Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава VI

   К весне у Хэрриет обнаружились признаки депрессии, и ее отвезли на юг Франции, в Бордигеру и Рим. Рим исцелил ее.  Это было одно из тех мест, которые следовало посетить; она всегда стремилась поступать правильно. В маленьком пансионе на Виа Бабуино она почувствовала собственную значимость и значимость родителей. Они были мистер и миссис Хилтон Фрин и мисс Хэрриет Фрин, осматривавшие Рим.

   После возвращения, летом, отец начал писать книгу «Общественное устройство». Были вещи, которые нужно было сказать; не имело большого значения, кто их сказал, если они сказаны ясно. Он мечтал о новом Социальном государстве – обществе, управляющем собой без представителей. Долгое время они жили интересами и волнениями, связанными с этой книгой, а когда она вышла, Хэрриет очень аккуратно вклеивала в альбом все отзывы. Судя по его виду, он не принимал их всерьез, но подписался на журнал «Очевидец»*, и иногда там появлялась статья, написанная, несомненно, Хилтоном Фрином.
____
* «The Spectator» – британский еженедельный журнал, специализирующийся на анализе новостей политики и культуры – прим. переводчика
____

   И каждый год они снова уезжали за границу. Они ехали во Флоренцию, возвращались домой и читали «Ромолу», миссис Браунинг,  Данте и «Очевидца»;  отправлялись в Ассизи и читали «Цветочки Святого Франциска Ассизского»;  посещали Венецию и читали Рёскина и «Очевидца»;  снова ехали в Рим и читали «Историю упадка и крушения Римской империи» Гиббона. Хэрриет сказала: «Мы получили бы больше удовольствия от Рима, если бы до этого прочитали Гиббона», а мать возразила, что они не получили бы такого удовольствия от Гиббона, если бы не видели Рима. На самом деле Гиббон не очень-то нравился Хэрриет; но ей нравился звук собственного голоса, читающего высказывания великих и перекатывающиеся на языке латинские имена.

   Она привезла фотографии Колизея, Форума, боттичеллиевой «Весны»  и Мадонны делла Роббиа, обрамленной фруктами и цветами, и повесила их в гостиной. И когда она увидела на мраморном столике голубое яйцо в золоченом обрамлении, то удивилась, как оно могло ей нравиться, и ей захотелось убрать его оттуда. Это был один из подарков к маминой свадьбе. Его подарила миссис Хенкок; но купил его, должно быть, мистер Хенкок.

   На лице Хэрриет снова появилось высокомерное выражение. Она знала себе цену. Она не сомневалась, что превосходит Хенкоков, и Пеннифатеров, и Лиззи Пирс, и Сару Бармби, и даже Присциллу. Когда она думала о Робине и о том, как отвергла его, она испытывала трепет удовольствия от своего достойного поведения и трепет гордости, вспоминая, что он любил ее больше, чем Присциллу. Ее разум отказывался думать о Робине как о женатом человеке.

   Два, три, пять лет прошли с заметным ускорением, и Хэрриет теперь было тридцать.

   Она не видела их со дня свадьбы. Робин вернулся в свой родной город; там он работал кассиром в большом банке. В течение четырех лет письма от Присси приходили регулярно, примерно раз в месяц, и вдруг приходить перестали.

   Потом написал Робин и сообщил ей о болезни Присси. Загадочный паралич. Он начался с приступов головокружения на улице; Присси кружилась и кружилась на мостовой; потом стала падать; а теперь обе ноги были парализованы, но Робину кажется, что она постепенно восстанавливает способность пользоваться руками.

   Хэрриет не заплакала. Известие потрясло ее и лишило  слез. Она пыталась представить – и не могла. Бедняжка Присси. Как ужасно. Она все время говорила себе, что не сможет вынести мысли о парализованной Присси. Бедняжка Присси.

   И бедный Робин…

   Паралич. Она видела, как паралич встает между ними, разделяет их, и тайная боль в ней утихала. Ей больше не нужно было думать о Робине, как о женатом человеке.

   Она собиралась съездить к ним. Робин прислал письмо. В нем говорилось, что Присси хочет повидать ее. Когда она встретилась с ним на платформе, то изумилась, увидев, как он изменился. Изменился. Его лицо округлилось, а чувствительную, нервную, пульсирующую губу скрывали черные усы. Уголки его рта еще больше опустились. Но это был все тот же Робин. В кэбе по дороге к дому он молчал, тяжело дыша; она чувствовала его внутреннюю дрожь и знала, что он все еще любит ее; больше, чем Присциллу. Бедняжку Присси. Как ужасно!

   Присцилла сидела у камина в инвалидном кресле. Увидев Хэрриет, она оживилась; когда она подняла руки для объятия, они затряслись.

   – Хетти… ты совсем не изменилась. – Ее голос дрожал.

   Бедняжка Присси. Она была тоненькой, еще тоньше, чем прежде, и одеревеневшей, будто иссохшей. Ее лицо было болезненно-желтым и сухим, а в черных волосах больше не было блеска. Большой рот дергался и дрожал, дрожал и дергался. Несмотря на то, что стояло теплое лето, она сидела у горящего камина в комнате с закрытыми окнами.

   За обедом Хэрриет и Робин напряженно молчали. Она старалась не видеть, как Присси трясется, дергается и проливает суп на платье. Лицо Робина было спокойным и бесстрастным; он делал вид, что поглощен едой, чтобы не смотреть на Присси. Похоже, давняя тревожность Присси переросла в бесконечные вздрагивания и подергивания. А ее глаза впились в Робина; они цеплялись за него и не хотели отпускать. Она все время просила его что-нибудь для нее сделать. «Робин, ты не мог бы принести мне шаль»; и Робин шел, и приносил шаль, и укутывал в нее Присциллу. Когда он делал что-то для нее, лицо Присциллы успокаивалось и на нем появлялось выражение трепетного, глубокого удовлетворения.

   В девять часов он поднял ее из инвалидного кресла. Хэрриет видела, как он наклонился, видела упругость, крепость и силу его спины,  когда он выпрямлялся. Присси лежала у него на руках, безвольная, с негнущимися конечностями, как марионетка, снятая с креплений. Когда он нес ее наверх, в постель, на ее лице было странное, экзальтированное выражение наслаждения и торжества.

   Хэрриет и Робин сидели одни в кабинете.

   – Сколько времени мы не виделись?

   – Пять лет, Робин.

   – Нет. Не может быть.

   – Но это так.

   – Я понимаю. Но не могу в это поверить. Не могу поверить, что я женат. Не могу поверить, что Присси больна. Все это кажется нереальным, когда ты сидишь здесь.
   
   – Ничего не изменилось, Робин, кроме того, что ты стал серьезнее.

   – Ничего не изменилось, кроме того, что я серьезен, как никогда… Ты занимаешься все тем же? Все так же сидишь на стуле с гнутой спинкой, держа работу у подбородка своими цепкими ручками, как белка? Встречаешься все с теми же людьми?

   – Я не завожу новых друзей, Робин.

   Казалось, после этого он успокоился, удовлетворенно улыбаясь собственным мыслям…

   Лежа в постели в комнате для гостей, Хэрриет слышала, как открывалась и закрывалась дверь у Робина. Она все так же думала, что паралич Присси разделил их, все так же неосознанно чувствовала тайное внутреннее  удовлетворение. Бедняжка Присси. Как ужасно. Волны жалости к Присцилле проходили сквозь нее одна за другой. Ее сострадание было печальным и прекрасным, и в то же время успокаивало боль.

   Утром Присцилла рассказала ей о своей болезни. Врачи  ничего не понимали. Она должна была перенести инсульт, но его не было. Не было никаких причин, почему бы ей не ходить, кроме той, что ходить она не могла. Казалось, ей доставляло удовольствие снова перебирать все события, начиная с того первого случая, когда она закружилась на улице (беспомощно, лихорадочно смеясь от странности происходящего), до момента, когда Робин купил ей инвалидное кресло… Робин… Робин…

   – Больше всего я беспокоилась о Робине. Это такая УЖАСНАЯ болезнь, Хетти. Когда я лежу в кровати, я совсем не могу двигаться. Робину приходится вставать и переворачивать меня по десять раз за ночь… Робин воистину святой. Он делает для меня все, – голос Присси и ее лицо смягчились и потеплели от сладострастного удовлетворения.

   – Знаешь, Хетти, ведь у меня был ребенок. Он не прожил и дня… Может, когда-нибудь будет другой.

   Хэрриет почувствовала, как внезапно сжалось сердце, как подкрадывается депрессия, которая давит на мозг и тревожит. Она подумала, что это ее жалость к Присцилле.

   Ее третья ночь. Весь вечер Робин был угрюм и мрачен. Он почти не разговаривал ни с Хэрриет, ни с Присциллой. Когда Присцилла просила его что-нибудь для нее сделать, он нехотя вставал, вздыхал и брал себя в руки, демонстрируя терпение на грани раздражения.

   Присси выкатилась в кресле из кабинета в гостиную, жестом предложив Хэрриет следовать за ней. Это выглядело так, будто она ограждала Робина от Хэрриет, намекая, что в его раздражительности виновата она. «Он не хочет, чтобы его тревожили», – сказала она.

   Она просидела до одиннадцати, чтобы в последние часы не оставлять Робина с Хэрриет.

   Полночи мысли Хэрриет метались то в темноте, то при слабых вспышках света. «А что, если Робин все-таки не был счастлив? Что, если он не выдержит? Допустим… Но почему он злится на МЕНЯ?» Потом ясная мысль: «Он злится на меня, потому что не может злиться на Присциллу». И еще яснее: «Он злится на меня, потому что я заставила его жениться на ней».

   Она остановилась и стала обдумывать все тщательно и неторопливо. Она размышляла о своей глубокой, возвышенной любви к Робину; о глубокой, возвышенной любви Робина к ней; о силе, с которой он несет на плечах свое бремя. Это благодаря ее самоотречению он стал таким сильным, таким чистым, таким добрым.

   С Присси что-то случилось. Робин, рано вернувшись домой в субботу, повел Хэрриет на прогулку. Весь вечер и все воскресенье Присцилла дулась и огрызалась, когда Хэрриет заговаривала с ней.

   В понедельник утром она заболела, и Робин велел ей лежать в кровати. Вечер понедельника был последним для Хэрриет. Присцилла лежала в кровати до шести часов, пока не услышала, что вернулся Робин; после этого она настояла, чтобы ее одели и отнесли вниз. Хэрриет слышала, как она зовет Робина и как Робин говорит:

   «Я же СКАЗАЛ тебе, что ты  не должна вставать до завтра», – и звук, похожий на плач Присси.

   За обедом она тряслась, и дергалась, и все проливала еще больше, чем всегда. Робин мрачно смотрел на нее. «Ты знаешь, что должна лежать в постели. Ты уйдешь в девять».

   – Если я уйду, уйдешь и ты. У тебя болит голова.

   – Как ей не болеть в такой духоте.

   Жара в столовой угнетала его, но они продолжали сидеть там после обеда, потому что Присси любила тепло. Бледное, бесстрастное лицо Робина придавало ему болезненный вид, мертвенную  отрешенность. Ему пришлось прилечь на диван у окна.

   Когда часы пробили девять, он вздохнул и поднялся с таким усилием, будто вес его тела был больше, чем он мог вынести. Он наклонился над Присси и поднял ее.

   – Робин, ты не сможешь. Ты совсем разваливаешься.

   – Со мной все в порядке. – Он вскинул ее одним огромным раздраженным рывком и понес наверх, быстро, словно хотел с этим покончить. Через открытые двери Хэрриет слышала умоляющее нытье Присси и голос Робина, жесткий и сдержанный. Вскоре он вернулся к ней, и они перешли в кабинет. Он сказал, что там они смогут перевести дух.

   Некоторое время они сидели молча. Тишина над головой, в комнате Присси, встала между ними.
 
Робин заговорил первым: «Боюсь, с несчастной Присси в таком состоянии тебе было не очень весело».

   – Несчастная Присси? Она очень счастлива, Робин.

   Он уставился на нее. Пристальный взгляд его округлившихся глаз обвинял ее в лживости и лицемерии.

   – Ты же не думаешь, что Я несчастен, верно?

   – Нет, – она сделала движение, будто сглотнула что-то твердое. – Не думаю. Я хочу, чтобы ты был счастлив.

   – Не хочешь. Скорее, ты хочешь, чтобы я был несчастен.

   – РОБИН! – она издала звук, похожий на смешок. Но Робин не шутил; его взгляд, угрюмый и циничный, не отпускал ее.

   – Вот чего ты хочешь… По крайней мере, я так думаю. Если бы ты тогда не…

   Она отгородилась от опасности: «Так ТЫ хочешь, чтобы несчастна была Я?»

   На это он рассмеялся: «Нет. Не хочу. Мне безразлично, счастлива ли ты».

   Она вынесла эту боль – боль, которую он хотел ей причинить.

   В тот вечер он склонялся над Присциллой с подчеркнутой, преувеличенной нежностью.

   – Дорогая … Милая моя… – эти слова он говорил Присцилле, но его голос был обращен к Хэрриет. Она слышала нарочитость его интонаций, чувствовала его намерение – этот голос отрекался от нее.

   Она была рада, что уезжает.


Глава VII

   Тысяча восемьсот семьдесят девятый – год, когда отец лишился денег. Хэрриет было почти тридцать пять.