах, а Геночка молчала. Потом она оторвала две веточки и стала одну из них гнуть резко, с усилием. Веточка сломалась. Вторую она сгибала бережно, медленно, признавая естественное сопротивление давлению извне.
– Вот видишь, человек, как веточка. Невозможно переделать человека, не сломав. До того, как вы встретились, каждый из вас жил правилами своей семьи, где царили свои ценности. Женя очень хороший парень, добрый, с чистой душой. Ему не просто жить в вашей семье, где требования жесткие, вот он и сопротивляется. Нельзя другому навязывать свое понимание жизни. Будь бережной. Если ты сумеешь стать ему не только любимой женщиной, но и другом, ты станешь очень счастливой.
Это была первая и главная веха в построении моей жизни как женщины.
Помню, я ехала в метро и думала о том, что мне фактически указали дорогу, как найти заветный ключ от волшебного ларца, и идти мне по ней долго. Будет много тех, кто поможет, одни руку протянут, другие в темноте проведут. Но я должна идти сама. Идти и идти, несмотря на трудности.
Я вернулась домой совершенно другим человеком. И Климушку я увидела другими глазами, как будто заменили хрусталик, и все стало ярким и четким.
Мы работали, растили детей, уходя из дома в восемь часов утра и возвращаясь в восемь вечера. Мы ссорились и мирились. Иногда сопротивление и усталость достигали своего апогея, и тогда казалось, что ничего нельзя исправить и все вот­вот рухнет. Но начинался новый день, и находились силы и желание все преодолеть. Мы были уже крепко связаны. И не только детьми. Я помню, как однажды, стоя у окна на кухне, вдруг увидела, как Климушка вышел из­за угла дома и медленно, устало шел к нашему подъезду. Мой любимый, такой родной, знакомый до самой последней черточки, он шел в свой дом, в котором его любили и ждали.
Любовь – это когда хочешь жить только с ним. Вместе спать, вставать утром, а вечером возвращаться, чтобы опять, пусть не очень долго, всего вечер и ночь, но быть рядом. И так изо дня в день. Год за годом. Всю оставшуюся жизнь.
Я низко кланяюсь Геночке, которой уже нет с нами, и говорю: «Спасибо тебе, родная, ты указала дорогу к ларцу, в котором хранилось мое женское счастье…»






































Букеты от любимого

Я ехала в полупустом вагоне метро. Ни суеты, ни духоты, а воздуха мне не хватало. Привычным движением я расстегнула молнию сумки, достала кошелек и, не вытаскивая облатки лекарства, прямо там, в кошельке разломала таблетку валидола и, как мне показалось, незаметно для окружающих положила половинку под язык. От ментола задышалось легче.
Нет, нет, плакать нельзя, плачущая немолодая женщина могла вызвать в равной мере и сочувствие, и отчуждение. У каждого свои заботы, проблемы, а посторонний человек со своей болью невольно вторгался в обыденную жизнь окружающих.
Я вдруг ощутила острую потребность выйти, глотнуть свежего воздуха и переключиться. Возвращалась я от мужа, который лежал в больнице уже шесть месяцев с небольшими перерывами. Это была единственная возможность продлить его медленно угасающую жизнь.
Ближайшей станцией была Пушкинская. Я поднялась на эскалаторе и пошла по направлению к небольшому скверику между кинотеатром «Россия» и памятником поэту. Месту, облюбованному и молодежью, и оппозиционными группировками, и состарившимися жителями коммуналок теперь элитного и престижного Центрального округа Москвы.
Скверик был ухоженный, с новыми лавочками и замощенными плиткой дорожками. Одни здесь с интересом рассматривали спешащих мимо прохожих, другие ждали встречи и с нетерпением бросали взгляды то на часы, то на мобильники.
На одной из лавочек сидела молоденькая девушка, слегка наклонившись вперед и облокотившись на обтянутые джинсами коленки, она вертела в руках небольшой букетик цветов. Розочки были маленькие, моего любимого оранжевого цвета.
«Пожалуй, из Голландии такие не привезут, скорее всего это подмосковные розы», – подумала я.
Климушка дарил мне всегда именно подмосковные розы. Маленькие, стойкие, они долго не вяли, поражая своей неприхотливостью, и распускались в полную силу от простой водопроводной воды.
Девушка тихонько шмыгала носом и украдкой вытирала слезы. Потом она достала из кармана носовой платок, вытерла нос и глаза и продолжала сидеть, склонившись над своим букетом.
– Простите, я не помешаю?
– Нет, нет, пожалуйста.
Мы молча сидели минут пять.
– Мой муж, – стесняясь своего вторжения, тихо произнесла я, – очень любил дарить мне подмосковные розы, именно подмосковные, не очень крупные, на тонких веточках. А мне хотелось, чтобы он дарил мне такие розы, которые получала на день рождения моя подруга, – крупные, на длинных ножках, и не три, а пятнадцать­семнадцать штук. Но этого мне хотелось только в молодости.
– Понимаете, – слегка повернувшись ко мне, начала девушка, – сегодня ровно год, как мы встречаемся, и я думала, что мой парень придет на свидание с большим букетом цветов необыкновенной красоты. Ведь сейчас делают такие композиции, что дух захватывает.
– И от цены – тоже, – заметила я.
– Дело не в цене, – продолжала девушка, – Он вполне обеспеченный человек и мог бы позволить себе потратить деньги, если, конечно, он меня любит. А эти простенькие цветочки и букетом назвать нельзя. Ни ленточки, ни подарочной упаковки. Он что, хотел сказать, что я не заслуживаю достойного букета? Ну, в общем, мы поссорились, он обиделся, ушел, а я вот сижу и думаю: почему так? Нам хорошо вдвоем. Он мне очень нравится, а я ему, значит, нет? Раз он пожалел деньги на приличный букет?
Я молчала, смотрела на острые коленки девушки, на ее руки, которыми она оборвала все шипы на веточках и крутила теперь стебельки без опаски уколоться. Девушка, видимо, никуда не торопилась. Все равно, и день, и вечер испорчены, и она была готова послушать незнакомую даму, которая не вызывала у нее раздражение.
– Хотите, я поделюсь с вами своей точкой зрения на истинные красоту и ценность цветов?
Девушка в знак согласия кивнула головой.
– Это было больше сорок лет назад. Наш семейный стаж составлял два года, когда на очередной день рождения муж принес мне вечером после работы громадный букет роз. Он неуклюже вытащил его из­за спины, только перешагнув порог прихожей, и протянул мне. Лицо его сияло.
В то время продавали в основном только красные гвоздики, иногда попадались белые и розовые, но редко. И все. Осенью из Грузии привозили белые хризантемы, остро пахнущие чем­то хвойным, со сплющенными от долгого лежания в коробках зелеными узорчатыми листьями. Никаких других цветов в обычной продаже не было. Розы стоили дорого, и не каждый мог позволить себе такую покупку.
И вдруг мне мой любимый дарит розы. Темно­красные, на длинных стеблях, с громадными зелеными глянцевыми листьями. Край каждого лепестка из пурпурного цвета переходил в почти черный. Розы были необычными и чем­то настораживали. Я никогда таких не видела. Я ахнула, взяла протянутые мне розы и поцеловала мужа.
Розы стояли в большой хрустальной вазе в гостиной и притягивали меня необычайно. Потом я вдруг поняла, что переход темно­красного цвета лепестков в черный придавал букету оттенок траурности. Вечером, после ужина, ластясь к своему любимому, я стала допытываться, где же он раздобыл эту роскошь.
Сначала муж увиливал от ответа, но что ни сделаешь, когда она, такая ласковая, трется о плечо, прижимается нежной кожей к щеке, да и что скрывать, если у него самого перехватило дыхание, когда он увидел эти цветы. И он произнес: «Я проходил мимо магазина ритуальных принадлежностей и увидел в витрине эти розы. Я не мог не купить такие необыкновенные цветы. Правда, они тебе тоже нравятся?»
Я не помню, как справилась с шоком от услышанного, но пробормотала: «Конечно, милый».
С тех пор я ненавижу темно­красные розы.
…Второй букет в моей жизни был другим.
Однажды мне удалось на работе взять путевку на всю семью в пансионат, который находился под Одессой, в знаменитом парке, где были собраны самые экзотические кустарники, деревья, цветы.
Мы жили практически в дендрарии. Мой день рождения совпал с нашим пребыванием на отдыхе. И вот, наступило утро этого дня.
Помню большую комнату с четырьмя кроватями и таким же количеством тумбочек. Дети спят, комната залита утренним еще нежным солнцем, в изголовье кровати стул, на котором стоит корзинка, полная самых разных цветов. Названия некоторых я знала, других – нет. В корзине были причудливые веточки, какие­то необыкновенные хвойники, плакучая пушистая трава. Это было благоуханное невиданное чудо. А еще рядом с корзинкой лежал арбуз, на котором было нацарапано: «Любимой».
А я­то все допытывалась, почему муж так торопится сплести корзинку (он большой мастер по плетению корзин).
Когда пошли на завтрак, ко мне подошел садовник, отозвал в сторонку и сказал: «Встаю я рано, в пятом часу. Смотрю, идет мужчина с пустой корзинкой в руках и спрашивает, где он может набрать в горах цветов. Я и рассказал ему, где у нас растут диковинные цветы. Только добраться до них не просто. А потом, гляжу, он через три часа идет обратно с дивом дивным. Видать, любит он вас крепко!»
Фотография этого букета у нас не получилась. Но останется до конца дней моих картинка: комната, залитая солнцем, спящие детки, а на стуле корзина, полная цветов любви.
– А третий букет? – заинтересованно спрашивает девушка уже без всяких слез.
– А третий букет, наверное, самый главный и дорогой в моей жизни, я получила недавно.
Я очень люблю ромашки. Даже не понимаю, почему этот незатейливый, везде растущий цветок так согревает мою душу. Никакой другой я не поставлю вровень с ним. И даже на детских моих рисунках с домиком и забором всегда красовалась ромашка у крыльца.
Наш дом находится недалеко от Звенигорода, и мы частенько ездим туда за продуктами. Но муж последнее время стал болеть и наши выезды стали редкими. Дом находится в лесу, магазина нет, и хочешь не хочешь, а за продуктами выезжать надо. Вот мы и поехали, а на обратном пути я увидела растущие недалеко от дороги ромашки. Они практически уже везде отцвели, но почему­то сохранились именно в этой низинке. «Останови машину, – попросила я мужа, – я нарву ромашек».
Муж припарковал машину к обочине и сказал: «Сиди, там топко, я сам нарву». Он был очень болен. И не очень твердой походкой, покачиваясь, спустился в овраг. На мои возражения сказал твердо и жестко: «Я сам все сделаю».
Он сорвал все ромашки до единой. Открыл дверцу машины и бережно положил охапку цветов на сиденье: «Ну вот, теперь у тебя будут на столе твои любимые цветы».
Это был его последний букет.
В моей жизни было много цветов, и простых, и изысканных. Но нет ничего дороже этих трех букетов.
Девушка молчала. Молчала и я, думая о своем, о том светлом, что есть в жизни каждого из нас, просто надо суметь увидеть это, самое главное.























Надо жить!

Отпевание, похороны, поминки, все прошло, как один миг. Только вдруг всплывал в памяти зычный голос батюшки и пронзительное «Со святыми упокой душу новопреставленного раба Божиего Евгения…»; и глухой звук падающих на гроб жестких слипшихся от мороза комков глины, и ловкие, отработанные до автоматизма движения молодых крепких парней, засыпающих опущенный в могилу гроб.
Никакие разговоры, никакие утешения не могут ослабить боль.
Мне говорят: «Он – у Бога». Но не у меня. Опять эта собственническая любовь. Мой и только мой. Всю жизнь я не отпускала его ни на шаг от себя. А он давал мне полную свободу в поступках, желаниях, мечтах. Климушка дал мне крылья, и была я свободной птицей. Куда хочу, туда и лечу, что хочу, то и делаю. Ошиблась, ударилась? Он подставлял свое плечо, всего себя. А потом опять – лети дальше.
Я направляла, контролировала, «воспитывала», а Климушка просто любил. По­настоящему. Много лет назад он сказал мне: «Любовь, Аленушка, – это самопожертвование». Как же я кипятилась, я не хотела любви как жертвы. И только потом, в святоотеческих книгах опять встретила это: любовь как самопожертвование.
Так кто кого учил жить и любить?
На столе стоит его фотография. Красавец внешне и могучей чистоты внутри. Руки мощные, сильные и такие нежные, что дух перехватывало. Я знаю каждую его морщинку, складочку, знаю, как пахнет его кожа, какая она на ощупь. Я могла прочитать по его глазам желание, боль, муку, радость.
Наставляют: «Надо жить». Как жить без него? Конечно, я встаю утром, готовлю завтрак, ем, делаю какие­то дела. А потом скользящий взгляд на его фотографию… И все. Провал. Меня предостерегали: «Будет еще тяжелее». А я опять восставала. Нет, не может быть тяжелее, больше некуда. Теперь могу сказать: «С каждым днем тяжелее». Только одна рубашка пахнет им. Все постираны. А вот – его очки, а здесь листочек, написанный его рукой. Душа моя слилась с его, и отрыв получается просто кровавым.
В первые годы жизни – притирка, борьба, расстановка акцентов, непонимание, страсти, испытания. Именно испытания соединили нас в единое целое. А потом – полное принятие, одно дыхание, культ его в моей жизни. Добровольный, как осознанный выбор. Я открыла в любимом мужчине личность многогранную, интересную, сильную. И восхитилась открывшейся глубине. Как­то дома в перерыве перед очередной госпитализацией он лежал на диване, измученный нездоровьем. Я встала на колени, положила ему голову на грудь и заплакала. Он прошептал: «Ну поплачь, поплачь…» А спустя пять минут произнес: «Не плачь, я слабею…»
Однажды он долго смотрел на меня и сказал: «Какая же ты счастливая. А в другой раз: «Тебя никто не будет так любить, как я». Он и из жизни ушел как очень сильный и любящий. В тот, последний день земной жизни Жени, я сидела на краю больничной койки и держала в своих руках его истонченные пальцы. Мы ни о чем не говорили. Только в глазах Жени было всё. Он тихо произнес: «Береги детей, сохрани дом, живи за меня и за себя». Он прощался со мной, а я, не принимая эту страшную реальность, еще на что-то надеялась. Минутами позже Женя внутренне собрался. Передо мной вновь был военный, офицер. Он высвободил свою руку из моей и попросил: «Позови врача, что-то мне плохо…»
А когда его на больничной кровати пытались в срочном порядке перевезти в реанимацию (уже начался отек легких, и он задыхался) и в сумасшедшей спешке задели притолоку двери и фактически ее снесли, он из последних сил четко произнес: «Ну как можно так неаккуратно, только что в отделении сделали ремонт…» Через 30 минут его не стало.
Поняла, вдруг осознала, что душа наша принадлежит только Богу и тому, кто трудится над ней всю жизнь. Да, положил к моим ногам свою душу. Потому, что любил. Но только на время, а теперь мой черед отпустить ее. А я вою в этом большом красивом доме, который он из мечты превратил в реальность.
Я найду точку опоры, ведь он научил меня любить, и любовь его останется во мне до конца моих дней. Я – творение его любви, души, его жертвы. Так разве я могу быть слабой?
Благодарю Господа за Великий Дар Земной Любви!











































«Девочка моя дорогая!»

Это письмо моей подруги, которая стояла у истоков нашей встречи с мужем тогда, в далекой и восхитительной юности.

«Вчера получила твое письмо, Миша прочел тоже. И вдруг описал мне эпизод, который я не помню. Миша: «Я стою у берега озера в Кратово и дивлюсь на Женю, плывущего удивительно красиво. Полная гармония и органика, красивые и точные движения. Засмотрелся…»
У меня Женя только через тебя – твои рассказы о нем, твои сияющие глаза, смех счастья.
Когда­то, еще в школе, я прочла у Ремарка: «Человека ничто и нигде не ждет. Все и всюду он несет с собой». Ты несешь. Пришла с этой радостной любовью и освещаешь всех, кого касаешься, и согреваешь, и обласкиваешь, и даришь.
Признаюсь: когда увидела Женю впервые, испугалась за тебя, – слишком хорош! Слишком спортивный, стройный, высокий, сильный – столько соблазнов перед ним вокруг! Ох, не причинил бы он тебе боли! Ан нет! Достало у тебя любви, ума и силы, а, главное, – души и понимания у него, какое чудо он получил. Такая властная сила добра в тебе!
Девочка моя, все мчится и несется – мимо, мимо! Туда – в память! Кажется, она­то и есть единственная реальность, которую нам дано удержать. А уж этого не отнимешь у тебя – ни счастья, ни боли. И уж как прав был Женя, сказав: «Какая ты счастливая!» Состоявшаяся душа, но, кажется, еще не все сказавшая.
Приезжай. Ждем оба. Люся, Миша».


























Дары любви

Сегодня утром я проснулась и поняла, сколько даров мне дано свыше Им, просто потому, что Любит, Бережет каждого из нас.
Меня вез из Москвы домой в наш поселок Борки молоденький парень, приехавший из Чебоксар всего полгода назад на заработки. Дорога в один час превратилась в светлый, добрый, серьезный разговор о ценностях жизни, о ее целях. Этот мальчик был открыт нараспашку, а у меня было громадное желание поделиться опытом и отдать хоть частицу накопленного за жизнь. Мы не ехали, а летели. Разговор не прекращался ни на минуту. По­моему, мы оба были потрясены силой чувств и откровенностью. Когда я вышла из машины, он мне сказал «спасибо» так, что окутал теплом и благодарностью, которые до сих пор со мной.
Вечером я позвонила своему другу, психологу, издателю Юрию Юрьевичу. Его дома не было. Трубку взяла Марина, подруга Юрия Юрьевича. И я услышала радость, нежность, искренность. Почти незнакомый мне человек просто интонацией согрел. Это дорогого стоит.
Вчера я прижимала к себе кроху, двухмесячную внучку, дочь старшего сына. После всего, что пришлось ему испытать, родилось это маленькое, беззащитное чудо, абсолютно похожее на отца.
Я простила врача, который прозевал болезнь мужа.
Два года назад я написала рассказ «Прощение». В окончании была фраза: «Нельзя судить, порой, кажется, справедливым судом. Лучше просто простить». Я застряла на этих последних двух словах, понимая, что жизнь еще проверит меня на это «просто простить». Нутром чуяла. И вот пришел момент, когда я не могла простить врача, который был глух к нашим жалобам, и только когда позвонили «сверху», затряслись не только его руки, но и весь он сам. Я просыпалась ночью от мысли, что я не смогла сберечь своего любимого. Сон не просто уходил, его смывало волной внутренней агрессии, обвинения и себя, и врача. Никакого прощения, одна боль. Врачи в больнице сказали, что мужа очень запустили и прогноз неутешительный.
И все­таки через эту многомесячную муку, которая меня изматывала и опустошала, я пришла к единственно верному и безоговорочному. Только простить! Не я ему судья. И это понимание тоже Дар, от Него, Верховного Судии. И все. Я отпустила этого несчастного, слабого человека. Я его простила.
Мне приснился сон. Комната в наших Борках, залитая очень ярким светом. Климушка собирается на работу, в черных брюках, белой рубашке, чисто выбрит. И я думаю: «Какая чушь, что он умер. Ведь вот он – живой!» «Поцелуй меня», – прошу я. Он наклоняется, целует меня. Я чувствую его запах, тепло его щеки… Все. Я проснулась.
Сегодня утром я собрала эти Дары. Дары Любви. Это и есть моя опора. Знаю, что будут спады и физические, и душевные, но сегодняшнее утро – фундамент, на котором я попробую построить жизнь, совсем иную, чем та, когда со мной рядом был мой любимый Климушка, но все­таки Жизнь!









Как Климушка меня спасал

Не помню уже, почему мы решили расписаться 7 марта, накануне, как тогда все считали, Международного женского дня. Кто же думал, что каждый год придется Жене бегать в поисках цветов, неимоверно дорожавших именно в этот предпраздничный день?
Расписались в марте, и только в июле отправились в свадебное путешествие. Да и куда поедешь в начале марта в те давние времена, когда никто и помышлять не мог о заграничном путешествии в теплые страны?! Брат Валерочка купил благодаря своим связям путевки на спортивную базу в Сухуми (в то время путевку надо было сначала «достать», то есть найти возможность где-то ее приобрести), где тренировалась женская сборная страны по баскетболу.
Маленькая комнатка с двумя раздельно стоящими узкими кроватями и оббитыми по углам тумбочками, на стене – крючки для одежды. Ни шкафа, ни стола, ни телевизора, о кондиционерах и речи быть не могло. Туалет и душевые – в конце длиннющего коридора. Когда я приходила в душевую, то на полу видела тапочки и шлепанцы таких размеров, что казалось, я ошиблась и попала в мужскую раздевалку. Но девчонки смотрели на меня с высоты своего роста с некоторой иронией, но вполне доброжелательно. Так мы и жили, наслаждаясь солнцем, морем, опьяневшие от счастья, молодые и безудержные.
В тот день море штормило и Климушка несколько раз повторил: «Аленушка, не забывай, один кубометр воды – это тонна». Что такое тонна воды, я совершенно не понимала и даже задумываться над этим понятием не хотела.
Волны были уже высокие, но мы прыгали, захлебываясь еще пока добродушной волной, и выползали на берег крепко держась за руки, с трудом вытаскивая ноги, утопавшие в мелкой гальке. И было страшно, когда тянуло тебя обратно в засасывающую соленую ненасытную глубь. Лежаков не было, и каждый вытягивался на своем полотенце, ощущая выпирающие строптивые теплые камешки.
– Слушайте, а море-то как быстро разыгралось, – послышался чей-то предостерегающий разговор.
«Вот бы на матрасе прокатиться. Сесть сверху и на волне выехать на берег», – подумала я. Сказано – сделано. У кого я взяла матрас, как вошла в воду и попыталась залезть на него – ничего не помню. Мелькнуло напряженное лицо Жени на берегу, который кричал изо всех сил: «Не смей садиться, держись, я иду!» Молодой, сильный, кандидат в мастера спорта по плаванию, уж он-то точно знал силу и характер разбушевавшейся стихии. Все многочасовые тренировки на сборах проходили именно в море.
Яркая синь, только что ласкавшая нас своей нежной, заигрывающей волной, оказалась злым и грозным существом. Матрас, вырванный стихией, уже был вдалеке, когда меня прижало и потянуло туда, откуда я выбраться самостоятельно уже не могла. Помню только, как сильные руки обхватили меня, оторвали от каменистого дна, к которому неимоверная сила пригвоздила мое, как оказалось, маленькое и беспомощное тело, и с силой выбросили на поверхность.
Я не успела сильно испугаться, только ощущение полной беспомощности и мысль: «Это Климушка».
Злющие и такие коварные волны уже позади. Женя крепко стиснул мою руку, и мне больно, но я молчу. В разорванном купальнике, поцарапанная, трясущаяся от только что пережитого ужаса, непослушными ногами я пытаюсь преодолеть трясину галечной зыби, как вдруг осознаю, что только что Климушка меня спас. К нам бегут люди. У Жени весь бок окровавлен и от содранной кожи по ногам льется кровь. Он тяжело и часто дышит.
Это меня должно было протащить по каменистому дну, а он там, под толщей воды, отдал себя во власть стихии и поменялся со мной местами.
Так с этого, почти незаметного подвига Жени начнется тихое и искреннее служение другому человеку.
Прошли годы. Выросли дети. Постарели родители. Жить бы да радоваться, но так бывает только в сказках. Жизнь испытывает нас на прочность, закаляя в боях нашу не окрепшую, мятущуюся душу.
Моя жизнь разделилась на «до» и «после». До – это когда ты просто живешь, не задумываясь и считая, что жизнь бесконечна. Так, во всяком случае, казалось. А потом беспощадным ударом звучат слова врача: «Это опухоль, нужна операция». И ты не знаешь, что будет завтра. И будет ли оно. Диагноз – как приговор.
Мы сидим с Климушкой в длинном, безлюдном коридоре больницы, накануне операции. Он крепко прижимает меня в себе. Мы молчим, но души наши мечутся от страха и неотвратимости завтрашнего дня, от ощущения того, как хрупка эта прекрасная и неповторимая жизнь, ценность которой ты особенно остро чувствуешь именно в такие мгновения.
Женя тихо шепчет мне на ухо:
– Хочешь, я тебя сейчас увезу отсюда?
Ему тоже страшно. Очень. Я плачу, мотаю головой:
– Нет, я должна пройти через это. Операция даст шанс жить.
Он прижимает меня к себе крепче и говорит: «Все будет хорошо. Я буду с тобой. Я тебя никому не отдам».
А потом операционная. Мои молящие глаза, устремленные на хирурга. А в его глазах, особенно выразительных из-за маски на лице, только сосредоточенность. Он уже там, в работе, которую делает изо дня в день. Не одно десятилетие. Леонид Михайлович Ярыгин – Врач, Хирург, Человек. «Ум и Руки врачующих нас, благослови…»  Господь даст мне эти благословенные руки. И спустя 20 лет Леонид Михайлович скажет мне: «Обнимаю Вас, моя фронтовая подруга». И будет это для меня крепкой поддержкой и надеждой на победу в трудной битве за жизнь.
Но все это будет потом. А сейчас только боль и страх неизбежного.
Пройдет операция, длительное лечение, и мы с такими же бедолагами в палате научимся смеяться и будем верить нашему замечательному доктору, что единственной установкой должна быть установка на Жизнь.
Но пока, в ночной тишине я буду через бинты дотрагиваться до шва и думать, думать: «Ну как я теперь прикоснусь к любимому?»
И настанет день, когда Климушка уберет мою ладошку, закрывающую шрам, поцелует его и скажет: «Не надо закрываться, ты все равно очень красивая. Я люблю тебя как прежде, ничего не изменилось». И будут слезы, счастливые и благодарные, очищающие и смывающие все страхи, как символ жизни и преданности.
Как только я выпишусь из больницы, Женя скажет мне: «Я хочу, чтобы мы обвенчались».
Женя брал в защиту Того Единственного, кто мог спасти и сохранить его любимую.
Венчал нас отец Виктор, батюшка, отпевавший годом раньше мою свекровь, мать Жени, в маленьком уютном домике в Лотошино. Отец Виктор, в рясе, подпоясанной солдатским ремнем, провел отпевание, а потом звучным голосом всех нас заставил воспрянуть духом: «Что вы все головы повесили? Она со Христом встретится. За нее радоваться надо, она жизнь обретает вечную, а вы тут хлюпаете по-мирски!»
И Женя поверил ему. Может быть первый раз в жизни вдруг осознав величие жизни и смерти, величие Воскресения Христова!
Отец Виктор служил в селе Спирово Волоколамского района в церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы, около Иосифо-Волоцкого монастыря.
Понимала ли я тогда глубину этого истинно мужского поступка Жени? Понимала ли я каким покровом меня накрывают? Наверное, нет. Я просто чувствовала что-то совершенно новое и по силе воздействия неописуемое. Я плакала, плакала на таинстве венчания, слезами смывая шелуху прожитой жизни, ошибки и грехи мои тяжкие. Батюшка тогда строго так сказал: «Приедешь ко мне на генеральную исповедь!»
Только спустя годы я поняла, что Женя не только венчался со мной, он меня к покаянию и исповеди привел.
Все в тот день было необыкновенным.
Мы забыли взять с собой белое полотенце, на котором стоят во время венчания. Постучали в небольшой домик рядом с храмом. Вышла пожилая женщина в платочке. Мы объяснили свою халатность и готовность заплатить за полотенце. Матушка молча ушла, вернулась с развернутым на руках белоснежным полотенцем и, отодвинув протянутые деньги, сказала: «Во Славу Божию».
Прожив почти 30 лет вместе, мы встали под венцы, спасенные и соединенные теперь уже Богом.
Через несколько дней к нам в гости приехала Ирина Можаева, художник, мастер по батику. Она развернула привезенную с собой в подарок картину. И мы ахнули. На картине была изображена Спировская церковь, в которой мы только что венчались. Ирина не знала про венчание, не знала она и места венчания, но по духовному наитию написала то, что было в реальности.
Прошло еще два года.
В один из отпусков мы приняли решение поехать в Грецию. Мне очень хотелось постоять на земле предков.
Было начало октября, сезон закрывался, и на всем лежал отпечаток заброшенности и грусти. Не помню уже название отеля. Женя взял машину, и в один из солнечных и ласковых дней мы поехали в путешествие по «пальчикам» Халкидики. Дороги ровные, мягко-извилистые, и везде сосны, только не высокие, а низкие – горные, и очень пушистые. По обочине дорог стоят ульи. Чем выше, тем чаще они встречаются. На каждом – небольшой замочек. И стоят они на радость пчеловодам и тем, кто любит лакомиться божественным нектаром цветочных тружеников.
Женя остановил машину, а я побежала к особенно пушистой сосне и стала собирать громадные шишки под ней. Пришла с полными руками и говорю: «Куда положить это богатство?»
Женя стоял на обочине дороги неподвижно, напряженно всматриваясь в морскую даль, открывшуюся перед нами.
– Ты знаешь, где мы находимся?
– В Халкидиках, – ничего не понимая ответила я, пытаясь удержать шишки в руках.
– Посмотри, – сказал Женя, – Вот там находится Афон. Ты знаешь, что такое Афон?
– Да, – пролепетала я.
– Давай сюда свои трофеи. Повернись к Афону лицом, поклонись, помолись и попроси о том, что для тебя очень важно.
Таким строгим и сосредоточенным, я Женю не знала. Я сделала все, как он велел.
Потом мы сели в машину и долго молчали и от пережитых мгновений, и от дерзновенности наших мирских просьб.
Как-то я поделилась с Женей прочитанной фразой: «Не осуждай даже под благовидным предлогом рассуждения». Он впитал в себя эту мысль, и она стала правилом его жизни. В доме у нас не обсуждались ни друзья, ни родственники. Этот порядок завел Женя. Не знал он и что такое интриги, и оказавшись в том или ином коллективе, не подпускал к себе хитросплетения, свойственные многим учреждениям.
Иногда перед входом в храм Женя тихо говорил: «Ты иди, а я здесь постою». Только спустя 10-15 минут я видела его входящим в храм.
Я не понимала, почему он не может войти сразу, а потом догадалась: им движет такое благоговейное отношение к храму, когда ты, ощущая себя недостойным, боишься переступить его порог. Как-то, читая митрополита Антония Сурожского, встретила: «Кто из нас хоть сколько-то похож на мытаря, который не смеет войти во храм Божий, потому что это место святое и ему там – во всяком случае, по суду его совести – места нет? Какая чуткая совесть! Какая правдивость внутренняя!»
Я читала Евангелие, а Климушка по нему жил.
Так, отдавая себя без остатка, Женя будет спасать меня до конца своих дней, и даже теперь, когда его со мной рядом нет, я чувствую, как он защищает меня и шлифует, шлифует мою душу с Божией помощью, спасая ее и готовя к вечной жизни, которую он уже познал.


Из книги митрополита Антония Сурожского «Человек», «О смерти»

«И часто перед нами встает вопрос: умер человек; он был очень обыкновенный, как все, но мы его любили, он зажег в наших сердцах какую-то радость, какую-то ласку… Как земля проживет без него? И ответ, который мне кажется верным, в том, что каждый человек, который прожил, оставил в жизни остающихся пример не словами, а всей своей личностью и всей своей жизнью, и он нам говорит: если зерно не падет в землю и не умрет, оно плода не принесет. Зерно – я, пал в землю и умер, а теперь ваша очередь принести плод. Каждый из вас во мне что-то уловил. Один уловил твердость, другой – ум, третий – преданность, но мало ли, что в человеке можно уловить.
Каждый живи тем, чему ты научился от меня, и тогда моя жизнь, которая была одним зернышком, расцветет в десяти жизнях, которые будут каждая приносить частичный плод или сложный, богатый плод моей жизни. Будьте моим продолжением…
Мы говорим… этот человек в моей жизни был светом, откровением правды, в мою жизнь он внес любовь, красоту, мудрость… я продолжаю его жизнь, чтобы земля ничего не потеряла через его смерть и чтобы моя жизнь была свидетельством того, что этот человек жил не напрасно, а сотворил плод на земле».


***
Утро. Готовлю обед, и чищу картошку. Я знаю, когда делаешь какое-то дело, то думать надо только о нем, о деле. Но за 50 лет чистка картошки стала автоматическим занятием, поэтому мысли приходят и разбредаются.
Я опять думаю о Жене, и воспоминания мои светлые и легкие. В нашей с ним жизни было столько любви! Конечно, были ссоры и обиды, горькие, сменяющиеся примирением, пониманием, прощением и фантастическим слиянием души и тела. Любовь, которая все превозмогла, перелепила и закалила.
Как много было создано руками и душой! В домах, когда-то построенных нами, теперь живут другие люди; и кажется невероятным, когда звонят и предлагают созревшие яблоки, уродившиеся от некогда посаженных тоненьких прутиков. Я смотрю на наших с Женей поседевших сыновей. У них свои дети, над которыми они распростерли крылья, как когда-то мы над ними. Самое лучшее впитали в себя от ушедших поколений, от отца своего немногословного, но делами земными оставившего след.
Я подвожу итого? Ну если только промежуточный. Никто, к счастью, не знает даты своего ухода в мир иной. Груз этой тайны под силу только духовно сильным, принимающим день своего перехода от земной жизни к вечной жизни души как новый этап, более значительный, чем предыдущий. Для других – груз непомерный.
Я попросила близких не спрашивать меня о том, как я себя чувствую, потому что раз я чувствую, значит живу и радуюсь жизни. Я встречаю каждый день как подарок, с радостью и благодарностью. Я восхищаюсь печатным словом, чувствую всю палитру вкусовых ощущений неповторимой земной пищи, музыка открывает мое сердце и завораживает, я протягиваю руку нуждающемуся и душа наполняется радостью; когда я беру в руки лопату, то чувствую ее тяжесть и говорю себе, что это земное притяжение, а совсем не потому, что она стала неподъемной для меня. Мне нравится моя земная жизнь и токи ее, меня удерживающие.
Спасибо Тебе, Господи, за любовь, которой ты меня одарил, за трудности, сделавшие меня сильней и добрей. Спасибо Тебе за ведение Твое, поддержку при падении, надежду, укрепляющую и воскрешающую.
За все Тебя, Господи, благодарю.