На параллелях неизбежности

КАРЛИК И КОРОЛЕВА



Он был маленьким уродливым карликом. А она королевой.

Днём он веселил её, как мог. А она издевалась над ним не раз.

А по ночам он, неслышно скользя по паркету, пробирался в её покои. И, прячась за бархатные стражи, смотрел на неё, огромную и нагую, принимающую ласки многочисленных поклонников разных титулов и мастей.

А потом она оставалась одна и сама ласкала своё тело ненасытными грубыми руками. Она откидывала голову и кусала губы, изо всех сил напрягая застывшие в судороге веки, и шептала, шептала его имя. И ему казалось, что это он ласкает её. И ему казалось, что он чувствует её мягкое белое тело. И оно впускает его в себя. И они сливаются, наконец, сливаются, и растворяются друг в друге навеки.

А она шептала его имя всё громче и громче, пока шёпот не взрывался криком дикой птицы и не обрывался внезапно в оглушённой тишине.

Он был маленьким уродливым карликом-шутом. А она королевой. Днём он веселил её, как мог. А она издевалась над ним не раз. И ненавидила его за то, что знала "что-то" то же, что и он знал. И в этом "что-то" было то, что не изменить ни одним королевским приказом.

И когда вели его на казнь, и, когда тяжёлый топор разделил его крохотное тело на две части, захлёбываясь кровью,- она знала, что и этот отданный ею приказ, за который возненавидела себя до остатка дней своих, даже этот приказ не спасет её от его постоянного преданного присутствия; от подсматривающих, таких волнующих глаз, и жаркого страстного дыхания у её смертного ложа.
 



МУЗЫКА ДЛЯ ДВОИХ


Метель стучалась в окна замёрзшими снежными осколками. Шумела и выла, подпевая одиноко скулящему ветру. И музыка, музыка царила над всей этой зимней сказкой. Музыка, которую играл он. Нет, он не играл, он жил ею, он был в ней, а она текла в его набухших венах, пульсировала у вспотевшего виска. Его пальцы били по клавишам, и клавиши отвечали ему страстно и неистово, и взрывались феерверком звуков.

Она стояла, заворожённая его музыкой, которая звучала и в ней. Уже давно. Сколько помнила себя. Вот только передать её так она бы не смогла. Но чувствовала её всем существом своим.

Она плакала. И оттого, что такое незнакомое и, в тоже время, такое знакомое счастье переполняло её. И оттого, что метель так созвучна ИХ музыке, словно разгадала эту, ещё неведомую Ему тайну. И оттого, что знала она, что не посмеет подойти к нему. И оттого, что знала, что не сумеет он разглядеть Её в толпе случайно собравшихся, таких чужих ему людей. И он уедет, так и не почувствовав Её рядом. Но всю дорогу, заносимую безутешной пургой, всю дорогу будет думать о ней, так и неувиденной им. И так и не сможет отделаться от этого измучившего его, назойливого чувства, что там, именно там осталось что-то его, что-то немыслимо дорогое, что никогда и никем заменить не дано.



ПЕСНЬ СОВ


Они сбежали из дому. И в тайне от всех в соседней деревне были благословлены перед лицом сына божьего. И целовали крест. И клялись в любви странными смешными клятвами. Ведь сердца их давно уже были благословлены господом на жизнь одну, неделимую ни дыханием, ни помыслом.

Они бежали босиком по траве и падали в неё. И снова бежали, желая друг друг, как никогда прежде, и в то же время хотели продлить это такое волнующее ожидание, когда сердца их уже знают друг друга наизусть, а тела томятся жаждой соединиться вновь. Ведь когда-то, давно до немыслимости, они уже были вместе, наверняка были !

Они стояли долго молча. Потом держались за руки. Потом медленно приближались друг к другу. Ночь всматривалась в них, запоминая каждое их движение.

Они не слышали выстрелов. Совы так громко ликовали, что казалось целый оркестр собрался в лесу на их праздник.

 Что-то вонзалось в его тело, вырываясь из него бурым фантаном на её белое платье.

Он падал медленно, словно не веря в то, что уже не сможет подняться. И она падала вместе с ним, и смотрела распахнутыми ужасом глазами на его алую рубашку и угасающий взгляд. И внезапная тишина надрывалась безмолвным безутешным криком.





ЛАБИРИНТ ВНИКУДА


Она читала книгу в беседке. А он вспоминал её, танцующую балет. Это была их первая встреча. Она показалась ему маленькой, хрупкой статуэткой, которая вот- вот упадёт и разобьётся. И он почувствовал вдруг незнакомое прежде желание – защитить её. И ему показалось вдруг, что он не знает себя, и только лишь сейчас, в эту минуту, когда смотрел на неё, именно сейчас, он был собой. И этот ОН не имеет ничего общего с его телом, вмиг ставшим ему чужим.
 Он знал, что не сможет уже никогда отмыть руки от крови, которая, казалось, впиталась в его кожу и уже слилась с его кровью, чтобы никогда он не смог забыть о содеянном. Он никогда не сможет отмыть их от крови её отца, в которого он стрелял, впервые зажмурив глаза. Он знал, что и её, сидящую грациозно вот в этой беседке, и не подозревающую ни о чём, - он не сможет уберечь. Ни от лагерей, ни от всего остального, о чём ему никогда уже не узнать.

Она встаёт и идёт к нему навстречу. И смотрит, будто чувствует то же ,что и он… То, о чём излишне говорить. И улыбается ему. И он касается ладонью её щеки. И губы их так близки, что, кажется, ещё минута, и мир перевернётся, и всё будет так, именно так, как и должно быть. Так, как написано было в одной из тех мудрых книг, где были предназначены они друг другу. Где так долго искали, нелепо блуждая по причудливым лабиринтам вникуда.

Но губы их не соприкоснулись. И мир не перевернулся. Он лишь слегка качнулся, ускользая из под ног, и вернулся на круги своя.




ВНЕ ОДИНОЧЕСТВА
 

Они ехали в разных машинах. По одной трассе. Обгоняя друг друга.

Она любила быструю езду. Ветер врывался в машину и пытался удержаться в ней, цепляясь за Её волосы, за открытые окна. Но встречная волна выталкивала его изо всех сил.

ОН не любил быструю езду. Но вырывающаяся вперёд машина, так вызывающе подмигивала ему фарами, что он заводился и нажимал на газ, и включал громче музыку. И открывал верх машины, и надрывающися голос Джексона заглушал недовольный рёв колёс. Его очередная жена умоляюще смотрела на него, впиваясь ногтями в сиденье. Но его уже нельзя было остановить.

ОНА и не подозревала об этом внезапно возникшем состязании, за которым наблюдали все устало плетущиеся позади машины, смотрящие на них застывшим в изумлении взглядом. ОНА просто любила быструю езду. И за поворотом она резко повернула на другую, совершенно пустую, трассу. Не потому, что ей надо было ехать именно в том направлении. Да и не следила она за указателями, то и дело упрямо выползающими у неё на пути. Ей просто казалось, что ей хочется одиночества. И она мчалась по дороге, которая была также одинока, как и она.

Когда ОНА внезапно свернула на паралельную трассу, ОН резко затормозил и ещё несколько минут смотрел ей вслед. Нет, он не почувствовал, что это была ОНА. И как небо ни старалось светить ярче всполошившимися звёздами, он не увидел их особого свечения. Ветер разгонялся и пыхтел, пытаясь сдвинуть с места обмякшую машину. Но всё было напрасно. ОН уже даже не смотрел ЕЙ вслед. И не знал, кто сидел за рулём того загадочного пепельно-голубого пежо. И уже и вовсе забыл о придуманном им состязании. И удивился своей внезапной остановке. И включил газ. Мотор недовольно забурчал, и машина понеслась догонять плывущие впереди машины, но уже с обычной, привычной ей скоростью.

А ОНА мчалась по дороге, которая была так же одинока, как ОНА. Одинока, но свободна. И ОНА мчалась к этой свободе. И казалось, что вот - вот машина оторвется от земли и взлетит туда, где одиночество ЕЙ уже не понадобится.

 


НА ПЕРЕСЕЧЕНИИ ПАРАЛЛЕЛЕЙ


Колокола метались, разрезая золотом небо.
Языки огня лизали подножье собора и, задыхаясь страстью, спешили всё выше и выше к обезумевшим колоколам.

Она стояла в длинной суконной рубашке.
Он не видил её тела, но слышал его жадное обрывистое дыхание. И шёл к ней.
И они становились одним целым. Одним существом, в котором билось два сердца, перекрикивая и заглушая друг друга. Бились, стуча и разбиваясь о нелепые стены. Захлёбывались кровью, и снова, и снова бились и рвались друг к другу…


Колокола всё неистовей рассекали небо и хватались за него, прячась в облаках. Но языки огня были всё ближе…
И вот уже пламя распахивает пульсирующие нетерпением объятья, и колокола срываются в них и тонут, унося в ладонях частичку неба.