Михал Иваныч

В очередной раз войдя в этот кристально чистый подъезд образцового содержания, я вызвала самый медленный в мире лифт и стала терпеливо ждать.  Как обычно, терпение моё быстро кончилось,и я помчалась по широкой лестнице на третий этаж к Ирине Борисовне. Дверь в квартиру была уже открыта, и я, громко поздоровавшись, вошла. Ирина Борисовна появилась через несколько секунд, ее было не узнать – глаза заплаканы, лицо тревожное. Я впервые увидела её в таком состоянии.

- Что случилось? - Я была почти уверена, что услышу о какой-нибудь трагедии.
- Все ужасно, катастрофически плохо, девочка моя... Михал Иваныч, похоже, уезжает в Америку.
- Но, милая Ирина Борисовна, и вы с ним поедете, что вы так этому расстраиваетесь?
- Что ты, Лялечка, я не смогу, я – дура местного разлива, куда мне там, я здешняя совсем.
- Но, может быть, все не так серьёзно, он ещё может передумать.
- Серьёзно, деточка, он точно поедет. Ему здесь работать не дают, понимаешь, ему седьмую книгу закрывают. Сначала делают заказ, редактируют, а потом отказываются печатать. Он так больше не может! – она махнула рукой и, всхлипывая, высморкалась в носовой платок.
- Возможно, книги будут печатать зарубежом, а он будет жить здесь, а? – я очень привязалась к хозяйке своей съёмной квартиры, мы с ней дружили, чаёвничали, болтали по душам. И за эти четыре года стали почти родными.
- Нет-нет, исключено, ему здесь уже все осточертело, он такой большой учёный, у него на лекциях и выступлениях тысячи собираются, потом часами вопросы задают, его во всех университетах ждут. Я даже всегда звоню организаторам его выступлений и прошу их проследить, чтобы он успел выпить чаю, поесть что-нибудь горячее. Иначе он не вырвется из толпы жаждущих с ним поговорить. Да через семь минут его выступления зрительный зал повторяет наклон его головы, попадая во власть его интеллекта и харизмы! Работа – для него смысл жизни, больше ничего важнее нет. Для него не существуют развлечений, болтовни с друзьями и бестолковых праздников - он так высоко парит. Если и может уделить чему-то такому внимание, то уже через час исчезает и начинает что-то писать, изучать.
- Вот видите, Вы ему совершенно необходимы! – не унималась я.
- Да, он так далеко от нас, земных и грешных, он не вьет гнездо, он доволен совершенно малым. Ох, как же я выживу без него? Он – вся моя жизнь, воздух мой, я живу только им!
- Вот видите, Вам надо ехать обязательно! – настаивала я.
- Мне  62 года, куда мне ехать?! Я же больная насквозь, до почты с трудом дохожу.
- А там и подлечитесь, там такая медицина! - я хваталась за каждое слово, чтобы придумать что-нибудь ей в утешение.
- А деньги, Лялечка, деньги откуда? Здесь я все взяла на себя: сдаю, экономлю, он понятия не имеет откуда что берётся. Ну, продам я здесь всё, а как я там без языка, больная?
- Мне кажется, вы преувеличиваете, язык учится легко и быстро, когда живете среди аборигенов. Поверьте мне!
- Я ж тупая, Ляля, памяти у меня нет совсем! – Ирина Борисовна безнадежно покачала головой и тяжело опустилась в кресло.
- Не наговаривайте на себя, пожалуйста, может, всё к лучшему изменится. Ещё же ничего определенного.
- Ой, что ты, это всё, это конец.... У меня нет ничего. Чем я буду жить, чем дышать? Он же мне всё в этой жизни заменил – и друзей, и любовников, всё осталось далеко, да и не нужно мне было ничего, только он. Он как уедет в командировку, я денёк могу отдохнуть, второй как-то проходит, а на третий день я физически страдаю от его отсутствия. Вот как встретила его, мне было 40, вся цвела, и он в свои 48 был неземным созданием – такой другой, такой великолепный, и все от него чего-то хотят, а я, мне ничего не надо было, я ему тыл обеспечила, чтобы он мог посвятить себя своему призванию.  Ему уже 70, а он всё ещё мальчишка, он летает, он творит. Порой дух захватывает от его полёта, и голова моя бывает закружится, вот как в горах, когда много кислорода и дышать тяжело, но вниз, на равнину уже идти не хочется. Сейчас же мужики уже в 50 – мудаки, о чем с ними говорить! О чем с ними мечтать?! Ах, Миша, Миша… - она закрыла лицо руками и разрыдалась.
- Милая моя Ирина Борисовна, я уверена, что вы зря так волнуетесь, всё будет хорошо, правда, поверьте мне, он же любит вас! - я присела рядом.
- Знаешь, задыхаюсь я от одной мысли, что одна тут остаюсь, и самое страшное, боюсь, не хватит мне духа с собой покончить, не смогу я... - проговорила она сквозь сдерживаемые рыдания. Я бросилась ее обнимать и успокаивать, но она отстранила меня через секунду. - Не хватит у меня смелости, Лялечка.
- Нельзя даже думать про такое, Ирина Борисовна, Вы... – она оборвала меня на полуслове:
- Можно, родная, можно. Ладно, ты меня прости за это всё, не сдержалась я. – она с трудом поднялась с кресла.
- Да ну что вы, перестаньте, вот увидите, всё наладится, он же любит вас!
- Так что вот, Лялька, живи и наслаждайся каждой минутой, каждой минутой счастья, - проговорила она, провожая меня.
Когда она почти закрыла за мной дверь, я тихо сказала:
- Я вам позвоню.
Она посмотрела на меня умоляюще:
- Звони, пожалуйста, детка, мне это будет очень нужно. Пока. – так же тихо произнесла она и скрылась за дверью.

Прошло полгода, Михал Иваныч не уехал, Галина Борисовна держалась молодцом, трепетала и заботилась о своем гении. Но каждый месяц, когда я приносила ей квартплату, она, будто продолжая тот разговор, делилась радостно: «Он пока здесь! Он ещё со мной!»
И фигура её грузная становилась легче, и глаза светились радостью и одновременно какой-то потаённой глубокой печалью, заготовленной ко дню неизбежного  расставания. Словно приговор уже вынесен, но какая-то часть сознания не верит этому, надеется, что вся эта разноцветная жизнь никуда не денется, и сердце храбрится «это не со мной, всё будет как прежде».

В конце унылой, серой и невыносимо дождливой осени я услышала её тихий, совершенно убитый голос в трубке:
- Лялечка, он взял билет... – и, стараясь не разрыдаться, она глубоко прерывисто задышала.
- Надолго? Когда обратно? - затараторила я.
- Ах, я боюсь, навсегда, я совершенно разбита, ноги немеют, господи... - слёзы, конечно, уже текли, она высморкалась, - Вчера пришел, я сразу всё поняла, говорю: «Купил?», он: «Купил». Что теперь делать, как я это переживу?
- Ирина Борисовна, но он же вернётся, он будет приезжать... - я недоговорила.
- Нет-нет, здесь он совсем не может работать, для него это невыносимо, а там его ждут, понимаешь, а я что? - и вдруг раздался звонок её мобильного. - Это он! Подожди! - бросила она, и я услышала как трубка домашнего телефона грохнулась об пол.
- Да! Что? Говори, я записываю, хорошо! Миша, я всё сделаю! Не волнуйся! - потом секундная пауза и – Мишенька! Тебя накормили? Всё! Я жду тебя!
При разговоре с ним она вся собралась, никаких слёз в голосе, в каждой фразе готовность поддержать и помочь.

- Ну вот, - усталый голос вернулся, - снова конференция, снова неизвестно когда отпустят. - Тут она она тихо всхлипнула и произнесла: - Остаюсь я в этом мире голая, без кожи, без воздуха.
- Я все-таки уверена, что он ненадолго, - говорила я и почему-то не верила в то, что говорила.
- Ну, ты прости меня, детка.
- Перестаньте, что вы, в гости приходите, - тихо произнесла я, не зная что ещё сказать.
- В гости я давно не хожу, ноги не те, но, детка, я тебе буду, наверняка, звонить, можно?

Осень, снова дождь, грусть, поздний вечер, в красивом доме в ста метрах от меня задыхается от тоски великая, как все жёны гениев, женщина. Ждёт своего кумира, по крохам собирая в себе бодрость и хорошее настроение, чтобы ничто не отвлекало его от далеких высот, в которых ему должно быть комфортно и легко парить.