Три шага за горизонт

       ШАГ ПЕРВЫЙ
      
       “Чемодан - вокзал - Россия”
       Сколько раз я слышал эти слова. Слышал, посмеивался, в зависимости от контекста, с которым они были связаны – никак не ассоциируя их с собой. Как-то так сложилось, что я и путешествия – вещи диаметрально противоположные, в магазин сходить – и то проблема, это ж одеваться и выходить… И, лишь сейчас, трясясь в такси, поддакивая разговорчивому водителю из вежливости (оно и понятно - подобрать в два часа ночи трезвого пассажира аж до аэропорта, то бишь – за полновесную тысячу, удача, что ни говори), я начинал понимать их суть.  В кармане - кошелек и телефон, через плечо - сумка с документами и мелким барахлом типа зарядки телефона, зажигалки и початой пачки жвачки (несмотря на полную неопытность в разъездах, хватило ума сообразить, что чистить зубы, возможно, будет негде и некогда), в багажнике скучает уже замотанный в пищевую пленку и скотч рюкзак (цена вопроса - 30 рублей и десять минут работы, а вальяжный сотрудник аэропорта за то же самое сдерет полштуки), а я, моргая после оборванного будильником сна, пытаюсь внушить себе мысль.
       Я. Еду. На. Филиппины.
       Вулканический архипелаг где-то там, среди бурных вод Тихого океана, названного так в знак глубокой иронии - где эти бурны воды, и где тишина.
       Филиппины. Другой край глобуса. Семь с чем-то там тысяч островов. Масса народностей, куча диалектов, маленькие домики, тропическая природа, вечное лето, дикая жара, никакого снега, экзотическая кормежка из морепродуктов и водка из кокосового молока. Испанская колонизация, Фернандо Магеллан, их открывший и там же сгинувший, британские сапоги, пылящие по выжженным дорогам, американский флаг, революция, война между католиками и мусульманами, что длится по сей день. Чужие люди. Чужая земля. И я - один, едущий сейчас туда. В первый раз в жизни пересекая границу Российской Федерации.
       Что-то утвердительно мыча водителю, я еще раз достал телефон и посмотрел на ее фотографию. Маленькая девочка на ней…. филиппинцы вообще невелики ростом, миндаль распахнутых глаз, яркая улыбка, простая майка, воротник которой трогательно охватывает тонкую смуглую шею, каскад темных волос (поскольку натуральных блондинок и мужского их аналога там нет), наивная простота и открытость в карих глазах. Точно ли я уверен, куда и зачем еду?
- Назад-то когда? - это водитель, с любопытством скосив глаза.
- Нескоро, - нехотя отвечаю я, убирая телефон. Нечего пялиться.
       Кажется, слегка обиделся. Рассчитываюсь, выволакиваю из багажника кажущийся неподъемным рюкзак. Над головой - огромная луна и летняя ночь, сзади - легкий шум дороги, огражденной от здания аэропорта длинной стеной мощных стекол. Мерцают звезды. И почти никого сейчас. Вот и ладно.
       Контроль на входе. Как и всегда, слегка напрягаюсь всеми связками и мышцами, словно пятиклассник, которого грозный батя, уже вооруженный карающим ремнем, сейчас упорно обнюхивает на предмет табачного запаха. Головой-то понимаю, что это все ерунда и нет никакой реальной причины отводить глаза и потеть кожными покровами, но то - голова, а то - лупящий в кровоток адреналин из надпочечников. Но - пронесло, сирены не завопили, громовой голос “Ату его, сукиного сына!!” ниоткуда не раздался, лишь прозвучал ленивый вопрос:
       - Вон там, за ножницами и наушниками - пластинка железная, это..?
       - Это гармошка губная, - ответил я, страдая от мерзкого чувства застигнутого на месте преступления хулигана, что расписывает дверь директорского кабинета трехбуквенными посланиями.
       - Ясно. Проходите.
       Выдернув рюкзак с ленты, бегу к длинным рядам стоек, за которыми сидят специальные девушки, которые способны обменять распечатанный несерьезный листок в моей руке на серьезный билет - пардон, на посадочный талон. Шарю глазами по табло.
       Так.
       Начало уже не вдохновляет. Нет, рейс никуда не делся - и время, и пункт назначения (Дубай, город и аэропорт) имеют счастье быть на экране, лишь номер рейса вообще никак не похож на тот, что напечатан на моем листочке брони. От слова “вообще”. Против воли сразу - мерзкие картины, как девушка за стойкой поднимается, внезапно, растеряв всю свою усталую красоту, пронзительно кричит: “Охрана!!!”. И начинается какая-то унизительно-скандально-суетливая дрянь, которая заканчивается непременно тем, что меня с позором выставляют прочь за пределы аэропорта, возможно даже – пихая кулаками в спину и ногами чуть пониже ее. И я возвращаюсь домой под светом рождающейся зари, в горьком и кислом привкусе поражения еще до начала битвы, мучительно понимая, что та, кто ждет меня - она не сможет это понять, никогда не сможет, никто не сможет, она не станет меня проклинать или стыдить, она просто перестанет отвечать, и тогда уже лучше…
       - Прошу. Проходите, - оборвал ледяной поток паники спокойный голос девушки. Она даже вяло улыбнулась мне - насколько это возможно в два часа ночи. - Вот ваш талон, проходите  к третьим воротам. Ваш багаж сразу уходит в Гонконг, в Дубае его получать не надо. В Гонконге заберете, сразу надо будет его зарегистрировать снова - и уже летите в…. Манилу, верно?
       - Да-да, да… верно, - с какой-то холопской радостью ответил кто-то моим голосом. - Но вот… тут номер рейса, талон вот с другим номером…. там не перепутают?
       Усталая улыбка уже другого сорта, под названием “Боже, еще один”, короткий кивок - мол, идите, не задерживайте уже.
       Без удивления ощущая, как ко всем компонентам и частям лицевого черепа хлынули тугие струи горячей крови, я торопливо топаю к указанным воротам номер три, волоча рюкзак. Груз негабаритный, что бы это ни значило, надо, согласно указаниям, скинуть его за некой колонной в некий лифт. Еще один человек в форме, без особого интереса спросивший меня о наличии ввозимой валюты и ценностей.
       - Пятьсот долларов и кольца… обручальные…
       - Поздравляю, - усмехнулся он. - Вам  туда.
       - А вот у меня рюкзак негаба…
       - За колонну, в лифт.
       - Угу…
       Колонна выглядела совершенно обыденно и пресно - обычная круглая, в белой известке, и лифт тоже энтузиазма не внушал - ибо был распахнут и пуст, лишь в углу его сиротливо прикорнули друг к другу рюкзак сродни моему и здоровенная сумка, в ярко-аляповую вызывающую клетку. Никого. Утешающая надпись, однако, имелась “За оставленными вещами ведется видеонаблюдение”. Страдая душой, оставляю рюкзак третьим в этой странной паре. Ухожу за угол. Краем глаза на часы - почти три уже. А ведь только-только глаза продрал, кажется. Tempus fugit1, не врали древние….
       Длинная очередь, конторки, серьезные девушки при погонах за ними, длительно собеседующие всякого входящего, сдирая с иных головные уборы (я торопливо снял кепку) и заставляя вытягиваться, как говорили раньше, “во фрунт”. Стою в этой очереди, медленно приближаясь, снова нервничая - уже без внятной причины, по инерции, становящейся, кажется, традицией. Оглядываю стоящих, хотя клялся себе не делать этого - ибо каждый раз, когда ты видишь на руках у других людей массу макулатуры, которой у тебя нет, воленс-ноленс активируется нервняк под названием “Я зря стою. Они - другое дело, вон, сколько бумаги тащат”. Арабский рейс. В Дубай…. кажется, это где-то очень далеко, в районе Персидского залива, в песках и в другой реальности. В очереди напротив, словно отвечая на мой незаданный вопрос, деловито стоят три женщины в хиджабах - черном, сером и темно-зеленом, негромко переговариваются на родном наречии. С ними явный эндемичный араб - чернявый, с глазами слегка навыкате, наряженный в традиционное и знакомое мне по кино и журналам обмундирование - длинную белую рубаху аж до сандалий и платок на голове, обжатый по периметру черепа черным кольцом в белую полоску. К стыду своему - не знаю, как все это называется, а лезь в интернет прямо сейчас как-то неудобно.
       Зеленый огонек. Следующий. Жалко улыбаюсь стоящей за мной девушке в коротком топике и джинсовых шортах, тоже не сильно длинных - мол, что, подруга-россиянка, прорвемся? “Подруга” ровно смотрит на меня, потом - сквозь меня, потом презрительно отворачивается.
       Слегка обескураженный, вхожу под свет ламп.
       - Паспорт, пожалуйста, и посадочный талон.
       - Пожалуйста.
       - Так, - хищно сверкают глаза девушки в погонах. - У вас не тот талон.
       Растерянно моргая, смотрю. Ну да. На моем этом талоне напечатан номер рейса, который я бронировал. Не тот, дубайский, на котором я собираюсь лететь.
       И на который уже забрали мой рюкзак (краем глаза я успел заметить, как сомкнулись беззвучно двери лифта).
       - Отойдите, пожалуйста, ожидайте.
       - Разберитесь, пожалуйста, а? – произношу с отчаянием. - Я сорок с лишним тысяч за это отвалил.
       - Разберемся, отойдите.
       Я  отошел - куда б я делся? Мимо, вздернув нос, прошествовала “подруга-россиянка”, с завидной ленцой вывалив паспорт и билет, без суеты попозировав под камерой, и прошествовав мимо, в посадочный “отстойник”. Явно - летит не в первый раз и в знакомую обстановку, поэтому, несмотря на молодость лет, ощущает приятную уверенность, весомо подкрепленную напиханными в кошелек долларовыми купюрами. Вряд ли заработанными ударным трудом в три смены на макаронной фабрике, само собой.
       Против воли - злюсь, хотя эта откормленная на чужом корме кобылка лично мне ничего плохого не сделала. Просто обидно…. в самом начале пути уже вот так облажаться, если учесть, что весь полет, от начала и до конца, я честно оплатил своими кровными, в кредит взятыми…
- Извините, можно вас?
       Двое юношей, донельзя суровые с виду, при форме и рациях с длиннющими антеннами. Смотрят мой паспорт, мой билет, мое лицо. Что-то сверяют с чем-то.
       - Проходите на посадку. Счастливого пути.
       - А… спасибо.
       За стеклянным потолком аэропорта рождается розовое утро - где-то далеко-далеко, за абхазскими горами. Проходя, с натугой понимаю - сейчас я уже за российской границей, несмотря на то, что до сих пор нахожусь на той самой земле, где родился и вырос. Первый раз. Как-то пресно – без фанфар, без барабанной дроби, без изменившихся показателей атмосферы, иного запаха и вкуса воздуха, даже без ощущения заграницы, которое-то точно должно присутствовать.
       Люди скучают в ожидании - кто-то упорно копается в смартфоне, кто-то - торопливо заливается кофе или чем посерьезнее в кафе, кто-то - спит или усиленно делает вид, что спит, скорчившись в креслах, большинство - приникли к окнам, выходящим на взлетное поле. Завораживающая неторопливость прилетающих, улетающих и разворачивающихся стальных птиц, расчерчивающих маркированный бетон черными полосами скользящих колес, миганием красных и оранжевых бортовых огней, могучим ревом турбин, отрывающим стальную громаду от земли….
       Да, и “подруга-россиянка” тут же, как на грех - уселась напротив и демонстративно раскачивает оголенными ногами, закрыв глаза и слушая в беспроводных наушниках неведомой для простого пролетария красоты симфонию - судя по легкому экстазу на личике. Возможно, конечно, сейчас в ее ушах звучит «Полишинель» Рахманинова или «Лунная соната» Бетховена, но я не сильно удивлюсь, если автором небесной трели  выступает некий юнец с брутальными татухами от ноздрей до паха, пафосно зачитывающий грозные стишки под однообразный “дынц-дынц”, носящий некое звучное имя вроде СмертельныйТрупУбитогоПокойника в дикой мешанине русских и латинских букв, без системы меняющихся на заглавные и строчные, и всерьез имеющий некий авторитет среди сверстников - но при сем бегающий от военкома, как веган от приглашения на шашлыки, и до сих пор живущий с родителями.
       Нервничаю, да. Злюсь. Наговариваю.
       Посадка - наконец-то. Длинная кишка, соединяющая “отстойник” с самолетом. Улыбчивые стюарды…. или бортпроводники, как там правильно… вежливо намекающие, что пора перестать тупо моргать и уже пора занять вон то вот место, внезапно - у окна.
       Сажусь. Не сразу, но разбираюсь, как работают ремни безопасности.
       Салон наполняется. Бортпроводники обоего полу - смуглые, чернявые, и очень красивые - вежливо разводят пассажиров по местам. Одна из них, с чеканным медальным личиком, проходя мимо и вежливо подталкивая бубнящую чету откуда-то с Кубани, судя по знакомому “шоканью”, скользит по мне взглядом - и улыбается. Искренне. Против воли - улыбаюсь в ответ.
       Черт, может, и правда - долечу? Далеко, долго, страшно - но не на ишаках же, и не через  Северный Полюс с длительной зимовкой! Как-то летают туда люди, верно? И даже живут…
       Подтверждая мои слова, мимо прошествовала “подруга-россиянка”. Уселась сзади, тут же достала смартфон, тут же включила в сеть, тут же ушла в общение.
       Старт!
       Вытянувший долгое скольжение на полосу самолет стал бежать, стал нестись, стал подскакивать на редких стыках бетонных полос - и, взревев, резко рванув вперед, взмыл в небо.
       Абхазские горы залил рассвет - розово-алый, бесконечно прекрасный. Мы неслись прочь, в сторону холодной громады спящего Черного моря.
       Сжавшись в кресле, закрыв глаза, я лишь повторял про себя.
       “Филиппины. Тихий океан. Жениться. Забрать. Привезти. Филиппины. Далеко. Заграница. Сейчас”.
       Земля пропала, внизу плыли бесконечные стежки волн.
       “Чемодан - Вокзал - Россия”?
       Ха….
      
      
       Не помню уже, от чего я проснулся. Полет достаточно долгий - четыре часа, минус какие-то там различия во временных поясах - и я счастливо отключился где-то часе на втором, устав созерцать ватное море облаков, залитых рассветным солнцем. Ну и еще одна причина - обнаружил я ее только сейчас, и залился краской стыда. Зарядку для телефона я, супротив ожиданий, все же положил в рюкзак, замотал его в пленку, и в следующий раз его увижу только в Гонконге, на следующее же утро. А значит - телефонную батарею надо сейчас беречь, как бриллиант короны, и не расходовать заряд по пустякам. Ругнувшись на свою недалекость, я закрыл глаза и попробовал заснуть. К моему удивлению - удачно, и открыв глаза снова, я ощутил лишь легкую боль в шее от неудобно пристроенной к соседнему креслу головы, вибрацию корпуса, и воркование интеркома на английском и арабском, обещающем, судя по моим скромным знаниям, скорую посадку.
       За окном, где-то далеко внизу, бесконечно тянулась во все стороны оранжево-желтая холмистая земля, кое-где испещренная узкими венами водяных каналов и белыми крышами жмущихся друг к другу домиков, с высоты напоминающие кучки грибов.
       На миг меня охватила легкая паника - неужели правда? Неужели я сейчас здесь, в земле дикой жары, суши и вечного песка? Что я тут делаю? Зачем я тут?
       Самолет пошел вниз, и легкая паника потяжелела, добавив к нежданному поту на висках тяжеленный ледяной шар в желудке. Мы идем на посадку - ладно, но потом-то что? Куда бежать, где искать новый самолет? Я торопливо зашарил глазами по листку с распечаткой забронированных рейсов, вдумчиво изучая его - уже в который раз, но все равно, как в первый… Посадка возле первого терминала, угу… а вылет в Гонконг с третьего - тоже угу, а еще - время ожидания в аэропорту Дубай - аж восемь с половиной часов. Ну… это и хорошо и плохо, есть реальный риск одуреть со скуки, зато и времени спокойно и неспешно разобраться, где мне искать мой самолет номер два - хоть лопатой кидай..
       Мы явно влетели в городскую черту - редкие дома зачастили, слились в улицы через какое-то время – стали появляться даже дома многоэтажные, а узкие пыльные дорожки превратились в многополосные и вполне себе европейские хайвэи - с полосами, разметкой, знаками и длинными вереницами машин, спешащих не пойми куда.
       Увлекшись зрелищем, я даже проморгал тот момент, когда наш самолет коснулся колесами посадочной полосы. Обычно сразу после этого (или чуть позже) пассажиры начинают аплодировать пилоту… или нет? Я огляделся - все сидят совершенно спокойно, без намека на оживление. Вот и хорошо, что огляделся - а то устроил бы одиночную овацию, другим на радость, себе на стыд.
       Мы катились - очень долго. Так долго, что я даже успел слегка заскучать, но тут же обрел себе новый повод для беспокойства, и о скуке забыл. Как я успел уже убедиться, аэропорт Дубай не просто большой, он огромный, если не безразмерный, и длинные вереницы его зданий, ползущие за окном, мне ни о чем  не говорили - как  и надписи на арабском на них. Где тут искать этот третий терминал, скажите мне?
       Остановка, наконец. По неопытности я вскочил, выбираясь в проход между сидениями, и тут же был наказан за торопливость - наравне с такими же, как я - никакого движения в проходе не наблюдалось до прибытия трапа. Краем глаза я заметил, как моя спутница (я уже стал ее тихо ненавидеть) криво усмехнулась, явно в мой адрес - не отрываясь от экрана смартфона, впрочем. И вот, после длительного (или кажущегося таковым) ожидания началось шевеление - толпа закопошилась, затопала, стала продвигаться вперед. Бортпроводники стояли в проходе, ласково напутствуя уходящих. Я растерянно им кивнул, пробормотал что-то вроде “ Thank you bol`shoe” - и оказался в топке печи. Зажмурившись и моргая, я помотал головой, стараясь избавиться от ощущения - но оно только усилилось. В лицо дул мощный раскаленный ветер, обдающий меня спокойным, могучим, удушающим жаром, рожденным где-то далеко в глубине самой настоящей пустыни и перенесенным сюда, специально, для встречи неверных. Посадочные полосы тонули в дрожащем мареве и песчаной пыли, небо быстро приобретало грязно-оранжевый оттенок. Пот мгновенно высушило - жар был без малейшего намека на влажность. Закрывая глаза от ветра, я успел разглядеть большой зеленый автобус, остановившийся прямо напротив трапа с дружелюбно распахнутыми дверями. Сзади меня кто-то вежливо подпихнул под зад, и я бросился в эти двери, словно прыгун - с трамплина, в спасительную прохладу струй кондиционера, бьющих с потолка.
       Автобус быстро заполнился и так же быстро тронулся. Назойливая “подруга-россиянка” как-то снова оказалась стоящей рядом, слегка толкнула меня боком, гневно зыркнула за это, и отвернулась. Почти не обратив на данный акт высокохудожественного презрения профессионала к «чайнику», я вцепился в поручень, разглядывая проплывающие мимо меня виды - полотна несущегося мелкого песка по белым полосам разметки, какие-то самоходные платформы, электрокары и тягачи, волокущие безликие, зашитые в брезент, прямоугольные контейнеры, рабочих аэропорта - все, как один, облаченные в оранжевые робы, маски, сожженные тяжелым местным коричнево-черным загаром, ой как отличающимся от шоколадных оттенков курортников, належивающих темный цвет шкурки под пляжным солнцем. Та еще работенка, наверное...
       Наконец - длинный терминал аэропорта (первый терминал - злорадно напомнила мне память, не третий), похожий издали на огромную лежащую гусеницу, сегментарные розовые бока которой украшали аркообразные зеленые полосы - огромные панорамные окна. Двери с шипением растворились, и толпа хлынула вперед. Я хлынул следом, какие варианты еще… распахнутый портал входа, суровые охранники со скрытыми лицами, длинные эластичные ленты, разграничивающие потоки направления прибывающих, девушки в черных хиджабах, сидящие за конторками. Вежливый охранник зовет на линию, освободившаяся девушка машет рукой, он пропускает и показывает направление - все просто. И, надо отдать должное, эффективно. Наступает моя очередь. Иду по небольшому лабиринту из лент, наслаждаясь вожделенной прохладой, с этим тут, судя по всему, все строго, как у нас - с отоплением. Почти как у нас. Отдаю документы - кажется, отдаю все, что есть, даже те, которые ей абсолютно неинтересны. Замотанная в черное дама ставит штамп в мой загранпаспорт и протягивает его обратно:
       - Thank you, sir. Welcome to Dubai2.
       - Thank you, - бормочу я в ответ и внезапно смелею. - Could I ask you one question?3
       Кивок. Слава богу. Ну, мало ли, кто их знает, этих башибузуков с оружием, что стоят поодаль - вдруг за одно слово вне протокола башку снесут на месте…
       - I want to go to Manila, - произношу, заранее стыдясь и произношения, и непременных ошибок. - I must to change my plane now. And i`ll looking the terminal 3...4
       Девушка нетерпеливо указала в сторону результирующего коридорчика из лент - выводящего куда-то в недра аэропорта.
       - This way, sir. You need to take taxi there. 5
       Так. Первый пункт нецелевых расходов - местное “поедем в таксо”.
       - Only taxy, yes? 6
       Кивок - уже более нетерпеливый. Ес, мол, ес, вали уже, не задерживай.
       Слегка обескураженный, топаю в указанном направлении, вливаясь в поток прибывших туристов и местных. С легкой завистью провожаю глазами давнишнего араба, который легкой походкой от бедра, в сопровождении табунчика своих жен или кто они ему, уверенно направляется куда-то по коридору за угол. Хорошо тебе, немчура, на родной земле вы все храбрые, а так бы мы вашего мусью макаронного гнали бы до самого Бруселя это вашего...
       За поворотом, однако, стоит девочка в форме и с огромным беджем на шее, делающая заученные, многократно отрепетированные жесты вправо и повторяющая с застывшей улыбкой:
       - This way, please! This way, please!7
       Подойти, спросить? Нет, стесняюсь, двигаюсь с общим потоком по гигантскому коридору, выводящему к длинному ряду ребристых черных лент багажных раздатчиков, на которых кружились замотанные в пленку и просто так летевшие чемоданы, сумки  и рюкзаки багажа. Так - еще раз. Вспоминаю слова девушки из родного аэропорта, произнесенные лет так двести назад, когда я еще шел по своей земле, не оглядываясь с дикой тоской на незнакомые буквы надписей - мой багаж уходит сразу в Гонконг, в Дубае его получать не надо. Но то - слова и сказанные там, она же мне и талон посадочный вручила ни разу не с тем номером рейса. Кто знает, свалю сейчас, а мой рюкзак так и будет тут крутиться, пока скучающий служащий, уставший от ожидания, не кинет его куда-нибудь на задний двор за малую сумму мзды и не скажет обычное: “Забирайте, еще один не пришел”. Снова холодея кишечником, я упорно стою у багажной ленты, разглядывая сумки и чемоданы, споря с собой, то сомневаясь в своей адекватности, то - понимая, что любой, на секунду, обыкновенный человек, оказавшийся где-то очень вдалеке от города Шепетовка, о который разбиваются волны Атлантического океана, повел бы себя точно так же.
       В какой-то момент я вдруг понял, что уже пару минут мои уши воспринимают русскую речь - откуда-то сзади. Я обернулся. Ну, кто бы сомневался - давнишняя соотечественница, сверкая приоголившимися ягодицами от задравшихся шорт, висела на шее некого мужчины куда постарше, и, судя по его загорелым рукам, уверенно сжимающим определенные места, он не приходится ей ни братом, ни дядей, ни отцом, если тут нет уж совсем какого-то дикого извращения общественной морали.
       - Машина там, иди, я еще по делам, - услышал я.
       Девица прошествовала мимо, возможно, даже последний разок попрезирав меня как-то на прощание - я не заметил, я, наплевав на стыд и смущение, устремился к этому мужику.
       - Добрый день…. извините, вы же русский?
       - Вроде того, - без удивления ответил мужчина. Загар, майка с местными принтами, уверенная речь - явно проживает, или бывает тут очень часто.
       - Я первый раз тут и не ориентируюсь, такое дело… вы не подскажете, как в третий терминал попасть?
       - На такси. Вон туда идешь, там они стоят, едешь и приедешь.
       - Но я, это…
       Как объяснить-то? У меня с собой - трепетно хранимые пять сотен американских долларов, и пара тысяч русских рублей, которые тут, так понимаю, местным бомбилам интересны также, как еноту - карбюратор. Все остальное - на карте Сбербанка, которая вроде Visa и вроде должна работать с любыми платежными системами, вроде бы и в Дубае тоже… аж самого воротит от количества “вроде”.
       - 40 дирхемов местных, не парься. Карта есть? Ну и не болей, таксисты ее принимают нормально.
       - Спасибо.
       - Будь здоров.
       Уходя, бросаю прощальный взгляд на ленту - нет, моего рюкзака так и не было. Или кто-то его уже удачно спер. Маленький нюанс, почему переживаю - помимо подарков и личных вещей, внутри документ, который нельзя складывать вдвое (и упихать в ручную сумку) - свидетельство о разводе, без которого местный загс не согласиться регистрировать наш брак, даже если я при них съем свой паспорт и показательно отгрызу тот палец, на котором носил кольцо до того, как развелся. Ну, уже поздно трясти поджелудочной - процесс, как говорил один отставной ставропольский комбайнер, пошел. Пойду и я.
       Жаркий зевок улицы. Очередь на такси… реально очередь, длинный ряд одинаковых белых машин выстроился в строгом порядке, и еще один черноликий бодигвард, волевыми жестами дающий понять, что он тут главный, руководит посадкой. Встаю, жарюсь, жду. С легкой тоской вспоминаю недавнюю апрельскую прохладу - туман по горам, съедающий их вершины, мелкая назойливая морось, пряный запах уже отцветающей алычи и начинающей цвести вишни-дички, гулкие грозы над морем, утренние капли дождя, стучащие по карнизу….
- Sir?
- Да иду, иду, бл…
       Жара изнуряет. Прыгаю в недра такси - большого, уютного и дышащего холодом кондиционера. 
- Good morning, sir.8
       Во-во. Так вот и не заметишь, как реально себя в сэры запишешь - из тех, что смогом на берегах Темзы любуются из глубины британского сплина.
- Good morning. Could you drive me to the 3th terminal?9
       Смуглый и очень презентабельный, в белой рубашке и намеке на жилет, водитель кивнул и тронулся - в смысле, с  места. На экране счетчика бойко защелкали дирхемы - пока количество не ужасало, особенно когда не знаешь, какой курс их к нашим родным рубленным. Я попытался, пользуя свои знания ломаного английского, завязать беседу, но очень быстро сдался - отвечал водитель бойко и даже охотно, но либо его произношение было куда хуже моего, либо фифект фикции имел место быть, и я, вымученно улыбаясь, лишь кивал и говорил “Oh, yes” в такт его словоизлияниям, поскольку понимал ровно одно слово из десяти. 
       Мы выкатили на какую-то улицу и мгновенно влились в перекрест потоков машин - по сути, улица ничем не отличалась от обычной европейской, да и нашей тоже - разве что больше иномарок (в смысле - все движение из них только и состоит), знаки дорожные слегка отличаются формой, ну и надписи все только на английском и на арабской вязи. И много пыльных пальм по обочинам, прямо обилие. И сразу же - путаница направлений, поворотов и мест для разворота, непосвященный моментально ошалеет. Из обильной, но невнятной речи моего водителя я понял, что третий терминал вроде как недалеко от первого территориально, но попасть напрямую из одного в другой нереально, поэтому надо либо брать такси, либо пускаться в вольное плавание на автобусе. Вариант “пешком” по такой жаре, так понимаю, не рассматривался в принципе – не смешно это, дать круга из семи с половиной километров по незнакомым тропам, когда окружающий воздух вполне способен запечь курицу без всякой духовки.
       Повинуясь безотчетному импульсу, я снова вынул телефон, снова посмотрел на фото. Оно не изменилось ни на один пиксель, само собой, но понимание, что хоть и очень далеко отсюда, но - тебя ждет с нетерпением девочка, которую ты скоро назовешь своей женой, как-то согревало.
       - Sir, here we are, sir. 42 dirkhems, please.10
       Я протянул мою банковскую карту “сбера”, поднял брови - да, мол? Водитель равнодушно кивнул, выудил знакомый терминальчик, набрал сумму, ловко впихнул туда серый прямоугольник. Все, деньги списаны, я свободен. Выхожу в дикую жару снова, торопливо бегу в удачно распахнувшиеся стеклянные двери. На телефон приходит сообщение. Читаю. “С вашего счета списано 748 рублей”. Вот тебе и 42 арабских рублика. Неплохо так - за три минуты езды с перекурами. С неприязнью оглядываю так долго разыскиваемый терминал, вспоминаю смешной вопль Фарады “Кто так строит?!”. И правда, руки бы поотшибать архитектору - нельзя, что ли, было все рядом соорудить, переходом каким-нибудь из стекла и стали соединить, траволаторов наставить… сволочь. Обязательно надо туристов на такси сажать по крокодильим ценам. И так наши люди в булошную на такси не ездят, если что. Особенно те, чьи родители не имеют маленького нефтяного бизнеса изначально.
       Терминал огромен - и уходит куда-то вдаль, настолько вдаль, что  конец теряется из поля зрения. Колонны, колонны, под ними магазинчики, торгующие всякой всячиной, расхаживает непременная охрана, в нарядной форме, все цивильно, гладко, сверкает отмытая плитка на полу, отражая потолок, где-то едва слышно и ненавязчиво вьется легкая мелодия. Вот и чудно. Я усаживаюсь на свободное сидение, благо их тут, свободных - полно, и начинаю присматриваться. Понятное дело, что надо куда-то идти, но куда? Вон табло - и да, на нем нарисован мой рейс в шесть местных часов вечера (я торопливо кинулся переводить часы на телефоне и на руке, устраняя разницу), на сей раз - с правильным номером, но мои-то действия дальше какие? Идти на регистрацию сейчас или ждать хотя бы пару часов? Как узнать, улетел ли мой рюкзак в страну китайскую, или так и ждет меня где-то в темном помещении склада? Вообще - я в  другой стране, может, тут надо как-то, не знаю - заявить о себе, что ли, декларацию какую-нибудь заполнить, службу специальную иммиграционную посетить? Или не надо? Хорошо тем счастливцам, у кого язык подвешен, и авантюрный ген путешественника вживлен - их такие трудности только вдохновляют. А мне бы гуру какого-нибудь - не обязательно седого и шепелявого, лишь бы ткнул пальцем и рассказал, что и как.
       Внезапно я разозлился - на себя и собственное нытье. Все, хорош скулить, в самом деле! Не в лесу сидишь, не на дереве, и не волки вокруг! Надо - спрошу, расскажут, не первый же я тут такой, в самом деле! Нахрен гуру. Нахрен панику.
       Решительно поднявшись, я зашагал к стойке регистрации - точнее, к длинному ряду стоек. К нему, по уже известной мне традиции, вел небольшой лабиринт из эластичных лент, и галантный секьюрити, дожидаясь жеста освободившейся девушки, пропускал по одному или группой, если летели вместе. Вот так вот, впору учиться. Вариант “Я только спросить!” из нашей поликлинической очереди тут не прокатит, стой как все. А потом, наверное, если что - стой еще раз. Безо всяких так. Зато быстро и без криков «Куда прешь, тебя тут не стояло!».
       Взмах руки, я направляюсь к стойке номер девять - меня ожидает симпатичная негритянка в форменной красной плоской шапочке, с правого края которой свешивается длинная белая полоса материи, охватывает шею и растекается по другому плечу. Против воли - любуюсь, смотрится необычно и стильно.
- Good morning, sir. May I see your passport and ticket?11
       Используя свои знания английского, я пытаюсь выяснить, что меня ждет дальше. В какой-то момент, спасовав, каюсь - говорите, мол, помедленнее, мы в гарвардах не обучались. Девушка улыбается - дай ей бог здоровья,  улыбается смешливо, но не насмешливо, и, умерив темп речи, терпеливо объясняет мне все, что мне надо знать. Да, волноваться не стоит, мой багаж улетел именно туда, куда следует, все нормально. Да второй раз - с бронированием все тоже в порядке. Вот вам посадочный талон номер два в обмен на предъявленный паспорт и запись о нем в базе данных, а первый мне уже тыкать не надо, его можно на сувенир, с этим вот вторым талоном идите в ворота А3, а далее на поезде езжайте в зону посадки. Удачного полета и хорошего вам дня.
       По инерции улыбаясь в ответ, я иду - в поисках ворот А3. Немного смущает то, что я не вижу никаких ворот, или чего-то на них похожего - ни А, ни В, ни прочих алфавитных разновидностей, передо  мной снова лабиринт из лент, и зона досмотра - как в родном аэропорту. Ладно, уже учен, торопливо скидываю в серый пластмассовый лоток все металлическое, выдергиваю ремень из джинсов, телефон и кепку тоже туда. Снова забирая это, обращаюсь к очередному работнику аэропорта в форме:
- Excuse me, i need to go to the A3 gate, do you know, where is it?12
       Тупой вопрос - тупой ответ, еще бы местный работяга не знал. Он лишь кивает, но, сжалившись, машет рукой и произносит “Train”. Значит, не показалось - мало мне было такси, надо еще на каком-то поезде ехать. Дальше что - велорикша, канатная дорога, паром, собачья упряжка?
       Ан нет - напрасно парюсь, передо мной миниатюрная станция самого настоящего метро, и на стеклах дверей четко расписано - “To the gates A (стрелка вправо), To the gates B, C (влево, соответственно)”13. Жду - я и толпа людей. Шум, перестук колес, и вуаля - прибывает самый настоящий поезд метро. Моргая от накатившего чувства ностальгии, вхожу в вагон. Все, как в мой последний визит в Москву - и карта станций на стене, и бегущая строка красных букв, информирующая, что поезд, мол, идет к воротам класса А, третьей степени, последней стадии…
       Вокруг мелькают огни, стелется темнота тоннеля, отовсюду несется знакомый грохот, и внезапно - новая станция. Огромный холл, не на один этаж, украшенный также величественной колоннадой (колонны из белого камня покрыты зеркальными полосами), впереди - рукотворный водопад, перед ним - лифты, в которые легко можно загнать “Жигули”-”семерку”, и еще останется место для тещи, навоза, вил с граблями и листов шифера. Вливаюсь в общий поток, с ним возношусь на третий этаж. С трудом понимаю, что я до сих пор нахожусь все с той же “гусенице” третьего терминала, которую видел с улицы. Как они тут сами не теряются, интересно?
        И вот, так понимаю - вариант “отстойника” по-дубайски. Традиционно - длинный и огромный, куча магазинов, кафе, обязательный “дьюти фри” и оживление у полок с алкоголем, указатели, направляющие к зонам отдыха, туалетам, душевым и комнатам для молитв (однако…). Следуя навигации, указывающей мне путь к воротам А3 (против воли уже сознание рисует некие мрачные двери, отделанные черепами, позвоночниками и рогами демонов, за которыми бушует багровое пламя и валит серный дым), я разглядываю окружение. Ну, уютно, ничего не скажешь. Окна тонированы, пыль за окном вообще не видна, даже солнце кажется нормального цвета, есть множество мест для сидения и даже для лежания - не шучу, сидушки имеют удлинение снизу и откидываются назад, позволяя задремать в позе эмбриона. Против воли вспоминаю, что сейчас по нашему времени - только десять утра, а подъем у меня был в час ночи, тут же накатывает зевота и расслабление. Мотаю головой. Обойдемся. Слишком уж ясно видится картина, когда просыпаешься часов так через десять без телефона, без сумки с документами и кошельком, с диким пониманием, что ты - в глубокой заднице…
       Вот они, вожделенные - сразу за суши-баром с невыговариваемым называнием. Ничего впечатляющего - обычный проход с примелькавшимися уже лентами, стойка регистрации, пустота и скучающий охранник поодаль. Ряды кресел рядом, почти все - пустые. Табло - тоже рядом, рейс никуда не делся, да и рано еще для него, аж восемь с половиной часов. Некоторые, правда, рейсы, даже такие ранние, уже нервируют короткой надписью “Canceled14”. Но я понимаю, что для простого русского парня столько нервняка разом - явный перебор, поэтому решительно падаю в свободное кресло, вытягиваю ноги, на короткое время прикрываю глаза. Подожду я эти ваши восемь часов, черт с ним, ничего со мной не будет. И не столько ждут. Все равно завтра в десять утра все уже закончится - так или иначе.
       Достаю телефон, нахожу точку вай-фай, досадуя на формальности, вожусь с короткой регистрацией телефонного номера в сети… на черта он вам, все равно я скоро улечу…. торопливо пишу сообщение:
- Hi, my love, I in Dubai now. Miss you po...15
       Ответ приходит тут же - ждала. И он заставляет меня забыть про все, что нервировало только что.
      
      
       Разбег, рывок, толчок - и отрыв от взлетной полосы. Счастливо моргаю, глядя, как за круглым окошком иллюминатора, которое бортпроводница вежливо, но настойчиво приказала мне отдернуть, исчезает длинная “гусеница” аэропорта. Вечер. Закат - странный, необычный, в пыльном мареве. Самолет начинает набирать высоту, и аэропорт Дубай проваливается куда-то назад, выплывает город Дубай - долгие ряды плоских крыш, далекие небоскребы на горизонте, затянутые то ли смогом, то ли пыльными облаками, бесконечные кварталы, муравьиные дорожки несущихся из ниоткуда в никуда автомобилей, кажущаяся с высоты мутно-коричневой вода Персидского залива… или это Оманский залив, или Ормузский пролив, понятия не имею, пусть ваш шайтан это разбирает, и впереди, выше всего этого, в месте, где закатный багрянец перетекает в оттенки синего, устало сжигает само себя расплавленное закатное солнце.
       Довольно отваливаюсь на спинку кресла, жму на кнопку подлокотника - и оно мягко скользит назад. Итак, арабский этап моего путешествия позади, далее по расписанию (я еще раз нервно полез любоваться на распечатку, хотя делал это за последние семнадцать часов бесчисленное количество раз) - восьмичасовой полет до провинциального города с неброским названием Гонконг. Всего-то. Лететь, конечно, далековато, слов нет, но большую часть полета, если не весь, теперь-то уж точно я планирую провести в крепком и бессовестном сне - благо повезло, и оба сиденья рядом со мной свободны… сомневаюсь, что кто-то теперь подсядет по пути, и уж точно никто не будет пихать меня в бок и наваливаться на плечо сонным телом. Вылетели мы строго по расписанию - в 18:25 по местному времени, а прибыть в 6:20… на миг я вяло подумал, что восемь часов перелета и конечное время прибытия не сходятся по числу, но плюнул - опять болтанка с временными поясами,  не иначе, ну их… Тут другая проблема, мелкая вроде, но назойливая, как бы помягче сказать - за восемь часов ожидания в Дубайском аэропорту я на своем опыте успел убедиться, что сиденья там, несмотря на презентабельность, уже давно отсижены бесчисленным количеством прилетающе-улетающих задниц, и мускулюс глютеус16 на них начинает ощущать дискомфорт уже через пять минут - в любом положении, а уж их-то я за эти часы перебрал во всех вариантах. И после торчания там с десяти утра до шести вечера - она вообще осатанела и реагирует болью на любой намек на сидение, хоть из лебяжьего пуха, хоть из шерсти единорога. Вот и сейчас - несмотря на всю комфортность и эргономичность сидения я с возрастающим беспокойством ощутил, что сидеть мне крайне неудобно - даже пять минут. А впереди - восемь часов или сколько их там, так что насчет поспать, кажется, мысль была утопичной.
       Самолет огромен - куда больше того жалкого «кукурузника», на котором я прибыл в Дубай, три ряда кресел, широкие проходы между ними, в спинки сидений встроен целый комплекс радости пассажира - здоровенный сенсорный экран с выбором языков (включая русский, надо же), а там - и огромная фильмотека, и длинные плейлисты всевозможной музыки, и ряд игр, в том числе - онлайн-игр, с возможностью зарубиться с кем-то из пассажиров и в простые шахматы, и в локальную сетевую РПГ-шку  (чуть ниже экрана в паз вставлен самый настоящий игровой джойстик), отверстия для зарядки телефона, для USB-входа и небольшой сетевой диск для приведения фото-видео-музыки на своем мобильном устройстве в порядок, разъем на три отверстия для наушников (лежат тут же, на сидении, запаянные в пластиковый пакет). А еще, для особо любопытных и недоверчивых, в любой момент можно включить онлайн-камеру, находящуюся на носу самолета, и полюбоваться полетом, как говорится, из глаз пилота. И периодически на экране самопроизвольно всплывала карта мира, хорошая, красочная, подсвеченная солнцем с одной стороны, и темная, расписанная бисеринками зарева огней городов с другой стороны, на ней был наложен синий пунктир маршрута, и изображение самолета показывало, где мы находимся сейчас, попутно плыла информация о скорости, забортной температуре, высоте и прочих бесполезных, но - все же, интересных для скучающего пассажира вещах. Хоть жить тут оставайся, ей-богу…
       В камеру я посмотрел - но уже ничего интересного там не было, солнце ушло куда-то далеко влево, скрылось за крылом, и внизу плыла только мрачная водяная гладь оставшегося неизвестным для меня залива. Скоро станет темно, и преимущество сидения у окна нивелируется. Жаль, жаль, помнится, опытные люди мне говорили, что при полете над Китаем сверху видно Великую Китайскую Стену - ту самую, на которой легко могли разъехаться две колесницы, которая была построена ценой бесчисленных жизней китайских кули, и на которую после бодро лезли орды хана Хубилая. Я скосил глаза в окно - там то же самое, наползающая темнота и тающее за облачным морем солнце. Черта с два что там увидишь, особенно если не знаешь, когда и куда смотреть.
       Ладно, проехали. В другой раз.
       Бортпроводницы прошлись по салону, предлагая каждому сидящему какие-то бело-розовые бумажки. Я пригляделся - что-то вроде слова “immigration” мелькнуло. Так… ну я ж в Гонконг-то сам не собираюсь въезжать, на кой мне это все? Когда подошла моя очередь, я с улыбкой вежливо помотал головой, мол, спасибо, не надо, оставьте, и так в мире лесов мало, надо бумагу экономить. Красавица-блондинка, чей тугой пучок связанных в кольцо на затылке волос был изящно подчеркнут красной шапочкой с уже знакомой полосой материи, свивающей справа и закинутой на левое плечо, столь же вежливо улыбнулась и прошествовала дальше.
       Сиделось все хуже, зад криком кричал от жгуче-зудящей боли, напоминая старые добрые студенческие времена, и даже слушать не хотел, что сейчас-то он сидит на комфортабельном эргономичном кресле, а не на деревянной плоскости обшарпанного стула в аудитории медицинского училища пятую пару подряд, все едино ему, он мне давал понять, что спать не судьба, нечего даже надеяться. А впрочем…
       Справа от меня, в среднем ряду, мужчина точно также расположился один на трех креслах - и, совершенно не стесняясь, улегся на них боком, подпихнув под голову подушки со всех трех мест разом, накрывшись выданным одеялом и ни на кого не обращая внимания. Я повертел головой - кое-кто из счастливцев, что единолично хапнули три места разом, поступили точно так же. 
       Может, и мне пора прекращать разыгрывать из себя дитачку?
       Откашлявшись, я улегся - не сразу, поерзал, пока в бока впивались пряжки ремней безопасности, выбрал удобное положение, закрыл глаза.
       Усталость, караулившая этот момент почти сутки, тут же подкралась, обняла, навалилась на уставшие руки и ноги мягкой тяжестью, затуманила сознание вожделенной истомой. Я даже слегка застонал от наслаждения, закрыв наконец-то глаза с полным ощущением безопасности, уперся головой в стенку, слыша гул и свист рассекаемого воздуха. Как по заказу, свет в салоне стал мягче, слабее - или это мне просто показалось сквозь закрытые веки? Скорчившись на сидении, я на миг напомнил себе, что я вот так вот уютно устроился в позе эмбриона не на диване дома, а на высоте  десять километров, среди адского холода и разреженного воздуха, на сумасшедшей скорости, и от мгновенной смерти, когда легкие лопнут, словно воздушные шарики, стоит только попытаться вдохнуть забортной атмосферы - меня отделяет только вот эта тонкая и абсолютно несерьезная преграда. Напомнил - и забыл, провалившись куда-то в блаженное забвение.
        Провалился ненадолго - вежливый толчок разбудил меня, и тут же запахло едой. Бог мой, я ж совсем забыл - люди иногда едят. А я последний раз это делал аж прошлым вечером, почти сутки назад - переживания в Дубае вышибли из меня и аппетит, и даже воспоминания о необходимости что-то жевать. Откинув столик на сиденье, я торопливо водрузил на него поднос с кучей всякой всячины - запечатанной в пакетики и обертки. Немного, конечно, но для меня в самый раз - жареный картофель с неизвестным мясом в комплекте, крохотная емкость с салатом из незнакомых, но интересных вкусом овощей, бело-розовое суфле, украшенное венчиком из джема, изображавшего ягоду, совершенно безвкусное печенье, засыпавшее весь поднос крошками при попытке его укусить, маленький кусок сыра и аналогичный кусок масла в раздельных упаковках… кажется, печенье я слопал рановато, их надлежало поместить на него, раз хлеба нигде нет.
       Расправившись с ужином, или чем можно считать лично для меня эту трапезу, я довольно зевнул, дождался, пока тележка вместе с улыбчивой блондинкой вернется ко мне, вручил ей остатки с благодарным “Thank you, miss17”, последний раз полюбовался на курс (самолетик аккурат завис над полуостровом Индостан), бегло глянул в иллюминатор (чернота и редкие огоньки населенных пунктов), повалился набок - и на сей раз выключился уже надолго.
       Не помню, что снилось - и, наверное, это хорошо, потому что снилось что-то отвратительное, заставляющее нервничать, злиться, пытаться кого-то от души съездить по уху, за грязные и мерзкие слова, сказанные в адрес той, к кому я лечу - и знакомое каждому понимание, что съездить не получится, рука не слушается, болтается, как бревно, не дает сжать кулак и замахнуться…
       Проснувшись, какое-то время я моргал и дергал головой, все еще находясь под впечатлением сна. Было дело, да, перед отлетом о моей поездке узнала группка людей, и устроила натуральную издевку на одном, уже довольно древнем и уже не столь популярном форуме, где я когда-то был модераторах, разобрав и меня, и мою девушку буквально по косточкам, грязью щедро измазав абсолютно все, что можно и что нельзя. Измазав, само собой, виртуально, как обычно поступают все диванные герои, прячущие физиономии от мордобития за монитором, в лицо не осмелились бы - но, чего греха таить - взбесили, и почему-то именно эти сукины сыны сейчас посетили мое сновидение. Дурной знак, нет?
       За окном разливалась ленивая и какая-то неуверенная заря, а из облачного моря вверх то и дело тянулись холмы и целые горы штормовых туч, то и дело пронизываемые вспышками молний. Весело… гроза, что ли? Или тут так всегда и нет повода напрягаться?
       Ожил интерком - приятный мужской баритон пожелал нам всем приятного утра на английском, потом пообещал посадку в Гонконге через сорок минут, присовокупив, что да, гроза, но поводов паниковать и орать “Мы все умрем!” нет. Потом другой голос стал повторять всю ту же информацию на китайском. Гроза, значит… Остатки сна улетучились, снова накатила легкая паника. Нет, не по поводу падения и смерти в гремящем огненном аду, тут проблема посерьезнее. Пересадка в Гонконге у меня - ровно один час, минута в минуту. За это время мне надо переделать кучу дел - попасть в аэропорт (кто их знает, будет ли тут автобус, как в Дубае, или надо топать своим пешком под ливнем), отыскать-таки свой багаж, если он все же долетел, найти свой новый самолет до Манилы, зарегистрировать себя и рюкзак, добраться до посадки, сесть… Некстати вспомнилось, что регистрация обычно заканчивается за 40 минут до вылета, то есть - у меня даже не час времени, а всего двадцать минут на это.
       Против воли я вспотел. Вот это, зараза, будет номер - застрять в Китае, когда твой самолет умотал, и ты понятия не имеешь, как найти новый… и на какие средства, если уж на то пошло.
       Сжав  зубы аж до боли в деснах, я посоветовал себе заткнуться и сидеть на заднице ровно, раз уж она отошла от боли за ночь, все равно ничего лично я в этой ситуации сейчас изменить не смогу, разве что с парашютом прыгнуть - и то, не факт, что это поможет. Тыкнув пальцем в сенсорный экран и включив онлайн-камеру, я стал напряженно следить за приближающейся бурной поверхностью туч, в которые собирался нырнуть самолет - уже не с вялым интересом, как недавно, а с колотящимся сердцем.
       Мы снижались, вонзились в грязно-бурое месиво, попрощавшись в разливающейся на черноте утреннего неба зарей, и, прорвав его, оказались над морем - морем огней. Против воли, на миг позабыв про переживания, я прилип к стеклу, разглядывая открывающуюся передо мной картину. Гонконг - огромный, залитый дождем и буйством электрического пламени, кажущийся бескрайним с высоты, полный переливающихся цветов и ни на секунду не прекращающейся жизни, гигантский город, о котором я только слышал, к стыду, крайне мало - он сейчас подо мной, стоит руку протянуть. Я - в Гонконге, пусть лишь на один короткий час, я, обычный человек, который никогда даже в Турции, что через море, не был, ибо - заграница и далеко… Впрочем, остудил я свои восторги, возможно и Москва выглядит с высоты точно также, тут просто адреналина добавляет факт осознания, что это - уже совершенно другой край мира. А еще, угрюмо напомнил кто-то моим голосом в сознании, факт того, что есть вариант зависнуть тут не на час и не на день даже.
       Насупившись, я стал снова следить за полетом. Город пропал, появилась водная гладь, и вытянутые тела кораблей, ползущих по ней, необычных для нас, с крышами, края которых частенько загибались вверх. Сампаны, джонки, как их там… все равно не вспомню. Кстати, а почему мы над водой, почему не садимся?
       Словно отвечая на мой вопрос, интерком подтвердил, что да, мол, пока посадку не дают, но паниковать все равно не стоит, мы идем на второй круг, и минут через десять, максимум - через двадцать, все будет хорошо.
       У вас-то будет, сволочи, с ненавистью разлилось в голове, вы не в Манилу, вас хоть час сажай, вам без разницы, а мне эти самые двадцать минут - как нож в сердце, чтоб вас и вашу погоду китайскую трижды ломом поперек перианальных складок.
       Второй круг длился долго - очень долго, по моим ощущениям - он длился несколько лет, и длинная стрелка на часах (я снова, сверяясь со временем на экране дисплея, перевел часовую стрелку) неслась вперед, отмеряя отпущенные мне драгоценные минуты до вылета, пока самолет полз, как одноногая черепаха, больная полиартритом. Снова море огней, снова снижение, нырок, короткая турбулентность, крик стюардессы: “Sir, please, sit down, sir!”18 (какой-то болван, отстегнув ремни, вскочил, именно сейчас озаботившись сохранностью своей ручной клади, упрятанной в ящик над головой), опять вода моря - да что ж такое-то, третий круг, что ли?
       Нет, вроде, устойчиво стали снижаться, самолет снова тряхнуло и заколотило в короткой, но сильной, вибрации, он стал заваливаться все ниже и ниже, к размазанной за полосой ливня дорожке огоньков посадочной полосы, убегающих прочь. Вцепившись в поручни, я следил, как полоса все приближалась, приближалась, вот-вот произойдет касание - и снова глаза перебегали на циферблат часов на запястье. Сколько времени нужно - пока сядем, пока докатимся, пока доберусь до выдачи багажа, пока его вообще выгрузят, пока я соображу, куда бежать… черт, а ведь не кажется, ручеек пота струится между лопаток. На миг мои глаза встретились в глазами блондинки-бортпроводницы, сидящей напротив, лицом к салону, пристегнутой ремнем, напоминающим букву “V” - видимо, выражение лица у меня было так себе, она широко улыбнулась и ободряюще подмигнула, мол, да не трясись ты, баба в штанах, подумаешь, посадка в грозу, знал бы ты, что мне приходилось переживать за проработанный период. И не объяснить, что трясусь я по совершенно другому поводу - поэтому я просто вернул улыбку, и тут же забыл про это, потому что самолет в очередной раз тряхнуло, на сей раз - от касания колес бетона посадочной полосы.
       Впрочем, угрюмо отметила сволочь, что угнездилась где-то на краю моего сознания и отравляла мне последние тридцать часов жизнь, все равно уже времени осталось совсем нисколько - сорок с чем-то там минут, так что радоваться повода нет. Бегло послав ее по обычному адресу, я вскочил было - но, наученный дубайским опытом, тут же сел обратно, ибо уже опытен - никто из самолета без трапа не выпустит. Но снова не угадал, наш борт пришвартовался к длинной телескопической кишке (или телетрапу, так, кажется…), как ее там, которая отходит от здания аэропорта и сразу подсоединяется к двери, позволяя попасть в здание без необходимости выходить на воздух. Я почти побежал, нетерпеливо подталкивая едва переставляющих ноги коллег по перелету, бегло бросив снова улыбнувшейся мне красавице-блондинке “Thank you, miss”. Переход, длинный коридор, мягкий ковер, настолько мягкий, что аж пружинит под ногами, поворот - и, черт возьми, снова длиннючий терминал, совсем, как в Дубае. Ну и куда?
       Я устремился вслед за общим потоком, досадуя на неосведомленность и краем глаза отмечая, что еще пять минут из отпущенного мне драгоценного времени улетели в никуда, осталось только тридцать пять, может - уже и нет смысла суетиться? 
       Впереди, в почти пустом гигантском пространстве, знакомые лабиринты из эластичных лент, и обязательный сесурити на входе. А, это и к лучшему, я тороплюсь к нему, сбивчиво пытаюсь донести до него, что у меня - самолет, у меня - багаж, мне надо куда-то бежать, а куда - черт его знает. Он кивает и отвечает терпеливо:
       - Immigration card first, please. From there, sir. 19
       Слежу за его жестом - точно, маленькая стойка, расписанная иероглифами и английскими буквами, на ней - гора листочков с подтверждающей надписью, что да, мол, это иммиграционная карта, и ее надо заполнить. Прямо сейчас - хотя мог бы и в самолете, баран безрогий! Предлагали же стюардессы всем, нет, зараза, отказался, в себя поверил! Скрипя зубами, я кинулся туда, сгреб листок, забегал глазами по сразу ставшим незнакомыми иностранными словам. Так - номер паспорта, первое имя, второе имя, среднее имя… а-а, дьявол, я ругнулся и взял другой листок, поскольку этот стал заполнять на родной речи. Снова - first name, second name… ладно, это просто, далее - date of birth20, adress abroad21 - вот скажите, дядюшки ляо, нахрена вам все это, я ж не собираюсь тут оставаться, gender, nationality22 - допустим, а вот дальше - сплошной темный лес, деревья, пни и сучья. Occupation, Personal ID number, ACR-I-card, Primary purpose of travel… ч-чего, вашу мать? Моргая, я пытался вызвать из глубин памяти и своего не шибко богатого лексикона хоть какие-то намеки на понимание всего этого… тщетно. Ну и бес с вами, сами виноваты, надо писать на всех языках, а не только на английском и иероглифами… вообще, иероглифы тут на кой, если те, кто на них пишут и читают, иммигрантами быть не могут, маразм, блин…
       Сжимая проклятый листок в руке, я устремился по очередному лабиринту к конторке, где меня уже ожидала наряженная в строгую черную и очень официальную форму китаяночка - миленькая, наверное, если бы не полное отсутствие любого намека на эмоции на ее миниатюрном личике. Страдая от ожидания беды, я протянул ей все, что сжимал в руке - паспорт, билет, иммиграционную бумаженцию. Ну? Ну! Словно понимая, что я спешу, она очень внимательно всмотрелась в мой паспорт, потом в мою дергающуюся физиономию, снова в паспорт, что-то принялась длительно сличать. На часы я уже смотреть не хотел - меньше получаса, сам знаю. Паспорт лег в сторону, пришла пора иммиграционной карты, впрочем - девушка лишь пробежала ее глазами, оторвала от второй такой же, которая, оказывается, была снизу, и на которой отпечаталось все, что я писал, пришпилила дубликат к моему билету.
       - Are you planed to stay in Hong Kong, sir?23
       - No! - торопливо ответил я, понимая, что дальше пойдут разговоры насчет визы и правил поведения. - I fly to the Manila now… by the way, where i can find my baggage, miss? 24
       Мисс почему-то недовольно посмотрела на меня, протянула документы, коротким кивком показала за спину.
       - This way. 25
       На пальце сверкнул желтый ободок обручального кольца - ага, понятно…  уже не мисс. Кто их знает, может тут незамужние - люди второго сорта, поэтому и фыркнула.
       Ладно, не до ваших мне нежностей, Восток всегда был делом тонким, я миную двери… ага. Куда там Дубаю - просто огромный зал, где багажных раздатчиков было не четыре, как в родном аэропорте, не близко к десятку, как в незабвенном третьем терминале, а, кажется, сотни три. Над каждым - порядковый номер, что уже неплохо, но ничего более. А в Дубае, помнится, еще и указывалось, с какого рейса барахло…
       Я останавливаю седоватого китайца, неторопливо толкавшего тележку, груженную чемоданами аж с горкой, и обращаюсь с вопросом. Судя по доброму выражению его глаз, он ни слова не понял, но сразу уловил суть, поскольку я был не первым и не пятисотым, кто обращался к нему по этому поводу - поэтому, даже не дослушав, вежливо взял меня за локоть и развернул, указав на табло за моей спиной, где белым по синему - номер раздатчика и номер рейса, все по порядку. Бегло поблагодарив доброго старика (кажется, он и в этот раз ориентировался на интонацию, а не на слова), я понесся к ленте номер девять, вон она, родная, и на ней уже кружатся всякие-разные сумки и чемоданы… ощущая, как блаженная волна разлилась по желудку и выше, я углядел прямо сразу мой синий, в слегка пожеванной пищевой пленке, рюкзак, совершающий, кажется, уже не первый круг. Ястреб не с таким энтузиазмом кидается на добычу, как я ринулся к нему, даже, кажется, кого-то пихнув.
       Двадцать минут. Двадцать жалких минут - и огромный зал, где непонятно, в какую сторону даже двигаться. По виду так - в любую, но времени на пустые метания у меня уж не остается. Краем глаза я заметил знакомую бежевую форму и красные шапочки - пилоты и бортпроводницы с моего рейса, судя по всему, на отдых и отсыпание после рейса. Блондинка, довольно оживленно общавшаяся с одним из пилотов, слегка несубординационно держащим ее за запястье, словно почувствовала мой молящий и взывающий к помощи взгляд - слегка улыбнулась, чуть дернула плечами,  едва заметно кивнула в сторону избранника, словно говоря - извини, дружок, я девушка занятая, нечего пялиться на меня вне рабочего времени. Покраснев и даже закашлявшись, мол, я ж вообще не то имел в виду - я неловко махнул рукой (рюкзак-предатель тут же соскользнул с плеча, и взмах вышел резким, как блок удара в карате), потрусил к ближайшему охраннику - парень выглядит грозновато, даже неприветливо, но с ним как-то проще.
       Бегом, бегом, почти не обращая внимания на аэропорт вокруг - уже примелькались эти высокие стеклянные стены, траволаторы и восходяще-нисходящие ступени эскалаторов, разбрасывающие людские потоки по этажам. За стеклянным потолком бушует гроза, лупит мощный ливень, то и дело сверкают дробящиеся надвое, натрое и более языки шустрых молний. Я добегаю до стойки регистрации - удивительное дело, почти такой же, как в родном аэропорту. Странно, но почему-то этот факт внезапно наполняет меня уверенностью, что все обойдется. Девушка (упорно не попадаются мужские экземпляры, хоть плачь) любуется моим паспортом, забирает мой рюкзак (как мне кажется - крайне невнимательно и небрежно), отправляет меня на посадку - через зону таможенного контроля, само собой. Опять - лабиринт, вытряхивание всего металлического в лоток, торопливое запихивание всего обратно (особенно приятно на ходу вдевать ремень в джинсы), еще одна пробежка по коридору.
       И - длинная очередь на посадку, сразу навевающая ностальгическую грусть по утраченному советскому и, особенно, постсоветскому прошлому, когда очередь занимали в пять утра, и отстаивали, как тогда было смешно шутить, “от забора и до обеда”. Смотрю на табло - рейс мой. Смотрю на тех, кто стоит… филиппинцы, можно даже не сомневаться, забавный, слегка сплющенный и слегка задранный крыльями вверх нос, придающий им своеобразные черты лица, трудно не узнать. Видимо, я по адресу. И - с запоздало накатившим облегчением понимаю  - видимо, я успел, потому что все эти чудесные люди - на посадку, и пока все не сядут, самолет точно не улетит. От облегчения тут же захотелось смеяться и что-то такое дикое сплясать, но я мужественно сдержался. Почти сдержался, вежливо тронул стоящую передо мной женщину, и произнес, тщательно копируя услышанный в программе-переводчике акцент:
       - Magandang umaga. Maary mo ba akong tulungan? Ang eroplano ba sa Maynila?26
       - Oo, sa Maynila, sigurado27, - улыбнулась женщина.
       - Salamat po.28
       Ответ был длинным и полностью непонятным, потому что одно дело - заучить пару фраз, другое же - влет понимать тагальский, особенно когда к тебе обращаются как к полностью понимающему. Сам виноват, полиглот недоделанный, надо было на английском, он на Филиппинах - второй родной. Не уловил вопроса во фразе и не страшась, что буду выглядеть идиотом, я широко улыбнулся ответом (кажется, этого было достаточно) и наконец-то стал разглядывать окрестности. Однако, увы мне, шустрому, уже особо разглядывать было нечего - все интересные места аэропорта Гонконг я миновал галопом, тут же - лишь узкое крыло, с обязательной стеклянной стенкой, уходящей в волнистый потолок, формой напоминающий крышу сочинского автовокзала, где снималась сцена таможенного досмотра в незабвенной “Бриллиантовой руке”, на полу - кажущийся монолитным, но, без сомнения, грамотно состыкованный, с рисунком, напоминающим знаменитую японскую гравюру “Цунами”, ковролин - не зашарканная плитка, да. За окном - унылые стежки дождя по мокрому бетону, и сквозь колыхающиеся полотнища проглядывают здания, судя по форме крыши - имеющие точно такое же назначение, как и наше. Где-то далеко, сзади, за еще более пеленой - вроде горы… или показалось? В любом случае, насладиться пейзажем не суждено. Вот и весь Китай, страна фарфора, шелка, риса и дешевой электроники, прошу любить и жаловать, не обессудь.
       Судя по часам, остается лишь пять минут до отлета - но, почему-то, паника никого не охватывает, и я уже начинаю чувствовать стыд к своей жалкой суетливости. Мог бы и кофе неторопливо выпить где-нибудь, судя по всему.
       Вытаскиваю телефон, ищу точку вай-фай, снова раздражающая регистрация в сети телефонного номера. Длинная трель приходящих сообщений - рабочий чат, второй рабочий чат, мама, снова мама, трое друзей, двое полудрузей, бывшая несостоявшаяся, в коротком “Желаю счастья тебе там” которой сквозит чистая, ничем не испорченная, ненависть польстившейся на лучшее, но обломавшейся и не принятой назад, и, наконец - самое желанное сообщение.
       “My love, are you okay? Ikaw ay gutom? Message me, please, when you can…”.29
       Торопливо тыкаю пальцем в сенсорный экран, вполголоса чертыхаясь, когда палец попадает не туда - а по закону подлости, куда от него деться, чем больше ты торопишься, тем меньше твой набираемый текст напоминает понятный для человеческого разума - я вбил ответ. Долетел, торчу в Гонконге, жду посадки на рейс в Манилу. Через два часа уже буду у тебя, плюс-минус очередные грозовые нюансы, если вдруг Тихий океан решит вдруг завыпендриваться. Читаю ответ, улыбаюсь. На миг поражаюсь, как легко я стал оперировать доселе чужеродными мне понятиями - Манила, Гонконг, Тихий океан… и это я, диванный сиделец, которому до почты смотаться - дикий подвиг, благо это аж три остановки на автобусе и еще полчаса в очереди, не говоря уж про обратные три остановки. Где теперь та почта и где теперь те смешные три остановки длиной в полтора километра? Маленькая точка на карте, затерялись где-то в другой части глобуса…
       Меня вежливо подталкивают - сэр, мол, не буксуйте, тут люди домой спешат. Вслед за ожившей очередью вбегаю в посадочный коридор (измученная девушка лишь бегло глянула на мой билет, оторвала корешок, и тут же забыла обо мне), распахнутая дверь - и вот он, финальный этап, боже ты мой! Три бортпроводника встречающие - сплошь филиппинцы, широкие улыбки, плоские знаковые носы, азиатский разрез глаз, чуть подтянутых вверх за дальние края и нетипично широких, вроде бы все едино европейскому взгляду,  но что-то такое отличает их от слишком улыбчивых таджиков и полностью деревянных на эмоции японцев, хотя сказать - что именно, наверное, не берусь. Протягивают газету - машинально беру, лишь с опозданием понимаю, что газета китайская, сплошь из иероглифов, а разглядывать картинки мне уже не интересно. Кстати, о картинках - толкаясь в проходе на пути к своему месту, смотрю на заряд батареи телефона. Ну, молодцом-молодцом, мой мобильный друг - до сих пор ты мне оставил честные 12 процентов, если учесть, что заряжал я тебя последний раз полтора суток назад, и включить режим экономии энергии сообразил лишь над Индией. Усаживаюсь на свое место - тут уж халява закончилась, средний ряд, среднее кресло, и меня тут же бодро подпирают с двух сторон объемный, обильно потеющий и весело тараторящий извинения, мужчина, и хрупкая пожилая, наглухо молчаливая женщина, тут же открывшая крохотную книжечку с рельефной золотой надписью на обложке “Holy Bible30” и пропавшая в ней.
       В этом самолете - в контрасте с двумя предыдущими, все в аскетичной простоте, кресла насквозь жесткие, на спинках сидений нет ни намека на экран (в сетчатый карман упрятаны ламинированные рекомендации, как себя вести при экстренной посадке), дублируется все это коротким (и уже знакомым из фильмов) шоу бортпроводников, показывающих, как пользоваться кислородной маской, свистком, аварийными выходами. Несмотря на тесноту, несмотря на отсутствие прежнего комфорта - я улыбаюсь. Все. На этом - все. Следующий порт - Манила, сэр, даже не смейте сомневаться, швартовые  отдадут - чихнуть не успеете.
       Ну, как - все, тут же ожил сукин сын где-то на затылке, нетерпеливо молчавший уже почти полчаса. Прилетишь, ладно, но ведь еще двадцать один день тебе в этой стране надо будет прожить, помним, да? Чужая… очень чужая страна, вообще не похожа на страну Россию, да и страну Абхазию слабо напоминает, и вообще - ничего похожего она не напоминает, язык другой, обычаи другие,  все так другое, не слабо - на целый месяц там зависнуть, особенно если учесть, что в твоем кармане  только пять сотен долларов? Может, конечно, это и королевская сумма для родной глубинки, но не окажется ли, что на сию сумму можно лишь разок пообедать в местной забегаловке и снять на ночь комнатушку с тараканами размером с кроссовок?
       Пока самолет выруливал, разгонялся и рывком прыгал в воздух под надрывный вой немолодых турбин -  я молча слушал его, стараясь не отвечать. Да, прав. Поводов для страха - немерено, кто бы сомневался, особенно для человека, который первый раз за границей, и один - без спутников, с которыми можно посоветоваться, которым можно пожалиться, с которыми можно скинуться, если уж  на то пошло, строго сам, без намека на помощь зала и звонок другу. Ну и что? Не особо я верующий в бога, и в церковь обычно по праздникам хожу лишь по принуждению, не по зову души, но, если принять во внимание случившееся - неужели Он все это путешествие организовал, найдя и время, и средства, и удачное стечение обстоятельств, лишь для того, чтобы я облажался в финале? 
       Выл воздух за бортом. Справа что-то бормотал мой филиппинский сосед, то и дело зыркая на меня - не хочу ли поучаствовать в диалоге? Слева - цепенеющим взглядом впилась в строчки библии пожилая филиппинская женщина. Сзади и спереди меня в креслах, шумя, смеясь, переругиваясь и споря, сидели филиппинцы. Без двух часов я - на Филиппинах. И она уже ждет меня - прямо сейчас, в прохладном от тугих струй кондиционера, помещении аэропорта.
       Филиппины. Другой край мира. Вулканический архипелаг, где в норме тайфуны, землетрясения, сезон дождей и бесконечный рис в виде ежедневной еды.
       Я почти долетел. Сам, без няньки.
       Без гида, без гуру, без старшего товарища, который с наставительной улыбкой тыкал бы мне в нужном направлении пальцем, ограждая могучим плечом от ошибок и сомнений.
       Филиппины.
       Против воли, закрыв глаза, я широко заулыбался.
       Все будет хорошо. Я знаю.
       Иначе и быть не может.
      
      
       Что я знаю про Филиппины? Да ничтожно мало, по сути – даже не стыжусь об этом говорить. Никто мне ни в школьные, ни в студенческие годы никаких подробных лекций про них не устраивал. Смутно помню лишь, что да, где-то там, в Юго-Восточной Азии есть такое государство (это, если смотреть на карту мира – справа и снизу, чуть повыше Австралии), состоящее из островов… где-то там рядом Тайланд и Бали, и прочие туристические мекки… или нет? Острова, в количестве аж семи тысяч, от откровенно огромных типа острова Лусон (на который я, собственно, и лечу, ибо столица находится именно там, на берегу Манильского залива), до мелкой россыпи островков, рифов и атоллов, названия которых мне точно ничего не скажут и даже не удержатся в памяти. Кто знает, видимо, в давние еще времена, когда встретить где-нибудь в окрестностях родного Сочи тираннозавра считалось не экзотикой, а серьезной проблемой, литосферные плиты хорошенько стукнулись друг о друга под голубой толщей соленой воды океана – и выбросило на поверхность в яростной кипени извергающихся вулканов огромные массы, остывшие, обросшие почвой, растениями, расселившимися животными, и, как следствие – людьми. Островное государство. Забавно, наверное?
       Да не очень, подумал я, топая по коридору за покинувшей самолет толпой. Толпа, бодро переговариваясь, валила в сторону выхода из третьего (что ж мне так везет-то на третьи?) терминала аэропорта Ниной Акуино… интересно, что это – имя, событие, название популярной местной водки, экзотическое заболевание желчного пузыря? Теперь осталась самая малость – дождаться багажа, выйти, встретить, добраться до отеля, который я забронировал заранее… кстати, развеселился паникующий гаденыш в сознании, ты очень вовремя напомнил, дружище! Пункт первый, он же главный – виза. Видишь, мол, вооон там, впереди, знакомые будочки с товарищами в форме? Верно, паспортно-визовый контроль. Виза, правда, если ты собираешься присутствовать на территории республики не более 30 дней, не нужна. Ты это в интернете прочитал, верно? А точно уверен, что это правда, а не чья-то унылая шутка? И не развернет ли тебя сейчас вон тот неулыбчивый сэр при погонах – обратно, в сторону родины? Вот забавно-то получится, да?
       Скрипнув зубами, я огляделся. Ага, уже ученый китайским опытом, углядел стойку, на которой были разбросаны знакомые розовые листки иммиграционных карт. Подойдя к ней, я выдернул одну карту из стопки, огляделся повторно – уже в поисках ручки. Ручки не было – ни единой. Рядом, впрочем, что-то торопливо писала женщина откровенно европейской внешности. Я вежливо покашлял, она вежливо скосила на меня глаза, щелкнула ручкой и спрятала ее в сумку, после чего – столь же вежливо удалилась, вежливо не огорчая меня отказом. Эталон тактичности. Я растерянно повертел головой – ну, и что теперь? Пальцем писать, что ли?
       Рядом, со стуком поставив чемодан, остановился юноша азиатской внешности, также уже вооруженный ручкой, начал писать. В общем, в самый раз снова смешать себя с грязью за недалекость – все мы взяли, ничего не забыли, но зарядку от телефона запихнули в рюкзак, а про ручку вообще не вспомнили.
       - Hmm… sir, excuse me?31
       Парень скосил на меня и без того изначально не прямые глаза.
       - Could you help me?32 – просительно произнес я, показывая ему карту.
       Он кивнул, сжал мое запястье – мол, не боись, сейчас все решим, после чего достал телефон, и что-то торопливо произнес пиликнувшей программе-переводчику. По экрану побежали иероглифы… вот так конфуз, это китаец. У них с английским, зачастую, еще туже, чем у нас.
       - How can I help you?33 – раздался равнодушный женский голос программы.
       - Do you speak English?34 – я помахал иммиграционной картой, не знаю, для убедительности, что ли.
       Азиатский парень снова склонился над телефоном, и через программу сказал мне, что сейчас поможет.  Меня он явно не понял. Так, ладно, в эти игры можно играть и вдвоем – я выдернул из кармана смартфон, открыл переводчик, выставил языки перевода с русского на китайский. Дальше мы, склонившись над бумажкой, принялись заполнять ее под диктовку – парень старательно переводил мне каждый пункт анкеты, я, стараясь не показывать, что в этом нет нужды, кивал? и под его диктовку заполнял эти пункты его же ручкой, отвечая через программу уже по-китайски, что, мол, спасибо, дружище, выручаешь – просто слов нет, не зря говорили, что русский с китайцем – братья навек…
       Столица, блин, с легким раздражением думал я, старательно вписывая свои данные в графы карты. Ручек в аэропорту нет. А если бы не было этого паренька тут? Вены резать, кровью писать?
       Насколько я уже успел начитаться интернетных откровений – Манила даже не большой город, это конгломерат городов, слитых воедино, с неразличимыми границами. Будучи невелика площадью, всего-то около сорока квадратных километров, она забита людьми, как банка кильки в томате – рыбьими тельцами, на каждый квадратный метр жилого помещения тут приходится по одному, а то и по двое  проживающих. И неужели, при всем при этом, турист из другой страны должен впадать в кому из-за отсутствия ручки?
       А еще, поддакнула сволочь, твоя бронь отеля. Да, забронировал, да, списали с тебя двадцать кровных тысяч. Да, в приложении написано, что все в силе. А ну, как приедешь ты туда, в район (или город, как там правильно?) Макати, на эту самую Эскуэла-стрит, а на тебя там посмотрят, как на пятиногую корову, да и забьют на мясо, если заикнешься о том, что ты через интернет кому-то тут деньги за номер в отеле заплатил? Мол, окстись, бледнолицый, мало ли кто и что с тебя там списал, мы-то тут причем? Тоже ведь ничего вариант?
       Торопливо пожав руку китайцу, и чувствуя легкий стыд – парень, лишь проводив меня глазами до очереди, принялся заполнять уже свою иммиграционную карту своей же, на секунду, ручкой – я добрался до стойки паспортного контроля. Ну вот, наконец-то – не дама, а вполне себе серьезный молодой филиппинец, принявший мой паспорт и билет (билет он тут же вернул мне, едва заметно усмехнувшись).
       - Is this your first time in Philippines, sir?35 – поинтересовался он.
       - Oo, sigurado, - торопливо ответил я, с некоторой гордостью используя новое выученное слово на тагальском. – I want to marry on native girl here.36
       -  Good, sir, - равнодушно ответил филиппинец. – When are you planning to go back?37
       - In July, 2. 38
       - Well, - на мой паспорт со стуком опустился штамп, что-то впечатав красными чернилами в одну из страниц. – Welcome to Manila, sir. 39
       - Salamat po, - я сгреб паспорт, попытался упихать его в сумку, но проклятый документ не лез. – Magandang araw sa iyo.40
       Он снова хмыкнул – беззлобно, но насмешливо. Ну, да-да, понимаю, видимо, мое «Шпасьиппа, хорьёшьехо днья длиа вазз» ой как режет его местные уши. Я с проклятьем выдернул распечатку всех моих полетов, с трудом подавив желание зашвырнуть ее куда-нибудь подальше – втиснул, наконец, паспорт в большой карман сумки. Потом, подумав, разгладил ее и аккуратно вложил обратно. Не зря распечатал – это лично мне повезло, что данный страж границы счел мою физиономию достойной доверия и не затребовал предъявить обратные билеты, дабы убедиться, что я реально сюда прилетел на тридцать дней, а не на пару-тройку лет. В том же интернете читал, что были прецеденты – цербер в погонах заставил даму предъявить обратные билеты, которые у нее, разумеется, были, но – были аккуратно спрятаны в книжку и уложены на самое дно чемодана, сданного в багаж, на получение которого ее никто не пустит, пока не пройден паспортный контроль, который она не пройдет, ибо не может предъявить обратные билеты…
       Помещение выдачи багажа – на удивление, после гигантских образцов арабско-китайской культуры, вполне себе скромное, зато людное. Я притиснулся к толпе, окружившей ленту номер два, где вертятся чемоданы, чемоданчики и чемоданищи, вперемежку с сумками, рюкзаками и даже картонными коробками с жалко смятыми углами. Стою, жду. Приходит сообщение. Чувствуя, как колотится сердце, отвечаю – да, родная, не бойся, я уже тут, через пару стенок от тебя, жду свое барахло, скоро буду.
       Страшно? Да, страшно.
       Было уже – и не раз, когда завязывались отношения по переписке. В общении алфавитом – все идеально, настолько идеально, насколько это вообще может быть, остроумно, смешливо, понимающе и проникновенно. А потом, как вытекает из контекста, желание просто обмениваться сообщениями эволюционирует в желание личной встречи. И вот тут – редко какие смс-отношения выдерживают проверку, как-то так сложилось. Нет, девушка может быть даже похожа на фотографию, которую она тебе прислала, и зовут ее действительно Ариадна, а не Женя или Ира, и даже не наврала она насчет возраста и отсутствия детей – но после десяти уже минут общения вживую ты как-то сразу понимаешь, что – не то… Вообще. Наглухо. Это не объяснить, просто где-то в области средостения растет комок пустоты и горького разочарования, отравляющий все, и общение превращается в муку, шутки становятся натужными, паузы – все более частыми и длинными, темы разговора исчерпывают себя, не успев родиться, и в финале, когда вы прощаетесь, вежливо обещая созвониться, ты уже с нетерпением ждешь, когда же это все закончится. 
       И вот, сейчас, перелетев через весь мир, оказавшись на вулканическом архипелаге, на многовековом нагромождении магмы, плавленых пород и жирной почвы, удобренной перегноем из тлеющих на жаре растений, я – боюсь. Боюсь, что я миную ворота, выпускающие меня в зону прилета («arrival zone», некстати вякнул твареныш), а там… ну, черт его знает, что будет там. Может, она окажется не такой, может быть – даже очень не такой. А возможно, что еще хуже – не таким окажусь я. И девочка, полюбовавшись на мою, уже украшенную щетиной и мешками под глазами от оборванного сна физиономию, откуда-нибудь из-за колонны, тихо уйдет, растворившись в толпе, выключив телефон и загнав меня после в черный список.
       Багаж все плывет и плывет мимо. Моего рюкзака нет. Кое-что уже прокатывается по третьему-четвертому кругу. Против воли – я отвлекаюсь от паршивых мыслей абстрактных, и отдаю все свое внимание паршивым мыслям насущным. Где, спрашивается? Уже десять минут жду, одиннадцать даже. Не зря же показалось, что та девица в Гонконге как-то не с тем выражением лица пихнула мой рюкзак по ленте. И вообще – почему она его взяла? В родном аэропорту мне  девушка сказала волшебную фразу «негабаритный груз» и заставила рюкзак переть в какой-то там лифт … сейчас почему не так было?
       Толпа вокруг меня все редела и редела – покуда счастливые пассажиры выдергивали свои вещи с ленты раздатчика и шли по своим делам. Все, кроме меня. Я, дыша все тяжелее, любовался на завешенное тяжелыми брезентовыми полосами, окошко, откуда уже почти три минуты ничего не выплывало. Закончились вещи, а? Можно уходить? Рюкзачок до сих пор лежит под дождем Гонконга, да? Нельзя же все по-человечески сделать, надо нагадить напоследок, да, с-сука?
       Нахлынувшую волну жаркой ненависти, рожденной измотанными долгим перелетом нервами, обрубил очередной поток вещей, потянувшихся из-под брезентовой занавески. Розовый чемодан, черный саквояж, чемодан белый и чемодан бело-красный, далее – что-то бесформенное, замотанное в толстый слой пленки, с торчащими ручками и колесиками. И следом – продолговатая тушка синего цвета, с высвобожденными из-под полиэтилена однотонными с тушкой лямками.
       Выдохнув так, что стоящий рядом мужчина сделал шаг в сторону, я вцепился в рюкзак. Все! Вот теперь – точно все!!
       Рывком задрав его на плечо, я заторопился вслед уходящим в сторону выхода – благо зеленая светящаяся табличка с впихивающимся в схематичную дверь бегущим человечком и надпись «Exit» вряд ли могла обозначать что-то другое, а еще – все только туда и шли.
       Зал. Небольшой – по сравнению с Дубаем. Толпа  людей, прильнувших к ограждениям из уже знакомых и даже ставших родными эластичных лент, присоединяемых к металлическим столбикам магнитными пряжками. Кто-то оживленно размахивает табличками с надписями. Кто-то уже обнимается с прибывшими, смеется, прыгает от радости, что-то оживленно говорит тараторящей скороговоркой тагалога, изобилующей наличием буквы «а» в каждом почти что слове, вплоть до того, что она сливается в протяжную ноту.
       Стою в проходе, обводя взглядом встречающие азиатские лица, мужские и женские. Понятное дело, что для импортного гражданина все они одинаковы, перепутать – раз плюнуть. И сейчас не хотелось бы сказать «Привет, любимая» чьей-то законной жене, матери троих детей, и тем самым развалить фундамент семейной жизни.
       Хохочущий мужчина с внушительным животом и двумя забавными бородавками на щеке, глубоко утопленными в кожу, убрался в сторону.
       Она вообще не отличалась от фото, которые я разглядывал очень много раз.
       Та же застенчивая улыбка. Те же чуть зауженные по краям, но нетипичные для азиатов, широкие глаза. Та же черная волна волос, слегка окрашенных в оттенок  бурого.
       Та же дрожь ресниц, когда наши глаза первый раз встретились – уже не через окуляр бездушной камеры смартфона, не на экране, а сейчас и здесь, когда нас разделяют не тысячи километров – а лишь несколько шагов и мягкая резина заградительной ленты.
       Я сделал шаг вперед, осторожно, словно боясь что-то сломать – улыбнулся… да?
       Она улыбнулась – широко, красиво, мгновенно засияв искренним счастьем, мгновенно из милой девочки превратившись в богиню. Да.
       Да, черт бы тебя побрал, трус ты проклятый, кто тебе вообще разрешал колебаться и забивать башку вот этим вот всем!
       Да, да, да… ДА, болван, какого дьявола ты еще стоишь на месте?!
       Роняя рюкзак, я бросился к ней, схватил, с легкостью оторвал от пола, прижал к себе, закружил – девочка лишь слегка взвизгнула, радостно и счастливо, вцепившись в мои плечи, так сильно, что ее ногти, обычные, коротко обрезанные, без намека на маникюр, впились в кожу.
       - Congrats, sir!41 – хохотали вокруг, а некоторые даже нестройно аплодировали. Нечасто, наверное, такое встретишь – местная девушка и собакоголовый варвар из края бледнолицых… – Binabati kita! Huwag i-drop siya, sir!
       Почти не слыша их, я лишь прижимал ее к себе – настоящую, живую, пахнущую чем-то своим, родным, домашним, чуть разбавленным тонким, едва читаемым, ароматом духов.
       - Here I am, love… here I am…42
       - Oo, aking pagmamahal, - едва слышно шептала она, всхлипывая. – Oo, love, mahal kita, love, mahal na mahal kita…43
       Здравствуй же, остров Лусон, выросший посреди яростных вод Тихого Океана.
       Здравствуй, Манила. Здравствуй, республика Филиппины.
       Здравствуй, моя будущая жена.
       Страх, сомнения, терзания и метания?
       А ну их к чертовой матери, в самом деле…
      
      


       ШАГ ВТОРОЙ
      
      
       Итак. Сейчас передо мной стоят следующие проблемы,  которые необходимо решить в кратчайший срок – а двадцать два дня, отведенных мне купленными билетами и наличием финансов, на большее не тянули. Необходимо, в первую очередь, нанести визит в российское посольство здесь, в Маниле, где следует получить некую бумаженцию под названием «legal capacity» - нечто вроде поручительства нашего российского правительства за меня здесь, на чужой земле, что, мол, да, этому человеку можно верить. Там же нужно легализовать мои документы  - еще один интересный вопрос, что под этим подразумевается. Вероятно, сделают копии с них и на них поставят массу печатей и налепят голографических наклеек… так, кажется? Ну и еще, судя по заявленному в интернете, нужна переведенная на английский легализованная копия свидетельства о рождении… интересно, на кой хрен она, и как ее кто будет переводить?
       Проблема номер два – после получения данной бумаги необходимо подать ее и все наши документы, включая бережно сохраненную справку о разводе, местному судье, который отправит нас на посещение неких курсов по обучению основам и принципам организации семейной жизни – дело нужное, спору нет, но все это расписано аж на месяц. И лишь после этого, имея на руках сертификат, выданный по окончанию данных курсов, мы можем подать документы на заключение брака. В течение всего-то двух недель их обещают рассмотреть, и далее  - женитесь на здоровье, кто ж вам мешает. Хоть в церкви венчайтесь, хоть в мэрии, ваше дело, главное – небольшой налог за регистрацию уплатите, и далее делайте, что душе угодно. Правда, почти два месяца все займет – это немножко больше, чем мои двадцать два дня, которые у меня есть.
       Дальше будет куда интереснее  (и это проблема под номером три) – девушку еще надо вывезти в Россию, а просто так, как тут, где без визы пускают аж на месяц, не проверяя, у нас этого не сделает. Жена? Да кого это колышет, мало ли, с кем и где ты там заключил туземный брак, расписавшись кровью буйвола на коже из крыла летучей мыши, тем более что штамп в паспорте тут не ставят. Приглашение нужно. Виза нужна. И длительные танцы по получению разрешения на временное проживание, вида на жительства, в очень дальней перспективе - гражданства.
       Да, и еще одна маленькая актуальная проблема – для отвлечения от перспективных. Кровь никак не хочет останавливаться, даже если учесть, что я скорчился на полу, уперевшись спиной в унитаз и задрав ногу вверх, прижав ее к уже изгаженному гемоглобином бледно-голубому кафелю. Видимо, хорошо систолическое давление шарашит, от души, аж завидно, как подтекает.
       Угрюмо сопя, я сижу в душевой, она же – совмещенный санузел, закатав джинсы снизу под колени, чтобы не изгадить их красным, и, беззвучно матерясь, жду, когда Изабелла вернется. Матерюсь, главным образом, в свой адрес – металлическая труба, ограничивающая парковочное пространство, о которую должны стукнуться колеса машины, дабы она не боднула стену – идет лишь вторым номером. Все хорошо, конечно, и понятно, и объяснимо – войти с яркого манильского солнца в коварную полутьму цокольного этажа, направиться к двери, не увидеть трубы, от всей души влепить ногой в сандалии по ее срезу, ощутить жгучую  простреливающую боль и последующее распирающее онемение в двух пальцах сразу, и мерзкое, влажное тепло, липко заливающее обувь сразу после. Растерянный взгляд девочки-портье, мутная пелена перед глазами, и – понимание, что я, медик хренов, облажался еще раз, потому что взял с собой кучу медикаментов, но вот перевязочные материалы взять забыл. От слова «совсем». А у портье для затыкания кровотечения – лишь упаковка ваты, и она искренне не понял моего «Hindi, miss!44». Изабелла – бледная, кусающая губы, убегает, не спрашивая, в ближайшую аптеку. Есть у них тут такая аптечная сеть – называется «Mercury Drug», вот только есть один момент, диковатый для россиянина – ничего серьезнее дамских прокладок там никто не продаст без рецепта врача. И перевязочные – тоже. А врач – это прием, и прием платный, тут апелляции к «Гиппократу давал» вызовет лишь здоровый смех. Не та страна, где любой безработный налогоплатящий бездельник, профессионально бухающий на радость всему человечеству, может бесплатно вызвать на дом в четыре ночи кардиолога с двадцатилетним стажем и обложить его матом за долгий приезд, недовольный вид и болезненный укол.  Да, есть у меня страховка, заплатил сразу после покупки билетов, но – черт, как-то стыдно дергать своих заграничных коллег на рассеченную рану, пусть даже она глубоко развалила кожу второго пальца на левой ноге, аж дрожь берет, как глубоко.
       Изабелла входит, гладит меня по голове, начинает перематывать мою ногу белыми полотнами. Это не бинт. Моргаю. Это ее майка – девочка ее прокипятила в горячей воде, остудила, порвала на длинные лоскуты, и сейчас заматывает мой кровоточащий палец, неумело, но старательно, делая многочисленные туры вокруг раненого пальца и превращая его в нечто, похожее на детскую юлу.
       - Прости меня, - шепчу я. – Дурак слепой, не увидел трубы.
       - Молчи, - едва слышно отвечает она, заканчивая повязку. – Прости меня. Я должна была первой пойти.
       Голос прерывается… плачет, что ли?
       Я тяну ее за руку, она отворачивается, смахивает ладошкой со щеки что-то торопливо.
       - Белли, иди сюда…
       Обнимаю, целую волосы, стираю слезы  с щек и глазок, шепчу глупые какие-то фразы на ломаном английском, перемешанном с тагальскими словами, успокаиваю, жалко моргаю, понимая, что у самого под веками что-то жжет. Не заслужил я такую девушку. Не бывает таких. Не верю я, что их еще делают. Ни одна из тех, кто сказала мне «да» в свое время, не порвала бы для меня свою майку на повязку – если учесть, что здесь, в Маниле, майка стоит триста песо – порой, это чуть больше, чем средняя зарплата за неделю. Ни одна из них не побежала бы полтора километра в аптеку, даже зная, что никто там ничего не продаст, кроме флакончика антисептика. И уж точно ни одна из них не плакала бы так искренне, бинтуя рану….
       - Люблю тебя…
       - Люблю тебя… - шепчет она. – Боюсь тебя потерять. Я тебя всю жизнь ждала.
       - Тебе проще – я тебя ждал на девятнадцать лет больше. Видишь, даже щетина на морде вырасти успела.
       Против воли – хихикает, еще не успев вытереть слезы. И я – смеюсь.
       Та еще картина – сидим в узкой комнатушке, туалетной ванной, я – с задранной окровавленной ногой, обнимаю стоящую передо мной на коленях девушку с черной копной сладко пахнущих волос.
       Я счастлив. Сейчас и здесь.
       Не верил, что такое бывает – слышал, но не верил, презирал говорящих.
       А сейчас – вдыхая ее запах, чувствуя, как тонкие пальчики бережно обнимают, словно боясь сломать – верю.
       Если уж надо было скрепить это все кровью… ну, забирайте ее хоть всю.
       Откашлявшись, я включаю душ – и смываю красные разводы с кафеля. Прыгая на одной ноге, добираюсь до кровати. Изабелла поправляет подушки, все две, пытается укрыть меня… ну нет, это уж точно перебор. Хватаю ее поперек талии, начинаю щекотать.
       Отсмеявшись, мы синхронно решаем сделать паузу в сегодняшнем дне – точнее, в его завершении.
       - Хочешь пива, любимый?
       - Хочу. Только не допрыгаю, пожалуй.
       - Вот еще, - девочка уже стоит в дверях, выдернув из кошелька сто песо. – Сейчас куплю тебе лапши и яйцо, сделаю вкусную закуску. Жди. Я пошла.
       Дверь закрылась, я откинулся на подушку. Длинно и замысловато выругался в потолок, с выстраиванием многоступенчатых конструкций, заглядывающих далеко по родительской линии того, кто проектировал сегодняшний день и сдал этот проект на реализацию, а попутно – по генеалогии того, кто этот проект принял  и утвердил. Сволота.
       Нет, прибытие в Манилу ничем не ознаменовалось. Почти. Изабелла, после того, как утих восторг от первой встречи, обняла меня за локоть, и повела в сторону местного обменника – ибо я еще из Гонконга ей написал, попросив сразу подыскать место, где можно обменять доллары на местную валюту. Вопрос не праздный, из тех же интернетных откровений я читал, что в ряде мест и стран это ой как принципиально, вплоть до того, что в одном и том же аэропорту на третьем этаже все меняется по грабительскому курсу, а в цоколе, у мужика в кожанке, что стоит за кофе-машиной, курс такой, что впору после этого вернуться на родину основательно заработавшим. Белли работала в аэропорту – в этом же самом терминале, так что, кому, как не ей, знать, где лучше всего это сделать. Мы добрались – маленькая будочка с надписью «Currency exchange», две скучающие девушки в розовых рубашечках внутри. Я протянул доллары и паспорт, который заграничный, дождался обратно пачки розовых, зеленых, оранжевых и фиолетовых купюр с портретом, так понимаю, местного народного избранника, плюс – маленькая стопка  серебристой и желтой мелочи с ним же, после чего мы заторопились к выходу.
       Снова жара, прямо с порога. Я был готов, но все равно сморщился. Нет, на сей раз все как раз по канону – влажная духота, как в родном Сочи, благо под  боком Черное море, но, разве что, тут все на полтора десятка градусов больше, даже зимой, даже – в сезон дождей.
       Изабелла сжала мое предплечье, и уткнулась в телефон, вызывая такси. Приложение называлось «Hoabb» – и, как я убедился, оно тут было универсальным, через него заказывали еду, такси, билеты, покупки в супермаркетах, оплачивали штрафы и бронировали все, от отелей до столиков в ресторанах и персональных лавочек в парках отдыха и культуры.
       Обнимая ее, ожидая  такси, я вертел головой. Манила. Филиппины. Я сейчас здесь, стою своими настоящими ногами на земле вулканического архипелага. Понятно, окрестности никак не рвались подтвердить мою теорию  - обычная скучная улица, накрытая сверху бетонным полотном хайвэя, вдали – штампованные многоэтажки и купол католической церкви, постоянно сигналят приезжающие и уезжающие машины, и справа слышатся бесконечные свистки. Поворачиваюсь – поджарый мужчина в насквозь пропотевшей форме и ярко-зеленом жилете, стоящий на перекрестке, активно дирижирует, расталкивая потоки транспорта – на его руках перчатки, где ладонная часть красная, а тыльно-запястная – зеленая. Он свистит, поворачивается, протягивает вправо руку, разворачивая ладонь – и машины, мотоциклы, трициклы и прочий транспорт замирает, другая рука делает приглашающие жесты своей зеленой стороной, и поток оживает, начиная бурлить через перекресток. Жжет солнце, а он защищен от него лишь фуражкой, мокрой от пота и горячей изнутри, и, кажется, стоит тут не пять даже минут. Против воли – любуюсь. Когда у нас вот так вот наши отважные воины радаров, штрафов из-за кустов и «Ну, предлагай варианты, или оформляем?» выбирались на перекресток и регулировали движение? Тем более – весь адский день напролет, дыша смогом, на жаре, в одуряющем гуле?
       Проезжает джипни – впиваюсь взглядом, ибо ждал. Изабелла на миг отрывается от экрана телефона, где ломаная зеленая линия отмечает маршрут прибывающего такси, улыбается. Знает. Да, это еще один элемент местной экзотики, который я хотел увидеть – бюджетный местный аналог нашей маршрутки. Переделка бывшего американского армейского джипа, удлиненная пассажирским отсеком, с двумя длинными лавками и проемом сзади для посадки и высадки пассажиров, прямо на проезжую часть. На борту вычурным черным курсивом выведено «Guadalupe-MRT-LDS-Buendia-Cartimar-Pasay» прямо спереди, над лобовым стеклом – вырезанная из крашеной в разные цвета жести надпись «Gog is my shepherd», здоровенная икона Девы Марии внутри. Водительскую дверь заменяет запасное колесо, а водитель, смуглый и потный, озирающийся так, словно ожидающий, что откуда-то сейчас точно раздастся выстрел, зажимает скрученные в трубочку розовые купюры сдачи между пальцев рук – и, не разжимая их, ухитряется рулить.
       Тормозит машина, и мы забираемся внутрь, я – после короткой возни с загрузкой рюкзака в багажник, слава богу, пустой, без домкрата, запасного двигателя, десятка хомутов, сальников и баллонных ключей. Трогаемся с места. Моя рука нашаривает пальцы Изабеллы. Смотрю в окно. Манила. Столица. Центр. Культурная квинтэссенция, нет?
       Нет, говорит мне лежащий на траве мужчина, спокойно гадящий под себя, с безмятежно-вальяжным выражением лица. Центры – они разные бывают, намекают мне грязные дети в оборванных лохмотьях, что кидаются прямо поперек машины, выкрикивая что-то и швыряясь камешками. Ну и квинтэссенция – сам же  понимаешь, понятие относительно – это мне говорит местная подстанция скорой помощи. Я прилипаю к окну. Под эстакадой, аккурат под ее снижением, приютились мои коллеги – если можно так назвать затянутый в голубой брезент закуток, на котором написано «MSD Ambulance», и еще рядом стоят две машины, из которых одна стоит на кирпичах. Вторая же – карликовая, марку на ходу точно не угадаю, но даже на габариты родного «Газёла» она не  тянет. Стекла глухо тонированы, что там внутри – остается только гадать. Да уж… квинтэссенция.
       Мы едем в район Макати. Или это город? Мне же говорили, что Манила – это конгломерат городов, которые, соседствуя, проросли друг в друга, в этой эволюционной диффузии забыв об отделении пар чистых от пар нечистых. Мелькают за окном небоскребы – огромные башни, уходящий далеко вверх, этажей так на сорок, не меньше, тянутся ухоженные бульвары, филиппиночки в деловых костюмах, корректные мужчины в белых рубашках… и вдруг это все обрывается неожиданной беднотой. Загнувшийся угол улицы, и за ним – путаница проводов на столбе, кошмар любого электрика, тележки «street food» - и спокойно кушающие прямо перед продавцом люди, окунающие нанизанные на деревянные шампуры шарики из мяса, риса или зажаренной рыбы в емкости с подливкой, завал мусора, длинные ряды домов, чьи окна забраны частой решеткой, мешанина предлагаемых услуг в них, от продажи конфет до профессионального дантиста, без намека на логику и упорядоченность, следом – нагромождение картонных коробок, и среди них – лежащие и угрюмо глядящие в одну точку люди. Миг – и снова ухоженная улица, надпись «Private village Aauughi», будочка охранника, и сами охранники – в красивой форме, с оружием напоказ, за шлагбаумом, напоминающим небольшой бруствер, в который, так понимаю, при нужде, он может превратиться. Где-то далеко сзади сжигает горизонт просыпающееся солнце.
       Эскуэлла-стрит – безликая улица,  одна из сотен, никак не отложившаяся у меня в памяти, просто помню, что именно сюда  нас привезло такси. Щелкнул центральный замок (таксист почему-то закрыл все двери, стоило нам сесть), мы рассчитались, я выволок рюкзак из багажника. Жара…. мать ее душеньку, как же тут жарко! Вот он – отель «Only Family Inn» - бетонный белый параллелепипед, облепленный наростами кондиционеров, и украшенный по периметру мокрыми пятнами бесконечной капели с оных. Цокольная прохлада привела нас к двери из крупноячеистой решетки, за которой двое – парнишка и пухлая, улыбчивая по умолчанию, девушка, быстренько ликвидировали еще один мой повод для стресса, подтвердили, что да, для данного господина номер забронирован и оплачен. Лишь осталось внести полторы тысячи песо залога за возможный ущерб, и – вселяйтесь на здоровье.
       Моргая, я кивнул – бессонные почти что сутки перелета давали о себе знать, молча протянул Изабелле кошелек.
       - Pass, love, they needs45.
       А, ну да. Как без паспорта-то? Я полез в карман за ним – и обмер. Паспорта – того самого, который заграничный, который я с такой натугой получал – его не было. Мгновенно исцелившись от усталости, сонливости, апатии и меланхолии, я принялся шарить рукой в своей сумке, что специально купил для походов по городу. Кошелек, ключи от дома, паспорт российский, свернутая в несколько раз и упрятанная в файл распечатка билетов, каподастр для гитары, все на месте. А паспорта нет.
       - Love?46
       - Я паспорт потерял… - мертвым голосом прошептал я. На миг даже пришло понимание, насколько это шикарно – прилететь в чужую страну, и тут же остаться без документа, без которого ты тут вообще не человек. Не в шутку, не в тестовом режиме – всерьез.
       - Ano ang sinabi mo?47
       Я повторил на английском – срывающимся уже голосом, начиная понимать, что именно сейчас зараза, что стращала меня всю дорогу, наконец-то дорвалась до реальной возможности взять реванш.
       - Где ты его видел в последний раз? – спросила Изабелла. И тут же ответила сама себе:
       - В обменнике, когда деньги менял – ты его забирал?
       Мозг тут же прекратил судорожные скачки, заработал. Так… обменный пункт, я протянул девице в розовом паспорт и доллары, обнял мою девушку, забрал цветастый букет из чужих денег, еще ухмыльнулся, пряча в карман местную мелочь с президентской физиономией, а потом мы пошли на выход…
       - Нет… черт….
        Изабелла тут же достала телефон, кому-то позвонила, что-то бодро затараторила на тагалоге, после чего показала мне – мол, можешь им предъявить свой российский паспорт, это формальность.
       - А..?
       Обняв меня, она, не прекращая говорить и даже смеяться в процессе  разговора, повела меня по коридору к комнате G101. Я мертвой рукой отомкнул замок, навстречу нам зевнула узкая комнатенка – зевнула удушающей жарой.
       Закончив говорить, девушка торопливо добралась до окна, отдернула занавеску (за ней обнаружился здоровенный, вживленный в окно, кондиционер), щелкнула тумблером, активируя волну холода. Против воли – я зажмурился, как же, черт возьму, хорошо, когда вот так вот, после удушливой духоты, по твоей шкуре вдруг начинают скользить  вкрадчивые волны искусственного холода…
       - Джоделин сейчас твой паспорт заберет, не переживай, - улыбнулась Изабелла, усаживаясь на кровать. – В обменном ее подруга работает, она сказала, что да, один русский тут свой паспорт забыл. Послезавтра она выходная, отдаст.
       Мои ноги подогнулись сами по себе. Вот никогда  бы не поверил, если бы кто мне начал рассказывать, что этот вот литературный дешевый приемчик под названием «рояль в кустах» имеет хоть какую-то реальную основу под собой.
       - Точно?
       - Точно, - густая волна волос девушки с Филиппин нависла надо мной. – Talagan-talagan48.
       - Очень нечестно, - успел заметить я. – It`s a very tuso plan!49
       - Oo50, - согласилась Изабелла, хитро улыбаясь.
       Очень хитро улыбаясь.
      
       На следующий же день мы заторопились – не то, чтобы я сильно рвался за дверь, навстречу удушающему жару и ярко-желтому солнцу, а так же волнам аромата, накатывающим от преющего на шестидесятиградусной жаре мусора, но – оставался только двадцать один день. Забегу немного назад – Изабелла заблаговременно  нашла судью, который за скромную сумму в двадцать тысяч песо (около двадцати шести нашими) готов был признать, что мы не нуждаемся ни в каких месячных курсах по организации семейной жизни, и нас можно вполне спокойно расписать за две недели от момента подачи документов. Осталось только их подать… ну и снять деньги с карточки, ибо та сумма, что у меня была на руках после ликвидации долларов и условной утери паспорта, предназначалась на жизнь – довольно скромную, если учесть что от имеющихся сто тридцати с мелочью тысяч, которые мне удалось наколлекционировать на поездку, шестьдесят три уже приказали долго жить. И скоро исчезнут еще двадцать шесть. Не до жиру, как говорится. С кривой ухмылкой я вспомнил просмотры отчетов путешествующих – острова Себу, Палаван, Бохоль, Боракай и иже с ними, белоснежные пляжи, густая пальмовая зелень и разлапистые листья бананов, тусовки в барах с распиванием местной водки из кокосового молока, рыбалка, какой-то сноркелинг, кайтсерфинг, петушиные бои и разнообразные фестивали, обилие фото загорелых телес, подводных красот на фоне рифов, и черных в белый горошек туш китовых акул, плаванье с которыми добавляло сочности в отчеты об отдыхе. Ладно, то – для буржуазии, зачастую, веселящейся на те самые «налоги платим», которыми мне частенько тыкали в пять утра вызывающие, которым именно в это время понадобилась срочная консультация офтальмолога на дому по поводу намечающегося кератоконъюнктивита у чада – и которые исходили лютой злобой, узнав, что к ним прибыл не дипломированный заявленный, украшенный сертификатами спереди и сзади, готовый все исцелить одним волшебным поцелуем между ягодиц, а обычный замордованный дежурством и тридцатью вызовами фельдшер…
       Посольство находилось далеко – слишком далеко, чтобы идти туда пешком, да и на джипни туда надо было ехать с тремя пересадками, как объяснила Изабелла. А еще она объяснила, что не для приезжих этот транспорт… ну, так, просто надо иметь в виду, что могут залезть в карман даже при тебе, одной рукой ласково нащупывая бумажник, второй – вежливо тыкая лезвием ножа куда-то под ребра, в район печени. Я посмеялся было, но потом вспомнил увиденных мной людей, разлегшихся посреди импровизированного жилья из коробок, натянутых тряпок и прислоненных к стене дощатых поддонов, вспомних их пустые, изможденные взгляды, высушенные жарой и многодневной голодовкой тела. Да… этим точно терять нечего, эти – могут.
       Прибыло такси, мы торопливо перебрались из уличной жары в недра машины, привычно уже для слуха щелкнул центральный замок, короткая Экскуэлла-стрит изогнулась и тут же закончилась, влившись в Анастасио-стрит, и далее – превращаясь в потоке шумных, безостановочно сигналящих джипни и трициклов в широкую, в шесть полос, Калайян-авеню. Машинально прижимая к себе и ощупывая сумку с кошельком и документами, я разглядывал проносящиеся мимо картины Манилы. Все то же самое – смесь несмешиваемого. Современный вроде бы хайвей, но по обочине плетутся трициклы, обилие мотоциклов и мопедов, грязные окна домов, выходящих на проезжую часть, обилие мусора, шмыгающие жирные и наглые крысы, и дичайшая мешанина спешащих туда-сюда смуглых людей. Вдали – высокие, задирающиеся под облака (облаков, правда, не было, но я уверен, что доставали бы) небоскребы, большинство – еще в процессе строительства, в компании еще более высоких башенных кранов. Чуть ближе – длинные ряды зеленых безымянных для меня деревьев и обилие кокосовых пальм. Дорога забита вяло ползущим потоком машин, яростно сигналящих, вряд ли – по делу, скорее – просто из принципа. Между машинами проворно перебираются уличные торговцы, размахивающие бутылками с водой и сотрясающие висящие на шее лоточки с жареными орехами и сладкими пирожками с мякотью маранга.
       Изабелла улыбнулась, прижалась к моему плечу. Не волнуйся, мол, все понятно – чужой город, чужая страна, чужая земля, даже язык чужой, никто тебя за твой нервняк не осуждает.
       Я глянул на часы. Девять, пятнадцать минут десятого. В России, стало быть, всего лишь четыре утра, еще темно, прохладно, тихо плещется сонное море, и лишь одинокие пешеходы – кто из ранних работяг, кто – из загулявшихся отработавших, тревожат влажную пустоту бульваров… Там даже не утро, пока здесь очень даже день, и русское консульство, островок  отечества на островном  чуждом государстве, уже трудится, не  покладая того, что обычно не покладают в таких случаях. Вовсю заработало стереотипное мышление, мгновенно рисуя некую гасиенду в тени саговых пальм, охраняемую патрулем древних эвкалиптов и не менее древних баньянов, с подстриженной травой, и негром-садовником, гремящим инвентарем в жестяной тачке. Длинная веранда с колоннадой, под ней – стол из ротанга, плетеные кресла из него же, фигурный графин с каким-нибудь «Шато Мутон-Ротшильд», оглушающий треск невидимых цикад из тропических  зарослей. И посол – высокий, солидный, с благородной сединой, чуть тронувшей виски, в непременном смокинге, изящно усаживающийся в кресло и предлагающий мне  сделать то же самое, внимательно слушающий (профессиональная привычка) и вежливо кивающий, коротким «угу» отмечающий ключевые моменты в моей проблеме – после чего, обращаясь непременно по имени-отчеству, грамотно и толково, с небольшим вкраплением профессионального юмора, разъясняющий мне, что и как мне надо сделать, дабы жениться здесь, на филиппинской земле.
       Изабелла дернула меня за руку, пробормотала: «Выходим». Очнувшись от мечтаний, я вышел из такси, щурясь и моргая на яркий солнечный свет. Выбираясь, бросил короткий взгляд на телефон, закрепленный у таксиста на панели. Ну, да, Акация-авеню, вроде бы добрались.
       Как оказалось – не совсем. Брутальный в своей заморенности жарой и прущей толпой охранник, помахивающий дробовиком, настоящим, не картонным, довольно невежливо оттеснил нас с дороги куда-то на обочину, под некое подобие автобусной остановки, накрытой бетонным навесом. Изабелла спросила – он, не глядя на нее, затараторил что-то на тагалоге, не переставая сжимать ложе оружия. Реально стрельнет, что ли?
       - Что он говорит?
       - Говорит, что мы не туда приехали, - ответила Белли. – Тут резиденция посла. А консульство – на Рада-стрит.
       Я длинно выругался, угрюмо и кратковременно порадовавшись, что тут никто не понимает русского.
        - Так какого же хрена это нигде не написано?
       - Сэр, не ко мне вопрос! – ответил охранник, все так же, не встречаясь взглядом, когда я, остыв малость, перевел вопрос. – Вот адрес, можете ехать туда. Проходите, сэр, проходите!
       Сзади замаячил второй боец – и тоже с дробовиком. За ними уходила вдаль тенистая, заросшая высокими кронистыми деревьями, улица, по которой так и тянуло пройтись пешком – возможно, под этой разлапистой тенью вкупе с легким ветерком было бы даже прохладно. Но – наш путь лежал обратно, на залитый солнцем проспект Акации, чтоб его.
       - Не ругайся, пожалуйста, - попросил Изабелла, все сжимая мой локоть. Слов, разумеется, она не понимала, но интонация не давала повода для двойного толкования. – Я сейчас вызову такси.
       Я выдохнул.
       - Прости… да, вызывай.
       Двадцать минут ожидания на иссушающей жаре. Рев ползущей мимо пробки, сигналы машин, бибиканье гудков джипни, крики водителей трициклов, подманивающих клиентов «Sir, pumunta, sir!51». Потерянное время аж до десяти часов утра.
       Новое такси, блаженная прохлада на смену духоте, очередные двести песо, перекочевавшие водителю. Нет, не жмот я, даже в магазин без калькулятора хожу. Я – в чужой стране, и большая часть из того, что я сейчас трачу, взята в кредит – тот самый, который берешь ненадолго и чужое, а после отдаешь свое и навсегда, с процентами. Против воли – я поймал себя на том, что верхняя губа ползет вверх, провоцируя оскал, и уже хочется кому-нибудь заехать в репу. Например, тому самому козлу в посеребренных висках, что не принял меня на веранде гасиенды, отправив не пойми куда.
        На сей раз такси высадило нас в более деловом районе – справа и слева высились многоэтажки, и даже газоны выглядели постриженными, а публика, перемещавшаяся по тротуарам, имела вполне ухоженный и деловой вид. Перед нами сияло немытым стеклом здание «Легазпи-тауэр», и где-то там, на четвертом этаже, нас ждало вожделенное русское консульство. Нет, не эрудиция – это нам подсказал жестом руки скучающий охранник, не ровня предыдущему, даже не попытавшийся проверить документы и извлечь пистолет из кобуры для наглядности (он присутствовал, не смотря ни на что). Лифт, тянущийся подъем, зевок распахнутых дверей, узкий коридор.
       Так.
       Узкий «предбанник» - забранная в пластиковые панели комнатка, где отсиживается коротко остриженный филиппинец в белой рубашке.
       - Сэр, простите, нам надо в русское посольство…
       Кивнув, он открыл дверь, впуская нас в комнату побольше. Увы, и она не соответствовала моим ожиданиям (гасиенда, ротанговая мебель, вино и трели цикад, помните?). Скучная белая коробка, серый ковролин на полу, четыре ряда простеньких присутственных кресел, на стенах – абстрактная мазня, изображающая лося в стадии зародыша в огромном цветке – или нечто вроде того, я уверен, все  это в дерущем сетчатку диким сочетанием алого и оранжевого, густо размешанного голубыми мазками и окаймленного  черным траурным пунктиром. Сидящие люди – филиппинцы и русские, сосредоточенно упершиеся в телефоны, два скучных окна, из которых работает только одно (второе скрыто глухой стеной закрученных жалюзи), но и за ним – никакого шевеления.
       - Кто последний? – спрашиваю я.
       Простой, казалось бы, вопрос, почему-то остался без ответа – меня осмотрели, взвесили и измерили, сочли не подлежащим уничтожению, но этим дело и ограничилось.
       - Ясно.
       Я уселся рядом с долговязым, неулыбчивым, наряженным в строгую черную майку и какие-то совершенно идиотские, аляпово-желтые шорты, пареньком.
       - Земляк, ты русский?
       - Да русский, русский.
       - Тут как? Очередь или любой подходит?
       - Очередь, - буркнул земляк, и тут же утратил ко мне интерес, повернувшись в симпатичной пухленькой филиппиночке, баюкавшей уснувшего на коленях ребенка – светлая кожа и разрез глаз позволял предположить, что ребенок – их общий, и у этих ребят точно уже все разрешилось в плане бракосочетания. Уверено, его бы советы мне ой как пригодились – если бы эта спина, что сейчас повернута ко мне, была хоть на какой-то градус расположена к общению.
       - Клонируют вас где-то, мудаков, что ли… - произнес я, усаживаясь и вытягивая ноги. Кажется, произнес громче, чем планировал – взгляды на миг снова сосредоточились на мне, на сей раз с откровенной неприязнью, а Изабелла вновь нервно сжала мой локоть и прошептала: «Love, be calm, please52».
       Спокоен я, спокоен. Как убитый труп мертвого покойника. Просто немного грустно от солидарности братьев-славян, которые сейчас от меня духовно дальше, чем девочка-филиппинка, что хочет стать моей женой. Еще на родине завелся просто – нашел, съехав по одному комментарию, страницу некого русского, женившегося на филиппиночке и живущего где-то здесь, в Маниле же, гордо демонстрирующего фото семьи, дочерей, виллы и прочих прелестей забугорной жизни в стране вечного лета. Вот, подумал я тогда, этот классный мужик точно знает все нюансы и подводные камни, ибо живет и плещется тут, он-то точно поможет. Написал ему длинное  письмо из серии «Брат-россиянин, вижу, ты в Филиппинах много чего соображаешь, помоги советом или советами – я хочу жениться на местной девушке, но много чего не знаю». Почти полторы страницы текста откровений, ничего не утаивая – мало ли, может быть, любая деталь имеет значение. Указанный «брат» ответил крайне скупо: «Не занимайтесь ерундой, приезжайте, посмотрите на нее сначала, потом решайте». Вот так вот, в меру строг, в меру сдержан, сказал  -  как отрезал. Само собой, я ответил, что не по моим это доходам – скататься за другой край горизонта просто «на посмотреть», упомянутый  «брат» сообщение прочитал, но отвечать посчитал зазорным.
       Мы сидели долго – так долго, что я уже успел заскучать, затосковать, осатанеть от скуки, и трижды пожалеть, что бросил курить год назад. Периодически, примерно раз минут так в сорок, за окошком возникала девушка – довольно миловидная, чей восточный разрез глаз позволял в ней заподозрить как местную уроженку, так и дочь республики Татарстан. Определить я так и не смог – что на русском, что на английском, что на тагальском она говорила крайне бойко и чисто, без запинок, и оставалось лишь гадать, чьих она кровей будет. Вызываемые ей люди подходил к окну, отдавали документы, брали телефонную белую трубку, что была прикреплена справа от окошка, что-то спрашивали, на что-то отвечали. За отсиженный срок я даже с вялым удовлетворением отметил, что наловчился определять русских от всех прочих посетителей… только русские говорили в раздвижной лоток под окном, не пытаясь воспользоваться телефонной трубкой. Недоверчив наш народ, так уж повелось. Даже если на скамейке будет бумажка «Окрашено», все одно полезем тыкать пальцем.
       Время шло. Люди приходили и уходили. Устав отсиживаться, я встал, потеснив очередного филиппинца с равнодушным «Sorry, aking kainbihan»53.
       - Девушка, леди, мисс, извините? А наша очередь когда-нибудь настанет?
       - Ваша? – удивилась девушка.
       - Ага, наша. Мы тут уже почти пять часов. Тут  есть какая-то очередность вообще?
       - У нас запись по телефону, - вежливо ответила она.
       - По какому телефону? – не менее вежливо ответил я, наливаясь красным.
       - Телефон указан на сайте посольства. Приемные дни – вторник и четверг, с девяти до часу.
       До часу.
       - То есть, сейчас..?
       - Рабочий день у нас закончен, вы можете пока оплатить консульский сбор в банке, - она проворно пропихнула бумагу в раздвижной лоток. – И приходите восемнадцатого числа, это ваш приемный день.
       Против воли – в очередной раз против нее же, у меня перед глазами поднялась и замельтешила красная пелена. Вот вам и посол в смокинге в ротанговой мебели, камарадо – утритесь. Мало ли, как вас занесло в эту страну, может – выпнули на берег проплывающие мимо сомалийские пираты, отпилив пару пальцев на сувениры, может, нет у вас ни денег, ни языковых навыков, ни места проживания. Прием восемнадцатого числа. И не опаздывайте. А то снова недельку прождать придется.
       Я открыл рот – но Изабелла, словно чувствуя, обхватила тонкими ручками меня за живот, и мягко, но настойчиво, поволокла к выходу. Я не сопротивлялся, но хотя яд во мне плескался аж под веками, давил на корень языка и требовал выхода.
       - С-сука! – выдал я, пока открывалась дверь лифта.
       Белли лишь опустила бровки, не отпуская моей руки.
       Мы вышли из здания Легазпи – на шумную улицу, где сновали автомобили и филиппинцы, и с двух сторон неслись свистки дежурных дорожных полицейских, выполняющих работу светофоров, которых тут нет.
       Длинная, страшная, вычурная струя русской матерщины, отточенная годами практики на линейной бригаде. Благо – все эти, что оборачиваются и растерянно улыбаются, все равно не понимают.
       Дышу. Тяжело дышу. Девочка терпеливо ждет.
       - Что теперь? – спрашиваю. 
       - Поехали домой, любимый. Через пять дней вернемся.
       - И поженимся прямо в день моего отлета?
       - Ну, хоть так. Ты все равно будешь мой. Я этого жду.
       - Без первой даже этой брачной ночи?
       Черные глазки Изабеллы смотрят ясно, не моргая.
       - Я твоя жена, aking pusa54. Это все, чего я хочу. Я живу для этого. Пусть даже так.
       Длинный гудок, автомобиль бросается на бордюр, выравнивается, вливается в поток. Полицейский оживляется, свистит, хватается за пояс, где висит револьвер.
       - И я… - шепчу. – И я живу для этого…
       Спасибо тебе, безвестный филиппинский дурак, сбивший два деревца и боднувший столб – все внимание сейчас на тебя. Никому нет дела до двух плачущих, обнимающихся людей, стоящих у закрытого уже для посетителей русского посольства.
       - А я тебя укушу…
       - Не надо меня кусать, я спрячусь…
       - Нет, не спрячешься, я очень хитрая, я найду….
       Где-то далеко, в небе, начинает клубится первая, робкая, пока еще белая и кучевая, тучка, формирующая ядро циклона. Грядет сезон дождей.
       Да глупо это, черт, вот так вот, посреди города…
       Мы ловим такси. По пути покупаем тинапай – местный очень вкусный хлеб, щедро сдобренный изюмом, корицей и какими-то незнакомыми мне вкраплениями, придающими обычной булке одуряюще вкусный запах.
       - Sir? 55
       - Esquella st, please, Makati po,56 - помню, ответил я.
       Длинная пробка, сжигающая ряды машин жара, яростные порывы ветра, набегающего с невидимого моря, задирающие ветки кокосовых пальм, взметающие вверх вихри желтой пыли, накатывающей волнами на стекло автомобиля и распадающейся на крупинки.
       - Джоделин забрала твой паспорт, любимый.
       - Скажи ей – до конца дней буду молиться только за нее, - засмеялся я.
       На экране телефона водителя тянулась унылая бордовая змея пробки. Завыл ветер. Где-то громыхнуло.
       - Не утонем?
       - Не успеем, - серьезно ответила Изабелла. – Мы рядом, а поток пойдет через два часа.
       Мне расхотелось шутить. Мне расхотелось что-либо делать, мне бы добраться до гостиничного номера, от души двинуть кулаком по стене  и выматериться так, как жаждет душа, чтобы аж в ушах звон пошел, и после этого, если уж сильно припрет, сбегать к местному ларьку, взять пива. Да, еще один нюанс, который я успел познать – тут с этим крайне строго. То есть, с продажей спиртного особых ограничений нет, но есть лимит на тару – если ты покупаешь пиво в стеклянной таре (собственно, в другой его и не продают), ты обязан вернуть бутылку. Не вернешь – штраф, а также тебе не продадут еще одну. Так вот, сурово. Даже позавидовал бы экологическому контролю пьющей молодежи, если бы не горы мусора вокруг, от которых разит…
       Грохнуло далеко и как-то неуверенно, и ветер  стих. Навалился солнечный свет, слишком яркий, слишком навязчивый. Рассчитываясь, я широко улыбнулся водителю:
       - Salamat po sa iyong tulong.57
       - Sal`mat, s`r58, - торопливо ответил возница, и тут же исчез. И верно, не сюсюкать же со мной – мол, бледнолицый знает Настоящий Язык Племен, надеется сохранить свой скальп. Много вас тут таких, на мэйфлауэрах приплывших, за мир и дружбу втиравших, хапнувших нашу землю на долгосрочную аренду…
       Удар – ослепляющий, дикий своей болью, отрывающий от всех мыслей, и дурных, и не очень. Как я не заметил эту чертову трубу…? С размаху, не видя, босой ногой, доверчиво растопыренными пальцами, по срезу…
      
       Я лежу на кровати, задрав ногу на стену. Рядом телефон и два пульта  - от приставки и от плоскоэкранного телевизора, оба ненавязчиво подложила мне Изабелла – вдруг затоскую, пока моя девушка бегает за пивом для меня, кривоглазого русского дегенерата, не углядевшего трубу там, где никто отродясь об нее не спотыкался. Тяжело дышу. Ну… ладно-хорошо-замечательно. Есть у нас еще временной резерв, есть буфер… Через пять дней все же придем в консульство, получим эту жеваную бумажку, даже успеем пожениться. Я ее заберу. Заберу. Даже хромать к этому времени перестану, может быть.
       Дверь открывается – Белли улыбается, несет бутылку из темного стекла с надписью «Red Horse», две чашечки с лапшой быстрого приготовления, пакетик с какими-то местными специями, и отдельно – два яйца.
       Я начинаю суетиться, пытаюсь встать и помочь.
       - Ты будешь писать, любимый?
       - А?
       - Вот, твоя клавиатура, сейчас я тебе сделаю лапшу. Пока работай, хорошо? Люблю-люблю-люблю…
       С закружившейся головой – сажусь вертикально. Не бывает таких. Не делают их. Закончили выпуск, еще когда я был ребенком.
       Девочка поставила передо мной мой телефон, подключила к нему Bluetooth-клавиатуру, рядом положила наушники… да, холера, не может быть такого!
       - Белли, а ты?
       - Там «Большой брат» сейчас, я его буду смотреть. Вот, кушай.
       Пластиковый стакан,  обтянутый разорванным полиэтиленом, торчит вверх разовая белая вилка из пластмассы, ничего, по сути, такого – но от горячей воды тянет чем-то остро-пряным, и хитро порезанное вареное яйцо, доведенное до кондиции в электрическом чайнике, золотится крайне, безумно вкусно в оранжевой водице.
       Изабелла сбрасывает с маленьких ножек сандалии, забирается на кровать. На экране – юноши и девушки валяют дурака, пытаясь выиграть друг у друга в откровенно идиотских конкурсах. Где-то я вроде видел такое?
       Открываю пиво, вытягиваю ногу под стол. Морщусь от боли. Глотаю… гадость, сродни родному «ершу». Разве что нет откровенной вони сивухи, которая аж ввинчивается в ноздри.
       Писать? Сейчас? Ну, а почему бы и нет, не в такие ли моменты обычно рука тянется к перу, или к тому, что ему заменяет?
       Делаю еще глоток. Пальцы болят.
       Изабелла смеется – дурачки на экране бьют друг друга здоровенными поролоновыми битами, окрашенными в разные цвета.
       Еще один.
       И еще.
       Легкий туман. Боль умолкает.
       Ну, ладно.
       Набиваю на клавишах:
       «Чемодан – вокзал – Россия».  Сколько раз я слышал эти слова».
       Замираю на миг. Да уж. Сколько раз…
      
      
       Интересно, что же чувствовал Кутузов, проснувшись ранним августовским утром в сухонькой избе от вежливого тычка адъютанта в плечо и сочувственно-настойчивого: «Ваше сиятельство, батюшка Михал-Илларионыч, надо вставать, пора…». Ругнулся, наверное, поддернул отцовскую шинель, старую, траченную молью, штопаную там, где ее дырявили пули и жгли искры от походных костров, дернул босой ногой, зажмурился досадливо, краем цепляющегося за сон сознания понимая, что впереди – страшный день и страшный бой, и, возможно, что падет и Курганная батарея, и флеши не удержат натиск, и казаки Платова лишь зазря полягут - и покраснеет от русской крови речка Колоча, и двинется на беззащитную Москву сверкающее штыками, размахивающее сине-бело-красными штандартами галдящее войско в синих мундирах.  И лучше бы этому дню вообще не начинаться. Но – надо. И генерал-фельдмаршал, кряхтя, поднялся с полатей, мотая головой и моргая единственным зрячим глазом. Вздохнул и спросил: «А что, как дела у князя Петра на левом фланге, любезный? Достроены ли флеши?».
       Я сосредоточено брился, стоя на одной ноге, поджав вторую, покалеченную. Совмещенный санузел – дело давно забытое, еще со времен проживания в хрущевке, в «однушке» - впрочем, и она, по сравнению с моими нынешними апартаментами, казалась безразмерной. Унитаз упирался прямо в дверь, если уж понадобиться на него усесться белому человеку, придется делать это наискось… а еще утром я обнаружил на кафеле странное черное колечко, гладкое, матовое и блестящее. Пока я размышлял, что же это за такое, колечко разомкнулось, продемонстрировав мне сокращающееся сегментарное тело и короткие острые черные рожки на том, что, скорее всего, было головой. Сдернув с кронштейна душ, я мощной струей воды смыл эту непонятную животину  в водосток, брезгливо скривившись. Да, скорее всего, это местный дождевой червяк, заползший  откуда-то из окна, и поводов для паники нет – а может, это эндемичная хищная тварь, которая метко плюется нервнопаралитическим ядом за двенадцать метров, кто его знает…
       Изабелла постучала меня по спине – она готова. Я угукнул, проводя лезвием по щекам, уничтожая последние остатки щетины. В бой – так чистым и выбритым. Если сегодня родное посольство меня обломает точно так же, как сделало это пять дней назад, я сознательно обреку себя на трудности – и закачу там такой скандал, какого не было с тех пор, как Филиппины стали республикой, выпнув испанцев в сторону исторической родины. Минус пять дней, оставшиеся шестнадцать – это лишь чуть больше двух недель, которые нужны на регистрацию брака. Если будет еще одна отсрочка, которая продлится больше двух дней, все остальное уже не будет иметь значения, я просто улечу отсюда холостым и понимающим, что все это было зря – и долг, и почти суточный перелет, и даже моя кровь на кафеле, с которого я смыл незнакомую тварь.
       - Ты готов, любимый?
       - Всегда готов. Я ж пионером был, у меня это по умолчанию.
       - Что, любимый?
       Ах, да, шутить надо с оглядкой – вряд ли местная девочка, которой всего двадцать семь, что-то знает о пионерской организации имени В. И. Ленина, приказавшей долго жить в смутном 91-м году – когда ее еще не было.
       - Такси приехало?
       - Две минуты, сейчас будет.
       Я залил ободранные  немолодой уже бритвой щеки лосьоном, торопливо натянул через голову майку, шлепнул сверху на голову кепку, набросил через плечо сумку с кошельком и документами. Вдумчиво и придирчиво изучил свою физиономию в зеркале. Готов к бою? Готов биться за любовь, как бы пафосно это не прозвучало? Готов вцепиться в отвороты крахмального воротничка того самого, с седыми висками, которого ты даже не видел?
       Я повернулся. Белли уже стояла у дверей – кровать ровно застелена, на столике идеальный порядок, большой пакет с мусором выставлен за дверь, а миндаль глазок искрится чем-то давно забытым, сладким и зовущим душу, отдающим мягким теплом сочинского бабьего лета, когда где-то далеко рокочет гроза, но по листьям платанов и тополей Цветочного бульвара льется золото устало улыбающегося солнца, и лишь чуть пахнет озоном растревоженного далекой бурей воздуха…. Давно забытое чувство чего-то своего, родного. Родного, почти уже потерянного чувства, что ты – дома, ты – в безопасности, что здесь тебя любят и ждут всегда, каким бы ты ни был…
       Готов. И даже готов от души съездить любому, кто в этом усомнится.
       Мы выходим из нашего номера, минуем короткий коридорчик, улыбаемся двум портье (худенький юноша и полноватая девушка, тот же комплект), я говорю заранее заученную фразу: «Aking kainbihan, salamat po sa iyong pag-aalala59», выходим за распахнувшуюся решетчатую дверь (Изабелла, словно случайно, оказывается между мной и той самой чертовой трубой, мягко оттесняя меня в сторону), напротив отеля уже скучает ярко-красная машина такси.
       Снова – минуем утреннюю Эскуэлла-стрит и вливаемся в долгий поток машин и транспортных средств, к ним приравненных. Грязноватые улицы по обеим сторонам, яростно сигналящие джипни, скорчившиеся внутри люди, тискающиеся на лавочках  в духоте и тесноте, запрыгивающие и выпрыгивающие почти что на ходу, прямо на проезжую часть – наших «гаишников» удар бы хватил, им тут штрафовать – в три смены, без сна и отдыха... Лавочки, торгующие всякой всячиной. Мусор, раскиданный по тротуарам.
       Я сжал локоток Изабеллы, кивнул на гору зеленой шелухи, разбросанной возле решетчатой клети, где громоздились непонятные зеленые шары.
       - А что это?
       - Coconuts, love60, - ответила она.
       Да ладно? Кокосы? Вот это?
       Мы уже удалялись, но я жадно прилип к стеклу. Надо же… зеленые, с мягкой шкуркой, разрезаемой с тем же трудом, с которым мы режем арбуз. И, уверен, что вкусные – что мякотью, что упомянутым молоком, и уж точно не похожие на те жесткие яйца динозавров, что продаются у нас за ощутимые деньги, которые надо сверлить дрелью и выдаивать оттуда невнятную мутно-белую жижу, от вкуса которой хочется добежать до ближайшего укромного уголка и дать волю бунтующему желудку. 
       Забитый перекресток, долгие  и переливчатые свистки полицейского, держащего три потока, и выпускающего по главной дороге два основных и один вспомогательный. Против воли – достаю телефон и делаю фото. Не каждый же день такое увидишь. Изабелла усмехается, видела уже фото нашей «дорожной полис» - пухлотелой, жирногубой, вальяжно говорящей «Уважаааааэмый» с откровенным презрением в глазках, признающей лишь полосатую палку в качестве оружия, если придется задерживать преступника.
       Легазпи-тауэр – опять. Выбираемся из такси, рассчитываемся. Входим лифт, жмем кнопку четвертого этажа.
       - Нервничаешь?
       - Да. А ты?
       Изабелла толкает меня в бок маленьким кулачком, напоминает мне мои же слова «If they starts to beat us, we`ll start to cry, but not before!». В вольном переводе же, оригинал звучал как «Будут бить – будем плакать». И нехрен скулить заранее, мой будущий муж, раз уж ты такие пословицы знаешь. Да, уделала. Киваю.
       Снова коробочный «предбанник», снова седоватый, коротко стриженный «ежиком», филиппинец в белой рубашке, молча, уже без вопросов, распахивающий перед нами дверь.
       Надо же. Мы первые – присутственная комната пуста. Я подхожу к окошку – шторка уже отдернута, там горит свет, но, по уже сложившейся традиции, за стеклом никого. Постучать или нет? На правах первого, а?
       Появляется девушка – все та же, татарочка филиппинского происхождения, говорящая на безупречном русском:
       - Доброе утро. Да, я вас помню – вы документы принесли?
       Слова язвительного сарказма, в течение пяти дней тщательно подготавливаемые и шлифуемые, доведенные до бритвенной остроты, тут же застряли где-то в районе перстневидного хряща, не успев родиться. Помнит? Меня? После почти недели и толп людей, прошедших через это окно?
       Я молча пропихнул в лоток свой российский паспорт, свидетельство о рождении, свидетельство о разводе, квитанцию об оплате консульского сбора в пятьсот шестьдесят песо…
       - Да, хорошо, садитесь, ожидайте.
       Она пропала.
       Все? Так просто?
       Растерянно обняв Изабеллу и улыбаясь глупой улыбкой, я сел, как было приказано. Она фыркнула и прижалась к моему плечу, до легкой боли сжав мои пальцы своими пальчиками. Жесткими, неухоженными, без намека на маникюр, с непроходящими мозолями – стирать она привыкла вручную, на доске, в тазике, который выставлен во двор, до простреливающей боли в спине и натертых багровых отеков на ладонных поверхностях. Она стеснялась в нашу первую встречу, отводя глаза, говорила, что мои пальцы выглядят лучше, чем ее… и я ощущал себя каким-то педрилой из модельного гламурно-винтажного салона, потому что – да, она была права, шкура на моих ладонях выглядела куда лучше, чем кожа на ее детских пальчиках. Долго целовал каждый ее пальчик, уговаривая простить меня, дурака из далекой России, что раньше не приехал, не забрал, не уберег…
       Комната заполнялась потихоньку – нашими и филиппинцами в равных пропорциях. На сей раз мы сидели в первом ряду, поэтому я лишь мельком отмечал входящих, со сдержанным удовлетворением хозяина положения отмечая, что на сей раз я уже все сделал, документы поданы, дальше – дело на мази. Справа, слева и сзади нас рассаживались посетители. Скривившись, я увидел персонажа в цветастых шортах – не того, разумеется, но крайне похожего. Мода такая, что ли – в аляпистые портки наряжаться, от которых за весту несет фразой «лопоухий туристо, грабьте меня, люди добрые!»? С ним также была местная девушка, довольно красивая бы, если б не угрюмые складки у ее губ, превращающие личико в застывшую маску.
       - Здорово, земляк. Как сам?
       - Твоими молитвами, - криво ухмыльнулся я.
       Он не обратил на яд внимания, поправил очки, уселся рядом.
       - Женишься, смотрю?
        - Вроде того.
       - Ну и мы тоже, - он коротко мотнул головой за спину, обозначая избранницу. И тут же перешел к действиям:
       - А ты уже свидетельство перевел?
       - Чего перевел?
       Его радостно-изумленный взгляд человека, который только что повстречал ровесника, не знающего, что земля круглая, мгновенно вышиб почву у меня из под ног.
       - То есть – не перевел? Ты серьезно?
       Наверное, это чувство знакомо каждому, кто сдавал хоть раз экзамен. Приходишь ты на этот самый экзамен – далеко как в себе неуверенный, поскольку предмет ты знаешь очень поверхностно, и из сотни билетов, что предстоит тянуть, тебе, в лучшем случае, знакомыми покажутся лишь пять – знакомыми, но не до конца, не до повода радоваться и прыгать. И вот, пока ты мнешься в коридоре, судорожно прислушиваясь к зловещей тишине за окрашенными веником в белый поверх коричневого дверями, на которых саморезом прикручен траурный номерок аудитории  с говорящим номером «101», обязательно поблизости тебя возникнет  вот такая вот падла, которая ненавязчиво заведет разговор -  а ты учил параграф шестнадцать раздела девятнадцать из книги Грибовецкого? Нет? И тридцатую главу из монографии Лютовникова не читал? (это, как правило, уже произносится повышенным тоном, в преддверии назревающей потехи для собравшихся). Так чего ты тут вообще забыл, родной? Вон, люди учили, наизусть знают, и то – сомневаются, идти ли сдавать, или еще годик подождать… ты-то куда со своим рылом в Калашный ряд?
       Жалко моргаю, смотрю на него.
       - А что? Тут вроде же должны перевести, нет?
       Цветастые шорты усмехаются – все с той же снисходительностью профессионала к полному профану, после чего начинают мне объяснять, что он уже, если что, тут торчит третий месяц, два самолета пришлось пропустить (где-то у меня в желудке что-то холодное и острое, взорвавшись, сделало обратное сальто, рухнув вниз), и пока конца-края процессу не видно. Это - в общем. В частности же – перевод нашего родного свидетельства о рождении, без которого брак никто регистрировать не станет, делает только одна контора (длинное филиппинское название, которое мне ни о чем не говорит и которое моментально соскользнуло куда-то в омут памяти, без попытки зацепиться), и то – с расценками по три тысячи песо за страницу.
       - Стоп… кх-кх, - против воли, я сжал его предплечье, поскольку мои голосовые связки перестали повиноваться. – А если мое еще то, которое с РСФСР, которое на разворот, как книжка? Оно считается за лист или за два?
       - Не знаю, - ответствовал с ленивым удовлетворением преодолевшего тяготы брат-россиянин, которого искренне тешит вид неоперившегося, которому все это только предстоит. – Но два листа – это шесть тысяч песо.
       - Зае… сь…, - хрипло выдавил я. – А..?
       - А еще есть один момент, - радостно накинул цветастый. – Это все занимает три или пять дней, как повезет, и результат они не выдают на руки – либо отправляют по почте, либо надо ехать в Кесон-сити забирать… это примерно час на такси туда и два часа обратно. Пробки, сам понимаешь.
       Что-то серое загородило мне весь дневной свет – наглухо, напрочь. Пять дней. Отправка почтой. Шесть, семь, восемь тысяч песо – с пересчетом на рубли, что выйдет еще дороже… И сроки, сроки, которые однозначно сгорают.
       - Слушай, друг, - произнес я, не слыша своего голоса, - а где тут можно деньги со Сбера снять?
       Друг криво ухмыльнулся – с еще более радостным изумлением, словно веселый дурачок, неудачно тупивший все это время, внезапно выдал фразу, ставшую абсолютным хитом тугоумия.
       - Нигде.
       - В смысле?!
       Я уже говорил про что-то холодное, что кувыркалось внутри?
       - Нигде, даже не лезь с ней в банкоматы! Сразу блокируют, и потом надо звонить на горячую линию в Сбербанк, разблокировать. Даже не рыпайся! Не дозвонишься, и еще на роуминге все деньги профукаешь. Там ценник, вроде, от двести рублей за минуту начинается…
       Дослушивал я уже по инерции, мертвым взглядом упираясь в стену. Женился, значит. Прилетел, выходит. Все просто так вот, думал – прилет, женитьба, домой, привезти жену. А оно вон чего – нюансы полезли. И еще такие, от которых в петлю прямо сразу хочется.
       - Любимый, что он тебе сказал? – тихо поинтересовалась Изабелла. – Что с тобой?
       Жалко улыбнувшись ей, я отвернулся. Сказать?  Сломать все, вообще все, даже оставшиеся дни маленького счастья быть вместе, что нам отведены? Или соврать, и пусть на моей совести будет отвратная правда в последний день, когда я уже буду стоять у трапа самолета?
       Прозвучала моя фамилия. Кажется, даже дважды – миндалеглазая сотрудница посольства терпеливо повторила, показывая мне из-за окна рукой, что надо бы уже отрывать зад от сидения.
       Я подошел к окошку, с равнодушием наблюдая, как из лотка ко мне перемещается мой российский паспорт и вожделенный legal capacity – бумажный, сжитый на форзаце толстой бечевой, украшенный тремя печатями и заклеенный длинной зеленой полоской с голографическим отливом.
       - Спасибо…
       - Вы, так понимаю, жениться собрались? – поинтересовалась девушка.
       Ага…
       - Уже нет, наверное, - зло ответил я, чувствуя, как нарастающая откуда-то из желудка горечь жжет глотку. – Никак не получится. Ни сроки, ни средства не позволяют.
       Ни сволочь из российского консульства.
       - Послушайте, - девушка слегка понизила голос. – Вам так прямо принципиально, чтобы ваше свидетельство было переведено на официальном бланке?
       - Ч…что?
       - Вашему судье это принципиально? – терпеливо повторила девушка, мгновенно превращаясь из злобной канцелярской сволочи в фею добра – в моих глазах, с которых содрали пыльную серую паутину. – У вас свидетельство с собой, если надо – я вас сюда пущу, компьютер вам включу, перевести же на английский сами сумеете?
       - Да… да-да! Смогу… сумею!
       - Вот. Давайте вы со своим судьей это обсудите, и подходите тогда.
       Я, моргая внезапно увлажнившимися глазами, кинулся к Изабелле. Объяснил ситуацию. Девочка достала телефон, набрала номер, поговорила, даже посмеялась в процессе разговора. После чего, улыбаясь, ответила мне, что судье все одно – хоть на шкуре бегемота-альбиноса мочой неполовозрелого вомбата все это будет написано, лишь бы с печатью консульства и заверением его же, что сие правда от начала и до конца.
       Кашляя и моргая – стыдно же – я постучался в дверь рядом с окошком, девушка открыла ее, запустив меня в маленькую приемную, куда был выведен здоровенный монитор и родная до боли русская клавиатура.
       - Переводите. Я потом подойду.
       Господи, стыдно-то как, бормотал я себе под нос, сверяя данные своего зеленого с голубым свидетельства о рождении с латиницей примера, лежащего рядом – как я понимаю, Латунцев Сергей Иванович, это тот самый, в цветастых портках, прощелкавший третий самолет и вываливший дикую, по моим заработкам, сумму за документ, с которого я сейчас снимаю копию, с поправкой на личные данные. И вдвойне стыдно – за мысли, грязные и обидные, которые я пять дней вынянчивал, адресно вываливая на ту самую девушку неведомой национальности, что, включив мне комп, сбежала куда-то с пачкой документов. Стыдно и противно, потому что – уже не отыграть, наговорил гадостей, а после них – во рту гадливо, как после пачки сигарет залпом…
       Закончив, я постучал в переборку.
       - Уже?
       - Да.
       - Все, ожидайте.
       Выйдя в присутственную комнату, обняв Изабеллу, я молча уперся взглядом в окошко – большое такое, панорамное, на всю стену, за которым болтался здоровенный российский флаг. По сути, очень похожий на филиппинский, те же цвета, разве что немножко другой порядок, а еще его праву часть украшают золотые звезды и солнце. 
       - Все хорошо, любимый? – поинтересовалась Белла.
       - Сама как думаешь?
       - Ты устал и хочешь есть. Домой придем – я тебе закажу панцит по-кантонски. И ты станешь довольный и хороший.
       Киваю, даже не спрашивая, что за панцит такой, и не отвалится ли моя поджелудочная сразу же после первой ложки, с протяжным криком.
       В окошке снова возникла девушка, поманила меня рукой.
       - Вот вам квитанция, тут через три улицы, на Дела Роза-стрит, банк – они принимают оплату, консульский сбор – тысяча шестьсот песо.
       С легким головокружением я забираю макулатуру, понимая краем еще работающего серого вещества, что тысяча шестьсот – это не семь, восемь и более килопесо, которые мне озвучил тот сукин сын в расцвеченных портках, что уже куда-то пропал.
       - Да-да, конечно…
       Выходим на жаркий фон улицы – расцвет дня, духота, толпы снующих людей, нас начинают пихать и подталкивать, мимо несется поток транспорта, который не способен нас пропустить через дорогу в принципе.
       - Устал?
       - Хрен вам, братья-филиппинцы! – громко говорю я. Потом улыбаюсь, целую Изабеллу в розовенькую щечку, перевожу. – Пошли платить. Пока наша полоса везения не кончилась.
       Мы идем – вдоль Дела Роза, длинной, то и дело перебиваемой другими улицами, параллельно которой идет могучий пешеходный переход, монументально выстроенный из мощных швеллеров над проезжей частью, и тянущийся далеко – и перед нами, и за нашими спинами, по нему спешат толпы, то и дело сливаясь в сторонние ответвления, льнущие к могучим зданиям, сродни Легазпи-тауэр, внутри которых, без сомнения, находятся магазины, кинотеатры, салоны красоты, букмекерские конторы и прочие радости простого филиппинского гражданина, которому посчастливилось зародиться не среди картонных коробок где-нибудь на Тенгко-стрит.
       Банк – что-то длинное в названии, связанное аббревиатурой  с Островами Филиппин, вежливая, но настойчивая охрана на входе, заставляющая снять кепку и открыть сумку, долгая и освежающая струя кондиционера, вмонтированного в потолок, блаженная прохлада, странный девайс, напоминающий кондукторскую сумку из детства – из него требовалось достать бумажный номерок, формой напоминающий оперение стрелы, мягкий мурлык интеркома, оповещающего ожидающих о том, что номер 38 должен пройти к окошку номер 5.
       Изабелла смеется – я растерянно оглядываюсь, не понимая, куда идти – аккуратно направляет меня к небольшому столику, где лежат квитанции на оплату, после чего, вооружившись ручкой, высунув от усердия кончик розового язычка, быстро заполняет одну из них, косясь на бумагу из консульства. Меня зовут, я, вооружившись квитанцией, бреду к стойке, за которой меня встречает улыбающийся банковский служащий, который бодро берет мои бумаги, мои деньги – последняя наличность, что у меня осталась, взамен выдавая мне синюю бумажную полоску – несомненно, местное «уплочено», снабженное штампом банка.
       - Ты устал, - уже не спрашивает, констатирует Изабелла.
       - И ты, - против принятого решения бодриться, я волоку ноги – действительно, жара, нервняк, подаренный сукиным сыном в расписных портках и проведенная почти без сна ночь дают  о себе знать. И еще разболелся палец, наспех замотанный бактерицидными лейкопластырями в четыре слоя – выбираться в город в обмотках из майки Изабеллы почему-то показалось мне кощунственным.
       - Сейчас поедем домой, все будет хорошо.
       - Нескоро мы еще поедем домой… - бормочу я по-русски, имея в виду под словом «дом» не узкую клетушку на Эскуэлла-стрит. – Ох, нескоро.
       - Что, любимый?
       Снова приемная посольства, толпа, вязкая струя пропитанного человеческим потом воздуха, выгоняемого стоящим в углу вентилятором. Снова ожидание – осточертеневшее, давящее, почти физически ощущаемое.
       Наконец – снова возникает девушка за окном, снова зовет меня. Наклоняюсь к лотку.
       - От лица российского консульства на территории Республики Филиппины даем вам наше благословение для заключения брака, - смеется она. – И ждем приглашения на свадьбу!
       Моргаю. Улыбается, искренне, человечески, а в лотке лежит скрепленная печатью и подписью копия моего свидетельства о рождении, та самая, за которой надо мотать в какой-то там Кесон-сити за тридевять земель. Вот оно, решение моих проблем, за короткое ожидание и малую сумму – в сравнении с тем, что отвалили цветастые шорты.
       - Я… ну… , - и, само собой, когда надо что-то сказать такое приличествующее, в меру серьезное, в меру – смешное, на ум лезет какая-то унылая банальщина. – Конечно, если свадьба будет, мы вас позовем….
       Изабелла мягко прильнула справа, что-то сказала на тагальском – девушка, мгновенно, без щелчка и изменения выражения лица, перейдя на этот язык, тут же ответила, они обе засмеялись, я стоял болваном, растерянно улыбаясь. Где-то вертелось желание извиниться, громко и публично, за отвратные мысли и такие же слова, что я говорил, но что-то говорило, что не время и не место сейчас, и вообще…
       - Простите меня, - громко, внятно, наклонившись к лотку, произнес я, так громко, что, кажется, сзади было эхо. – Я про вас гадостей наговорил. Думал, что обычная канцелярщина и офисный планктон тут – а вы ко мне так по-человечески отнеслись, что теперь от стыда сквозь землю провалиться хочется. Простите, пожалуйста. Мне сейчас очень стыдно за свое поведение!
       Лицо – в жар.
       Девушка перестает смеяться, перестает улыбаться, смотрит серьезно, даже с какой-то грустью. Берет трубку. Я, поколебавшись, беру свою.
       - Спасибо, - слышу я. – Ругают часто, а вот так… почти никогда.
       - Вот и я…
       - Спасибо, - она мотает головой куда-то мне за спину, где ждут виз, легализаций своего присутствия, брака, работы и бог знает, чего еще. – Заберите ее, пожалуйста – девочка очень хорошая.
       Снова грустная улыбка. Краем глаза, против воли, отмечаю – кольца на пальце у нее нет.
       - Всего вам хорошего.
       Мы уходим. Распахиваются раздвижные двери, Легазпи-тауэр прощается с нами. По верхушкам небоскребов сейчас растекается оранжевая плавь уходящего солнца. Середина дня миновала, недалек уже вечер… как быстро же летит время. Изабелла тянет меня за локоть – в сторону ближайшего банка, очередного, имеющего букву «Ф» в названии, где, если верить ее опыту, мою карту не заблокируют, не порежут показательно ножницами, а меня не уронят мордой в пол, не упрутся холодным стволом дробовика в затылок. Уходя – поворачиваюсь, смотрю, стараясь запомнить. Ведь, если верить предчувствиям, это место я вижу последний раз в жизни. Вяло хлопает российский флаг на уровне четвертого этажа, скользя полотном по давно не мытым стеклам здания. Гудит дорога. Свистит полицейский на перекрестке. Шелестят листьями безымянные для меня деревья.
       Банк впустил нас – после очередной проверки охраной, корректная девушка, внимательно рассмотрев мою карточку, которую я ей с дрожью продемонстрировал, кивнула, удалилась, вернулась, после чего сказала, что да, сэр может снять средства с нее в банкомате их банка, никаких проблем нет, и приятного сэру дня.
       - Talagan-talaga? – против воли вырвалось у меня.
       - Oo, sir, - засмеялась девушка.
       Ну, ладно, тогда и я таляган, черт с вами. Мы выходим обратно, из чарующе-прохладного помещения банка в удушливую жару улицы, поскольку банкомат находится именно там. Впихиваю карту. Едва не вою, когда вылезает меню на тагальском языке. Изабелла, отводя мою руку, куда-то уверенно тыкает пальчиком – и все дикие слова сменяются на практически уже родной английский. Я даже заморгал, прогоняя нежданный комок в горле. Так… выбор счета… выбор валюты, надо же… выбор купюр… ввод пин-кода… ну?
       Пауза затягивалась. И где-то там, далеко, в снежной летней России, безвестный для меня работник Сбербанка, скрипя валенками по накатанной лыжне, поддергивая сползающий автомат Калашникова, ударами серпа и молота по клавиатуре блокировал мою карту, отнимая все мои оставшиеся денежные средства в пользу безработных танцующих вприсядку бородатых медведей в папахах.
       Банкомат зашуршал, выдавая деньги.
       Черт!
       Пока он не передумал, я торопливо стал выдергивать банкноты и запихивать их в бумажник. Пусть хоть так, хоть по грабительскому курсу, лишь бы не остаться без денег вообще тут, потому что условно коррумпированный судья, какой бы лояльный он ни был, не полюбит меня и мое желание жениться искренне, без денежных средств, о количестве которых мы договорились заранее.
       - Я вызываю такси, любимый?
       - Да, конечно, вызывай.
       - Купим тинапай?
       - А? Да, конечно, купим.
       - А… можно мне мороженое еще?
       Голос у нее дрожит, в любой момент готовясь сказать, что пошутила, что – не надо, что это просто так сказано, и вообще – не надо принимать прямо все всерьез, что она мне говорит. С трудом понимаю, что для простой филиппинской девочки из трущоб мороженое – это как для меня банкет с клоунами, воздушными шарами и пьяной последующей стрельбой по голубям.
       Поворачиваюсь, обнимаю ее, глажу по жестким черным волосам, не избалованным гламурной химией силиконовых бабищ, вываливающих телеса на фото в социальных сетях. Эти-то жрут от души, без намека на воздержание, и три ложки вываренного риса для них – очередная диета от какой-то там спешно похудевшей звездули. Но не ежедневный обед маленькой девушки, изможденной шестидневкой, с восьми утра до девяти вечера, плюс дорога домой на джипни почти час…
       - А можно, я тебе большое мороженое куплю? Самое большое, которое у них есть? И варенье, если в вашей стране вообще знают, что это такое?
       - Нет, любимый, я просто так сказала…
       - Самое большое, - упрямо говорю я, сжимая зубы. – Самое большое, какое только найдем! А если не найдем, я сам пойду искать!
       - Не надо…надо деньги экономить.
       - Купим тебе мороженое, - говорю я, целуя закрывающиеся глазки, мокрые от слез, - тогда и будем экономить. Прямо сразу после этого. Обещаю тебе. Talagan-talagan.
       Звонко пиликнуло сообщением на телефон подъехавшее такси.
       Домой. Прямо сейчас.
       С заездом в магазин за мороженым.
       Самым большим.
      
      
       - Makati City Hall, please! – произнес я, с наслаждением захлопывая дверь такси, отсекая неизбежную жару.
       - Okay, sir, - вяло отозвался водитель – молодой, чрезвычайно худой парень, в какой-то безразмерной, угрюмой расцветки, рубахе, висевшей на нем, как на вешалке. Щелкнули замки на дверях, Эскуэлла-стрит снова заскользила мимо – наш отель, маленький магазинчик, мастерская по ремонту велосипедных насосов, небольшое СТО с вечно толкущимся возле полуразобранных мотоциклов и машин молодняком, заросшая сорняком и молодыми деревцами пустота в сплошной застройке домов – последствия пожара, неожиданно чистенькие стены и надпись «Dental clinic61», забранные в частую решетку окна магазина, продающего «ice candy» и просто лед – здесь это актуально. Напоследок мелькнуло черное жерло тренажерного зала, в глубине которого мелькали потные тела и сновали туда-сюда фрагменты тренажеров. Против воли я содрогнулся – заниматься с отягощениями в такой жаре, без намека на кондиционер (а распахнутая настежь дверь недвусмысленно намекала, что его там нет) мог только упертый фанат бодибилдинга.
       Закрыв глаза, я откинулся на сиденье, краем лишь уха и сознания фиксируя проплывающий за окнами шум Манилы. Судья теперь на очереди, в местной администрации – но на сей раз уже можно не торопиться, очереди там точно нет, нас ждут, и даже подождут, если задержимся, поэтому – можно было сегодня позволить себе поваляться на кровати почти до обеда, рассеянно поглядывая на мельтешение экрана телевизора – реклама, снова реклама, какие-то очередные малопонятные шоу, новости (строго на тагальском), прогноз погоды, опять шоу, опять реклама… Выходя из номера, я слегка виновато покосился в угол комнаты – там отстаивались, покорно ожидая возвращения назад, три пустых литровых бутылки пива «Red horse». Впрочем – слово «слегка» было ключевым, пиво, несмотря на свою вкусовую схожесть с родным еще со студенческих лет «ершом», и точно таким же эффектом – наутро я даже был готов прочитать уверенным голосом лекцию о вреде алкоголизма. Ни в одном глазу, без намека на похмелье, словно спать я свалился после жасминового чая и долгой молитвы Будде Амида, сдобрив сие длинной медитацией.
       Изабелла улыбалась – свежей улыбкой девочки, которая уже успела разочароваться в жизни, но вот, не пойми откуда, небо раскрылось, и прямо ей на ладони упал слиток золота в виде меня. Тот еще слиточек, самокритично добавил я, морщась, вспоминая, как,  допивая третью бутылку, внезапно ощутил в себе корни народовольцев, что ходили в этот самый народ, выбрался вчера на улицу, приняв для самого себя неожиданное решение. Изабелла не спорила, покорно кивнула, но настояла, что посуду понесет она… я уселся на тротуар, достал губную гармошку, длинно ее продул, потер в ладонях, давая металлу согреться. Уже сгустился вечер, шумел город, над безымянным небоскребом с острой крышей плыла огромная полная луна, золотая в аквамариновом небе, было жарко, ветер нес смесь запахов далекого дождя откуда-то с запада, порой переламываясь на почти холодный бриз со стороны Манильского залива, где беглый дождик срывало мощным муссоном в сторону Южно-Китайского моря. Улица была почти пуста – пара-другая десятков пешеходов, редко проезжающие трициклы, и играющие вдали в баскетбол дети почти не считались за публику, днем тут все намного сложнее. Фонари не горели, и не удивительно – их не было, улица освещалась лишь мерцанием окон и плавленым лунным золотом.
       Чего еще надо желать, когда в крови мягко бродит тепло алкоголя, туманящего серое мозговое вещество мягким радостным эндорфиновым наплывом?
       Я вдохнул и выдохнул. Ну?
       Воздух запел, протекая сквозь отверстия, цепляя и заставляя колебаться тонкие металлические язычки.
       «В городе, где я родился, жил мужик, что плавал по морям» - разнеслось по Эскуэлла-стрит. Ноты выплывали неожиданно чистыми, громкими, словно отмытыми недавним ливнем.
       «И он рассказывал нам о своей жизни в краю подводных лодок».
       Такая вот история…
       Краем глаза, впиваясь губами в железо гармошки, я отмечал – прекратил стучать мяч, детки сгрудились в стайку, разглядывая и обсуждая, школьники, замедлив шаг, улыбаясь, поворачивали головы.
       «И вот они мы, плыли прямо к солнцу, пока не нашли море, полное зелени» - громко и насмешливо пела гармошка трелями, улетающими куда-то вверх, к чужим звездам, мерцающим над чужим небом. Или уже не чужим?
       Один прохожий остановился, второй, третий замешкался, поправляя ремни тяжеленного рюкзака.
       «Теперь мы живем посреди волн, на нашей желтой субмарине!», - радостно вывел я, незадействованными мышцами лица давая понять собравшимся, что да – вижу и ценю их внимание. Выдержал паузу, втягивая воздух, касаясь губами шестого отверстия на гармошке. Подергал бровями, приглашая…
       «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine! »
       Хлопки ладоней в такт – неуверенные, робкие.
       «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine!» - громче, сильнее, настойчивее. Филиппинцы улыбались, ладони о ладони ударяли все сильнее и громче.
       «WE ALL LIVE IN A YELLOW SUBMARINE, YELLOW SUBMARINE, YELLOW SUBMARINE!» - почти кричала гармошка, а в груди отчаянно не хватало воздуха, и губы, внезапно пересохнув, с натугой скользили по металлу. Уже хлопали все, а дети даже пританцовывали, вытаптывая незатейливый ритм босыми ногами по мостовой.
       «We all live…» - дальше пойманный слушателями мотив оживал, начинал растекаться в ударах ладоней, цвел в улыбках, гордо взлетал в ночное небо.
       Второй куплет, и долгожданное «And the band begins to play» - и переливистое, тщательно мной оттачиваемое соло, наложенное на песню отрывком военного марша, сложное, дерущее кожу губ, но – крайне эффектное.
       Замираю – ловлю взгляды, и с новой силой выдыхаю воздух в отверстие номер шесть:
       - WE ALL LIVE IN A YELLOW SUBMARINE! YELLOW SUBMARINE! YELLOW SUBMARINE!
       Ритмичные, многочисленные, желанные хлопки:
       - WE ALL LIVE IN A YELLOW SUBMARINE! YELLOW SUBMARINE! YELLOW SUBMARINE!
       Не все подпевают – возможно, даже не знают эту песню, но ритм, мотив, развеселую идею детской песенки, приснившейся Полу Маккартни – почувствовали сразу.
       Заканчиваю долгой трелью на высокой ноте, уходящей, хочется верить, в ультразвук.
       Без удивления ощущаю, как по спине и по вискам стекает пот. Филиппинцы смеются.
       - Marami pang, sir po! Higit pa po!62
       Изабелла протягивает мне бутылку с остатками пива, улыбается – мол, ну, хотел же, празднуй, не стесняйся. Улыбается теплой понимающей улыбкой, которая ну никак не свойственна молодой двадцатисемилетней девочке, настолько правильно понимающей дурачества ее будущего почти что сорокалетнего мужа. Подмигиваю ей, на ухо шепчу вопрос, дожидаюсь перевода, поле обвожу взглядом собравшихся:
       - Marami pang, kaibigan?63
       Гармошка начинает петь о том, что в тяжкий час, когда нагрянет беда, Дева Мария снизошла, сказав мудрые слова «Да пусть будет»…
      
       Но все это – прекрасное вчера, а на данный момент нас ждет суетливое сегодня, и в нем мы должны прибыть в местную мэрию (или City Hall на буржуйском наречии, которое уже вросло в мой язык, и, что самое грустное – даже в мое мышление), где необходимо передать судье весь выстраданный пакет документов, и уже решить вопрос женитьбой. Скашиваю глаза – Изабелла сидит спокойно, не нервничает, не стягивает губки в тонкую ниточку. Может, и правда – вполне себе нормальный мужик этот судья?
       Снова включилась фантазия, куда без нее. Мэрию представлять уже было не надо, я, пока дожидались такси, оживив онлайн-карты, прогулялся по манильским улицам, полюбовался на параллелепипед из коричневого бетона, с зелеными стеклами окон, и длинной мачтой филиппинского флага, развивающегося на маленькой площадочке перед входом, окруженной коротко остриженными кустами. Уверен, будет облицованный гипсокартоном коридор, паркет – вряд ли, но – ковролин или линолеум, подвесной потолок с завитушками черного на гипсово-белом, скукота однообразных стен, массивная дубовая дверь с надписью «Судья такого-то суда такого-то округа, третьей степени, пятой категории, последней стадии», далее – золотом тонко выписаны личные данные, в меру строго, в меру – солидно. Очередь, прохлада, негромкие переговоры посетителей, вежливая девочка-секретарь в строгой юбке, разрезанной сзади до средней трети бедер, приглашающая очередного посетителя. Сплошь официоз и регламент, нужен еще шеф-де-протокол, который шепнет на входе немытой русской деревенщине, сколько раз и после каких шагов надо класть поклоны с расшаркиваниями.
       Надо ли говорить, как расходятся между собой ожидания и реальность?
       Нет, мэрия не подвела, и с фотографией у нее сходство было полным – настолько полным, насколько это вообще возможно, вплоть до освещения, ибо снимок, скорее всего, делали примерно в то же время, в которое мы прибыли туда. Даже охранник, зверем глянувший на наше такси, высаживающее нас слишком долго, преступно долго – он тоже был с той самой фотографии.
       Но после Изабелла, уцепившись пальчиками за мой локоть, потянула меня за собой – прочь от входа и от охранника, куда-то на задворки этого монументального здания, с правого края которого ютились какие-то двухэтажные бараки, по-другому эти строения назвать просто язык не поднимался. Не понимая, но покорно следуя, я шагал за ней, разглядывая сгрудившихся торговцев, водителей трициклов, просто непонятных людей, впивающихся в меня взглядом, проходя между них, слыша, как за спиной довольно громко обсуждают что-то, и, сдается мне, я знал, что. Изабелла, однако, не смущалась, и, отпихнув бочком одного из них, слишком уж рассевшегося, вошла в покосившийся дверной проход, не отпуская моего локтя. Вошел и я.
       Справа в этом загадочном помещении все было грустно – какое-то нагромождение коробок, ящиков, поломанных дощатых клетей, рулоны рубероида, тюки неведомой ткани, жестяной потолок под скелетом обрешетки, без намека на освещение и понимание, как все это относится к судебному делопроизводству. Впрочем, в это все был втиснут древний, даже архаичный стол, в котором, подозреваю, вырос не один и не десять поколений термитов, перекосившийся на все ножки сразу, тем более, что его настойчиво придавливали к земле тяжеленные папки с документами, водруженные на него в количестве, пугающем возможностью обрушения. За столом сидела очень миловидная филиппиночка в белой накрахмаленной рубашечке, чей носик украшали трогательные очки в тонкой посебренной оправе, даже не девушка – девочка почти. Не она ли нас будет венчать, грешным делом?
       Нет. Изабелла слегка подтолкнула меня влево, и мы оказались в крайне тесной комнате, оклеенной обоями – точнее, оклеенной множеством обоев, которые клеили разные люди и в разные времена, кто-то раньше, кто-то – позже, не заморачиваясь стилем и общей идеей. Под потолком тяжело ворочался здоровенный вентилятор, снабженный эксцентриком, заставляющим его поворачиваться во все стороны, и лупил он настолько мощной воздушной струей, что оглушал и сдувал со стола бумаги – поэтому все они были придавлены пресс-папье, роль которого выполняло все, что было тяжелее бумажного листа. За указанным столом сидел судья. Точнее – сидела. Нет, она никак не укладывалась в выстроенный в мозгу образ сурового вершителя закона, в черной мантии и дебильном парике. Передо мной сидела милая бабушка из детства, с седым пучком на затылке, тоже в очках, в роговой оправе, нескладная, наряженная в какое-то несуразное платье, небрежно опирающаяся пухлыми, скрюченными артритом, пальцами, на бумажный бардак на столе. Кроме нее, в комнате находились какие-то юные мальчики и девочки, которые, громко переговариваясь, то и дело носили какие-то бумаги туда-сюда, порой застревая перед ноутбуком – древним, толстым, с, кажется, еще девяносто восьмой «виндой» в качестве операционной системы.
       Против воли – я подергал Изабеллу за майку. Мы точно сюда? Это – судья? Это место, где заключат наш брак? Все понимаю, но не лохотрон ли это по-филиппински, аккурат для русских собакоголовых варваров, вооруженных двадцатью тысячами жмущими им карман песо? Белли повернулась, успокаивающе улыбнулась, стал разговаривать на тагальском. Все, моя роль на этом закончилась, если еще в английской речи я способен улавливать общие фразы, тут уж – извините…
       Сзади нас был обустроен целый религиозный уголок  - стену занимало вышитое бисером многоцветное полотно, перетекающее из желтого в темно-фиолетовый, украшенное по центру  ярко-красным овалом, в центре которого было изображение чаши, креста и чего-то такого еще, мало мне понятного, но, уверен – страшно религиозного и непосредственно относящегося к судебной системе. Чуть ниже, на полочке, выкрашенной в ярко-розовый цвет – фигурки Девы Марии, Иисуса Скорбящего, Иисуса, распахнувшего объятия, и, как без этого, Иисуса распятого, с тщательно дорисованными на керамике каплями крови, вытекающими из-под коричневых шляпок гвоздей, пробивающих ладони и стопы назаретца. Чуть выше этого – вырезанные из розовой бумаги сердечки, наклеенные на стену скотчем, вперемежку с ними  - дипломы, выписанные на имя Урсулы Рейес.
       Упомянутая Урсула, на миг прервавшись, положила артритные пальцы на мое предплечье, острые глаза сквозь очки на миг впились в меня:
       - Sir, are you sure of your decision? There will be no turning back.64
       А то я не знаю. И просто так приперся на другой край света, от нечего делать. Будучи неуверенным и желающим отыграть все при первой же возможности. Лишние деньги просто в кармане завалялись.
       Давя желание стряхнуть эти пальцы с моей руки, смотрю ей в глаза.
       - Oo sigurado ako65.
        Судья Урсула начинает веселиться, а вслед за ней начинают улыбаться непонятные мне мальчики и девочки, что так свободно входят и выходят из кабинета. Кажется, кто-то из них что-то меня спрашивает, но – мои знания тагальского ограничиваются лишь простыми фразами, я лишь криво улыбаюсь на вопросы, не прекращая сверить судью взглядом. Свадьба-то будет, нет? Поулыбаемся потом, даже оптом, давайте уже сейчас главный вопрос решим, ради которого я оторвал зад от дивана, а ноги – от родной земли, и влез в долги, не говоря уж о потерянной крови на кафеле душевой отеля, и миллиардах погибших нейронов в момент стресса, когда я выслушивал откровения этого козла в цветастых шортах.
        Мы заполняем какие-то бумаги – просторные, то и дело задирающиеся под потоком воздуха с потолка, там надо вписать латиницей все наши данные – и мои, и Изабеллы, и наших родителей, как оказывается, латиницей, плюс домашний адрес и прочие паспортные мелочи. Трижды причем. Без помарок. Сопя, мы начинаем, после чего, смущенно, улыбнувшись, пересаживаемся. Оказывается, Изабелла – левша, мы толкаемся локтями, когда пишем…
       Трепетно сверяя написанное со своим паспортом, пишу. Почему-то не оставляет ни на секунду какое-то гадко чувство того, что я сейчас валяю дурака, и не брак мы заключаем, а так… непонятно что. Был уже женат, там все как-то было, не знаю, пафоснее, что ли – узкий коридор с ковром, важная дама, поставленным голосом выговаривающая, что и где писать,  с видом крайнего одолжения назначающая дату регистрации, милостиво оставляющая месяц нам на «подумать»…
       - Отлично, - говорит судья Урсула. – Проверяйте, что написали. Платим, и потом приходите двадцать девятого числа.
       Вот как…
       Меня еще мучил вопрос – как заплатить-то? Вроде как неофициально же – минуя закон, регистрируем брак вне обязательного месячного семинара о том, как быть правильной филиппинской семьей. Может, как обычно, на родине – в конверте, украдкой, под столом, в карман, наивно улыбаясь?
       Нет. Судья спокойно берет деньги, пришпиливает их скрепкой к бумагам, после чего дергает одну из девушек, что-то говорит громко на тагальском. Улавливаю лишь слово «фото» из сказанного. Ага, понятно.
       Девушка манит нас за собой, мы выходим из этой, насквозь несудейской  по моим ожиданиям, комнаты на улицу, бодро переступаем вальяжно лежащих тут и там людей, ныряем в узкий проулок, темный и насквозь пропахший затхлой сыростью, и оказываемся на соседней улице.
       - Dito, pagkatapos ko, mangyaring!66 – говорит девушка, и тут же, сделав смелый шаг на проезжую часть, почти пинает трицикл, резкой тирадой заставив его свернуть. Даже добавляет что-то вслед.
       Мы ныряем в еще один проход – такой же темный, и такой же узкий, и внезапно оказываемся в тесном помещении, его можно даже назвать не помещением, а коридором, образовавшимся двумя притиснутыми друг к другу зданиями, который срослись крышами. Вся дальняя его стена, все ее восемь метров поделены на отсеки, отграниченные друг от друга фанерными перегородками, в каждом стоит клавиатура, и выведен экран монитора, а на перегородке висят наушники. Поверх всего многократно продублирована надпись «Учащимся запрещено находиться здесь во время уроков!». Оно и понятно…
       Тут же находится местная фотостудия – юноша, вооруженный длинноствольным фотоаппаратом, на миг оттесняет нас в коридор, к стене, на которой бежевой краской намалеван однотонный квадрат. Понимаю, что это – фон для фото. Сажусь, замираю. Щелчок. После садится Белли. Снова щелчок. Нам предлагают подождать, после чего где-то в глубине зашумел струйный фотопринтер. Улыбаюсь сначала. Потом улыбка гаснет – мимо пробирается тощий котенок, огромные глаза и огромные ушки, впалые ребра, тощие лапки.
       - Кис-кис-кис, - машинально произношу я.
       Котенок доверчиво тянется к моей руке, касается пальцев мокрым носиком – и сразу же, словно ошпаренный, куда-то убегает, суетливо перебирая худенькими лапами. Видимо, много здесь таких, кто зовет вот так же, чтобы тут же, свернув шею, превратить котика в еду…
       - Ты чего? – спрашивает Изабелла.
       Отмахиваюсь, отворачиваюсь. Сижу к ней спиной, пока глаза высохнут. Нельзя так с котиками… нельзя. Котики хорошие. Их нельзя обижать. Их нельзя голодом морить. Их всех надо забрать, собрать в одном месте, и сделать один большой Кошкин дом, чтобы они всегда жили в сытости и комфорте, кушали и играли, и никогда их никто не обижал.
       Фото готовы. Мы уходим назад, сквозь темный, ощутимо воняющий мочой, проулок. Отдаем все это судье. Дожидаемся вердикта.
       - Да, все хорошо. Приходите двадцать девятого числа, в десять утра. Груму нужен друг, позаботьтесь. Сертификат выдадим через месяц после регистрации. Всего вам хорошего.
       - Груму? – спрашиваю, выходя в очередной раз на солнце.
       - Тебе, - улыбается Изабелла. – У тебя тут друзей нет, я Эдди позову. Он хороший, и знает, что я выхожу замуж. А у меня Руби будет подругой.
       - А-а, - протянул я, соображая, что «грум» - это жених. Я-то думал, грешным делом, что это мальчонка в лапсердаке с длинными полами, который юлит под ногами с целью услужить…  Ладно уж, пусть Эдди, какая разница-то, в принципе, все одно у меня тут, на Филиппинах, друзей нет.
       - Хорошо, любимый?
       - Очень хорошо, - пробормотал я, наблюдая, как бодрая, толстая, явно довольная жизнью – не чета только что увиденному котенку, крыса  деловито пересекает площадку  с флагом перед зданием мэрии, в которое нам так и не посчастливилось попасть.
       - Я вызову такси?
       - Вызывай, конечно.
       На небо наползали черные тучи – чернильно-черные, жрущие золото заката своими клубящимися тушами, наваливающимися на торчащие иглы манильских небоскребов. Тут, у мэрии – светило солнышко, только-только еще начинающее закатываться  в вечернюю сторону, пели мухи, носясь над головой и то и дело налипая на лицо, гудели джипни, останавливаясь и тут же срываясь с места, где-то там, за зубчатой каймой пальм, скоро родится багровый закат. А вот со стороны Макати, куда нам сейчас – прет угрюмая чернота, и гулко громыхает оттуда, и белесые полотна, отвесившиеся от жирных, напитанных гневной водой грядущего тайфуна, туч, свешиваются далеко вниз, уже что-то заливая в Маниле – пока далеко отсюда, но с намеком, что скоро и тут тоже будет весело.
       - Тут так всегда, Белли?
       Моя будущая жена смотрит на меня, потом на мою руку, потом – без особого интереса на черноту, наваливающую на горизонт. Равнодушно отворачивается.
       - Да, всегда.
       Знаю. Ее не напугаешь таким. Был у нее дома уже, когда знакомился с родней. Первый этаж непонятной застройки, узкие две комнатушки, где живут восемь  человек, спящие вповалку вместе в той комнате, что побольше, все ножки столов и шкафов уже заранее украшены вырезанными из пластиковых бутылок «башмачками»  - потому что в сезон дождей то и дело затапливает, бывает – что и по колено, бывает – и по горло… Непроходящая вонь сырости и затхлый ядовитый запах канализационного коллектора. Водяные крысы, частенько заглядывающие в гости в поисках пожрать, благо канал проходит рядом. Узкая улочка за окном, серая стена в качестве вида из единственного окна. Безостановочно орущий соседский петух. Периодически плывущая кровь под окнами, разлетающиеся перья и дикое кудахтанье, переходящее в надрывный хрип, когда соседи режут очередную курицу из выращиваемых в узкой темной каморке, запертой на глухую металлическую дверь с решетчатым окошком. Соседи же – кричат, ругаются, смеются, гомонят, успокаиваясь только глубокой ночью. И сама Тенгко-стрит – узкая, тесная, куда теснее нашей Эскуэлла-стрит, имеющей, на секундочку, две полосы движения… магазинчики, лавочки, мастерские и парикмахерские стандартно зазывают в гости, а господствует над всем этим тяжелый дух преющей на сорокаградусной жаре помойки, которую представляет собой все, на что можно вывалить мусор.
       Это не жизнь. Это выживание – вопреки, и с вялым, сожженным жарой, интересом – насколько еще тебя хватит вот в этом всем? Месяц, год, десяток-другой лет? Или прямо завтра тебя найдут окоченевшим, равнодушно кинут в жестяной возок местного коронера, и отвезут для небрежной аутопсии перед короткими и тут же забывающимися похоронами?
       Я мрачно поковырялся в памяти, перебирая впечатления от визита «домой» - пытаясь вычленить оттуда хоть что-то, что можно представить в позитивном свете… ведь, если верить одной моей знакомой, улыбающейся даже раздавленной на дороге собаке, и радостно направо и налево разливающейся про «счастье жить» - во всем  есть позитивное зерно, главное – найти его и бросить в благодатную почву. Возможно, и есть. Если ты не родился в трущобах Манилы, и не живешь впроголодь, съедая на завтрак и ужин пригоршню пустого, без приправ и соли, риса, видя грязную серь небрежно наляпанного бетона на стене, обросшей мхом, из окна, слыша, как истошно прощается рядом с жизнью очередная курица… Тогда – да, можно петь про любовь Вселенной и улыбание каждому дню – но не тогда, когда это  очередной день в узком, воняющем тухлятиной, ущелье Тенгко-стрит, зажатой в тиски гигантского человеческого муравейника. И завтрашний день будет точно таким же, и послезавтрашний, и все остальные, что вписаны в календарь твоей жизни – до того самого момента, когда ты закроешь глаза уже в последний раз, и тебе станет на все наплевать…
       Изабелла аккуратно сжала мое предплечье. Надо же – приехали. Почти – внезапно обрушившийся дождь лупил тяжелой, грохочущей, непрерывной стеной, обрывая листья с деревьев, выбивая из крыш машин ревущее стаккато, размазывая в мутной пелене все, что было дальше трех метров. Да уж… вот это точно не сочинский дождичек, это страшный тропический ливень, что смывает деревни и даже не особо крупные города. Такси терпеливо ждало, водитель выключил счетчик – видимо, ожидание входило в порядок вещей при стихийных бедствиях.
       - Надолго это, интересно?
       - Всегда по-разному, - ответила Белли. – Бывает, что на пару часов, а иногда и на несколько дней.
       Опасливо покосившись на водителя – не включит ли счетчик на эти самые пару дней, я прилип к оконному стеклу, тщетно пытаясь что-то разглядеть за струями беснующейся воды, отлетающей на окно мощными каплями, которые тут же змеились вниз, уступая место следующим.
       Громыхнуло – тяжело, раскатисто, на миг отблеском пронеслась мощная молния, почти одновременно с ударом. Гроза прямо над нами. Попали, черт бы его.
       Машины встали на дороге, «дворники» остановились, полицейский-регулировщик ожидаемо исчез. Черт, до нашего отеля – пару сотен метров, но вылезать под этот ливень смерти подобно, смоет к чертовой матери, благо, кажется вода начинает булькать где-то уже под днищем машины.
       - Сыграй что-нибудь, - внезапно попросила моя будущая жена.
       - Ты серьезно?
       - Да, - черные глазки Изабеллы были лишены любого намека на насмешку. – Мы, когда тонем дома, всегда песни поем. Так не страшно.
       Возможно, мои знания английского не позволили перевести эту фразу более внятно – в дословном переводе она звучала как-то слишком абсурдно.
       - Ну ладно… - я вытянул из кармана черный чехольчик с губной гармоникой, украшенный стилизованным изображением белого лебедя. Поколебавшись, достал телефон, оживил переводчик, ввел фразу, прочитал, мысленно повторил, после тронул за плечо водителя:
       - Makikipaglaro ba ako ng isang maliit na kainbigan? Sa isip mo ba?67
       - Oо, sir, sigurado, - ответил тот, с любопытством посмотрев на меня. Оно и понятно – заговорившая белая обезьяна интересна сама по себе, а уж  если она еще и обучена выполнять трюки…
       Ливень усилился, ощущение такое, что еще немного – и крыша проломится, не выдержав натиска воды. Уверен, что вода уже выше ступиц колес. Страшно-то как, а? Прям трясусь.
       Длинный продув всех десяти отверстий. Тру металлическую пластинку в руках, согревая. Смотрю на Изабеллу – мягко улыбается, смотрит, ждет.
       Что бы такое сыграть-то? Подходящее моменту, ободряющее и беззаботное…
       Ха!
       Я едва удержался, чтобы не влепить себе ладонью по лбу. Мог бы и раньше сообразить! Просилось же само…
       Вдох, узкое кольцо сжатых губ касаются отверстия гармошки номер шесть.
       - Hey, Jude… - прозвучало в кабине. Филиппинец-водитель сузил глаза в улыбке, разглядывая меня в зеркало заднего вида.
       - Don`t make it bad…
       Я набрал воздуха в грудь. Сильнее, громче:
       - Take a sad song and make it better!
       Remember to let her into your hearth
       Then you can start to make it better!
      
       - Napakabuty, sir!68 – засмеялся водитель, и Изабелла засмеялась следом.
       Заулыбался одними глазами и я, как водитель чуть ранее, рот был занят, выводя длинную трель – фирменное битловское «на-на-на-на-на», с длинным вдохом в вечно капризничающее восьмое отверстие, порой подводящее, и вместо трели выдающее глухой сип. Но не сейчас.
       - Common!69 – выдохнул я, и дернул бровями.
       - Na-na-na-nanana-na! Nanana-na! Hey, Jude! – пропела Белли.
       - NA-NA-NA-NANANA-NA! NA-NA-NA-NANANA-NA! HEY, JUUUUDE! – вывел я.
       - На-на, нанананана! – запели мы все, я – инструментом, моя девушка и водитель – голосами, а еще он стал барабанить по рулевому колесу, выбивая ритм сигналом.
       И так – без остановки, раз за разом, словно каждое «Хей, Джуд!» провоцировало на новый повтор припева, и еще, и еще, пока орется.
       Дождь стих. Резко и неожиданно. По забрызганному стеклу растеклись лучи утопающего в Манильском заливе засыпающего солнца.
       Тяжело дыша, я оторвал гармошку от уже малость онемевших губ… именно это и называют «джэм» музыканты, кажется? Когда вот так вот, внезапно и спонтанно, накатывает, и дальше – до неистового экстаза, до истерики, играешь и играешь, не обращая внимания на усталость и боль в руках, губах, ушах и прочих задействованных частях тела?
       - Here we are, sir, - произнес водитель – улыбка так и не распрощалась с ним. – Thank you po70.
       - Salamat  din po71, - пробормотал я, выбираясь на мокрую улицу, по которой неслись реки мутной воды, кое-где свиваясь в небольшие вскипающие водовороты, бурлящие собранным с улиц мусором.
       Вариантов нет – надо. Мы, хохоча, опустили ноги в несущуюся, приятно холодящую, воду, длинными прыжками понеслись под защиту навеса отеля «Only family Inn». Какое-то время постояли, тяжело дыша, смеясь, разглядывая друг друга, истекая дождевой водой на преступно сухой бетон парковки, до создания луж даже.
       - Мы скоро поженимся, - прижавшись ко мне, уткнувшись носиком куда-то в плечо, едва слышно произнесла моя филиппиночка. – Я не верю.
       - Мне уж тогда что говорить, - шепчу я.
       Чужая страна, другой край горизонта, чужое небо над головой, даже звезды здесь мерцают в другом ритме, и ни одна зараза, кроме той, что взбесила меня в русском посольстве, не говорит тут на моем языке. Не верить бы, не понимать, не принимать…
       Но – верю.
       Может, потому что до сих пор в моей голове звучит проникновенный и слегка ироничный голос Пола Маккартни:
       Так вдохни и выдохни,
       Эй, Джуд, давай уже,
       Ты ждешь кого-то, что ли?
       Нет тут никого, кроме тебя,
       Эй, Джуд, все ты сможешь!
       У тебя есть все, что нужно!
      
      
       Церковь была совершенно непохожа на нашу – как и все в этой стране. Никаких куполов, никакой позолоты, жирных крестов с дорогими камнями напоказ, массивной ограды и осточертевших нищих, с наглым видом вахтеров вымогающих у тебя подаяние, словно плату за вход, и говорящих тебе вслед что-то далеко не на старославянском, если ты указанное подаяние зажал. Если честно, я никогда бы не признал в этом сером, квадратном, никак и ничем не украшенном здании на Орензо-стрит, церковь, если бы Изабелла не потащила меня сюда уверенно, словно бывала ранее – хотя не бывала, точно знаю.
       Филиппинцы религиозны – даже, я бы сказал, напоказ религиозны, насколько это вообще возможно. Испанцы, открывшие и «цивилизовавшие» эти острова, нарекшие их в честь своего короля Филиппа – какого-то там по счету, оставили тут много чего, включая особенности архитектуры, смуглость кожи и имена, однако католицизм все это опережает на много локтей вперед, небрежно фыркая. Отсылки к Иисусу и Деве Марии можно увидеть тут везде – на любом свободном месте, в транспорте ли, в магазине или в присутственном месте. На воротах многих домов красуется изображение Скорбящей Мадонны и красноречивая надпись золотом пониже «Если не Мой Сын введет тебя в Рай, то кому это по силам?». На нашей Эскуэлла-стрит, чуть дальше отеля, поближе к пересечению с более длинной Анастасио-стрит, какой-то добровольный пастор, облачившись в чистую ризу, резко контрастирующую белым цветом с его смуглой кожей и довольно потрепанной одеждой,  каждый вечер, выбираясь на улицу, открывает толстую Библию и начинает чистым, красивым, этого не отнять, и очень проникновенным голосом читать молитвы на латыни. Люди останавливаются, слушают, в нужные моменты крестятся – двумя пальцами, и слева направо – и даже подтягивают тогда, когда его речь переходит в напев гимна. На шее Изабеллы на обычном шнурке – простенький крестик из дерева, на котором скорее угадывается, чем явно читается, фигура распятого божьего сына. И именно она настояла на том, чтобы мы посетили церковь сегодня, пока есть время. Я честно сказал ей, что я – человек не религиозный, перед образами не кланяюсь, в возможность накормить толпу пятью хлебами никогда не верил, превращение воды в вино считаю дешевой клоунадой, а не признаком божественной силы, да и сам факт распятия – откровенной лажей. Ну, допустим, я владыка всего этого шарика, по моему велению вздымаются горы и иссыхают океаны. Я абсолютный хозяин и властелин здесь. И вот, говорил я Белле, узнаю я, что где-то черт знает где, на задворках моей планеты живет маленькое, невзрачное, дикое племя жидкоухих лупоглазов, которым на меня плевать, и которые считают себя властителями и задворок, и всего, что находится за ними, и вообще – жрут падаль и совокупляются с полярными совами. И я, вместо того, чтобы как следует отходить их по тощим задам и показать, кто в доме хозяин – посылаю тихой сапой к ним своего единственного и, прошу заметить, безусловно, любимого сына. С единственной целью – чтобы они его сожрали, во искупление своих грехов. И сожрав – поклонялись горке оставшихся костей, во славу мою, что характерно. Не прекращая жрать падаль и совокупляться с полярными совами. Не диковато звучит разве, а? 
       Изабелла мягко улыбалась, выслушав, после чего все равно потащила меня в церковь. Ладно, напомнил я себе, другая страна, другие нравы и традиции, не выпендривайся. А то, неровен час, закончишь так же, как полярная сова, в кучке совокупляющихся костей… Я подчинился, заранее кривя кислую мину, понимая, что придется гнуть спину и бормотать незнакомые слова молитв, или беззвучно имитировать бормотание, проталкиваясь сквозь толпу верующих, одновременно придерживая сумку и карман, в котором лежит телефон. Верующие – они разные бывают, частенько молитва за благо ближнего своего и вытягивание бумажника из кармана его же идут в тандеме. С истовой любовью к ближнему, что характерно.
       Церковь Гуадалупе Нуэво расположена прямо возле дороги – отделена от нее узким тротуаром, без намека на неприкосновенность церковной земли, за попытку шастать по которой тебя без промедления уязвит копьем один из местных святых прямо в пятку или куда еще. Серый бетонный параллелепипед, нарезанные квадратами стены, окна, забранные толстенными деревянными жалюзи, в ряд – трое дверей из светлой лиственницы, настежь распахнутых. Вход – широкий неф, несерьезно отграниченный от тротуара выкрашенной в белое решетчатой изгородью и такими же воротами, также – нараспах, без стражи, нищих и кассы с прейскурантом. На стене – изрядно потрепанный плакат с компьютерной моделью этого же здания, но здесь оно выше вдвое, обзавелось колокольней и маленькой башенкой с крестом и фигурками скорбящих святых, ниже надпись «National shrine of Our Lady Guadalupe». Плакат не свеж… видимо, мечта местных инквизиторов о том, что когда-то эта церковь воспарит на новый этаж с обозначенными пристройками – пока лишь мечта
       Входим под своды – первое, что я слышу, это длинные радостные трели ласточек, которые, не стесняясь и не боясь, порхают из конца в конец огромного зала, действительно – огромного, без намека на тесноту и давку… Под потолком закреплен гигантский вентилятор, размах лопастей которого наводит меня на мысль, что какой-то вертолет сейчас не может взлететь именно потому, что прихожанам Гуадалупе Нуэво порой бывает жарко на службах. Слегка вогнутые ребра капителей, уходящие вдаль. Алтарь в виде стола, покрытого белой, в золотой росписи, свисающей до пола, скатертью… или как там все это зовется. Оранжевый параллелепипед в дальней стене – вдавленный для контрастного, массивного распятия, парящего под потолком, чуть выше сияющей золотом иконы Девы Марии. Свисающие с потолка люстры. Фигуры святых, большие, почти в человеческий рост, расставленные по периметру. И аккуратные ряды скамеек, расставленные по всей площади церкви. Видимо, только у нас люди должны службу отстоять, даже если тебе уже нормально за шестьдесят…
       На входе – маленькие каменные чаши с водой. Изабелла окунает пальчики в одну из них, вытягивает два из них, и бегло крестится, остановившись перед ближайшим святым. Вверх, вниз, влево, вправо. Смотрит на меня.
       - Я немного другой веры, ничего это?
       Она улыбается и машет рукой. Мол, не бери в голову, никому тут нет дела, какой ты веры. Пришел  - значит тебе это нужно, никто не будет задавать вопросов, и уж точно никто не выпрет за неприглядный вид.
       Ладно.
       Окунаю кончики пальцев в воду, смотрю на стоящего передо мной святого – в белых одеждах, расписанной золотыми цветами ризе, тыкающего пальцем в распахнутую книгу, развернутую ко мне, скорбно закатившему глаза, почти касаюсь пальцами лба… Читаю надпись под статуей.
       «St. Ignatious of Loyola». И дальше что-то еще – на тагальском, видимо – краткая биография. Мне нет нужды читать. У меня хорошая была учительница истории в школе, и так помню.
       Нет, родной. Обойдешься.
       - What`s happening, love72? – обеспокоенно спрашивает Изабелла.
       - Nothing73, - спокойно отвечаю я, огибая статую основателя ордена иезуитов и его же первого генерала, отыскивая взглядом кого-то попроще. Вот, коленопреклоненный монах с ярко выбритой тонзурой, потупивший очи, сложивший ладони в покаянии. Даже не знаю, кто это, но все лучше, чем этот хрен, на чьих руках крови больше, чем на вожде всех народов, чьим именем когда-то звался город на Волге.
       Мы садимся на ближайшую скамью за колонной. Изабелла откидывает назад от скамьи, стоящей перед нами, маленькую деревянную рамку, которая опускается на пол, являя поверхность, оббитую дерматином и подбитую ватой – для коленопреклонения, чтобы не  пачкаться о пол. Практично… и что же, мне тоже? Скашиваю глаза – девочка опускается на колени, опираясь локотками о спинку впереди стоящего сидения, также заботливо украшенную подбивкой, дабы локтям не было больно, складывает ладошки, как недавний монах с тонзурой, закрывает глаза, опускает голову. Верчу головой. Церковь почти пуста – в ее огромном зале только пять или шесть человек, и все, как и Белли, стоят на коленях, молча, не обращая внимания ни на кого и ни на что, безмолвно разговаривают с кем-то.
       Ну… ладно, что ли…
       Поправив сумку, неловко впихнув телефон в задний карман джинсов, опускаюсь на колени, рядом с моей будущей женой. Снова повторяю незнакомое мне крестное знамение двумя пальцами. Закрываю глаза.
       Никогда не любил церкви. Шумно, пафосно, а еще молитвы на старославянском, который я никогда не понимал, всегда раздражали. Раздражала толчея. Раздражали церковные бабки, нагло пихающие, шипящие под бок: «Куды вперси допереж батюшки..?!», раздражали и батюшки – жирные, бородатые, кашляющие и монотонно гундящие что-то невнятное, недоступное, рассказывающие о любви ко всему живому с такой тоской, что хотелось погибнуть на месте. Раздражали свечи – который не хотели гореть, гасли, сгибались, падали, не желая прилипать к канделябрам из фальшивого золота. Раздражали цены и надписи о том, что свечи, купленные вне храма, не имеют святой силы. Раздражали бородатые неряшливые послушники, которые на просьбу заказать молитву за упокой близкого человека разражено отвечали, смотря в сторону: «В лавку церковную идите, там бумага, пишите, деньги там оставьте», и тут же отворачивались, словно сам этот разговор оскорблял их духовное благополучие. Поневоле просилась мысль, что если во всем этом есть Бог – то от него лучше держаться подальше, на всякий случай, вдруг забрызгает…
       Здесь не было батюшек. Не было свечей, не было бабок, не было «Подайте на храм», и никто не лез ко мне – ни в карман, ни в душу.
       Здравствуй, что ли… сын Божий. Слышишь меня?
       На миг я приоткрыл один глаз, стрельнув им на статую Иисуса Радушного – распахнувшего объятия, с толстым венком из цветов, надетым на шею, подсвеченного двумя лампочками, вмонтированными в постамент.
       Не знаю, хотел ли ты меня видеть или не хотел – я пришел. Не сам, жена будущая привела, но – вот он я, стою тут перед тобой, на коленях. Стою зачем-то, а зачем – не знаю. Может, попросить чего-то хочу? Так я тебя и так много раз просил, со счета сбился, сколько – хрен ты мне когда что дал. Помнишь, дружище? А? Раз уж речь зашла? Просил любимую девушку – попадались лишь ушлые бабенки, которые, даже говоря мне «да», при сём вертели головой на все триста шестьдесят, в поисках самца поперспективнее. И бросали – без намека на слезовыделение и муки совести. И не сгорали в адском пламени, которое сулят твои замы в рясах всем изменщикам – я проверял. Просил любимую и любящую жену – где она? Бросила меня в самый неподходящий в жизни момент, год как отца похоронил, что характерно – в годовщину этого же, бросила не думая, легкой поступью сбежав к какому-то сукиному сыну, настолько быстро появившемуся, что поневоле накатывают черные мысли о том, что он уже какое-то время был, а мои головные боли были не от накатывающей возрастной гипертонии, а от быстро растущих из башки рогов. Денег просил у тебя – дабы хотя бы жить не так, как провел свое детство, не в вечный долг и в вечное «не сегодня», чтобы хоть раз пойти в дорогой кабак без дрожи за завтрашний день и без страшных похмельных мыслей на тему того, что теперь до конца месяца придется дико экономить на всем. И в этом ты меня обломал. Хотя не обломал кучу замечательных людей в моем окружении, которые не работали на «Скорой помощи», отродясь не излечили ни одного больного, даже примерно не знают, что такое – пытаться в одно рыло трясущимися неопытными руками интубировать агонирующего пациента в бараке при дрожащем свете зажигалки, слыша булькающий хрип, пытаясь понять, как это, в принципе, в первый-то раз – ставить вену, раздыхивать мешком Амбу, давить на грудь, дефибриллировать, снимать кардиограмму, успевать набирать из выскальзывающих из пальцев ампул адреналин, а потом, после всего этого, подыхая от усталости и накатившей черной депрессии – все это поминутно описать в карте вызова, иначе, даже за самую успешную реанимацию, тебя вывернет шкурой внутрь страховая, которая не желает платить за страховой случай… И у этих чудных людей все есть, и они прям сейчас, свалив с Манилы, «лоу-костером» валят на Боракай, дабы этим вечерком подискотечить на белом песочке, бухнуть местного кокосового пойла, завалить в койку местную черноокую красотку пляжного разлива, после – понырять с аквалангом, полетать на кайте…
       Сложно молиться, когда скрипишь зубами. Да и молитвой это не назвать.
       Сын божий мне не отвечает. Он никогда не отвечает. Ему никогда не было дела для пасынков – своих, видимо, дел навалом….
       Стою вот тут, как идиот, на коленях – в церкви Гуадалупе Нуэво, что на Орензо-стрит, в которую втыкается тенистая и удивительно уютная Анастасио-стрит, выходящая на нашу жаркую и пыльную Эскуэлла. В Макати, густонаселенном и считающимся даже, что интересно, одним из самых благоустроенных районов Манилы, не чета тому же Пасаю, где живет Изабелла. Перелетев через Аравию, Индию, Монголию, Китай… Чудом сумев одолеть препоны совмещенной русско-филиппинской бюрократии, благодаря чему не далее как через полторы недели я снова стану женатым человеком, но на сей раз уже – на самой, наверное, лучшей девушке, которую можно только найти на этой планете… Найдя откуда-то на это все время, средства, найдя добрых людей, что поделились деньгами, напутствовали добрыми советами, до сих пор шлют сообщения «Ты там?», «Долетел?», «Жена как? Готовитесь? Не трусись, все будет шикарно!», «Братан, ты там только не ссы, ладно? Или в лоб дам!».
       Он не отвечает. И, может, даже никогда не ответит.
       Вытираю внезапно ставшие мокрыми глаза, смотрю на молящуюся Изабеллу.
       Да и зачем отвечать, когда он просто делает, не слыша упреков, не отвечая на злобу, ненависть, обиду и яд личной неудовлетворенности. Дает то, что просил, молча, без пафоса и ударов гонка, без намека на благодарность. Пусть не сразу, не через пять минут, и даже не через пять недель – ведь никто и не обещал, что все  хорошее делается прямо сразу, по щучьему велению, через минуту после щелчка пальцами…
       Тебе ли, медик ты хренов, этого не знать? Не ты ли раз за разом, поднимаясь ночью по вызову, ехал, лечил, консультировал, тащил, находил вену, дышал рот-в-рот, когда за «амбушкой» некогда было бежать, глотал оскорбления, успокаивал, утешал, делал «хоть что-нибудь» над телом бездыханной бабушки, просто, чтобы дочь не билась в истерике?
       - Прости… - шепчу, даже не слыша себя. – Прости дурака… прости…
       Ласточки порхают под потолком, воздух гудит от стрекота крыльев. Гудят джипни за стеной, и слышатся зазывные голоса водителей трициклов, отбивающих у предыдущих клиентуру.
       Прости, пожалуйста… только сейчас до меня, барана тугоумного, дошло, как много ты для меня сделал, как много случайных линий ты свел в одну точку, чтобы один ленивый болван из России смог оторвать свой зад от дивана, и сейчас оказаться здесь, в Маниле, рядом с той, может, единственной на свете, которая говорит «люблю» без малейшей лжи в голосе, отдавая всю себя этому слову, и готовой всю себя посвятить только тебе.
       Прости меня…
       Иисус Радушный молча и ласково смотрит на меня, распахивая объятия. Рядом с ним стоит Дева Мария, чуть поодаль – еще какой-то очень святой старец в алой с желтым епископской митре, с воздетой вверх рукой и жезлом, зажатым в нем.
       - Are you done, love?74 – спрашивает Изабелла.
       Киваю, встаю. Беру ее за тонкую смуглую ручку, изо всех  сил сжимаю пальцы. Выходя, мы снова окунаем их, пальцы, в каменную чашу, крестимся на выходе. В последний момент ловлю себя на том, что – перекрестился, запамятовав, по вросшей уже привычке – тремя пальцами и по-православному. Смотрю на прихожан – тех четырех, что стоят на коленях. На служку, который равнодушно трет нос. На Изабеллу. На статую Иисуса Радушного. На волоокого Игнатия Лойолу даже смотрю.
       Никому нет дела. Истребили уже давно Sanctum Officium75, и, спасибо тебе, Радушный, что сюда, несмотря на испанское засилие некогда, не добрались больные на голову ублюдки вроде Томазо Торквемады76.
       Выходя, я от души кланяюсь церкви Гуадалупе Нуэво, что бы это ни значило.
       - Now we need to go to «Seven-Eleven», love, oo? We`ll buy some food and water, and I need to buy washing powder77.
       - Oo, sigurado, - привычно отвечаю я. Мы уходим вверх по Орензо, минуем перекресток, сворачиваем на Нуэстра Фабиан, а дальше уже, в конце этой длинной грязной и пыльной улочки, представленной, преимущественно, прачечными, находится местный народным магазинчик, с названием «Seven-Eleven», как понимаю, намекающим, что данное заведение работает с семи утра до одиннадцати вечера, со знаковой вывеской на фронтоне из оранжевой, зеленой и красной полос, чередующихся с белыми, в центре которых расположилась оранжевая же семерка, перечеркнутая зеленой надписью «eleven». Этот популярный здесь мини-маркет присутствует почти на каждом углу, и сочетает в себе магазин, маленькое кафе и даже филиал дешевой аптеки – в прошлый раз я там углядел на одной из полочек противовоспалительные, антигистаминные и даже противозачаточные препараты, наваленные без всякой системы, следом за лапшой быстрого приготовления. Впрочем, Изабелла, проследив за моим взглядом, покачала головой – мол, здесь их точно покупать не стоит, потому что даже мышиный горох и лебяжью плесень, из которой изготавливается в аптеках местный парацетамол, исхитряются подделывать, а печень тоже имеет предел прочности, не все может переварить…
       Наслаждаясь лютым холодом лупящей с потолка струи воздуха из могучего кондиционера, я беззастенчиво оттесняю двух сильно уж рассевшихся школьников на лавочках у входа – справа от него три стола, и местные пионеры сейчас громко вкушают обед, о чем гомонят так, что в ушах начинают покрываться трещинами слуховые кости. Мы берем упаковки быстрого приготовления, два пакетика со стиральным порошком, маленьких, напоминающих упаковку жвачки, три яйца, лежащих запросто, между чипсами и упаковками сигарет, я сдергиваю с полки тяжеленную десятилитровую бутылку с питьевой водой.
       Расчет у кассы – медлительная филиппиночка, скорее девочка, чем девушка, неспешно упаковывает все наши покупки в «plastic», как они тут называют бумажные пакеты, каждую покупку – отдельно. Уже даже не пытаюсь удивляться, просто жду, протянув Белле кошелек с чужеродными для меня купюрами розового, желтого и зеленого цвета. Жду, пока она рассчитается, вздергиваю бутылку на плечо, второй рукой забираю пакет с едой. Уворачиваюсь от Изабеллы, которая забавно скалит мордашку, обещая укусить, потому что мужчина не должен так напрягаться, это тяжело, это неправильно. Пытаюсь убедить себя в очередной же раз, что мне это не снится.
       Жаркий зевок улицы, через струящиеся потоки, регулируемые свистками взмыленного регулировщика – местная быстроедовая забегаловка под названием «Jollibee», некая помесь «Макдональдса» и ему подобных заведений. У входа стоит забавный маскот – толстенькая попастенькая пчела в белой фуражке и кургузом бело-красном пиджачке, которая пританцовывает, приглашая внутрь. Пританцовывает, сразу отдаю должное, красиво – звучит явно тематическая под ее танец музыка, «Джолиби» радостно выплясывает под нее, дергая поролоновой полосатой попой, размахивая руками в белых перчатках и забавно переваливаясь.  Против воли – хочется смотреть, танец действительно красивый, музыка в такт и тему, а еще преисполняешься уважения к тому маленькому филиппинцу или филиппиночке, что сейчас пыхтит внутри этой куклы, исходя потом от дичайшей жары. Дверь нам распахивает корректный охранник – голубая рубашка, нашивки, полный обвес на поясе (наручники, дубинка, электрошокер, аптечка первой помощи, и обязательное оружие напоказ), мы входим в прохладное помещение. По сути, ничего нового здесь нас не ждет  - длинный прилавок, дисплеи с предложениями блюд по скидке, местные эквиваленты «свободной кассы» в белых фуражках, улыбающаяся девушка, подбегающая к самой длинной очереди и снимающая заказы оттуда, дабы стоящие не ждали…
       Уходя, мы еще раз оборачиваемся – местный Джолиби снова танцует, забавно потряхивая попкой и вздергивая вверх руки в белых перчатках. Напротив – толпа молодежи, и все вытягивают руки со смартфонами, снимая.
       - У них сейчас битва с Бургерами, - смеется Изабелла. – Они записывают видео танца, скидывают на сайт. А потом устраивают где-нибудь в центре финал – прямо на улице. Очень красиво, я один раз видела. Джолиби танцуют – потом Бургеры, потом опять Джолиби, потом снова Бургеры. Они машины останавливают, дорогу даже перекрывают.
       - Водители им физиономии не бьют?
       - Нет, ты что! Это же круто, это шоу!
       - А-а, шоу…
       Пыхтя, одной рукой держа на плече тяжеленную бутыль с водой, другой – обнимая маленькую Изабеллу, прижимающую к груди бумажный пакет с покупками, я шествую по Эскуэлла-стрит.
       Смотрю на крыши Анастасио, за которыми скрывается бетонный параллелепипед церкви, с иезуитом Лойолой.
       Нет, правда, Радушный… прости. Дураком был. Дураком, по сути, остаюсь. И им, же, судя по всему, и помру. Не изменить это, природа, генетика, девиации воспитания дитяти, возросшего на переломе эпох, пушинкой в мире бурь, как говорил Конфуций.
       Прости. Пожалуйста.
       Моргаю, и мы приближаемся к нашему отелю. В небе снова – огненно-золотая луна, цепляющаяся за безымянный для меня небоскреб с длинным шпилем, уходящем вверх.
       Да простил тебя уже давно, говорит ее свет. Простил и даже забыл все ту гадость, что ты там нагородил. Успокойся уже. Идите, кушайте, твоя девочка только с тобой нормально есть начала, ты не заметил, дурачина? Так иди уже и сделай что-то с этим, в самом деле, она худая, она в свои двадцать семь – всего сорок два кило весит. Потом, ладно уж, разрешаю, сбегай за пивом, и можешь опять поиграть филиппинцам на гармошке своей – кажется, они это оценили и даже полюбили. А потом – обними свою жену во сне, и пусть она забудет, наконец, что на свете есть зло, пока ее обнимают любящие руки.
       Хорошо, беззвучно ответил я луне, я все сделаю, но ты точно…?
       Лунный лик иронично сиял в манильском небе.
       А у тебя еще остались сомнения, мальчик из далекой России? Стоящий сейчас тут, на филиппинской земле, сжимающий руку своей настоящей любви, которая от тебя – не через океан, не через континент, не через экран видеосвязи – а вот она, своя, родная, рядом, даже глаза протирать не надо…
       - Нет у меня сомнений, - буркнул я, отворачиваясь.
       Изабелла внимательно посмотрела на меня. Потом – на луну. Ничего не сказала.
      
       Пока мы ехали, я успел немного устать – жара, давка на дороге, бессонная ночь (ухитрился-таки подхватить какую-то местную заразу, и полночи меня тряс дикий кашель с субфебрильной температурой в обнимку), и общая усталость – они все давали о себе знать. Все же, как ни крути, я сейчас не дома, и ни на секунду об этом не забываю. Чужая земля, чужое небо, чужой воздух. Обняв прикорнувшую ко мне Изабеллу, я аккуратно вставил наушник в свое ухо, второй – в ее ушко, оживил на экране смартфона заранее загруженный клип (мобильный интернет тут – удовольствие дорогое). Девочка смотрит на багрово-темный экран, по которому вышагивает странными, ломаными шагами ее явный двойник – худенькая, изможденная, истощенная отвратной едой и такой же жизнью. На голове у идущей – черный противогаз, обезличивающий ее. Источенное язвами лицо клоуна в кривом зеркале начинает петь. Открываются ворота мрачного карнавала, и шарахающаяся от скрипа каруселей, вспышек огня из ртов его глотателей, звона мишеней в многочисленных тирах и грохота несущихся в никуда вагонеток на русских горках, девушка робко входит. Страшные, пустые, фальшиво улыбающиеся лица окружают ее, и над всем этим веет тяжелый, давящий дух тлена, распада, праха, в который все это скоро превратится – как и распадающаяся на лоскуты сейчас кожа застрявшего в зеркале клоуна в котелке, с заклеенным глазом, скребущим пальцами стекло с той стороны и истошно орущего «Не уходи!!». Волоча за вывернутую руку выигранную куклу, фигура безликой посетительницы Карнавала Тлена удаляется.
       Изабелла мотает головой. Песня ей понравилась, клип – нет. Слишком тяжелый. Я успокаивающе глажу ее по волосам. Это всего лишь песня, расслабься. Тем более – мы приехали.
       Выходим из такси в жар полудня, накатывающегося на нас волнами душащего пламени. Морщусь, моргаю, привыкая после полутьмы машины с тонированными стеклами, приютившей нас почти на час, к яркости окружающей среды.
       Итак – сзади находится бульвар Рохас, по которому удаляется от нас такси, а перед нами местный парк отдыха и культуры, известный как Лунета (или Лунита, кто как произносит). Он же – парк Хосе де Ризаля. Выбираться сюда, в район Интрамуроса (Города-Внутри-Стен, как пояснила мне Изабелла, в переводе с испанского), в разгар летней духоты, идея так себе, но сама мысль о том, что все мое пребывание в Маниле ограничится лишь отелем, церковью Гуадалупе Нуэво, посещением русского посольства и гадостного района Пасай – претила. Черт, я и так пролетаю мимо всех этих купаний с китовыми акулами, плясок на пляжах и прочих туристических развлекух, тут даже до ближайшего пляжа от нашего отеля – почти полтора часа на такси, и пару часов по пробкам – обратно. По району гулять – тоже вариант не самый удачный, потому что район преимущественно пролетарский, и местные, обожженные солнцем, обитатели картонных апартаментов, провожают тебя взглядами, напрочь убивающими атмосферу беззаботного вояжирования. Возможно, пока выручает то, что я выше любого из них на полторы головы – филиппинцы вообще крайне низкорослы, но против лома нет приема, а против толпы даже низкорослых местных гаврошей, особенно, если указанные будут вооружены, не устоит и славянский шкафчик.
       Изабелла предложила – пойдем, погуляем в Лунета-парке. Местная достопримечательность, исторический объект. Я согласился. Какая разница, по сути, все лучше, чем торчать в номере, хоть и под кондиционером…
       И вот они мы – на месте. Прямо перед нами – здоровенная белая мачта, уходящая далеко вверх, с гигантским филиппинским флагом на ней, вяло покачивающимся под скупыми толчками бриза из Манильского залива, который – совсем рядом, руку протяни. Разве что вход туда, поближе к воде, небесплатный – около 500 песо. Там некий парк с демонстрацией военно-морской мощи Республики Филиппины, и, вроде как, посольство Соединенных Штатов. Ну и черт с вами, не видел я соленой воды и посольства, что ли…
       Мы с Изабеллой направляемся к монументу, стоящему прямо за мачтой. Гордо выпрямившийся бронзовый поэт на гранитном постаменте, выпятив грудь, и запрокинув голову, как тогда, в тот момент, когда ему в спину целились ружья филиппинских «сипаев» - сами испанцы не хотели пятнать свою, и так уже шатающуюся тут, репутацию казнью популярного на Филиппинах поэта-революционера, поручили расстрел навербованным местным. Хосе Ризаль… и длинные  промежуточные имена, вплетающиеся в имя-фамилию, ученый, медик, художник, скульптор, и полиглот, знающий около двадцати языков, включая даже мой родной, русский… Раньше наших революционеров понявший, что внедренная колонизаторами в родной филиппинский народ рабская психология приведет лишь к тому, что вчерашние рабы, свергнув тиранию и захапав власть, сами станут тиранами – похуже даже, чем те, кого они свергли. Убитый здесь же, и похороненный прямо под своим монументом.
       Белли протягивает мне цветы – мы купили их заранее, на Анастасио, у бабушки Эсперанза, которая всегда встречает нас широкой, хоть и полностью беззубой, но зато радушной и очень красивой улыбкой, сморщивающей ее личико в забавную гримасу и всегда предлагающей нам купить «айс-кэнди» - замороженные в холодильнике самодельные конфеты, которые она делает из мороженого и сгущенного молока. Мы покупаем. И всегда улыбаемся, когда бабушка Эсперанза торопливо осеняет нас католическим знамением и бормочет молитву во здравие, помахивая розовыми бусинами на запястье, к которым привязан тяжелый крест из черного дерева, несомненно – насквозь святого и безумно дорогого для нее.
       Кладем цветы, стоим, молчим. Изабелла берет меня за руку. Молчу и я. Сказать вроде нечего, не хватает знаний истории, но и молча уходить отсюда как-то нехорошо – если учесть, что монумент Хосе Ризаля я вижу в первый, и, скорее всего, в последний раз в своей жизни. Кто еще из моих соотечественников сможет сказать, что стоял рядом с прахом «первого филиппинца», казненного в 1896-м году?
       - Погиб поэт, невольник чести, - произношу я. – Пал, оклеветанный толпой…
       Изабелла слушает. Внимательно.  Слишком внимательно, чтобы кривляться и  предаваться плагиату с Михаила Юрьевича. Надо уже думать своей головой. И нарушать ритмику.
       - С испанской пулей. С жаждой мести. Плененный – но не преданный собой… кхм…
       Смотрю вверх. Поэт из Филиппин, умерший сто тринадцать лет назад, в свои тридцать пять, моложе меня на пять годов, молчит.
       Не могу я уйти отсюда просто так. Судорожно собираю мысли в кучу, выдавливая из них все поэтическое, что смогла вложить в меня средняя школа и университет.
       Выпрямляюсь. Готов. Слушай меня.
      
       С испанской пулей в теле. С жаждой мести.
       Плененный, но не преданный собой.
       Судом продажным, казнью – несломлённый,
       К земле прильнувший, словно исполин,
       Хосе Ризаль – насквозь огнем пронзенный,
       Ты соль земли, ты гордость Филиппин!
      
       Поднимаю руку, отдаю поэту-герою давным-давно забытый пионерский салют, тех самых годов, когда я и сам верил, что скоро мы полетим на Марс, а по всей Земле воцарится мир всех народов, и никогда больше не нужно будет никому и никого убивать… Прощай, Хосе. Если ты слышал мои стихи, кривые и наспех сложенные, сохрани их в своем сердце, раз уж ты знал даже русский язык…
       Уходим от памятника. Парк огромен. Справа и слева к нему примыкают различные культурные сады – японский, малайский, китайский, забранный в фигурные, вырезанные из цельного куска дерева, парк орхидей, темного дерева домик классической филиппинской хижины, образца доколумбовской эпохи. Правда, все это закрыто – уж непонятно, по какой причине.
       Мимо нас, забавно гудя, ползет колесный паровозик для туристов – и филиппинец, что крутит руль, приветливо машет нам рукой, выкрикивая уже знакомое: «Pumunta, sir»78. Потом он исчезает, и, словно по сигналу, на нас накидываются местные гиды – сразу пять трициклов с худощавыми юношами за рулем окружают, нам назойливо пихают в лицо ламинированные листы, где изображены фотографии явно знаковых мест, и указанные пихающие готовы нас прокатить по вышеобозначенным местам за скромную сумму в триста песо, невзирая на мое решительное, заранее выученное: «Salamat, hindi mo kailanhan!»79. Особо начинает раздражать, что обращаются эти товарищи упорно к Изабелле, игнорируя меня. Мои друзья-армяне, ребята ревнивые и взрывные, за такое придушили бы прямо сразу, без намека на выяснения причин. После пятого подряд «не надо», которое также ушло в никуда,  я отстранил мою девушку, отпихнул назойливо лезущую руку гида, сгреб его за воротник:
       - Проблемы нужны, падла? Охерел, что ли, к моей девчонке лезть?!
       Пихаю в тощую грудь.
       - А?! Здоровья дохрена, козел?!
       Как говорил один персонаж из моего любимого сериала юных лет «Вавилон-5» - порой кулаком и добрым словом можно добиться гораздо больше, чем просто добрым словом. Торговцы местными достопримечательностями, четко уловив интонацию, рассыпались по периферии, бешено крутя педали.
       - Sorry, love, - выдыхаю я.
       - No matter, love, but be calm, please, - тут же отвечает Белли, обхватывая мой локоть. – It`s usally here80.
       - Да понял, понял…
       Мы идем по аллее, устремляясь к тени, отбрасываемой могучими деревьями, чем-то напоминающими наши эвкалипты. Изабелла показывает мне еще один памятник, произносит: «Gombursa». Останавливаюсь. Покачиваю головой, в знак того, что не понимаю. Памятник и памятник – обычная, ничем не примечательная, стела, в виде усеченного конуса, с прикрепленной к ней черной табличкой, на которой невнятным шрифтом были выбиты какие-то строки.
       Изабелла начинает объяснять. Напрягая слух и мои жалкие знания английского, периодически переспрашивая, и несколько раз используя мобильный переводчик, я, наконец, узнаю, что задолго еще до Хосе  Ризаля вот тут, на этой самой площади деревянной и окруженной чавкающей грязью, построенной неподалеку от одноименного военного госпиталя  и казарм Картель ля Лунета, были казнены три католических священника – за организацию мятежа против насаждающих мирный монархизм и благотворную колонизацию испанцев. Собственно, на этой площади, где сейчас раскинулся парк, лишили жизни 158 филиппинцев – по официальной только статистике, публично, напоказ, кого – вешали, кого – удавливали гарротой, особо отличившихся  - обезглавливали, и лишь поближе к нашему времени угомонились, ограничиваясь гуманными расстрелами. И три католических священника – Мариано Гомес, Хозе Бургоз и Хасинто Самора, были одними из них – но именно они положили начало революции, продолжателем идеи которой стал Хосе Ризаль, и после которой, в 1898-м году, наконец-то, островное государство Филиппины стало независимым. Видимо, какой-то есть адский корень в девяностых годах – о каком бы столетии ни шла речь… Если учесть, что независимость Филиппин от Испании плавно перетекала в зависимость от Страны Восходящей Демократии. Аж до 46-го года…
       «Гомбурса»  - это от сложения начальных букв фамилий казненных.
       Мы идем по парку дальше. Парк очень красив. Даже жара почти не мешает. Мешает другое. Почти все газоны парка усеяны людьми, и я потихоньку начинаю понимать, что они, развалившиеся здесь, на траве, вытоптанной и истлевшей, пованивающей застарелой мочой и тем, что похуже, под навесами из полиэтилена, на каких-то несерьезных подстилках, в окружении мусора, раскиданного там и сям, сидят и лежат тут не один час. И даже не один год. Все те же пустые глаза, и вялый интерес, когда ты проходишь мимо, робкие улыбки, и вбивающийся в ноздри запах немытых тел. Их много. Очень много. Все газоны, по сути, усеяны бездомными.
       - Почему они здесь? – тихо спрашиваю Изабеллу.
       Она пожимает плечами.
       - В провинции работы нет. Приезжают сюда. Тут тоже работы нет. Но попрошайничать проще, чем работать, вот и живут. Обратно в провинцию никто не хочет.
       Да уж… у нас, в девяностые, по сути, тоже было такое – но не в таких масштабах, черт возьми… Здесь проще, понятное дело, тут нет зимы, и круглый год, в принципе, можно заниматься цыганщиной, проживая на улице, но, дьявол – я вижу беременную женщину, грязную, неухоженную, спящую на расстеленных газетах (мятых и рваных, не сегодняшних, лежащих уже давно), судя по размеру оттопыренного живота – рожать ей вот-вот. Рядом – возится с едой в пластиковом судке ее супруг, или кто он ей, а сзади, в гнезде из мятых картонных коробок, спят двое детей, лет десять-двенадцать возрастом. Это, так понимаю – удачные попытки, а сколькое было тех, кто, родившись, тут же и испустил дух? Отворачиваюсь. Хрена уж – не цаца я, за годы работы на «Скорой» всякого насмотрелся, но уж никогда не думал, что где-то вот это вот является нормой, а не шокирующим исключением.
       К нам подбегают дети, теребят за руки, за майку, требуют мзду. Подбрасываю монету, давая ей прокрутиться в воздухе и блеснуть, после чего кидаю ее подальше, на дорожку. Убегают. Изабелла кивает – правильно. Всякое бывает, у деток порой заточенные о местный поребрик гвозди в кулаках припрятаны, ткнут – за милую душу.
       Мы пересекаем улицу Мария Ороза, которая разделяет Лунета-парк, отсекая нас от бездомных, оккупировавших газоны, выходим к огромному бассейну, залитому голубой водой, в котором, как я начинаю понимать, представлен полномасштабный макет Филиппин – почти все острова, обозначенные бугорками, торчащими из воды, разве что за исключением самых мелких. Вверх бьют многочисленные фонтаны, и мелкая водяная пыль оседает на наши мокрые от пота лица. Мы пристраиваемся на парапет рядом – лавочек тут нет в принципе, если и были, подозреваю, обитатели газонов давно уперли их в качестве спальных месте.
       - Устал? – улыбается Изабелла.
       Да, устал. Жара, долгая дорога, да и тягостное зрелище нищенства местного населения – оно не мотивирует.
       - Неа, - мотаю головой, и обнимаю жену. – Покажешь мне еще что-нибудь интересное тут?
       - Да, любимый, покажу, - девочка щурится, с наслаждением дышит прохладным, пропитанным водной моросью, воздухом, что налетает на нас от фонтанов. – Немножко позже.
       - Хорошо.
       - А вон Лапу-Лапу, - Белли протягивает руку.
       Смотрю
       В круге деревьев высится брутальный памятник мускулистому воину, сжимающему перед собой упертый в землю меч. Как-то неказисто сжимающему, словно позируя, словно желая напрячь выраженные скульптором грудные мышцы и пресс, тем самым выглядящим не как национальный герой, которым он, безусловно, являлся, а как дешевая пародия на киммерийца Конана, знакомого нам по фильмам эпохи VHS.
       - Кто такой?
       Белли объясняет опять же. Очередной герой, вроде как, по преданию, именно тот, что убил Магеллана, насадившего тут испанщину. Посему и стоит так брутально, опираясь на орудие убийства. Словно после этого испанцы не доили Филиппины аж до конца девятнадцатого столетия. Хотя, и Хосе Ризаль, думаю, не сильно порадовался бы, узнав, что после выпнутых с Филиппин испанцев тут воцарились американцы, а уж после них данную страну ну никак нельзя причислить к разряду процветающих. Тенгко-стрит и газоны Лунета-парка гарантируют.
       - А это что?
       «Это» - красивое, полукруглое здание, оказалось национальным музеем Филиппин, украшенное изящной колоннадой, оно производило впечатление. И вход, думаю, тоже производил его же – ценой. Напомню  - я не жмот, просто в кармане лежали шесть тысяч песо, последние, на которые предстояло прожить еще полторы недели. Без намека на пляжные утехи с акулами и кокосовым пойлом.
       - Ладно, куда дальше?
       - Дальше, Интрамурос, любимый. Пойдем?
       Мы пересекли Лунета-парк в обратном направлении, провожаемые сверлящими мою русскую физиономию глазами местных бездомных. Мальчонка одного из них, сорвавшись с места, выскочил перед нами, заплясал, заголосил, после чего, присев и рванув с места, нацелился на мою сумку с кошельком и документами. Я от души отвесил ему смачный пинок под зад, после чего, вслед его визгу, пробежав несколько шагов следом, вращая глазами, обвел ими же лежащих на газонах местных – влезете в защиту прав несовершеннолетних манильских гопников, а? Не влезли, молча, угрюмо, созерцали меня, сопящего ноздрями, сжимающего кулаки, набычившегося и дергающего головой, словно горилла. Зрелище то еще, наверное…
        На миг я словно протрезвел – чего это я, а? Одичал, что ли? Или жара давит? Беднота же, живут как могут, зачем так уж на них?
       - Позови его, - попросил я Изабеллу. Она кивнула, что-то бойко и затараторила на тагалоге. Мальчишка, спрятавшийся за ствол здоровенной акации, замотал головой, что-то угрожающе ответил, помахивая чумазым кулачком.
       Ладно, черт с тобой. Я достал из кошелька желто-оранжевую купюру с надписью «Dalawampung piso» и цифрой 20, положил ее на брусчатку, показал пальцем – забирай, мол. И не греши больше.
       Мы ушли, покидая Лунета-парк. Я оглянулся, помахал рукой Хосе Ризалю и длинной белой мачте с филиппинским флагом – очень похожим на родной триколор, такой же сине-бело-красный, разве что украшенный золотым солнцем и тремя такого же цвета звездами, символизирующии острова Лусон (тот самый, на котором я сейчас), Висайские острова и Минданао. Синяя полоска на флаге сверху обозначала, что сейчас тут – мир и спокойствие. Вроде бы, если верить прочитанному, в военное время флаг Филиппин менял свои цвета, сбрасывая синий вниз и позволяя взбираться вверх красному.
       Слева от нас шумит – безостановочно и назойливо, шестиполосная Бонифацио-драйв, по ней несутся автобусы, грузовики, ловко снуют вездесущие джипни, все перечисленные безостановочно сигналят; какофонию дополняют регулярные, примерно два в секунду, свистки дорожного полицейского, размахивающего руками в смешных красно-зеленых перчатках. Жара, смог, плюс пятьдесят пять сейчас давит на густеющую в сосудах кровь, а он – стоит, машет руками, и даже ухитряется регулировать движение так, что оно не застревает намертво в знаменитых манильских пробках. Над нами – зеленый коридор из сросшихся акаций и кокосовых пальм, слева – довольно изящный забор, за которым я вижу тщательно постриженный газон, торчащие флажки и снующие смешные машинки, намекающие, что все это является полем для гольфа. Хотя играть в такую жару – это надо реально любить эту непонятную игру…
       Гораздо интереснее то, что за этим полем – а за ним высятся мрачные стены из тесаного и, судя по виду, очень древнего камня, просевшие и поросшие мхом, покрытые выщербинам – то ли от пуль, то ли от времени. Шутка ли – сколько лет прошло с тех пор, как в шестнадцатом веке испанцы, стремясь закрепится здесь и выпихнуть с Лусона как китайских пиратов, регулярно пускавших им кровь, так и малайских мусульман, основали у впадения в Манильский залив реки с варварским названием Пассиг, деревянный форт. Стены эти, если верить вычитанному мной, достигали когда-то в длину три километра, высились аккурат на «три роста» - шесть стандартных метров, и в толщину были сложены аж на 16 метров. Думаю, даже фашистские «тигры», занеси их сюда виток альтернативной истории, малость ошалели бы перед такой преградой. Впрочем, именно «малость», подозреваю - после чего выдернули бы по радио звено «мессеров», закрутивших бы в небе свою страшную «карусель», сносящую к чертовой матери пулеметными трассами защитников с укреплений,  а следом шли бы надсадно гудящие двухмоторные, в зловещей змеиной расцветке, «хейнкели», которые бы, вывалив по две с половиной тонны бомб каждый, не оставили бы от наследия конкистадоров камня на камне – в прямом смысле слова. Хотя, если верить истории – и так, бодание американских и японских армий не оставило Интрамурос вниманием, почти весь он был уничтожен, но после – восстановлен, поскольку – исторический объект, культурное наследие, да и по сути, именно отсюда выросла сегодняшняя Манила.
       - Hello, sir! – отсалютовал мне проезжающий мимо на трицикле филиппинец – смуглый, радостно улыбающийся. Я кивнул и улыбнулся в ответ. Уже привыкаю потихоньку. Сначала смущало, когда на улице тебе кивают, словно давно знакомому, и улыбаются совершенно посторонние люди, некоторые даже протягивают руку. Я спрашивал Изабеллу – это как, нормально? Она смеялась – да, нормально, к приезжим, имеющим европейскую морду, здесь отношение хорошее, возможно, не вполне бескорыстное, но, тем не менее – откровенно позитивное.
       Долгий бульвар вдоль забора тянулся и тянулся. Во рту сохло, но, увы – торговцы водой и ее производными куда-то все запропастились. Не зря же путеводители рекомендуют топать в Лунета-парк с раннего утра, до того, как на город обрушится изнуряющая жара, мягко именуемая в путеводителях «сиестой», выжигающая сало из пор и пот из желез. Изабелла несколько раз обеспокоенно посмотрела на меня – каждый раз я успевал сделать улыбающееся и одухотворенное лицо, любующееся окрестностями и наслаждающееся любованием. Она хмурилась, потому что, думаю, пот, ручьями стекающий по вискам, затылку, спине и шее, заливающий подмышечные впадины и даже паховые складки, делал демонстрируемое наслаждение от прогулки таким же  фальшивым, как двадцатипятирублевое песо.
       Наконец – кольцо развязки, именуемое на дорожном знаке «Anda circle», газончик в центре и бело-красная стела, что-то и кому-то символизирующая в память, у меня уже не было желания выяснять, поворот вправо, длинный ряд джипни, выстроившихся вдоль дороги, и за ними – две створки каменного моста, под которым проходили две полосы движения.
       - Это вход в Интромурос, - сказала Изабелла. И хихикнула. – Я тут никогда не была.
       - Почему?
       - Далеко. Дорого. Только с тобой смогла.
       - Много ли москвичей видели Красную Площадь…  - задумчиво пробормотал я, вытирая лоб.
       - HELLO, SIR! – заорало слева, а следом заголосил сигнал автомобиля. Я невольно дернулся – да какого ж хрена-то?
       Водитель небольшого тягача, украшенного сзади принайтованной  толстыми канатами к бортам синей стрелой подъемного крана, высунувшись в окно, яростно размахивал рукой – явно в мой адрес. Вот же ж…
       Я помахал в ответ, даже выкрикнул: «Magandang araw sa iyo, sir din po!»81.  После мотнул головой и неожиданно засмеялся.
       - Evrething is okay, love?82 – забеспокоилась Изабелла.
       - Oo, love, tama lang83, - я блеснул еще одним освоенным выражением. – Просто, понимаешь, непривычно это.
       - Что, любимый?
       Да ничего, господи! Я обнял ее за талию, и мы вошли под каменную арку мостов, за которыми начинался Интрамурос – маленький пятачок жизни, ямка от семени брошенного, из которого в тысяча пятьсот каком-то там году проклюнулась и разрослась Манила. Просто не приветствуют у нас так интуристов – с такой вот искренней душевностью, вылезая  аж по пояс в окно машины, рискуя боднуть бордюр и столб за ним. И не машут так, словно богатому престарелому родственнику, который успел намекнуть, что уже почти внес тебя в завещание. У нас, как ни прискорбно признать, с таким энтузиазмом могут только нахер послать…
        Узкая, тесная, заставленная машинами, пропахшая выхлопными газами и удушливой жарой Сориано-авеню, и перед нами цель нашего похода – Плаза де Рома, Римская площадь, квадратный сквер, не особо больших размеров, в центре которого – фонтан, а в центре его, в свою очередь, стоит местный «мужик в пиджаке» - точнее, в парике, гордо отставивший ногу, запахнувшись в тогу… или во что он там одет, и вздымающий в небо правую руку со свитком. Карл Четвертый, и, что характерно, этот испанский царек воплощен здесь не за насаждение налогов и усмирение непокорных, а за вполне медицинский факт – ввоз на Филиппины вакцины против оспы. Нетипичное для правящего класса деяние, согласен, поэтому, наверное, ошалевшие от такого филиппинцы и соорудили быстренько памятник. Впрочем, в середине прошлого века его, если верить статье в моем телефоне, торопливо снесли, ибо долой иго, и на фонтан торопливо поставили памятник Гомбурса. Потом, однако же, словно желая подтвердить, что все в мире циклично – памятник скрупулезно восстановили, а Гомбурса сейчас находятся в Национальном музее – в том самом, который я наблюдал в Лунета-парке.
       За площадью, на которой в свое время тореро – матадоры и рехонеадоры, пронзали шпагами быков, находится один из самых знаковых памятников Филиппин – Кафедральный Собор Манилы, он же – Базилика Непорочного Зачатия, построенный в том же шестнадцатом веке, массивный, солидный, подавляющий своей религиозной значимостью. Три мощных портала, надстройка с крестом, слева – колокольня с изразцовой башенкой, украшенной белым циферблатом. Темный камень, три коробовые арки входов, большой купол, яркие витражные окна, снующие по изразцам голуби, мягкий звон колокола, доносящий до нас то ли сексту, то ли лаудесу… или что у них там, у католиков-то? Стою, смотрю, делаю фотографии. Базилику эту строили на этом самом месте с момента основания Города-Внутри-Стен аж шесть раз – и каждый раз либо землетрясение, либо пожар, либо налетающий со стороны Манильского залива тайфун разваливали все попытки утвердить тут власть сына Марии и Иосифа, непорочно зачатого. Лишь последняя попытка, та самая, которую я наблюдаю своими глазами, пережила катаклизмы – в том числе и те, что валились с неба в качестве подарков от Отодзо Ямады из-под коричнево-зеленых крыльев, украшенных красными кругами. 
       Изабелла трогает меня за локоть, говорит, что сейчас вернется. Киваю. Делаю еще несколько фотографий, усаживаюсь на парапет, с удовольствием вытягиваю вперед ноги, особенно левую, гудящую от боли, залепленную поверх струпов бактерицидными пластырями. Устал, да. Но срываться сейчас домой, просто потому, что устал – моветон, ей-богу, если учесть, что второй попытки уже не будет, ни завтра, ни вообще. Выдержим. И не такое выдерживали.
       - Sir, buy a present for your family84, - тут же возникает рядом со мной бабулька из местных, увешанная всякого рода сувенирами, амулетами, крестами, изображениями скорбящей Девы Марии и прочими религиозными фетишами.
       - Salamat, hindi mo kailanhan85, - отмахиваюсь. Отвали, бабуль, не до твоего опиума для народа. Душно, не осатанеть бы от нарастающей Сахары в глотке.
       Но бабуля достает вырезанную из дерева фигурку, висящую на простом льняном шнурке – и я замираю. Черное дерево, резьба явно штучная, детали выведены до дрожи достоверно. Маленькая фигура хрупкой девушки, сжавшейся, одной рукой закрывающей глаза, второй – обхватывающей обнаженную грудь, ей же пытаясь прикрыть явно беременный живот. Линия волос – знакома до боли, я их этим утром расчесывал, черты лица лишь угадываются, зато характерный, слегка приплюснутый филиппинский носик – как живой. Маленькая, сжавшаяся, готовая принять удар на себя, лишь бы защитить нашего ребенка…
       - Magkano?86 – выдохнул я.
       Бабушка назвала цену, я ее даже не услышал, я отдал две купюры, я спрятал фигурку подальше.
       Вернулась Изабелла. Осторожно провела смуглой ладошкой по моей щетинистой щеке:
       - Все в порядке, любимый?
       - Да, все в порядке, - надеюсь, моя улыбка не была вымученной. Статуэтка маленькой Изабеллы, спрятанная в кармане, жгла мою кожу. – Не обращай внимания. Жарко просто. Идем, да?
       - Едем, - девушка показала мне на смешной транспорт – трицикл из синей пластмассы, с пассажирским отсеком сзади на две крохотные лавочки, словно джипни в миниатюре. – Двести песо, они нас сейчас отвезут.
       - За двести песо еще бы и песни пели, не?
       Изабелла захихикала.
       Мы сели в гремящий возок, пожилой филиппинец, принимая от нас купленные Беллой билеты, с забавной внимательностью осмотрел каждый из них (продававшая их девушка находилась ровно в полуметре от нас), повернул ключ, оживляя загадочный двигатель этого возка, после чего засвистел. Выразительно, переливчато, забираясь вверх и сползая вниз в загадочной, одному известной, мелодии. Видимо, ему было плевать на то, что мусульманские его сородичи считают свист голосом нечистого, да и пуритане с Британских Островов всерьез некогда верили, что при издании этого звука обливается кровью сердце у Девы Марии. Впрочем, кажется, тогда шла речь о женском свисте…
       Изабелла прижалась ко мне, на миг коснулась губами, шоколадные глаза, глубокие и чистые, снова сказали мне – спасибо тебе. Ты пришел, издалека, не испугавшись расстояния и цены. Бросил все, сорвался, приехал. Ты сказал мне «люблю», не обманув. Ты сейчас со мной, ты ешь то, что я тебе готовлю, пусть эта еда не блещет изысками и стоит дешево, ты позволяешь заботиться о тебе, ты дал мне почувствовать себя настоящей женщиной. Ты любишь мою страну и мою землю. Я все тебе отдам, мой муж, муж по крови, муж по душе, муж по сердцу, не по смешной записи в бумагах.
       - Mahal na mahal din po kita87, - прошептал я, обнимая ее.
       Мы миновали старые серые стены испанских казарм, увенчанные белыми цветками сампагиты, угрюмые подтеками и разросшимся мхом. Вокруг нас проплывали дома – красивые, достаточно древние, чтобы обратить внимание, из камня, со стрельчатыми окнами, с характерными испанскими балкончиками, вынесенными из здания и окруженными фигурными решетками, под такими в самый раз исполнять серенады под гитару, наблюдая за взмахами веера пассии в лунном свете; справа и слева мелькали церкви, чьи треугольные крыши украшал непременный простой крест и круглое слуховое окно, пониже которого располагалась икона святого. Фигурные фонарики, напоминающие о забытой уже профессии фонарщиков. Крашеные в ярко-зеленый цвет двери, наглухо закрытые засовами того же цвета. Каменные фигурные заборчики, ребристая брусчатка мостовой, выбивающая стаккато из колес катящегося экипажа, загадочные надписи на стенах сродни «Gral. Luna Real De Palacio», полосатые маркизы пристроенных к древним зданиям магазинчиков и кафе с круглыми белыми столиками и полосатыми полотняными стульями….
       Я изо всех сил сжимал в кармане черную фигурку, купленную на Плаза де Рома.
       Перед нами мелькнула табличка: «San Diego Gardens» - и щедро увитые азалией ворота, за которыми высились деревья ухоженного сада испанской виллы. Белые столбы дополняли картину, сам забор скрывала густая жимолость, вплетенная в металл решетки ограды. Оглушительно стрекотали цикады. Одуряюще пахли розовые цветки-«пушистики» китайской мимозы – здоровенной, не чета той, что растет в центре моего города. Там, за оградой, как я понимаю, та самая гасиенда, что мне мерещилась до визита в российское посольство, и руины той самой крепости, что мы видели из-за забора, с возможностью подняться на них и коснуться рукой тех камней, которые были уложены здесь руками безвестных людей в шестнадцатом веке.
       - Мы идем? – Изабелла аккуратно потянула меня за локоть наружу.
       - Да… да-да.
       Маленькая Изабелла в моей руке,  спрятанная в кармане, мягко пульсировала. Иди. Надо. Это история моей земли. Тебе же интересно. Узнай.
       Хорошо, согласился я, входя в пряно пахнущие цветами ворота. Я узнаю. Я хочу.
       Кусочек черного дерева на миг потеплел, соглашаясь.
       Или показалось?
      
       Свадьбы я никогда терпеть не мог. Не знаю почему. Точнее, не знаю, по какой конкретно из причин, любая из них вполне годилась в качестве повода  для неприязни. Не знаю, может, когда-то в древние времена, это реально задумывалось как праздник для молодоженов, призванный торжественно и ярко ввести их во взрослый мир под названием «Семья» - но уж не в наши дни точно. Свадьба, это, в первую очередь – нервотрепка. Это нервняк, это геморрой, это дергающийся и глаз, это споры и даже ссоры – первые, еще до соединения рук с кольцами… ну, по моему опыту сужу, конечно. Уверен, что у деток побогаче, где упакованный батя легкой рукой выкидывает полтора и более цитрусового на яхту, дискач в Дубае и платье «от кутюр», подобных ассоциаций не возникает. Я говорю строго про пролетариат, к которому привык причислять себя.
        Составление списка «кого позвать», например, в тандеме со сравниванием ценника на аренду ресторана, плавно трансформируется в «кого нельзя не позвать, а то обидится». Лимузин, куда без него, мы ж не быдло колхозное – на трахторе в пинжаке в райцентр для «сочетаца»... ну, дескать, намекнуть всем, что для нас, простецких, раскатывать на лимузинах с шампанским и пьяными воплями в окно – обычное дело, каждые три дня практикуем. Транспорт для длинной когорты приглашенных. Возня  с платьем, аренда которого обычно обходится примерно в ту же сумму, что и лимузин, и редко когда спускается ниже четырех нулей. Обязательные же мальчишники и девичники, на которых, зачастую, брачующиеся и делают первый шаг к разводу, развлекаясь по пьяному делу с вызванными «братухами» проститутками (вызванными подружками, опционально – смазливыми стриптизерами с включенной в оплату функцией жигало), в отдельных случаях – успев «намотать на винты» что-нибудь, что потом будет долго лечить венеролог.  Дерготня свадебного дня, когда надо выкупать невесту, рассыпая на разного рода идиотские, призванные, ха-ха, увеселять, конкурсы остатки из взятых в кредит денег, или, что еще хуже, взятых из родительских заначек или дедушкиных-бабушкиных «гробовых» (смешно думать, что простой юноша из среднестатистической семьи, работающий студентом третьего курса за стипендию в пять сотен рублей, сможет своими хилыми силами спонсировать подобный пикничок). Обязательный изнуряющий вечер в ресторане, тамада, тосты, торговля кусками торта, пьяные выплясывания разномастной родни, как близкой, так и крайне отдаленной, и непременное присутствие вусмерть нажравшегося дяди Вани, черт знает кому и каким родственником являющегося, в заикающийся голос заявившего, что свадьба – дерьмо, невеста – шалава районная, и водка – паленая. Драка, как следствие. Полная, абсолютная, наглухо блокирующая любые желания романтично творить любовь на брачном ложе, иссушающая усталость часа так в три ночи, когда свежеобразованная семья все же добирается до дома. Понимание через неделю-другую, когда розовая пелена поздравлений схлынула, а демонстрация свадебных фоток перестала радовать окружающих и стимулировать душу эндорфиновыми уколами чужих восторгов -  что жить придется с родителями, потому как собственный дом, в который радостно закатывают молодожены в американском кино, гремя привязанными пустыми пивными банками к бамперу розового лимузина  – это только в кино.  Американском. Здесь придется проживать с родителями, уж как срастется – либо с его, либо с ее, надев на шею презрительное прозвище «примак»; либо в съемной комнатушке, где зачастую санузел далеко не раздельный, а кухня частенько коммунальная, и еще тараканы прилагаются бонусом, как особая дань романтике молодой семьи, которую ждет, как вещал тамада, долгая и счастливая совместная жизнь. И долги, ага, куда ж от них деться. И гадливое послевкусие после этого «в жизни только раз», особенно когда понимаешь, что вчерашние твои гости, те самые, что радостно плескали вверх водку из рюмок за ваше здоровье и счастье, в одночасье станут глухими и немыми, стоит только попросить о простой, но материальной помощи – например, помочь развезти по адресам знакомых столы, что брали в долг, дабы сэкономить на посадочных местах.
       Назовите меня снобом и циником, но считал и буду считать, что свадьба, как церемония – это лишь бесполезное прожигание денег, которых у тебя нет, дабы пофорсить и пустить пыль в глаза людям, которых ты, в принципе, даже не знаешь, и которым, по большему счету, на тебя наплевать. Мысль не моя, но я с ней очень согласен.
       Особо ненавистна была мне роль свадебного свидетеля – сочетающего в себе роли клоуна, решалы и младшего зама тамады. Возможно, сказывается опыт юных лет, когда скольки-то-там-юродный братец позвал на свадьбу именно в этом качестве. Позже, правда, ненавязчиво выяснилось, что все его друзья от этой почетной роли дружно отказались, и, собственно, если бы не необходимость в данном персонаже, про меня бы указанный родственник нипочем бы не вспомнил бы. Более того, когда указанный поселился в опасной близости от меня, через три дома, за все пять лет, что он там прожил, он даже не сымитировал попытки сказать простую фразу «Брат, спасибо, что отдежурил ту жесткую смену на моей свадьбе, когда родители поцапались и ты их спешно мирил, когда брат жены внезапно решил поиграть в генерала и начал воплями строить меня и мою супругу, когда мы тихо свалили, не попрощавшись – ты это, прости и спасибо, ладно?».
       Изабелла – согласилась со всеми этими доводами. Не спорила. Не возмущалась. Кивала, когда я, размахивая руками, рассказывал ей, как мне, после той чудной свадьбы, пришлось добираться домой на такси за почти две тысячи – мероприятие проходило в другом районе, за двадцать километров от Центра, и уведомить меня о том, что меня там кинут посреди ночи, тихо свалив хором – никто не посчитал нужным. Даже погладила по руке, укладывая обратно встопорщенную шерсть. После чего изложила свой план – и я, не медля ни секунды, с ним согласился, после того, как выслушал. Может быть, потому, что первая фраза этого плана звучала так: «Любимый, мне не нужна свадьба, мне нужна семья»?
       Никогда еще в жизни я так не брился, настолько тщательно, настолько придирчиво, разглядывая в зеркале  свою физиономию так, словно я вижу ее впервые, и раз за разом водил тройным лезвием бритвы по ней, срезая преступно оставшиеся незамеченными волоски. Двадцать девятое июня за окном, и за ним же – дождь стеной, тропический тот самый ливень, вполне нормальный для начавшегося уже и входящего в силу сезона дождей. Утром я посмотрел прогноз – сплошные грозы и ливни на весь остаток моего пребывания здесь, похоже – закончились для меня жаркие дни в Маниле, закаты и игра на гармошке у прохожих на виду на Эскуэлла-стрит. Заливая лицо лосьоном для бритья, я еще раз критично оглядел… сойдет?
       - Ikaw ang aking makulit asawa88, - захихикала Белли, когда я обратился к ней с тем же вопросом, после чего куснула меня за плечо, и прочно утвердилась перед зеркалом, накладывая  макияж. Я боком прокрался мимо, по-другому просто бы не получилось, выход из совмещенного санузла был тесным, а еще мешала спинка стула, единственного в номере, который заняла Белли. Телевизор снова рассыпал рекламные песнопения в обрамлении каких-то неадекватно радостных персонажей, улыбающихся в такт рекламным обещаниям так, что невольно закрадывались подозрения в отношении их психического здоровья. Я натянул джинсы, сдернул с вешалки белую рубашку, что привез из дома, повертел ее перед собой, после чего со вздохом повесил обратно на трубу, на которой она висела, и рухнул на кровать перед кондиционером. Жара, несмотря на дождь, никуда не делась. Если надену ее сейчас, пока Изабелла наводит красоту – через десять минут она, рубашка, в смысле, будет в пятнах пота в самых ненужных и неприглядных местах. Лежа на кровати, я какое-то время рассматривал плоский экран телевизора, где уже знакомая пчела в фуражке, танцуя и размахивая каким-то коричневым шматком мяса в густой, похожей консистенцией на кисель, подливе, что-то вдохновенно распевала про шокирующе вкусный «Джоллиби-би-би-би-биф». Сегодня свадьба. Вот так, прозаично, обыденно, без каких-то намеков на то, что этот день особенный.
       Странное такое двоемыслие вкрадывается в голову, ей-богу. И свадебную суету терпеть не могу, но и простота происходящего как-то нервирует – почему-то снова накатывают мысли, что не в серьез все это, дуракаваляние, и не выпустят мою девочку из страны все равно, скажут, что, мол, если не устроил церемонию по всем правилам, то – не считается…
       Рука потянулась к телефону, я подавил проклятье, уже рвущееся наружу, отпихнул его. Нет. Не хочу. Рылся вчера, вбив  в поиск простую фразу «свадебная церемония на Филиппинах» - просто, чтобы хотя бы понимать, как это вообще и что от меня требуется. Мало ли, вдруг – обезьяну целовать придется, барана резать, с кугуаром плясать, на пальму задом вверх залезать, всяко бывает… Ну, и, как следствие, нарвался по первой же ссылке. Холеная черноволосая красоточка, с тщательно отполированными ногтями и рукой, намертво прилипшей к кудрявым волосам, отклячившая аппетитный задок и вытянувшая губы вперед так, что загнулись уши,  щедро удобренная витаминами и спортивными питанием, без намека на тяжкий труд  в графике «сутки через двое» где-нибудь у станка, разродилась передовицей: «Уже четыре года как мы с бусей мотаемся на тропики поплавать с рыбами….! Даже традицыя! А тут решили пожениться!! Буся сказал – поедем на Филепины! Я такая счастливая! Только сразу сказала ему, что это только для свадьбы, а медовый месяц – пусть думает, потому что мы и так тут каждый год. В Европу не хочю, там уже все были, вообще ниачем, пусть лохи в Европе в  медовый тусят. Хочю подарка! Буся на Палаван тащит, там вроде что-то будет на пляже, я вообще не в курсе, ха-ха, но если он шоу не сделает, я разведусь  с ним прям там, хи-хи-хи!». Дальше читать не стал, к чертовой матери закрыл сии откровения отожравшейся на харчах богатых родичей и указанного «буси» малолетней сучки, вольготно, судя по содержимому изложения, рассевшейся на чужих шеях. Хотя, по сути, надо бы сохранить опус – если кто из моих знакомых, кто не вполне понимает, что такое рак, и что из себя представляют атипичные клетки – покажу в качестве примера, ибо вот он, человеческий его эквавалент, когда некое белковое существо хочет только потреблять и хапать, без намека на отдачу. Ну, и плодить себе подобных, разумеется. Пост датирован четырьмя годами до нынешнего дня, и очень я надеюсь, что указанный «буся» не охренел вконец от требований зажравшейся супруги, для которой медовый месяц в Европе – лютый моветон, и не выставил ее за порог с пылающим отпечатком подошвы на загорелой ягодице.
       Далеко нам, пролетариям, до таких вот бусей. Даже «на Палаван потащить» Изабеллу – без вариантов, цена вопроса, уже узнавал – всего-то 12 тысяч песо, плюс-минус издержки на еду-питье-транспорт-прочее. Про остальные аттракционы, входящие в отдых на этом насквозь курортном острове – молчу. Средний ценник, чтобы прилететь из России сюда, на Филиппины, и развлекаться тут, без судорожного хватания за бумажник и сердце – 200-300 тысяч родных российских рублей, хотя 500, безусловно, будут лучше. Ну, или нужно иметь под боком указанного бусю, который будет на твои хотелки покорно отслюнявливать, при сем судорожно раздумывая, куда бы рвануть на медовый месяц, ибо нежить бока на белом песочке островов для избранницы уже как-то тоскливо.
       Изабелла поднялась, смешно встряхнула головой, разбрасывая еще сырые волосы по плечам, достала телефон, оживляя «Hoabb». Я встал, облачился в рубашку, подтянул ремень, довольно похлопал себя по втянувшемуся за месяц внутрь животу. Не лезет в меня еда в поездках, есть такая особенность. Белли одернула свою рубашечку, аккуратно взяла пакет, где лежало отглаженное, надушенное и хорошо выстиранное в прачечной на Нуэстра Фабиан платье. Общее наше решение, на основе моих откровений – не тратиться на церемонию, на которую все равно денег нет. Купить хорошее, красивое, белое вечернее платье, которое Белли еще сможет надеть много раз, в отличие от указанного свадебного. Никаких церемоний, никаких подружек невесты, никакого запускания голубей и фейерверков в небо, и прочих излишеств. Просто регистрация. Сухо и обыденно. Потом порезвимся, когда привезу ее в Россию, и оформим вид на жительство, и брак легализуем, и гражданство получит, и паспорт российский…
       - What`s wrong, love?89 – тихо спросила Изабелла, прижавшись ко мне. Моя вина – не надо было угрюмо пялиться в окно, пропустив обычное «Magandang umaga» для таксиста. Она все чувствует, очень хорошо, очень чутко. Даже материться при ней перестал – поскольку, не понимая слов, вполне хорошо угадывает общее содержание…
       - Ты не заслужила такого, - не глядя на нее, говорю, смотря в окно, где льет дождь. – Кому, как не тебе, нужна нормальная человеческая свадьба, и платье, и праздник, и подарки, и поздравления…
       Изабелла сильно сжимает меня руками.
       - Ты ведь все равно ее хочешь! Любая девочка хочет!
       - А ты – хочешь? – спрашивает Белли.
       Я?
       Моргаю. А кто вообще когда спрашивал мужчину в таких случаях?
       - Я?
       - Ты, - улыбается моя будущая жена. – Ты – чего хочешь? Скажи мне.
       Таксист, лавирующий в сгущающемся потоке, вовремя притворяется глухим.
       Медлю, прежде чем ответить.
       - Просто хочу, чтобы ты была счастлива,  моя любовь.
       - Я счастлива, - тут же отвечает Изабелла. Красота ее улыбки сейчас заставит Мону Лизу дель Джоконду стыдливо свалить за рамку картины. – Очень счастлива. Мы женимся, и мы скоро будем семьей. Ты и я. Мне ничего другого больше не нужно.
       - Но…
       - Я очень люблю свадьбы, - просто и искренне говорит моя филиппиночка. – Они красивые, и там весело. Но свадьба – это не всегда счастье. А семья – это счастье всегда.
       Сгребаю ее, прижимаю к себе, изо всех сил втягиваю носом запах ее волос. Торопливо, словно боясь опоздать, целую ее в щечку, в висок, в мягкий филиппинский носик, в губки.
       - Я дам тебе семью…. я все для этого сделаю…
       - Поэтому я люблю тебя, - отвечает мне Изабелла, размыкая тонкие ручки, что только что обнимали мою шею. Проводит пальцами по моему лицу. – Не хмурься. Тебе сейчас нельзя. У нас праздник. Сделай хитрые глаза сейчас для меня.
       Подчиняюсь – округляю глаза, свожу их в сторону. Белли смеется. Смеюсь и я. Этот прием, называемый нами «tuso mata90», всегда действует безотказно.
       Водитель высаживает нас – на одной из безликих и одинаковых для меня улиц, поскольку, как только мы покинули уже обжитый нами ареал, зажатый в острый угол Сервис-роуд и Калайян-аверю, я сразу же перестал ориентироваться. Мы выбираемся – и тут же жмемся к стене, под защиту ветхого жестяного козырька – дождь лупит с той же силой, не переставая.
       - А чего он нас не довез до места?
       - Там ремонт дороги.
       Весело, черт возьми. Дорога перед нами плывет беснующимися под ударами капель волнами, периодически на нас налетает пелена брызг, когда в ливень вплетается порыв ветра. Рядом с нами так же прячутся под козырьком филиппинцы, с любопытством разглядывающие меня. Напротив нас – очередная церковь, и Иисус Радушный, распахнувший свои, слегка поблекшие ввиду содранной от времени с керамики краски, объятия, зовет нас под ее своды – помолиться и простить. Подмигиваю ему, обнимая прижимающуюся ко мне Изабеллу, прижимающую к животику сверток с платьем. Испытываешь, старина? Намекаешь, что на лимузинах к загсам подкатить может каждый, не слабо ли вам, брачующиеся – босиком да посреди беснующихся дождевых вод, аккурат пока мимо вас в них дрейфует дохлая крыса с задравшейся вверх зубастой мордой?
       Белли останавливает трицикл – бюджетный вариант, насквозь мокрый возница, прикрытый от ливня несерьезной кепочкой, торопливо кидается протирать такие же мокрые сидения собственной, содранной с тела, майкой. Оно и понятно, судя по торчащим ребрам, парню очень нужны пассажиры. Мы торопливо забираемся в тесную жестяную кабину, крашеную в синее, похожую формой и удобством на яйцо, парень с гиканьем налегает на педали, привстает, срывая экипажик с нами, сидящими, с места. Сижу, давя в себе неловкое смущение, вспоминая про «битый небитого везет». Понимаю, что всех не накормить, и уж точно не по моим силам истребить нищету во всем мире, и то, что парню деньги нужны – тоже понимаю. Но сидеть, задрав ноги, когда рядом с тобой кряхтит, изо всех своих сил, давит на педали парень, который за всю жизнь ел меньше, чем ты - за год, как-то мерзко… Спасибо Радушному, ехать пришлось недалеко – что-то около сотни метров, после чего мы снова выбрались под уже угасающий дождь, я торопливо сунул водителю три десятка песо вместо обещанных двух.
       - Paalam po, sir91! – растаяло в снова обрушившейся стене воды, и скрип педалей унес от нас наше случайное велотакси. Благодарить не стал. Видимо, решил уносить ноги, пока бледнолицый не понял, что ошибся на целый десяток, на который можно купить риса еще и второй дочке, а не делить горстку на двоих.
       Изабелла бегло договорилась с забавной, явно возрастной, но игриво-юморной филиппинкой, наряженной в какое-то совершенно домашнее трико и безразмерную растянутую майку, после чего проследовала за ней за ширму, где обнаружилось зеркало, фонарики подсветки и даже раковина  с душевой насадкой для мытья головы. Я уселся на стул, вытянув ноги в туфлях, от которых ноги за месяц уже  почти отвыкли – о чем мне сейчас напоминала ноющая боль в травмированных пальцах, зажатых, по ощущениям, в раскаленные тиски, по которым кто-то еще, для пущего эффекта, пропускает электрический ток. Полюбовался на застекленные двери, за которыми лило, полюбовался на бедные стены парикмахерской, залепленные женскими и мужскими головами, нарезанными из постеров, страниц журналов, книг и даже предвыборных листовок. Убедился с грустью, что под ногами – продавленный линолеум, скрывающий, скорее всего, судя по амортизации, гнилые половицы, а прямо за ширмой, где сейчас женщина-парикмакер, вооруженная лезвием от безопасной бритвы, ловко орудуя им, простецки зажатым между пальцами, срезала что-то на бровях запрокинувшей голову Белли – находится жилье маэстро, судя по детским голосам и гомону телевизора, доносящего знакомое «Джолиби-би-би-би-би».
       К счастью, наведение красоты длилось недолго – дама, несмотря на несерьезность вида, свое дело знала хорошо. Изабелла смущенно улыбнулась обновленным личиком. Я, не менее смущенно, заулыбался в ответ. Понятное дело, мужлан, профан в покраске лиц, но все же – я не ожидал, что простейшие манипуляции с макияжем превратят миловидную филиппиночку в безумно красивую азиатскую статуэтку, изящную, стройную, сияющую яркими, умело подведенными синим, глазами.
       - Будьте осторожны с этой красотой, сэр, - засмеялась женщина-парикмахер, принимая оплату и одергивая майку, болтавшуюся на ней колоколом. – Не каждому такая достается. Цените.
       - Я ценю, - хрипло ответил я. – Ценю, но не заслужил, судя по всему…
       - Дурачок, - смущенно ответила Изабелла, утыкаясь мне  в плечо и слегка кусая за руку. – Makulit pusa92.
       Засмеялись все – и парикмахер, и ее две достаточно взрослые дочери, что выбрались лицезреть процесс (видимо, так и выглядит тут образование и повышение квалификации), и две дочки поменьше, что возились с игрушками за ширмой, и Белли… ну и я, само собой.
       Дождь стих. Он еще капал, но улица, уже очистившаяся от воды, сейчас стремительно, прямо на глазах, высыхала, и, если бы не застывшие островки мусора с трупиками грызунов, сложно было бы заподозрить недавний катаклизм снаружи. Даже блеснул луч солнца, пробежавший по домам, и тут же пропавший.
       Мы выбрались из парикмахерской, пешком отправились обратно к церкви Радушного – потому что именно там было назначено рандеву с семьей. Белли все время держала меня за руку и заглядывала в глаза с легкой тревогой – готов ли?
       Я улыбался, сжимая ее пальцы. Да готов, не заморачивайся. Есть с чем сравнивать. Мама – или ina на тагальском – чудная женщина, тихая, сдержанно улыбающаяся, немногословная, в глазах которой явно угадывался взгляд моей Белли, приняла меня так, как я и ожидал – с робкой радостью многодетной матери, к любимой дочери которой внезапно посватался не алкаш из соседней подворотни, как оно подразумевалось в контексте, а внезапно – человек с другого края света, высокий, белокожий, насквозь богатый, судя по тому, что смог наскрести на перелет туда-сюда, плюс отель в Макати, плюс – реверанс судье, плюс же – подарки семье. Наверное, что-то я нарушил в обычном укладе, подозреваю – после, уже начитавшись статей, я с удивлением убедился, что тут, на Филиппинах, до сих пор популярно приданое. Оно и понятно, конечно – государство католическое, предохраняться не разрешается, семьи многодетные, и, по сложившейся генетической традиции, женщин в разы больше, чем мужчин, плюс – помогает непрекращающаяся гражданская война на южной части архипелага.
       Мы с мамой тогда, в единственный мой вечер, проведенный на Тенгко-стрит, очень чудно посидели, распивая купленное в «Seven-Eleven» мерзкое пиво «Red Horse», закусывая все это дело простенькими чипсами и оперативно сваренной и пережаренной с какими-то специями лапшой быстрого приготовления, которую Белли водрузила перед нами, улыбаясь и радуясь, когда мы стали есть. Мама не очень говорила по-английски, я еще паршивее – по-тагальски, а в русском тут вообще никто ничего не понимал, кроме Изабеллы, но тем не менее – пиво, лапша с острыми вкусными вкраплениями, дружный  смех и Белли, успевавшая переводить на две стороны, создали дружную атмосферу семейных посиделок. Пришли ее сестры – сначала стеснялись, потом  все же присели с нами за стол, тоже пили пиво, тоже смеялись. Кажется, я был в ударе в тот вечер, точно не помню… помню лишь, как Белли, приобняв меня за корпус, вежливо, но настойчиво погрузила меня в «педикэб», который за пять песо провез нас через всю Тенгко до перпендикулярной ей Пи-Сантос-стрит, где уже ждало такси. Понятное дело, в тот момент я был с ней категорически несогласен, и рвался совершить пешую прогулку, прямо промеж рассевшихся по обе стороны улицы аборигенов. Потом, протрезвев уже поутру, в отеле, еще раз убедился в дальновидности моей будущей жены. Тех смуглых низкорослых ребят, хищно взирающих на белую глупую рыбу, заплывшую в их затхлую запруду, было чуть более полусотни. И, ежу понятно, выпускать меня небитым из этого уголка толерантности никто не собирался.
       Ina уже ждала, одетая в скромный серый, но явно праздничный пиджачок, прижимая к животу сумочку. Рядом стояли сестры – также празднично убранные, улыбающиеся. И уже нас ждало заранее вызванное Беллой такси… когда успела только.
       Я успел только бегло обнять маму, чмокнуть ее в щеку, успел улыбнуться сестренкам, успел даже распахнуть перед ними дверь такси – и внезапно налетевший ливень снова обрушился на нас, без предупреждения, без намека на прелюдию. За одну секунду я успел промокнуть насквозь, словно на меня какая-то сволочь, сидящая чуть повыше, опрокинула ведро воды, а потом, чтобы уже не мелочиться – еще три. Запрыгивая в такси, на переднее сиденье, я без удивления почти отметил, что сиденье уже затянуто розовой полиэтиленовой пленкой.
       - Makati city hall, please, - буркнул я, наслаждаясь тем чудным ощущением, когда мокрая одежда липнет к телу. Повернул голову – Изабелла, сухонькая и успевшая спрятаться заранее, хитро мне улыбалась. Не удержался, скорчил морду, после чего повернулся чуть левее:
       - Ina, are you okay po?93
       - Oo, anak na lalaki, sigurado94, - ответила моя будущая теща, как мне показалось – отчаянно стесняясь и пряча взгляд.
       Такси тронулось. Странный город, странная погода. Ливень, прямо стена, лупит так, что кажется – сейчас выбьет стекло, и утопит нас, под днищем машины булькает уже, и шум такой, что оглушает. Потом резко – обрыв, и в разрывах туч голубое яркое небо, и жгучий солнечный свет, пробивающийся сквозь прореху, и накатывающее парилово, потеющие стекла машины, ощущающаяся духота снаружи, вопреки циркулирующему  внутри салона холоду кондиционера, поворот – и снова налетающий штормовой ветер, загибающий кокосовые пальмы почти до горизонтального состояния, и выкидывающий из закоулков длинные полотна пыли, свивающейся на проезжей части в маленькие смерчи, которые прибьет к черной земле мутная стена воды.
       Мэрия Макати – снова перед нами. Спасибо Радушному, мы попали в сухой промежуток, дождь лил где-то сзади и справа от нас, а тут – был даже намек на утреннее солнышко, мутное и мокрое, затертое грязными полотнищами туч проносящегося мимо тайфуна, но – пока ненадежно изливающего на площадь перед мэрией вялый свет.
       Нас встречают наши свидетели – прямо на выходе из такси. Смех, объятия, длинные тирады на тагальском, так понимаю, что сейчас звучат поздравления, пожелания, и молитвы во благо молодых… даже жаль, что не понимаю. Стою дурак дураком, пока Изабелла обнимается с высокой, по сравнению с ней, девушкой, стандартно черноволосой, скуластой, неожиданной белозубой – видимо, улыбку она долго и тщательно отбеливала, наряженной в черное бархатное платье, украшенное узором из красно-розовых цветов, рассыпанным поближе к бедрам и исчезающих уже в районе талии. Девушка решительная, судя по манерам, хохочет задорно, от души, что-то громко говорит, после чего громко же смеется. Вспоминаю вводную от Беллы – подружка, одна из закадычных, зовут ее Руби, работает в аэропорту охранником. Несмотря на то, что девушка, тут гендерная принадлежность профессий крайне условна. Замужем, четверо детей. Очень хорошая, очень компанейская. От пива не отказывается, шутки понимает.
       Протягиваю ей руку, представляюсь  - натыкаюсь на крайне крепкое рукопожатие, жесткое в связи с непроходящими мозолями на ладонях. Стирка вручную в тазике, она, родная. Когда у тебя четверо детей, куда от этого деваться….
       Здороваюсь и с названным дружбаном «грума» - Эдди. Улыбчивый парень в коричневой рубашке, с неожиданно располагающим к себе лицом, аккуратно стриженный, перетянутый ремнем наплечной сумки. Мы здороваемся, обмениваемся именами, кратко вежливо интересуемся, как у кого дела. Выслушиваем ответы, что все прям вот вообще шикарно, стандартно замолкаем ввиду отсутствия общих тем.
       Изабелла обхватывает нас за локти, и тянет в сторону комнатушки судьи Урсулы Рейес. Мы идем, а где-то сзади раскатывается шикарный мощный удар грома, настолько яростный, что в округе где-то заверещали сигнализации на машинах. Забавно, но сидящие тут и там люди нам машут, и что-то говорят… поздравляют, что ли? Местный эквивалент свадебных цыган, что требуют с брачующихся мзду, иначе семейного счастья не будет? Пристально смотрю на них, но не нахожу ничего такого, к чему можно было бы придраться. Ну, сидят, ну машут…
       Ну их…
       Судья Урсула уже здесь, уже готова. И даже уже отрядила ту самую молоденькую филиппиночку в очках и белой рубашке, что и в этот раз сидела за термитным столом  – сопроводить Изабеллу и Руби куда-то за ящики, переодеться. Где-нибудь посреди корзин с очистками кокосовых орехов и шкурками водяных крыс, распятых для просушки на скрещенных и связанных шпагатом палочках, тут же подкинул мне идей урод, угнездившийся чуть позади мозжечка. Ну, а что, брат, вполне себе нормальная у тебя свадьба, обзавидоваться же, нет? Невеста без девичника, традиции – побоку, платье с мужем будущим покупала и при нем же мерила, пафоса никакого, на такси приехали и на нем же поедете дальше, без радостного бибиканья даже, и все твое торжество закончится, скорее всего, банальной пьянкой в одного в гостиничном номере, перед экраном телефона. Доволен? Балдеешь? Невеста твоя платье сейчас одевает где-то в гадюшнике, на картонке стоя босыми ногами, в лучшем случае. И это ты называешь залогом будущего семейного счастья?
       Эдди увидел мой дикий взгляд, слегка пихнул меня кулаком в плечо, ухмыльнулся. Не дрейфь, русский, не ты первый на этой планете женишься. Все будет нормально, особенно, если трястись кишечником перестанешь, и улыбаться обратно начнешь.
       Я перестал. И улыбнулся. И даже вернул Эдди тычок – потому что в этот момент из-за складированных паллет, из-за штабелей каких-то там бесформенных ящиков и коробок показалась сияющая белым Изабелла, затянутая в тонкое, изящное, обтягивающее ее фигурку в нужных местах, шелковое платье, облегающее ее загорелые плечики широкой пелериной, и эффектно сужающееся к талии, умело вставленными аппликациями подчеркивая ее утонченность. Кто-то, судя по отсутствию других вариантов – Руби, успел облить ее черные, тщательно выглаженные расческой, волосы каким-то сияющим составом, и сейчас они переливались перламутром под светом простенькой лампы накаливания.
       - Что? – засмущалась Изабелла, встретившись со мной взглядом.
       - Грум пропал, совсем пропал! – засмеялась Руби, и подтолкнула Белли ко мне. – Забирай, пока отдаем девушку, можем же и передумать!
       - Я вам передумаю! – ответил я, обнимая будущую жену. – Я вам так передумаю, три дня стоя какать будете…
       - Ano?95
       Я помотал головой, улыбкой давая понять, что нет, перевода не будет. Все равно не поймете языковых нюансов и тонкости лексики и фразеологии шестой части света с названьем гордым.
       Миниатюрная филиппиночка аккуратно постучала меня пальчиком по локтю, приглашая в комнату судьи. Ну… пойдем, что ли?
       Горящие огнем глазки Изабеллы на миг вспыхнули так, что ослепили. Она сжала мою ладонь пальцами до боли, и я внезапно понял, что девочка боится… до смерти боится. Это я уже плавал в этой воде, был женат, был разведен, был влюблен и предан, был обнадежен и разочарован, и даже в рядах женоненавистников успел побывать, твердо решив никогда больше не иметь дела с теми, кто пользуется иной дверью сортира, потому что – от них сплошное вранье и финальный подлый пинок, когда тебе демонстрируют довольную рожу какого-нибудь козла, на которого тебя променяли, и безразлично предлагают «остаться друзьями».
       А у нее это все – в первый раз.
       И в последний, стиснув зубы, обещаю себе. Никогда эта девочка не познает ни радости развода, ни счастья алиментов, ни веселья поиска спонсора для детей от бывшего, которому на указанных плевать.  Я прижимаю Изабеллу к себе, и мы вместе входим в помещение судейской комнатки, навстречу мощной струе прикрепленного к потолку вращающегося вентилятора.
       Судья Урсула Рейес, в черном платье, поверх которой была наброшена тонкого шелка фиолетовая накидка, необычайно серьезная, неулыбчивая, строго взирающая на нас, жестом указала – стройтесь, мол. Мы построились, я и Изабелла непосредственно у стола, на котором давеча расписывали свадебные  документы, сейчас же – он был пуст и покрыт белой скатертью, однотонность которой нарушала лишь черная шариковая ручка, и бардовый бархат коробочки, в которой находились обручальные кольца. Свидетели встали за нашими спинами, мама и сестры – слева от нас. В дверь, я успел обернуться – заглядывали любопытные, но – не мешали, улыбались, гримасничали, хитро подмигивали и всячески намекали, что искренне радуются за нас. Извинившись, я пристроил на край стола свой телефон с уже включенным видео-вызовом. Мама, сонная, поскольку в родной России только пять утра, но уже – с легким макияжем и вполне проснувшейся улыбкой, кивнула – да, дескать, все вижу, не отвлекайтесь, женитесь.
       - Could we start now96? – спросила судья, и именно в этот момент в ее голосе слегка добавилось жесткости – наверное, только сейчас я поверил, что эта женщина, все так же похожая на добрую бабушку  с блюдом пирожков, выносит вердикты, в том числе и те, которые заканчиваются высшей мерой – благо с 2017-го года, кажется, на Филиппинах в очередной раз вернули смертную казнь. Я кивнул, Белли – тоже. Можем. Пора. И так  - ждали черт знает сколько…
       Урсула заговорила. Речь ее была явно отрепетирована, хорошо поставлена, но, к сожалению, как и большинство филиппинцев, она говорила слишком быстро, сливая слова – и ее английский, уверен, безупречный для местных, превращался для меня в набор чеканных слов, звучных, хорошо поставленных, но, увы – непонятных. Что-то она говорила про то, что брак – это Богом данный дар, и два сердца, что бьются порознь – теперь обзаведутся единым кругом кровообращения, одной аортой на двоих, и теперь у них все общее – и тахикардия, и мерцательная аритмия, и даже перикардит, и пульсовая волна будет добираться до отдаленных участков большого круга уже силами двух левых желудочков, и если миокард одного из них будет жрать черное пятно некроза инфаркта, второй же – изнемогающий под перегрузкой объемом, будет тащить на себе всю тяжесть обрушивающегося из левого предсердия гемоглобина, расшвыривая его на периферию и не скуля, что тяжело, что больно, что у самого в коронарных сосудах атеросклеротические бляшки уже надо динамитом выковыривать…
       Судья, отвлекая меня от ассоциативного крена, требовательно обратилась куда-то за мое плечо – прозвучало слово «witnesses». Так, логично предположить, после опыта просмотра голливудского кина, что сейчас задается вопрос – свидетели, мол, вам есть что сказать? Есть ли препятствия для данного брака, нет ли какого-нибудь внезапного мудилы, который сейчас возникнет в дверном проеме и завопит (на тагальском, понятное дело): «Свадьбы не будет!». Слыша отрицательное бормотание Эдди и Руби, я, все же, покосился на дверь, непроизвольно сжимая кулак. Если возникнет – это будет последнее место, где эта сволочь смогла возникнуть…  Снова вопрос, на сей раз слово «parents» - сначала кивок моей филиппинской маме, отрицательно мотнувшей головой, потом – вопрос экрану моего телефона. Я торопливо перевел. Мама засмеялась, после чего подтвердила, что, мол, нет, точно причин прямо сейчас прекращать то, ради чего ее сын перемахнул за несколько часовых поясов, точно нет… ну, разве что в своей комнате мог бы убираться почаще.
       Удовлетворенно кивнув, судья деловито обратилась к  Изабелле:
       - Изабелла Арройо, по доброй ли воле вы хотите вступить в брак?
       - Yes97, - едва слышно произнесла моя филиппиночка.
       Урсула Рейес назвала мое имя, безбожно переврав его, задав тот же вопрос.
       - Oo98, - ответил я, вызвав обычную волну смешков.
       - Хорошо. Соедините ваши правые руки.
       В мои пальцы, словно в первый раз в жизни, легли тонкие, маленькие, дрожащие от волнения, пальчики девочки Изабеллы, девочки из интернета, девочки с фото с сайта знакомств… моей будущей жены. Я сжал ее пальчики своими пальцами, сильно, аккуратно, уверенно, словно говоря этим пожатием – не бойся, родная, я здесь, я с тобой, я больше никуда не уйду…
       - Изабелла, берешь ли ты в качестве мужа этого человека? Обещаешь ли ты любить его всегда?
       - Yes99.
       Звучит мое имя. Я выслушиваю вопрос, отвечаю:
       - Oo100.
       Въедливая судья задала еще несколько вопросов, смысл которых крутился все вокруг того же – точно уверен, не хочешь отвалить, пока не поздно? Разводов тут практически не бывает – разве что у желающих разойтись законодательно есть несколько лет свободного времени и четверть миллиона песо. После чего, удовлетворившись нашим совокупным «оо», велела нам повернуться друг к другу лицом. Я стрельнул взглядом на мою будущую тещу – ina вытирала слезы, стараясь делать это украдкой… наверное, сейчас самая важная часть церемонии.
       - Повторяйте! – требовательно сказала Урсула. Откашлялась и поправила очки – вряд ли и то, и другое было необходимо, скорее – привычно подчеркивала нужную паузу в происходящем.
       - Мы будем одним сердцем! – громко произнесла она.
       - Мы будем одним сердцем, - повторили мы с Изабеллой, стоя друг напротив друга, сложив правые руки в пожатии, смотря друг другу в глаза.
       - И одной душой!
       - И одной душой! – глаза девочки сияли. Мои – тоже, я знаю, я видел их отражение в глазках Белли.
       - С этого дня и навсегда!
       - С этого дня и навсегда!
       - В богатстве и здоровье! – звонко произнесла судья, сверля нас глазами сквозь диоптрии очков.
       - В богатстве… - начала Белли.
       - … и здоровье, - закончил я, не в силах оторвать взгляд от ее шоколадных глазок.
       Нет у меня богатства. И здоровье – то еще, не она ли бинтовала мою разбитую в кровь ногу собственной разодранной майкой?
       - И в бедности, и болезни!
       - И в бедности и болезни, - наши пальцы сжались чуть сильнее.
       В радости и богатстве быть вместе всегда легко, едва слышно шепнул мне на ухо Радушный, пролетая легким облачком розового запаха, вкравшегося откуда-то в струю вентилятора на потолке. А вот насчет последнего пункта, сынок – не струсишь? Свадьба – это не семья. Секс – это  не семья. Даже жить вместе месяцок в одной комнате отеля – это не семья. Семья – это когда ты девочку заберешь раз и навсегда, ты же видишь, она тебе доверяет всю себя, словно горлышко мягкое кроличье под нож подставляет, ничего не хочет, хочет только быть с тобой, верить тебе, любить тебя, жить тобой. Подумай еще разок, и очень хорошо – прежде чем ответишь. Второй попытки уже не будет.
       «И не надо», - злобно прошипел я. «Отвали, Радушный. Лучше с визой и прочими формальностями помоги, если тебе действительно не наплевать. Но сейчас – не лезь, прошу».
       - Хорошо, возьми это кольцо! – подстегнул меня голос судьи. Я, стараясь не трястись пальцами, открыл бордовый бархат коробочки, достал колечко, то, что поменьше, крепко сжал его в пальцах. Помню, ох, сколько примеров было, когда кольца роняли перед надеванием… с последующим разводом, разумеется. Даже если бы я был не суеверным человеком, хотел бы я посмотреть на кого-то, на моем месте находящегося, кто готов был бы начхать на приметы.
       - Изабелла, прими это кольцо, как знак моей любви!
       Я повторил, медленно, нежно, легким скользящим движением надевая желтый ободок на тонкий пальчик моей жены.
       - И как обещание быть всегда верным тебе, до конца моих дней!
       Повторяя за судьей, я аккуратно довел  кольцо до дистальной фаланги безымянного смуглого пальчика….
       Белли, внезапно побледнев, взяла второе кольцо, также – стиснув его в руке изо всех сил, стала вслед за судьей произносить формулу, протягивая его мне. Я сжал ее запястье, помогая надевать, кольцо не лезло, впиваясь в кожу, задирая ее складками… Радушный, ну помоги же!
       Розовый аромат снова едва заметно скользнул в струе, что била с потолка, и кольцо легко вползло на мой палец.
       - Теперь возьмите эти монеты и повторяйте!
       Я, послав в потолок беглый благодарящий взгляд, протянул руку, в мою ладонь ссыпались тринадцать серебряных монет.
       Урсула снова соединила наши руки, мою сверху, руку Белли – чуть ниже:
       - Прими мой подарок, как знак моей любви, как знак того, что моя душа теперь твоя, как знак того, что Бог свидетель нашего союза, который будет сохранен от бед тринадцать раз, по числу этих песо, и пусть каждое из них примет на себя любое горе, что придет в нашу жизнь, и заплатит за него.
       За качество моего перевода, конечно, не поручусь… но, черт возьми, трогательно… повинуясь толчку артритной ладони Урсулы, я ссыпал монетки в ладошку Изабеллы. Она на миг сжала наши руки, после чего – проворно выудила откуда-то брачный сертификат, похожий на тот, что мы заполняли от руки в прошлый раз, но этот – был отпечатан на машинке… не шучу, на самой настоящей печатной машинке, машинописные литеры B52, знакомые еще со школы, рассыпались по тем графам, что мы заполняли. Наши руки легли на этот сертификат, моя – пустая, ручка Белли – сжимающая подаренные тринадцать песо.
       - By  the power given to me by the Government of the Republic of the Philippines, - громко и торжественно произнесла Урсула Рейес, - I`ll pronounce you husband and wife!101
       Первыми стали аплодировать наши свидетели – громко и заразительно, за ними – сестры, чуть позже, словно колеблясь, словно – не веря, присоединилась ina, все так же робко, словно стесняясь. Мы поклонились сначала ей, потом – моей маме, смеющейся и показывающей нам сжатые над головой ладони на экране телефона, потом, дождавшись разрешения судьи – словно в первый раз, закрыв глаза, коснулись губ губами….
       - Теперь делайте фото и начинайте праздновать! – где-то далеко, за гранью моей реальности, услышал я.
       - Ты моя жена…
       - Я твоя жена…
       - Я твой муж…
       - Ты мой муж… я счастлива….
       - И я счастлив… и я хочу, чтобы ты была счастлива всегда…
       - Тогда будь счастлив, и я буду…
       - Можно, я отнесу тебя на руках в такси?
       - Тебе можно все…
       - И мороженое тебе куплю.
       - И мороженое.
       - И буду массаж твоим усталым лапкам делать всегда.
       - Нет, нельзя. Сначала я должна тебе панцит сделать.
       - Ты же устанешь.
       - Не устану. Ты мой муж. Я должна тебя делать счастливым.
       Щелчки, вспышки, поздравления. Не размыкая рук, мы с Белли смотрели на телефоны, снимающие нас, слушали то, что нам говорили, улыбались, смеялись…
       Мы женаты. Сейчас и здесь. Властью, данной, официально и бесповоротно. И теперь никто и ничто нас не распихает по разным углам – даже если очень захочет.
       - Поехали в кафе, - смеется Руби. – Или остаетесь тут?
       Громыхнуло. Вернулась гроза и тропический ливень. Все, что за дверью – размазало в беснующейся водной пелене, бьющей в проем брызгами и накатывающимися волнами сырости.
       Изабелла трется носиком о мое плечо, после чего – деловито утыкается в экран телефона, там уже открыт «Hoabb», и вычерчена зеленая линия двух прибывающих такси, что отвезут нас в кафе. Надо ли говорить, что она уже успела позаботиться о заказе двух столиков?
       Робко подходит мама, тянет меня за рукав.
       - Да, мам?
       - Береги  ее, - едва слышно говорит она. – Пожалуйста. Очень береги.
       Обнимаю ее, прижимаю к себе, утыкаюсь носом в жесткие волосы.
       - Не бойся, мама. Сберегу. Все сделаю, чтобы  ты радовалась за дочку, клянусь!
       Она кивает, как-то неуверенно  – понимаю, что ее знание английского не ахти, я просто беру ее руку в свою и трясу, как еще я могу показать, что не приперся бы я через весь глобус сюда, если бы мои намерения имели бы хоть намек на несерьезность.
       Моей ноги что-то касается. Опускаю глаза – тот же тощий котенок, что приходил, когда мы делали фото. Острые большие ушки, больные закисшие глазки, подгибающиеся тощие лапки. Пришел, потерся мордочкой о ногу, тощие ребрышки ходят туда-сюда, обтянутые кожей.
       Поднимаю его, прижимаю к себе, мысленно отпихивая от себя слова «токсоплазмоз», «хламидиоз», «кампилобактериоз», «туляремия»… ну и черт его знает, какие еще диагнозы бывают здесь в довесок к общеизвестным. Чешу белую шерстку за ушками, вижу, как под моими пальцами разбегаются черные точки жирных блох. Чума? Да легко…Котенок жмется к моей груди, начинает сучить лапками и громко мурчать, впиваясь когтями в мою руку, втягивая их и вновь выпуская.
       - Мама, хочешь гарантий? Вот, видишь котика? Это очень хороший котик, и он – наша гарантия. Забери его домой. Заберешь, будешь любить – и наша любовь никогда не исчезнет.
       Ina протягивает руки, забирает  котика, обнимает его. Снова робко улыбается. Что-то говорит на тагальском, снова улыбается, после чего – качает котика на руках. Изабелла, стоящая рядом, смеется, пихает меня рукой, после чего – касается ладонью моего лба и быстро переносит ее на лоб котика.
       - Мама сказала – ты как этот котик, такой же хитрый, - говорит она.
       - Oo, ina, sigurado ako102, - довольно подтверждаю я, под общий смех.
       Певучий сигнал – прибыли такси. Руби достает откуда-то запасенный полиэтиленовый дождевик красного цвета, укрывает Изабеллу, подмигивает Эдди – тот, ухмыляясь, разворачивает точно такой же, только белый.
       - Побежали, молодожены?
       - А мама? А девочки?
       - Не паникуй.
       Запрыгивая в машину, прижимая к себе мокрую и счастливую Изабеллу, я прилип к окну – мама и сестренки забрались в другую машину, а котик, фыркающий и отряхивающийся от воды, уже удобно устроился у мамы на коленях.
       - Она его точно заберет?
       - Ты же попросил, - спокойно и серьезно отвечает Изабелла. – Заберет. Она уже знает, что ты кошек любишь.
       Моргаю.
       - Не плачь.
       - Я не плачу, - я отворачиваюсь, смотрю, как за дождливой капелью пропадает мэрия Макати – которую я тоже, знаю, вижу в последний раз в жизни. Стараюсь навсегда запомнить место, где решилась моя судьба – место, которое не так-то просто найти на карте, которое не примечательно ничем, так, уголок в человеческом муравейнике… никто и не узнает завтра про судью Урсулу Рейес, никто не будет знать про маленькую комнатку с наслоенными разноцветными обоями на деревянных дощатых стенах, мировая история не сохранит никаких упоминаний о здоровенном вентиляторе, что до сих пор жужжит на потолке, и ни в какие учебники не попадет термитный стол и секретарша-филиппиночка в белой рубашке, что торопливо выдала нам документы перед тем, как мы бросились сквозь ливень к мигающей «аварийкой» машине такси.
       Нас ждет маленькое, простенькое кафе, где Изабелла уже заказала два столика. После – да, снова такси, и дорога на час-другой по пробкам домой, на Эскуэлла-стрит. Без пафоса, салюта, голубей и пьяной стрельбы по ним. Даже не знаю, почему меня это сейчас не огорчает.
       Поворачиваюсь – Изабелла и Руби что-то горячо обсуждают на тагальском, Эдди же – хитро улыбается, мол, братец, не дрейфь, сейчас доедем, выпьем уже по-человечески, тогда и языковой барьер перестанет беспокоить. Киваю ему и улыбаюсь алаверды – обаятельный, черт бы его. Даже могли бы стать друзьями, если бы не разница в полмира.
       Перевожу взгляд на мою филиппиночку. Она поднимает ладошку, демонстрируя кольцо на пальце. Улыбается. Касается его губами.
       Поднимаю свою руку, показываю ей золотой ободок, целую его.
       В богатстве и в бедности, Изабелла Арройо.
       В болезни и в здравии, мой русский муж, отвечает ее взгляд.
       Пусть будет больно и радостно…
       Пусть будет как оно будет – глазки Белли смотрят спокойно и мудро, взглядом уже замужней женщины. Плевать мне, как оно будет. Мы вместе, и все иное меня не интересует.
       А если…?
       Нет, улыбается Изабелла. Никаких «если». Лгущих про тебя – прокляну, лгущих про меня – ты проклянешь. Не будет в нашей семье вранья и непонимания.
       Протягиваю руку назад, с пассажирского сиденья. На нее ложится ладошка Белли… после – жесткая рука Руби, после – ладонь Эдди.
       - Let it be, не? – ухмыляюсь я.
       - Sigurado… could you play it, love?103
       Ну… а чего нет-то? Свадьба вроде бы, и даже, кажется, моя.
       Я выудил из кармана гармошку, продул ее.
       - Ну чего, ребята, играем, нет? Или вам местной попсы включить?
       - Ano ang sinabi mo? 104- вежливо поинтересовался Эдди, с любопытством разглядывая плоскую металлическую пластинку в моих руках, что издает забавные звуки.
       -  А, не парься. Вот, лови ритм.
       Вдох в третье отверстие – тройной, с оборванным выдохом, и скольжением вправо-влево.
      
       When I find myself I time o trouble
       Mother Mary comes to me,
       Speaking words of wisdom:
       «Let it be»
      
       Тишина была странной – вечера в Маниле всегда шумные, даже когда лупит ливень. Им-то не привыкать – сезон дождей здесь наступает в июне с той же регулярностью, что у нас – зима, поэтому никто не впадает в истерику при виде черных туч, наваливающихся на горизонт и разрывающихся над мокрым городом потоками мутной воды, затапливающей целые районы. Зато метель не беспокоит, и шуга по реке Пасиг не плывет, торосы по ней не нагребает – и то радость. И улицы города всегда полны, даже, сказать правильнее, переполнены. Тут и там орут торговцы «стрит-фуд», защищающие свои лотки, носимые и передвижные, на колесах, от дождя, снуют бесконечные потоки трициклов, педикэбов и джипни, внезапно иссякающие и так же внезапно накатывающие, забивающие еще секунду назад пустую улицу глухой «пробкой», в которой все, словно дорвавшись, начинают задорно сигналить. Но не сейчас.
       Эскуэлла-стрит практически пуста, даже не знаю, почему. Так, одно, другое велотакси проехали – и снова тишина. Хмыкаю и обнимаю Изабеллу за смуглое плечико, направляясь к обычно шумной Анастасио… но и там не везет, одно зелено-желтое джипни скользнуло, и – пусто.
       - Что с ними со всеми такое? – поинтересовался я.
       - Что, любимый?
       Я объяснил.
       - Выборы сегодня, - улыбнулась Белли. – Важное событие. Всем нужно быть.
       - А ты почему не участвуешь?
       - Это не мои кандидаты, - мотнула головой филиппиночка.
       Я озадаченно угукнул, обводя взглядом небо. Не так все и плохо, для последнего дня пребывания на территории республики Филиппины. С западной стороны, как обычно – прет чернота, и даже что-то гремит, но над противоположной стороной, где Манильский залив и много соленой воды, через которую завтра меня самолет перебросит прочь отсюда – широкое окно бордово-алого заката, и лучи погибающего солнца раскрашивают облака в немыслимые оттенки красного, да так, что глаза невольно начинают слезиться.
       Насколько я знаю, выборы тут, на Филиппинах – это, своего рода, национальный вид спорта, и ажиотаж при приближении апогея подсчета голосов такой, что футбольные фанаты удавятся от зависти. Собственно – и Анастасио-стрит вон, вся увешена плакатами очередного насквозь честного улыбчивого товарища с густой чернильной шевелюрой и проникновенным взглядом, обвешанного какими-то значками и флажками, судя по всему – регалиями оппозиционной текущему режиму партии, обещающей, что вот  с ним, улыбчивым, стоит только его избрать, все пойдет по-другому, правильно, честно и насквозь справедливо. И филиппинцы, живущие на этой конкретно улице, чтущие Гомбурса и Хосе Ризаля, но забывшие его слова, что вчерашние рабы, свергнув тиранов – станут сукиными сынами при власти похуже свергнутых, радостно бегут на выборы. И даже бодаются в очереди на избирательный участок, впрочем – с оглядкой, полиция, что дежурит там, оружие и электрошокеры носит не для антуража. Не в клозетах разруха, милые мои, она в головах, жаль, что вы этого не понимаете, и уж точно большинство из вас не читало Булгакова в подлиннике. Всегда, помнится, когда афишные стенды расцветали обещаниями от очередных таких вот, честных и улыбчивых, меня посещало недоумение – откуда же вдруг разом взялось такое вот количество безусловно честных и порядочных людей, желающих душу, сердце и львиную часть здоровья в виде нервов и бессонных ночей положить на алтарь счастья пенсионеров, отказных детей, многодетных матерей и работников бюджетных служб? Попутно всплывало еще два вопроса – где же они прятались все это время, и куда они все потом деваются, когда выборы заканчиваются, в том числе – и их победой? Вопросы риторические, ответ не требовался. 
       Изабелла толкает меня локотком, я, как могу, объясняю ей ход своих мыслей, прибегаю к языку жестов – его никто не отменял, и он ой как выручает порой. Девочка хихикает, качает головой, говорит, что без выборов невозможна демократия. Объясняю ей, что был такой умный мужик, Марк Лэнгхорнович Твен, уроженец того самого гнезда демократии, благодаря которому мы с тобой сейчас общаемся на английском, а не на испанском, например, который давным-давно уже высказался на эту тему вполне ясно – если бы выборы на самом деле что-то решали бы, избирателей на них бы не подпустили бы даже на пушечный выстрел. Изабелла откровенно веселится.
       - Sir, hello, sir! – раздается слева. Оборачиваюсь.
       Оно и понятно – родители все свалили на выборы, дети играют на улице без присмотра, как хотят и где хотят. Стайка их, кидающая камешки в три жестяные банки из-под сока, стоящие в нарисованных мелом кружках, несомненно – в полном соответствии с некими правилами местной загадочной дворовой игры – срывается с места и кидается к нам.
       - Hello, sir! – требовательно говорит маленькая, лет пять-шесть, смуглая девочка и тянет ко мне ладошку.
       - Magandang araw, anak na babae105, - отвечаю, протягивая свою руку, и осторожно жму крохотные, словно кукольные, пальчики, украшенные едва различимыми розовыми ноготками.
       Девочка радостно вопит, и начинает прыгать, что-то оживленно втолковывая мальчишкам – мол, не верили, что этот обезьянин мне вот так вот руку пожмет? Гоните конфету! Пацаны, однако, не в эмбрионарии зачаты, на той же улице выросли, начинают яростно препираться. Девочка топает крохотной ножкой, мотает головой, и кажется, готова залепить одному из них плюху.
       Я выуживаю из кармана монету в пять песо, со звоном подбрасываю ее щелчком ногтей. Пять пар горящих глазок моментально впиваются в ее просверк.
       - Ругаться не надо, - говорю я громко. – Проспорили – платите. Конфета где?
       Детки, вряд ли понимая меня, обращаются к «anti»106. Изабелла терпеливо объясняет им, наверное, то же самое, после чего, взяв монету из моих рук, назидательно машет перед горящими глазами – хотите, мол? Надо заслужить. Один из пацанят срывается с места, ныряет в узкий проем воротец, крашеных в коричневое, выбирается обратно, неся в вытянутой руке цветастую обертку. Девочка забирает ее, мгновенно обдирает, мгновенно же начинает лопать ярко-розовое содержимое, стреляя глазками на друзей и на нас – не отберем ли?
       Качаю головой, тяну Изабеллу за руку. Пошли, мол. Она отдает монету самому рослому из четверых парнишек. Что-то говорит, видимо, объясняя, что поделить барыш надо честно, на всех, без обмана. Понимая, само собой, что указанный рослый все зажилит себе, откинув кусок особо близкому – в лучшем случае.
       Орензо-стрит сегодня перекрыта – прямо поперек проезжей части стоят металлические воротца, украшенные белыми лентами, перевивающимися через прутья. Перекрыта вполне в соответствии с законом – рядом с воротцами стоит дорожный полицейский в голубой рубашке, желтом светоотражающем жилете, серьезный и собранный, со свистком наготове, которым он отпихивает желающие проехать машины и джипни вправо, на Нуэстро Фабиан. И наша любимая церковь Гуандалупе Нуэво сегодня забита до отказа – даже в дверях, что выходят на Орензо, толпятся филиппинцы, благо – толпятся достаточно разрозненно, двери всегда распахнуты настежь, и широки, по сути – все видно и слышно с улицы.
       - Пойдем внутрь, любимый?
       - Обязательно пойдем, - говорю я, решительно ввинчиваясь плечом в толпу, жарко пахнущую потом и чем-то еще, парным и пряным, напоминающим испарения эвкалипта, что шлепнули на раскаленный камни парилки сауны. Извините, ребята, завтра меня уже здесь не будет, и, подозреваю – никогда больше здесь не будет, и не для того я сейчас протопал две улицы, чтобы уйти. Отвалите, будьте ласковы. Изабелла ловко ныряет за мной, ускользая от локтей и спин, мы протискиваемся внутрь церкви. Повезло – служба только началась, и сегодня Радушный был подсвечен аж семью лампочками, что сверху, снизу и сбоку изливали на него разного цвета лучи, загорающиеся и тускнеющие, делающие улыбку живой и насмешливой. Церковь была переполнена – как оно всегда бывает тут в каждое воскресенье, когда идет торжественная служба.
       У алтаря, опустившись на колени, паренек, наряженный в белоснежную тогу, крутил какое-то забавное устройство, безостановочно звенящее. Все лавки были забиты, подставочки для колен – заранее опущены, алтарь расцвечен огнями, и миловидная девушка что-то читала на латыни в микрофон. Вентилятор под потолком, тот самый, что сперт с военного вертолета – безостановочно месит жаркий воздух, загустевший от дыхания сотен людей. Мерный говорок девушки смолкает. Звучит «Amen», и сразу после этого два интерактивных экрана справа и слева от иконы Девы Марии заливаются белым, на котором выплывают зеленые буквы. Видимо, сейчас будет молитва, и это напоминалка тем, кто забыл.
       «Te Deum laudamus».
       Слева от меня внезапно оживает хор – одетые в белое с золотым юноши и девушки, выводящие знакомые слова акапелла.
       Справа и слева от меня начинают петь – и латынь старинного гимна, написанного вроде бы даже самим Блаженным Августином, кто бы он ни был, звучит под сводами, громко, слаженно, вдохновенно. Кто-то вытирает слезы, кто-то истово крестится двумя пальцами, слева направо, кто-то, опустившись на колени, молится. Дети поют – и красиво поют.
       Изабелла, отпустив мою руку, опускается на коленки, закрывает глаза, склоняет черноволосую головку.
       Ну и мужу негоже выкобениваться … опускаюсь рядом. Смотрю на экран.
       Со всеми – робко, стесняясь, дождавшись рефрена:
       - Сааааанктус..!
       Осеняю себя тем же иноземным крестом.
       - Сааааанктус! – хор вытягивает до серебряного дрожащего звона.
       - Са-а-а-ааанктус Домиус  Деус Саваоф!
       Воздух звенит – древний гимн, разбивающийся на  множество голосов, переливается под ребрами нефа, нежится в воздухе, гладит по перьям привычных к песнопениям ласточек, вырывается сквозь слуховые отверстия на улицу, где прохожие кланяются ему, все так же проводя двумя пальцами по лбу, плечам и груди.
       Мы поем – я и Изабелла. Мне сложно ловить ломаный ритм «Te Deum», это не песенка попсовой певички, это – гимн, и ритмика тут сложна, как и смысл 29 стихов, входящих в его состав, просто стараюсь успевать за теми, кто это повторяет тут каждое воскресенье. Я просто люблю латынь – еще со времен медицинского училища, постаралась моя преподаватель Мануш Мисаковна, сумела привить любовь к этому гордому, звучному, обманчиво простому, но – потрясающе красивому языку.
       Взявшись за руки, мы вплетаем наши голоса в общее море:
      
       - Te gloriosus apostolorum chorus!
       - Te prophetarum  laudabilis numeus,
       - Te martyrum candidates laudat exercitus!
      
       Краем глаза замечаю – стоящий рядом филиппинец, плечистый и голый головой, украшенный шрамом от уха до носа, улыбается мне и кивает головой. Бандюган местный, что ли? На всякий случай, киваю ему, и показываю большой палец. Отворачиваюсь, смотрю на экран.
      
       - Tu Rex gloriae. Christe!
       - Tu Patris semptitermus es Filius!
       - Tu ad liberandum suscepturus hominem, non horruisti Virginus uterum,
       Te, devicto mortis aculeo, aperuisti!
      
       Гимн заканчивается – мягким соскальзыванием голосов на тон ниже, и баритонально мягким «На тебя, Господь, я уповаю, и не стыжусь того».
       Начинается проповедь – строго на тагальском, я ровным счетом ничего не понимаю, но встаю рядом с поднявшейся с колен Изабеллой, держу ее за руку, слушаю мягкий речитатив священника, на сей раз – мужского пола, сменившего девушку, что-то рассказывающего и даже жестикулирующего рукой, вполне вероятно – как-то более понятно трактующего избранные места из Библии. Обвожу взглядом церковь Гуадалупе Нуэво… прощай, моя хорошая, прощай уже навсегда, наверное. Спасибо тебе за теплоту, спасибо за уют, спасибо за ласточек под потолком, спасибо тебе за пустоту и уединение, когда хотелось помолиться всерьез, не напоказ… спасибо тебе за распахнутые двери и за отсутствие пафоса в твоих стенах. Нахожу взглядом ярко-синие глаза статуи. Радушный… пожалуйста, запомни меня. Мне тут было хорошо, настолько хорошо, насколько может быть хорошо вообще нерелигиозному парню, что забрел в церковь и решил там задержаться. Если позволишь помолиться в последний раз – помоги мне, пожалуйста… ведь жениться здесь – это только первый шаг. Еще чертова уйма будет этих шагов – вернуться домой, сделать приглашение, сделать визу, пригласить ее в Россию, получить вид на жительство, получить разрешение на проживание, много чего еще надо получить… Помоги, Радушный, будь добр, ты же можешь, я знаю, ты все можешь, твои синие глаза не могут  врать, я вижу, что ты рад за нас, ты смеешься очень искренне сейчас, и не желтая лампочка, загоревшаяся и погасшая тому виной, само собой – ты все прекрасно понимаешь, потому что именно ты все это сделал, верно? Не отвечай, и сам знаю  - как бы еще я, диванный сиделец, сейчас оказался здесь, на другом краю Земли, стоящим на коленях в маленькой церкви Гуадалупе Нуэво? Услышь меня, пожалуйста, сделай все, чтобы я смог забрать это маленькую черноволосую девочку, которая сейчас, склонив голову, зовет тебя, домой, помоги мне сделать ее счастливой, дай мне сил и средств, без них никак, чтобы у меня, выжатого уже месячным пребыванием в Маниле, все это получилось – виза, приглашение, билеты… Помоги, Радушный… знаю, тебя за столько-то лет уже изрядно задолбали эти просьбы, особенно когда ты видел, как горящие кровью и бурлящие гормонами юнцы, эти просьбы рассыпающие, превращались в дряхлых старух и гадящих под себя сварливых стариков, не помнящих ни просьб, ни обещаний, ни даже собственного имени. И я ничем не отличаюсь от них, я даже не буква, я лишь пылинка на странице книги жизни, в которую лишь избранные могут вписать свои имена. Пусть так. Я не желаю счастья себе. Я хочу сделать счастливой ее. Видишь ее, Радушный? Видишь ее сияющие глазки? Видишь же, что девочка всерьез верит, что вытянула счастливый билет, и ей не придется до конца жизни прожить в трущобах, безостановочно стирая руками белье для десятка детей, наживая горб, отращивая вислый живот, видя, как в зеркале вместо тридцатилетней девушки отражается шестидесятилетняя старуха, изможденная работой на износ, паршивой едой и беспросветным «завтра», которое ничем не отличается от отвратного «вчера». Я смогу дать ей больше, я знаю… помоги, Радушный, прошу тебя, прошу тебя, как никогда еще не просил!
       Мягкие песнопения на тагальском вывели меня из транса… неужели такое бывает? В смысле – со мной?
       Я тряхнул головой. Люди рядом громко пели, на экранах мелькали слова – что-то про «tinapay107» и про «alak108». Изабелла мягко пихнула меня локотком – не заскучал, мол? Может, пойдем? Отрицательно замычав, я прижал ее к себе, слушая молитву. Ни слова не понятно, конечно … впрочем, а много ли мы понимаем в напевах наших хоров в церквях? По крайней мере, эти поют весело, не занудно, и даже улыбаются. И Радушный вон – сияет аж, переливается цветами. И снова звенит это смешное колесо, что крутит служка. И в кармане, сжатая рукой, горит огнем статуэтка Изабеллы, пульсирует, словно она превратилась внезапно в маленькое, яростно колотящееся, сердце.
       Служба заканчивается. Вместе с повалившей к выходам толпой мы выходим наружу, я все так же придерживаю карман с телефоном и сумку на животе. Мало ли. Поворачиваюсь к церкви. День серый, небо затянуто, нет сегодня красивого заката, который раскрасил бы эти стены в ало-бордовые тона, придал бы им романтики, шарма, напускной экзотики, сродни подкрашенной траве в виллах.
       Я стою, прислонившись к стене церкви. Изабелла стоит рядом, не тянет уходить, ничего не говорит. Она все понимает… всегда все понимает.
       Гудок, свисток полицейского, звон колокольцев. Гомон служек, оттаскивающих воротца, перекрывающие Орензо-стрит. Яростный сигнал джипни, устремившегося в прореху, скрежет педалей трицикла и трескот мотора то ли мопеда, то ли – того же моторизированного конкурента педального водителя, голоса, ругающиеся, приглашающие, зазывающие, ругающиеся друг с другом.
       Последний раз провожу рукой по шероховатой стене.
       Прощай.
       Спасибо тебе.
       Изабелла молчит.
      
       Бессонная ночь. Немой телевизор, гудение бессменного кондиционера, вживленного в окно, отгороженного  от нашей кровати натянутой занавеской. Где-то там, в темноте, сложенный у дверей – уже собранный рюкзак, в нем – одежда, сувениры, трогательно завернутые в оберточную бумагу подарки от мамы и сестер. На самом верху – аккуратно сложенная одежда Изабеллы, которую я заберу домой, чтобы девочка ее не тащила, когда полетит…. Блики уличных огней на стенах. Шум ночной дороги. Мяуканье голодных кошек, осторожное, вполголоса, и треск, с которым они роются в помойке, потроша мусорные пакеты.
       - Хочешь кофе? – едва слышно спрашивает Изабелла. Спрашивает уже пятый раз за вечер – и каждый раз я отвечал ей согласием, хотя кофе из пакетика, без сахара, уже не лезло. Но на сей раз я просто помотал головой, не в силах ответить.
       - Может, я тебе сделаю. kuneho`s noodles ng itlog?109
       Я крепко, изо всех сил, прижимаю ее к себе, чувствуя, как содрогается от плача ее маленькое тело, и изо всех сил сжимаю веки, запрокинув голову. Тяжело, с натугой, глотаю отказывающей сейчас глоткой.
       - Я заберу тебя, моя любовь… клянусь тебе…
       - Я знаю…
       - Ты моя жена, никто нас никогда не разлучит! Я клянусь тебе!
       Изабелла, маленькая, обмякшая, растерявшая всю свою уверенность и силу, с мокрыми щеками, утыкается в мое плечо. Шепчет что-то – на смеси тагальского и английского. Я целую ее зареванные глаза, я обнимаю ее, я доказываю ей, спорю с ней, я говорю ей самые убедительные вещи – что много уже примеров тому, как филиппиночки выходят замуж за русских и уже вполне себе живут нормально в стране автоматов Калашникова и танцев вприсядку. Глажу ее волосы. Обещаю. Клянусь.
       Выхожу в туалетную комнату – дабы упереться лбом в холодный по ночному времени кафель и дать жгучим каплям упасть вниз без опаски быть замеченными. Тяжело дышу, кусаю до боли губы, изо всех сил сжимаю и разжимаю кулаки, слыша хруст в фалангах пальцев. Умываю лицо. Выхожу. Вижу скорчившуюся на постели черноволосую фигурку, обнявшую подушку-кролика, дрожащую в беззвучном плаче.
       Обнимаю. Целую. Прижимаю к себе.
       Снова и снова повторяю ей, что я не улетаю. Я оставляю тебе свою сердце, я оставляю тебе свою душу. Я заберу тебя так скоро, как позволит мне законодательство Республики Филиппины и Российской Федерации. Я все сделаю и все отдам для тебя, моя маленькая глупенькая филиппиночка, ну перестань ты уже плакать, не рви ты мне душу, я же тоже не железный…
       Последняя ночь на Филиппинах.
       Тяжелая ночь. Страшная ночь.
       Чувствую себя сволочью, предателем, клятвоотступником. Знаю, что девочка верит мне, верит всему, что я ей говорю – но понимаю, что завтра, стоит только мне переступить черту, которая отделяет границу Филиппин от остального мира, я окажусь по другую сторону.
       И нет веры на другой стороне.
       Есть, шепчу я, есть вера, есть она везде, вон, спроси своего Радушного, он-то точно знает. Он умный, он много чего видел в этом мире, не зря же ты его на своей шейке таскаешь. Неужели ты думаешь, что он дал нам прошагать такой вот путь, чтобы в конце показать нам дулю? Он, Радушный, он очень хитрый, у него всегда есть хитрый план, и он никогда и ни за  что с нами им не поделится, он будет его реализовывать самым необычным образом, чтобы потом – под занавес, неожиданно, вывалить на нас развязку… ты же знаешь, Белли, как он это обычно делает?
       Белли успокаивается, обнимает меня.
       Плывет ночь. Три часа. Подъем в десять. Выселение в двенадцать. Вылет – аж в одиннадцать вечера. Будет тяжелый, изнуряющий ожиданием, день. Долгий перелет через добрую половину глобуса обратно. Оторванная, кровоточащая, часть сердца, остающаяся здесь, вместе с маленькой девушкой, любящей, верящей, ждущей…
       Гудит кондиционер. Гуляют тени по выбеленным стенам номера. Чернеет маленькая прихожая, закрытая занавеской, которую подпирает мой рюкзак. На столе – тщательно вымытые Изабеллой одноразовые стаканчики из «Джолиби», моя сумка с документами, аккуратно разложенные телефон, часы, губная гармошка, и маленькая черная статуэтка. Чуть дальше – бережно свернутый русский шоколад «Аленка», который она кушает каждый день по маленькому кусочку, растягивая и сберегая… Шумит за окном нахлынувший дождь, прогнавший котиков с помойки, надо понимать.
       - Котик наш как? – тихо спрашиваю я.
       - Кушает, - кожей груди чувствую, как Белли вымученно улыбается. – Очень кушает. Скоро будет maliit baboy110, так хорошо кушает.
       - Пусть мама его  бережет.
       - Она будет. Она обещала.
       - И я обещал, моя жена. Я буду тебя беречь.
       - Я знаю…
       Раскат грома ударил как-то неуверенно, начал, и тут же оборвался.
       - Хочу вот так вот лежать с тобой, - прошептала Изабелла, и впилась ноготками в мои плечи. – Лежать и ни о чем не думать. И чтобы все было хорошо сейчас. И никуда идти никому не надо было.
       - И весь этот дождливый день мы только лежим, - улыбнулся в темноту я. – Пусть за окном буря и льет, пусть молнии и гроза. А в нашем маленьком мире будет только эта темная комнатка, густые тени занавесок, закрывающие нас от всего мира, тишина и уют, и мягкая постель, с большим одеялом, под которым можно спрятаться от всех жизненных невзгод…
       - Правда, можно?
       - Давай попробуем.
       - Давай….
       Может – и показалось, но на миг в сухое гудение кондиционера вплелась едва заметная, насмешливая и тут же пропавшая, розовая струя.
       Я закрыл глаза, засыпая.
       Последний раз засыпая на Филиппинах, в городе Манила, в районе Макати, в маленькой гостинице «Only family Inn», втиснувшейся между домами на узенькой изогнутой Эскуэлла-стрит.
      
      
      
       ШАГ ТРЕТИЙ
      
       Я всегда ненавидел прощания, и сегодня причин для моей ненависти стало намного больше – потому что это прощание получилось долгим. Слишком долгим, слишком тяжелым, слишком затянутым, чтобы можно было воспринимать его адекватно, без желания завыть волком.
       Мы проснулись, без будильника, как-то сразу и вместе, в десять утра по местному времени, молча, взявшись за руки, уставились в белый, пронизанный легкими трещинками, потолок. О чем говорить, и как говорить? Изабелла вымученно улыбнулась, поправила на мне одеяло, и ушла в душевую умываться, стирая с лица следы вчерашних слез. Я нашарил рукой пульт от висящего на стене телевизора, щелкнул красной кнопкой – не то, чтобы мне хотелось местных новостей или жизнерадостной рекламы, просто тишина становилась невыносимой, даже если она длилась всего пару минут. Экран, поморгав, ожил, по нему тянулась мультипликационная дорога, а по ней несся минивен, и над всем этим растягивалась надпись, дублированная басовитым голосом: «Wishclusive… one-o-seven-five-wish». Изображение сменилось внутренностью того самого минивена, оборудованного внутри маленькой музыкальной студией, длинным профессиональным микрофоном на многоколенном штативе. Молодой филиппинец в белом пиджаке, коротко улыбнувшись, подтянул его к себе и начал петь – сначала тихо, и словно несмело, но потом все увереннее и сильнее, его голос набирал мощь, и звучал… ну, просто потрясающе. Я скосил глаза на титр внизу: «Bugoy Drilon – Kailangan kita». И верно – расправив руки, словно крылья (белый пиджак усилил сходство), закрыв глаза, он пел: «Kailangan kita, ngayon at kailanman! Kailangam mong malaman…».
       - … na ikaw lamang, - мелодично подпела Изабелла, возвращаясь в комнату. – Gusto mo ba, be?111
       - Ano?112 – машинально спросил я, не в силах оторваться от экрана. Потрясающе поет, черт возьми.
       - I said, do you like it?113
       - Oo, sigurado114, блин… молодец парень. What`s does it mean – «kailangan kita»?115
       - I need you116, - улыбнулась моя  жена. – Это песня Гари Валенсиано, но Бугой ее очень хорошо поет.
       - А что это за шоу вообще?
       Белли объяснила, что есть у них такое шоу, «Wishclusive» зовется, организует его местная популярная радиостанция с частотой 107.5, они-то и катают по улицам Манилы этот минивенчик, с прозрачными стенами, останавливаясь в самых неожиданных местах, разве что исключая самые дикие, вроде района Тондо, и тогда там местные популярные певцы и певицы там да, поют, для публики, облепляющей минивен со всех сторон, красиво, шикарно, и бесплатно, хотя, конечно, разово. Бугой Дрилон сейчас популярен, молодой и,  безусловно, талантливый исполнитель, еще не отравленный понтами звездности, поэтому вот – делает упор на талант, а не на громкое имя.
       Надо же… не припоминаю, чтобы у нас что-то такое случалось… ну, не знаю, чтобы где-нибудь в Нижнем Запупино остановился так вот газелька с прозрачными бортами, и оттуда бы запел кто-нибудь из теперешних звездных горлопанов, для собравшихся простых  комбайнеров, зоотехников, механизаторов и почвоведов, так же – проникновенно, душевно и бесплатно. Рылом не вышли, видимо.
       Мы собирались, растягивая время. Про завтрак промолчали оба – не полез бы кусок в горло, ни ей, ни мне. Я бесцельно бродил по номеру, стараясь запомнить все, что оставляю здесь – выбеленные стены, узкая комнатушка, поперечная труба проходит на уровне потолка возле стола, на ней не так давно висело свадебное платье Изабеллы… облицованная дешевой плиткой раковина, чайник, единственно разрешенный здесь кухонный прибор, стоящий на аккуратно сложенной тряпочке, странная розетка с тремя отверстиями, в которую он воткнут… узкий короткий коридорчик, санузел… я провел ладонями по полочками дешевого пластмассового шкафчика, черт его знает, зачем – мой лосьон для бритья, бритва, маникюрные ножницы и прочая мелочь уже была аккуратно упакована и сложена Белли в рюкзак. Непривычно пустой шкаф, непривычно пустая душевая, все непривычное, все словно пропитано тоской расставания, будь оно неладно. Выйдя, я увидел, как Изабелла торопливо отворачивается, делая вид, что поправляет одеяло на кровати, нервными, дерганными движениями расправляя его.
       Обнять ее сейчас – это новый повод для слез. А поводов сегодня, я чувствую, и так будет предостаточно. Поэтому отворачиваюсь, нагибаюсь над рюкзаком, начинаю копаться в нем, снова-заново изучая его содержимое. Сумка с документами, распечатка с номерами рейсов, подарки, моя одежда и ее, которую я заберу, свернутая в аккуратные трубочки, выложенная в строгом порядке, который вообще возможно навести в походном рюкзаке. Все здесь, нечего тут проверять. И незачем.
       Сажусь на кровать, обнимаю Изабеллу. Она тут же утыкается мне в плечо, обнимает, прижимается, тяжело дышит маленьким своим носиком… Господи, да зачем же оно так вот все-то, а? На миг я вижу в зеркале надо столом свои внезапно покрасневшие глаза, отворачиваюсь, утыкаюсь носом в волосы моей филиппиночки.
       - Хочешь кушать?
       - Нет… а ты?
       Не отвечая, лишь крепче прижимаю ее к себе. Так мы сидим почти час, не разговаривая, и почти не шевелясь.
       Наконец, когда приходит время, не сговариваясь, встаем, расходимся по разным углам комнаты. Все, хватит! Вытираем лица, успокаиваемся. Даже улыбаемся – жалко, вяло, словно нехотя. Время покидать эту комнатку, что была нам домом почти целый месяц… покидать навсегда, наверное, я не верю, что когда-нибудь еще смогу вернуться на Филиппины. В кошельке у меня пусто, осталось только 400 песо, из которых две сотни уйдут на такси, и еще резервная сотня американских рублей, которую я берег на тот случай, если меня грабанут, и я останусь без ничего… на сто долларов тут, при экономии, можно прожить пару недель. Теперь я оставлю их Изабелле, пока… хрен его знает, насколько растянется это «пока». Мне надо вернуться в Россию, мне надо сделать приглашение, мне надо сделать визу для нее, мне надо где-то найти деньги на билет для нее, мне надо собрать кучу макулатуры, чтобы ее там оставить… как легко потерять веру, если смотреть с начала пути куда-то вдаль, где его конец теряется в дымке. Радушный, помнишь мою просьбу? Молчишь? Молчи, молчи, я тебя не дергаю, просто спросил… и так знаю, что у тебя таких просильщиков – лопатой за день не перекидать. Но помоги, хорошо? И сейчас – сделай ну хоть что-нибудь, чтобы так не рвало сердце, хотя бы ее, не мое, плевать на мое…
       Выходя, я пропустил Изабеллу вперед, повернулся и поклонился.
       - Спасибо тебе, приют человеческий, что не подвел. Живи спокойно, а мы пошли. Не скучай.
       Глубоко под матрасом, задвинутая в щель между досками, осталась монетка в десять рублей, с изображением герба города Козельска – долго хранил, город-герой же, таскал ее в бумажнике почти семь лет. Пусть ждет. Я вернусь. Вернусь, плевать, когда это будет, но – вернусь. Русские не сдаются.
       Полноватенькая девушка на стойке у выхода улыбается – дежурно, хотя знает, что видит нас в последний раз. Я улыбаюсь ей, говорю заученное «Salamat po, miss, sa iyong pag-aalala. Paalam po»117, слышу закономерный смешок как дань моему произношению. Щелчок магнитного замка, открывается решетка двери, мы выходим, я на прощание цепляю рюкзаком дверной косяк. Решетка закрывается с равнодушным «клац», а впереди, на манильской жаре, нас ждет красная машина такси. Все.
       Сжав руку Белли своей, волоча на плече рюкзак, я покидаю своды парковки отеля. Жаркий зевок улицы, удушливое тепло, лезущее во все поры кожи, которая, кажется, за месяц здесь адаптировалась – словно сжимается, не давая жидкости покинуть тело, словно зуд проходит по всему телу, хотя – уже не так дискомфортна эта жара, надо же.
       Улицы Манилы снова плывут передо мной, и я угрюмо пялюсь в окно, стараясь зафиксировать в памяти каждый столбик, каждое окно, каждый поворот, каждый рисунок на стене. Погода, несмотря на жару, пасмурная, небо серое, напитанное дождем, который все никак не хочет пролиться, и духота, кажется, проникает даже сквозь машинное стекло. Мы миновали старую-добрую, уже привычную мне Калайян-авеню, и выкатились по эстакаде на Пан-Филиппин хайвэй, тут же влившись в тесный поток машин, мотоциклов, джипни и автобусов. Я с тоской смотрел на бетонную стену, окаймляющую тротуар, за которой росли раскидистые деревья и кокосовые пальмы, небрежно выбеленную снизу и серую, в трещинах, сверху, расписанную граффити – пальмы, улыбающиеся дети, черные подпрыгивающие фигурки, под красным знаком перечеркнутой сигареты. Форбс-парк там какой-то, я там не был… да, черт возьми, нигде я тут не был, по сути, все мое пребывание на Филиппинах, откуда богатые сыночки шлют многостраничные глянцевые отчеты, свелось в треугольнику «отель – посольство – Лунета-парк». Ну, плюс редкие визиты в местное «Джоллиби» и недалекие прогулки по соседним улочкам – недалекие, потому что даже несмотря на то, что Макати считается одним из самых приличных районов в Маниле, местные хлопчики, рассевшиеся по крылечкам и впирающиеся в меня взглядами, не вполне разделяли это утверждение. Уже выше упоминал, выручали лишь рост и врожденное русское раздолбайство из серии «Только тронь, падла!», вкупе с манерой корчить злобные рожи – так уж получилось, что вырос я на не самом спокойном районе, и аккурат в не самые спокойные девяностые годы. А в последние дни, стыдно даже вспомнить – шли по улице, Белли захотела «пинатс» - жареных арахисовых орешков, что продают с лотков, но у меня уже не оставалось денег, только на такси и прочее… я жалко отговорился, что при выселении нам вернут залог, тысячу песо, и я ей куплю и пинатс эти, и все, что угодно, Белли кивала, сжимала мое предплечье, настойчиво, глядя мне в глаза, говорила, что она вообще эти пинатс не любит и не хочет, и не надо мне так вот, как сейчас, расстраиваться, я должен забыть, она потом, или вообще очень потом, сама купит, все, забыли, простили… черт его знает, видимо, близость расставания на меня надавила, я обнял ее, прижал к себе, прямо посреди улицы, уткнулся мордой в ее волосы, разревелся, как баба. До сих пор не могу понять, почему это было так… и почему так стыдно. Изабелла все прекрасно понимает. Мне бы еще так понимать.   
       Мы минуем перекресток, ныряем под еще один хайвэй, уже безымянный для меня – я быстро теряюсь, когда мы покидаем район Макати – и снова катим по какой-то дороге, длинной и на сей раз почти полупустой, справа и слева от нас снова бетонные стены, и сады за ними, частные деревни, надо полагать. Сзади, оставляя населенный район, с крыши двухэтажного здания мне машет вслед огромная надувная пчела Джолиби, поддерживаемая в тонусе двумя воздушными компрессорами.
       - Пока, Джолиби… - шепчу я.
       Макати закончился. Начался Пасай. Справа, за глухим забором и непременным шлагбаумом – высокое здание больницы. А ведь хотел посетить, интересно было – как тут работают мои коллеги филиппинских кровей, но так и не собрался. Ближайшая подстанция «Скорой помощи» от нашего отеля – почти в часе ходьбы, и все это по жаре, а на такси деньгами я уже разбрасываться не мог, их оставалось впритык, на лапшу быстрого приготовления и воду из местного «Seven-Eleven». Из-под крана тут, как я привык дома, ее пить нельзя, если нет желания несколько следующих дней не отбегать далеко от маленькой комнаты с белым троном. Ладно. В другой раз, привычно утешает кто-то в моем мозгу, в другой раз ты точно и зайдешь, и познакомишься, и посмотришь, и, чем черт не шутит, даже книжку свою с автографом подаришь, вдруг тут есть читающие на русском медики…
       Длинное шоссе. Узкие улочки, отходящие от него, маленькие магазинчики с забранными в частую сетку окошками, обилие расклеенных и выгоревших на солнце реклам и агитационных плакатов, мешанина проводов на бетонных, выкрашенных внизу в желтое, столбах, странные деревья, ни одно из которых мне не кажется знакомым, обилие надписей на английском и тагальском, неожиданные пикники на обочине, в виде целой семьи, пристроившейся под кустом возле шоссе, под развешенным бельем, на разложенном тряпье, под полиэтиленом, растянутым бечевой между стволом дерева и швеллером, на который крепится спираль Бруно, венчающая бетонный забор. Чувствуя странную боль в груди, я понимаю, что скоро, очень скоро, мне всего этого будет очень не хватать. Не осталось у  меня от Манилы никаких сладких воспоминаний – ни тусни по барам, ни экскурсий, ни даже банального плаванья в чужой соленой воде Манильского залива (который, с натяжкой, можно посчитать частью Тихого Океана), вообще ничего – а почему-то какая-то часть меня сейчас рвется и дрожит, не желая покидать эту жаркую, влажную, зеленую и чуждую как бы для меня землю.
      
       Такси нырнуло под сумрачный серый бетон эстакады и уткнулось в пробку, как без нее. Где-то за тучами вяло зашевелилось солнце, и внезапно покорно стоящие рядами машины вдруг обзавелись тенями, а еще тоскливый свет, заливающий сегодняшний день, внезапно стал чуть приветливее. Я прижал к себе Белли, поцеловал ее в висок, сжал ее худые, до сих пор сухие и мозолистые пальчики, изодранные бесконечными стирками белья в общем тазу.
       - Ты как?
       - Нормально. Ты есть хочешь?
       Да не хочу, какая может быть еда… просто аккурат из-под массивной опоры эстакады выскочили две полуголые и босоногие девчушки лет десяти с картонными коробками, подвешенными к шее веревками, полными чего-то печеного, липко блестящего патокой и топленым сахаром,  соседствующего с батареей бутылочек с минеральной водой, призывно замахали перед окном. Простите, девчонки, уже не при деньгах я, чтобы поддерживать местную торговлю и ваши семьи.
       Эстакада дробится надвое, мы уходим вправо, и – я узнаю внезапно то самое место, откуда нас забирало такси почти месяц назад. Аэропорт Ниной Акуино, третий терминал, тот самый, через который я попал сюда. Вот и пролетело время. Мы выходим, Белли расплачивается с водителем, я выбираюсь обратно в жару, к распахнутому багажнику, выдергиваю оттуда рюкзак. Ах, черт… его же еще опечатать надо, потому что кто знает, что с ним будет на долгом пути домой, не чемодан же. Когда улетал сюда, было проще – купил в магазине рулончик пищевой пленки и  моток скотча, десять минут возни, и вуаля, экономия налицо. А тут… не знаю, может, помутнение нашло, а может – не видел я этой самой пленки на прилавках «Seven-Eleven», но – пришел вот без подготовки к перелету через полмира.
       Мы входим под своды терминала. Гулко, шумно, и прохладно, кондиционированию воздуха здесь уделяют особое  внимание, бредем к эскалатору, поднимаемся на второй этаж.
       - А дальше куда?
       Изабелла тянет меня за собой, мы идем мимо рядов синих кресел ожидания, в долгий изогнутый коридор, полный магазинов, кафе, ресторанов, торговых сувенирных точек и прочих обязательных атрибутов любого аэропорта. Пахнет едой, пахнет свежеоткрытыми картонными коробками, легкий аромат страха перед полетами тоже вплетается в гамму запахов. Мы минуем филиал «Джоллиби» с неизменной жопастенькой пчелой, у ног которой радостно гогочет ребенок, фотографируемый смеющейся матерью, и ныряем за угол, в маленькую, почти незаметную столовую – отгороженная двумя пластиковыми щитами кухня, металлический стол в виде окна раздачи, пять пластиковых столиков, на которых скучно выстроились салфетницы. Ни соли, ни перца… ничего такого в филиппинских столовых нет, как-то не прижилось.
       - Надо поесть, любимый, тебе лететь далеко.
       Прежде чем я успеваю возразить, она уже бежит к металлическому столу, заказывает.
       - Я дома поем, зачем ты..?
       - Ты дома будешь нескоро, а я буду за тебя волноваться. Если я волнуюсь, мне плохо, - сказала Изабелла, расставляя на столе тарелки с рисом, жареной курочкой и маленькие мисочки с супом. – Ты нервничаешь, когда мне плохо. Я не хочу, чтобы ты нервничал.
       Стальная логика. Не поспоришь.
       Мы принимаемся за еду. Оглядывая этот бедный, по меркам международного аэропорта, закуток, я вспоминаю, что частенько видел эту самую, белого пластика, стену, сзади Белли, когда она присылала мне свои фотографии, что, мол, все нормально, покушала, мол. Рабочая столовая для работников аэропорта и лиц, к ним приравненных. Вот и ладно. Я пролетариат и им останусь, даже здесь, на другом краю земного шара, и нечего мне делать в дорогих обжорках, где за каждый поклон официанта принято отстегивать в долларах.
       Гулкое объявление – чей-то рейс опаздывает. Да, кстати, я упоминал – сезон дождей уже тут, и я не удивлюсь, если через час-другой на взлетно-посадочную полосу, равно как и на весь остров Лусон, обрушится шквальный ливень и ветер под триста метров в секунду, тот, что срывает крыши и выдирает крышки канализационных люков, и мой рейс тоже – того, отменится, задержится, и я застряну здесь надолго, дольше, чем планировал. Если учесть, что денег на покупку нового билета у меня нет, и еще долго не предвидится… чисто теоретически, надо будет пойти куда-то и к кому-то, и потребовать компенсации, сатисфакции и репатриации, и, насколько я думаю, это даже возможно – но, черт бы тебя побрал, мой несостоявшийся и несуществующий гуру, к кому и куда я должен буду идти?
       Доев, мы выходим в тот самый коридор. Времени еще очень много, сейчас, по местным ходикам, около часа, а мой рейс ближе к десяти. Что все это время делать, черт бы вас…
       Изабелла снова тащит меня вниз. Ага, понимаю. Магазин «Kiss & Fly», его я много раз видел в экране моего телефона, в разных ракурсах, и вот он, воочию. Нас окружают ребята в черной строгой униформе, с пропусками на шеях, продетых в стильные шелковые ремешки, смеющиеся, хлопающие меня по плечам, спине и прочим частям тела, что-то бойко тараторящие на тагальском и висайя. Изабелла краснеет, смущается, пытается объяснить всем и каждому что-то, судя по виноватому тону, что, мол, простите нас, друзья мои любимые, что мы их всех не пригласили на свадьбу, не было ее, по сути, свадьбы, и просит не обижаться, наверное. Ребята хохочут, откуда-то возникает Эдди, пихает меня плечом, кивает в ответ на мое рефлекторное: «Kumusta ka, kainbihan?»118, разворачивает. Моргая, смотрю на сияющую Изабеллу, на которую хохочущая Руби и Джоделин (та самая, что вернула мой паспорт) напяливают роскошное, серебристо-синее платье, продетое тонкими нитями жемчуга, изящное, подчеркивающее фигуру, талию, красиво приоткрывающее колени, и скромно сходящееся на груди, оставляя открытыми лишь обнаженные ключицы и простор для воображения в отношении всего остального.
       Да уж… подарок шикарен, если учесть, что в «Kiss & Fly» продаются только, как это принято говорить, брендовые шмотки, где одна фирменная наклейка стоит больше, чем шкура леорпардового крокодила, чьи перья пошли на оформление этого платья.
       - Salamat po, - растерянно бормочу я, пожимая бесчисленные руки. – Salamat po, kainbihan… salamat talaga.119
       Руби хохочет, пихает меня, что-то спрашивает, поправляя на поясе кобуру. Да, забыл же – Руби тут работает охранником, имеет боевое оружие с правом его применения. И применяла его – трижды, один раз даже стрельнув с положительным результатом. Законы Филиппин это вполне оправдывают.
       - Ano?120
       - Не будешь жену обманывать? – повторяет Руби на английском.
       - А что, жен можно обманывать? – округляю я глаза.
       Хохочет она, хохочет Эдди, Белли хихикает, сжимая мое плечо.
       - Мне пацаны за гаражами говорили, конечно… но, что, правда можно?
       Смеемся. Появляется Арлен – помню, Белли рассказывала, что он тут из породы менеджеров, то бишь, старший из младших начальников. Ну, и, бонусом – тот, кто до сих пор загоняет голы за команду в голубых трусах.
       Киваю, приветствуя.
       - Magamdang araw, sir. I  wish  you both happiness. 121
       Снова киваю, вежливо улыбаюсь.
       - Are you really Russian?122
       - Do you have some doubt?123
       Он ухмыляется, мотает головой, потом рукой, которую задирает и демонстрирует безостановочное пьянство.
       - Заметьте, не я это предложил, - бормочу.
       Не понимают. Перевожу, и приходится объяснять контекст. Мне пить, кстати, не вариант – после суток перелета, когда я ночью прибуду в наш родной аэропорт, меня встретит мой друг Юра на моей же машине, ибо его дергать с совершенно противоположного района на его машине – свинство. Я прыгну за руль, завезу Юру домой, а после и сам, своим ходом, как-нибудь уже доеду до своего дома – маленькой точки на карте, в районе шнуровки здоровенного ботинка, который называется в географии Черным морем… Радушный, только ты, наверное, должен понимать, как долог будет путь, и отмеренные 27 часов под него – это всего лишь символы.
       Руби сгоняет нас в кучку, наводит на нас камеру смартфона. Улыбаемся, смеемся в объектив, изображаем веселье.
       Прощаемся. Уходим из магазина, Белли шелестит бумажным пакетом, в который прячем дорогой подарочек.
       - А я тебе ничего не подарил…
       Мягкая ладошка касается моей щеки.
       - Подарил и не заметил. Молчи, хорошо? А то я снова плакать буду.
       Поднимаясь по эскалатору, оборачиваюсь. Руби, стоя у входа в магазин, у рамки металлодетектора, складывает пальцы в пистолет, делает два выстрела в нашу сторону, скалит отбеленные зубки. Или хочет угрохать нас обоих, или желает нам двойни прям с первых родов. Щелкаю в ответ по лбу, кручу пальцем в воздухе.
       Кресла ожидания. Мы садимся, обнимаемся, ждем. За стеклами – тающий день, слишком медленно тающий, пусть даже сейчас, в два часа, выглядящий сумерками, спасибо тонировке стекла, которая, в свою очередь, должна быть благодарна исламским террористам, алчущим рвануть тут что-нибудь во имя очередной невнятной свободы какого-нибудь сукиного сына или группы таковых.
       Объявляются рейсы, проходят люди, тает время.
       - Ты все запомнила?
       - Все, - едва слышно отвечает Белли.
       Я даже не перепроверяю – она все помнит намного лучше меня, русского раздолбая. Хватило, хотя бы, эпизода с паспортом, который я оставил тут… или со всеми моими документами хором, которые я, уплатив консульский сбор, широким жестом оставил в банке на Дела Роза Стрит.
       - Я тебя скоро заберу. Собери все. Вещи, документы, все, понимаешь. Кунего забери обязательно.
       Кунего – это «кролик» на тагальском. Подарок ее близкой подружки Шагани, который ее защищает каждую ночь от кошмаров, этот маленький розовый зайчик сейчас у нее в сумке, вижу, как торчат лапы оттуда.
       - Может, ты кунего возьмешь?
       Нет, не возьму. Очень хочу – но не возьму. Ей еще тут быть какое-то, черт его знает, какое, неопределенное время. Я ее сейчас оставляю. Если ее еще оставит и кунего – это уже будет перебор.
       - Нет, мое счастье, кунего пусть с тобой прилетит, хорошо?
       Изабелла кивает, черные волосы скользят вниз, плечи сжимаются.
       Я изо всех, мне природой, отпущенных, сил, сжимаю ее.
       - А вот когда ты приедешь домой, я тебе еще одного кунего куплю… большого, пушистого, ушастого, любого… любого, какого ты хочешь.
       - Я пушистого хочу… - шепчет моя девочка.
       Закрывая глаза, чувствуя, как снова там что-то жжет, я молча трясу головой, соглашаясь. Да куплю я тебе любого, дай мне только шанс, Господи, дай мне только возможность, пусть твоя маленькая лапка хотя бы ступит на одну шестую часть суши с названьем гордым…
       Мы сидим на креслах и ждем. Долго ждем. Говорим. Молчим. Пытаемся смеяться, пытаемся говорить, пытаемся хоть что-то сделать, лишь бы не молчать. Снаружи уже лупит дождь, обливая третий терминал аэропорта Ниной Акуино змеящимися волнами стекающей по стеклам воды, рассекаемой ударами тяжелых, словно пули, капель, раскатывающих по терминалу натужный гул.
       Вечер. Время регистрации. Я встаю. Изабелла встает вместе со мной, поправляет рюкзак, даже показывает, куда идти – эскалатор вниз, там турникет, а за него ей уже нельзя. Но она остается здесь, наверху, и потом, пройдя, регистрацию, я ее смогу увидеть снова. Не совсем понимая, я ухожу.
       Длинная очередь на регистрацию, расходящаяся на потоки. Движется очень медленно. Я спускаю с плеча рюкзак, смотрю вверх, на второй этаж. Белли там, стоит, смотрит. Что-то мурлыкает селектор, объявляя на тагальском и английском – внезапно обнаруживаю, что мне противны оба. Не знаю, дорого бы дал, чтобы кто-то здесь и сейчас бы выматерился бы по-русски, от души, в три с половиной этажа, а потом бы полез пьяным на меня – дал бы в это пьяное рыло бы с размаху, а потом, хлюпая носом, наверное бы, обнимал бы это разбитое, пьяное, но – родное русское рыло, спрашивал бы, как оно вообще, там, по ту сторону глобуса, как дома, как там, где не надо за каждый свой шаг предъявлять документы и визу…
       Массивный филиппинец с пропуском на шее, облаченный в какую-то несерьезную белую рубаху навыпуск, прорезает очередь, что-то звучно объявляя. У каждого первого он останавливается, что-то спрашивает, иногда – довольно громко, после чего сует ему маленькую розовую бумажку. Так… это макулатуру, я, кажется, уже видел. Иммиграционная карта. Та самая, которой я, ввиду незнания, пренебрег, пересекая границу Китая. Мотаю головой – нет ли стойки с бланками карт, убеждаюсь, что нет. Так еще раз. Брутальный путешественник где-то глубоко внутри, тот, что уверенно, без паник и истерик пересек полглобуса в сторону Филиппин, с щелчком заткнулся. Мне как – тоже это макулатуру заполнять? Я, с все нарастающей тревогой, стал обозревать стоящих в очереди филиппинцев, которые, пристраиваясь на свои чемоданы, на спины друг друга, на прочие подручные поверхности, торопливо водили ручками по розданным картам. А мне – что? Снова, как в Гонконге?
       «Любимый, ты уже близко».
       Я прочитал сообщение, поднял голову. Тонкая фигурка моей маленькой Изабеллы все еще стояла на втором этаже, казалось – неподвижно, казалось – бесстрастно.
       «Я скоро тебя обниму».
       «Я знаю…»
       Стойка регистрации.
       Вежливая филиппиночка приняла мой рюкзак, который так и остался незамотанным в пленку, объяснила мне, что багаж в Дубае получать также не надо, и заполнять иммиграционные карты – тоже, это только для местных, сэру надо сейчас просто получить посадочный талон и прошествовать далее, вон в те ворота. Ну, если у сэра нет других дел, если есть, тогда – вверх по эскалатору. Бегло улыбнувшись и вяло поблагодарив, я, сжимая картон билета, вышел за лабиринт посадочной зоны, испытывая странное облегчение, что избавился от рюкзака. Передо мной – первый этаж, так понимаю, уже международная часть, там самая, где руссо туристо накидываются на Duty Free и дешевое бухло, которое можно привезти домой. Отвернувшись, я иду к эскалатору, возле которого стоит женщина-филиппинка, в светло-бежевой рубашке с позументами и полном обвесе охранника, пропускающая меня после взгляда на мой билет.
       Изабелла плачет. Плачет, когда я поднимаюсь наверх. Плачет, когда я ее обнимаю. Плачет, когда я ее целую. Плачет, когда я обещаю все, что только может обещать мужчина. Плачет, когда начинаю плакать я.
       - Не уходи…
       Не отвечаю. Как я могу не уйти?
       - Я сейчас… я сейчас молюсь, чтобы … чтобы твой самолет не улетел…
       - А если не улетит, как нам тогда?
       - Не знаю…
       - Ну, останусь я тут русско-филиппинским бомжом – как дальше-то? Будем жить на асфальте? Подаянием питаться?
       - Все, что ты скажешь, я сделаю.
       Вот, блин…
       Последние десять минут, потом – мне пора вниз, по эскалатору. Теперь и тут – все.
       Я обнимаю Изабеллу из последних сил, она – прижимается ко мне так сильно, как может, до боли… говорил ли я, как я ненавижу прощания?
       Все слова, что мы сейчас  говорим, все обещания, что мы сейчас даем – они кажутся пустыми, пресными, бессмысленными, потому что еще минута-две, и границы разделят нас, и я буду там, а она – тут, и длинные столбцы законов выстроятся между нами, мешая, усложняя и не давая, ибо ради таких вещей законы и придумываются, негоже, чтобы простая филиппинская девочка и простой русский мальчик вот так вот просто взяли и поженились, жирно будет обоим, особенно когда государства указанных даже не касаются друг друга границами.
       Время.
       Я встаю. Я целую Изабеллу последний раз – в губки, а потом в каждый зареванный глазик, в мокрый носик. Еще раз, тяжело втянув в себя воздух, прижимаю ее к себе, так сильно как могу. Говорю, что дома ее уже ждет уютная кроватка, большая, которую не нужно делить с шестью сестрами, говорю, что дома только мама и котик, и нет необходимости шарахаться от каждой тени после шести часов вечера, и скоро, очень, очень-очень скоро она будет дома, и все это будет ее, я обещаю, я клянусь, я все сделаю для этого…
       Касаюсь рукой поручня эскалатора. Поворачиваюсь. Изабелла все еще там, где я ее оставил, маленькая, худенькая, сжатая, зажимающая ротик ладонью, чтобы не рыдать вслух.
       - Mahal kita…!124
       - Mahal na mahal kita125…- доносится в ответ.
       Турникет. Равнодушный взгляд офицера миграционной службы, сличающего мой посадочный талон с моей осунувшейся, загоревшей  и злой физиономией, украшенной мешками под глазами после бессонной ночи. Фраза: «Pass please, sir».
       Все. Вообще все.
      
       Моргая мутными после невнятного сна глазами, я прислонился к стене гигантского коридора, уходящего в никуда. Полдела сделано… верно ведь? Я снова в Дубае, в международном аэропорту аналогичного имени, и даже в нужном мне старом-добром третьем терминале, откуда я отряхнул с ног прах Объединенных Арабских Эмиратов месяц тому назад, устремившись в сторону Манилы. И такси не нужно, делов-то – найти свой рейс, и через четыре часа устремиться в сторону России… ну, не совсем в мою сторону, в сторону Москвы и аэропорта Домодедово. Сложно мне, человеку неискушенному в законах, путешествиях и таможенных декларациях, понять, почему из России меня выпустили сразу, без проволочек, а обратно мне придется попадать через столицу, отторчав там еще четыре часа, и уж после них, потратив еще два часа, приземлиться на родной земле глубоко ночью. Но я не возмущаюсь, потому что были и более гнилые альтернативы, хотя и более дешевые – но те варианты предлагали пересадку во Владивостоке, с последующим прямым аж до моего родного города, всего-то надо было 27 часов отсидеть в аэропорту.
       Нет уж! Пусть четыре часа тут, пусть шесть часов до Москвы, пусть еще шесть до дома – но лишь бы скорее, сил уже нет, если честно. Тоска по Родине просто жрет поедом, а еще – ноющей мерзкой болью болит правая ступня, словно кто-то насыпал мне в сустав между медиальной клиновидной и плюсневой костью битого стекла, и сейчас безостановочно это перемешивает. Подагрический артрит, прощальный подарок работы на линейной бригаде и второго десятка лет жизни, уж не знаю даже, на что грешить – то ли на ту смену, когда пришлось по колено в ледяной воде выволакивать вусмерть пьяную даму, полностью голую, непонятно как и зачем очутившуюся в заброшенном канализационном коллекторе, надрывно орущую и размахивающую изъязвленными руками, с который срывались белые тельца опарышей… то ли жратву всухомятку в течение десяти лет, на ходу, за пятнадцать минут, непонятно что в себя заталкивать, чтобы после срываться на вызов, где  пузатый хомячок, сыто рыгая осетриново-лимонным выхлопом, сдобренным коньячной начинкой, доверительно говорил тебе: «Слыш, дохтар, эта… вот пожрал и чёта плохо мне, не знаю… давай лечи, короче, хрена вылупился!». А может, все перечисленное было строго на пользу, а ударил по накоплению пуринов в суставах внезапный развод и два последующих года, которые я стараюсь не вспоминать больше… слишком уж много было сказано зря, сделано зря, выпито зря. Хотя, по сути, какая уже разница – факт остается фактом, моя правая ступня отекла со стороны внутреннего плюснево-фалангового сочленения, налилась нездоровой мерзкой краснотой, кожа там стала глянцевой, натянутой, болезненной и горячей на ощупь. А с медикаментами… говорил уже, вроде, на Филиппинах ничего не купить в аптеке, даже если бы у меня на тот момент были деньги, без рецепта врача – прием которого стоит, опять-таки, денег. И обезболивающие, если бы они были, бессильны – неверующим я всегда рекомендовал сесть задом на гвоздь, после чего начать закидывать в себя анальгин лопатами.
       Хромая, сильно хромая, сильнее, чем даже ожидал, выхожу  с толпой в коридор и замираю. Вот черт его знает, что делать, со мной ни одного русскоговорящего не летело, сейчас тут, в Дубае, темная ночь, четыре утра, и даже спросить некого, куда деваться. А деваться надо, причем неясно даже, в какую сторону – на сей раз никакой ханум, подающей знаки, куда мне двигаться, тут не наблюдается. Какое –то время, все больше вприпрыжку, иду за толпой,  нарастающей тревогой наблюдая, что она рассеивается, частично сливаясь в ответвления ворот, так понимаю, таможенного контроля, которые мне лично своими безликими наименованиями ничего не говорили. Какое-то время, по инерции и из упрямства, я брел дальше, по длинному, бесконечно длинному коридору второго этажа, угрюмо обозревая через панорамные окна этаж первый, где бродили люди, мельтешили электрокары, светились витринами магазинчики, и вообще – была жизнь, лишь я, вот тут, топаю не пойми куда, обозревая бесконечную череду лавочек, на которых то и дело скорчились спящие, прикрытые пледами, фигуры. Так. Стоп.
       Разворачиваюсь, иду обратно, настойчиво впихиваюсь в толпу, прущую к зоне досмотра, краем глаза замечаю мелькнувшую за пустынной стойкой инфоцентра белую рубашечку и памятную красную плоскую шапочку, от правого края которой тянулась белая шаль, огибая шею и переходя на левое плечо…
       - Miss… sorry, miss, exuse me!126
       Слава Богу, остановилась, не сделала лицо, не притворилась глухой, вежливо, моргая сонными глазками, мисс меня внимательно выслушала, после чего, сонно улыбаясь, сказала, что сэру сюда, в общую зону досмотра, а там уже, внизу, на первом этаже, он найдет свой рейс… у сэра есть еще вопросы? Я виновато затряс головой, кланяясь, на моем кривоногом английском даже попытался бегло объяснить, что прекрасно понимаю, что это такое – работать сутками, потом лишь махнул рукой и снова впихнулся в толпу, разбивающуюся на три потока, для прохода через рамки металлоискателя.
       Стандартная процедура досмотра, эскалатор – и я, теоретически, в уже знакомом мне терминале за номером три, в самом нутре этой огромной, вытянувшейся на песчаной пустынной земле, гусеницы. Я тут был, мне уже проще, меня уже ничто не шокирует… ведь верно же?
       Хрен там. Стоя в точно таком же коридоре, с поправкой на этаж ниже, я растерянно водил глазами, ибо коридор терялся из виду как спереди, так и сзади, и шайтан их местный знает, в какую сторону мне надо начинать движение. Вопрос, к слову, принципиальный, потому что идти, судя по прикидкам – не меньше километра, и если вдруг окажется, что я пропрыгал этот километр зря, я очень не уверен, что смогу повторить все это в обратном порядке.  И все это – помноженное на бессонную, практически, ночь, выдерганные нервы, общую усталость, которая неизбежно берет свое, и экзотичный для моей русской тушки джетлаг – то есть, рассогласование моего биоритма с природным суточными ритмом, связанное со сменой часовых поясов.
       Перелет… я его почти не помню. Помню только, как прошел в «отстойник», как плюхнулся на первое свободное кресло, как вытянул ноги, морщась, повращал ступней правой, потому что начинала болеть. Помню, как воткнув в уши наушники, как попытался забыться голосом Марко Сааресто и его «Поэтов»… почти получилось, но лишь на тот момент, когда я позволил себе закрыть глаза. На миг показалось даже – что я снова в своем любимом баре, бревенчатые стены вокруг, картинки с мультипликационными казаками украшают их, тишина и покой, общий шум и гам в другом зале, где телевизор и футбол, а тут – все, что нужно для души, тишина, стол, бокал пива рядом и розетка, чтобы нетбук не сдох. Потом я глаза открыл – тот же самый, с пузом, белорубашечный филиппинец, бегая в знакомом уже лабиринте из резиновых лент, что-то втолковывал охране, жестами показывая в мою, кажется, сторону. Я, на всякий случай, оглянулся. Нет, видимо, он имеет в виду нас в целом, не мою подозрительную морду конкретно. Иначе бы уже кто-то из этих ребят в светло-голубых рубашках с нашивками на груди и плечах, в галстуках с булавкой, придерживающих свои пояса с рациями, электрошокерами, дубинками и наручниками, уже расчехлил бы кобуру и бахнул бы в мою сторону боевым.
       «Я дома, моя любовь. Я плачу сейчас».
       Тяжело дыша, я перечитывал это сообщение, пытаясь понять, что сейчас происходит в моей душе. Ее рвет на части, вот что… и наиболее сильная часть сейчас хочет, вопреки разуму, вопреки логике, вопреки законам, к чертовой матери выбраться за турникеты нейтральной зоны, выйти под мокрую морось дождя, под эстакаду, поймать джипни, бросить все, закрыв глаза, умчаться в район Пасай, на далекую, мокрую и грязную Тенгко-стрит. Можно… дальше-то что?
       «Не плачь, прошу тебя. Я все сделаю, чтобы тебя забрать».
       До чего же отвратно я себя чувствовал, отправляя эти сухие и пустые слова, Радушный, ты-то меня понимаешь?
       Не отвечай, знаю. Понимаешь. И ты, и Изабелла. И я понимаю. Только никому из нас от этого понимания легче не становится.
       Потом было построение на посадку – именно построение, белорубашечный мужчина при должности не зря суетился. Охрана четко нас, сидящих как Бог на душу положил, рассортировала на три колонны, и после этого указанный филиппинец при загадочной должности стал выкрикивать: «A! A! sector A! The rest are waiting! Yung iba ay naghihintay!»127. Тех, кто, вопреки заданному порядку, пытался впереться вне очереди, он волевым движением могучей руки отстранял от потока, присовокупляя громогласное «Ждите, сэр, ждите, сейчас сектор В». Потом был сектор С, а потом уже мелкой россыпью пошли те, кто не имеет отношения к бизнес-классу. Опять компания «Emirates», опять гигантский «Боинг», опять – роскошные кресла, в спинки которых вмонтированы мультимедиа-системы, предлагающие забыться аж на восемь полетных часов, опять куколки-стюардессы, одна красивее другой, улыбающиеся ярко накрашенными алыми губами, вежливо провожающие, рассаживающие, застегивающие на тебе ремень безопасности. Разве что на сей раз, ибо дорога назад, и лимит везения уже выбран – никаких там «три сидения у окна и в единоличное пользование», сижу строго на среднем ряду, между двух, слава богу, худеньких девушек, так что ни вправо, ни влево не залечь, придется все восемь полетных часов провести строго вертикально. И проведу, с внезапной злостью решаю я, окрысившись на все – на самолет, на красоток-бортпроводниц, на средний ряд, на начинающую ныть тянущей болью ногу, на гомонящую толпу пассажиров, которые никак не могут, мать их в почки, усесться, на все это, что происходит сейчас, потому что этого всего уже слишком много для простого русского парня, который отродясь не пересекал родной границы, а сейчас – вон чего, жмется в кресле от двух филиппинских чопорных дамочек, подпихивающих его с двух сторон. Провел месяц на чужбине, хотя и думал, что заскулю на второй же день – уж выдержу и финальную часть.
       Я уселся, я пристегнул ремень, я воткнул наушники, я даже успел распаковать из пластика плед, которым надо укрываться – и внезапно что-то черное и мягкое обрушилось на меня, наотмашь, к чертовой матери снося сознание в небытие. Очнулся я уже на подлете, когда бортпроводницы, наряженные, по случаю прибытия на родную землю, в бежевые форменные пиджачки, помимо обязательный красных шапочек с шалями, вежливо расталкивали всех придремавших. Выдернув телефон из кармана, я с кривой ухмылкой полюбовался на сообщение от моего сотового оператора, который сообщал мне, что, дескать, мархаба сюда, что, в свою очередь, значит на местном «добро пожаловать», и тут же предлагал мне общаться тут «по моим правилам». Бегло пробежав список предлагаемого, я невольно захихикал. Да уж, правила точно мои – минута разговора от 200 рублей, одно сообщение – от 50 их же, про стоимость одного мегабайта мобильного интернета лучше не упоминать. Мархаба, холера вашей тетке, маркетологи вы наши щедрые. Вон, филиппинский Globe, сим-карта которого до сих пор торчит в моем телефоне, тоже мне сообщение прислал – поздравляет с прибытием в обитель абсолютной монархии аль-Имарат аль-Арабия аль-Маттахида, и предлагает за 100 песо подключить безлимит в день. Пусть с дерьмовенькой связью, но – безлимит, и уж точно не по цене, которая мне сразу напомнила начало «нулевых», когда сотовый телефон носился на поясе, выкладывался на стол широким жестом, разговаривалось по нему громко и напоказ, а минута разговора могла вполне разорить какую-нибудь маленькую, гордую и ни разу не банановую республику.
       Перелет закончен. Я в Дубае. Второй раз в своей жизни. И черт его знает, куда мне сейчас…
       Жалко прихрамывая, я направляюсь вперед, чтобы хоть куда-то идти. Справа и слева от меня магазины, магазинчики, лавочки и прилавочки – кто-то и чем-то безостановочно торгует, надо мной бесконечные мостики переходов, отграниченные от первого этажа бликующими листами пуленепробиваемого стекла, передо мной внезапно вспучиваются сдвоенные подъемы в виде эскалаторов и лестниц, и снова – длинные, бесконечный коридор, освеченный со всех сторон огнями никогда не заканчивающейся жизни международного аэропорта. У искусственной пальмы, подсвеченной снизу оранжевым, окруженной белой круговой стойкой, за которой смуглые красивые девушки в голубом, улыбаясь, наливали что-то в высокие фигурные бокалы,  я сдаюсь, останавливаюсь, тяжело дыша, мотая уже даже не ноющей, а орущей от боли, правой ногой. Нет конца и края, и непонятно, куда и как. Люди, люди вокруг – проходят, шумят, возникают и исчезают, и никому нет дела до меня, заброшенного и одинокого здесь.
       Злобно укусив себя за губу, я интересуюсь – разнылся, что ли? Может, заистерим, на пол упадем, кулачками забарабаним? Боль отрезвляет. Я выпрямляюсь, хромаю прочь от пальмы, отлавливаю проходящую мимо девушку в форменной курточке.
       - Мисс, простите. Мне нужна ваша помощь. Мне нужно получить мой посадочный талон, а я не знаю, куда мне идти.
       - Да, сэр, конечно, - тут же откликается мисс, ни жестом, ни мимикой не выдавая раздражения, что ее отвлекли. – Куда вам надо? Могу я увидеть ваш паспорт… может, у вас есть распечатка места назначения?
       Показываю, она кивает, после чего, придерживая меня за локоть, ведет обратно, совсем недалеко, метров сто, к незамеченной мной стойке, где скучают четыре девушки в сходной униформе.
       - Salamat po, как говорят у нас, - машинально шучу, раскланиваясь.
       Девушка внезапно расплывается в улыбке – только сейчас я замечаю, что у нее азиатское личико, но нетипично большие для азиатов глаза и смуглая кожа.
       - Excuse me, sir? Nagsasalita ka ba nang tagalong?128
       - Naiintindihan ko… maliit129, - жалко улыбаюсь я, понимаю, что сейчас говорю с лютым количеством грамматических ошибок. – Aking asawa ay phill… ay pinoy… pinay oo?130
       - Pumunta tayo sa131, - смеется девушка. Она волочет меня за руку к стойке, что-то говорит другой, той, что сидит за барьером, смеется снова.
       - Pinay asawa, talaga?132
       - Oo, - говорю. И, собрав в кучку все свои знания нахватанного тагальского, добавляю: - Dahil pinoy babae pinakamagandang asawa sa malakit mundo!133
       Мне без проволочек вручают посадочный талон, потом – ловят электрокар, потом, не слушая моих возражений, отправляют на нем к посадочным воротам В-25, игнорируя мои попытки достать кошелек.
       Моргаю, машу рукой девчонкам. Да, понимаю, как не понять… я для них, надолго и прочно осевших в Дубае, в чужой, жаркой и насквозь мусульманской стране, сейчас – как глоток воздуха с родины, как возможность хоть на секундочку коснуться родной земли пальцами, услышать милое «Kamusta ka?134» вместо осточертевшего ежедневного «Киф аль халь»135. Выгружаюсь из электрокара, хлопаю возницу по плечу, хромаю к сиденьям. Три часа еще ждать. Прямо передо мной кафе – красивое такое, хорошее, украшенное бардовой вывеской, повествующей, что именно в этом кафе играет классический хард-рок, внутри все выдержанно в строгой однотонной гамме – коричневый пол, коричневые стулья, коричневые столы, коричневая кожа официанточек, скользящих между столами. Там уютно, я вижу, там играет музыка прям та самая, которая уже много лет тщательно отсортирована по степени сладости в плейлисте моего телефона, и атмосфера – точь-в-точь, я вижу постеры с Кобейном, Даффом Маккаганом, Яном Гилланом и особнячком выделенным кудлатым Джимми Хендриксом. Сейчас бы сесть там, заказать толстый бокал темного «Гиннеса», полюбоваться, как пена в нем оседает слоями вниз, приникнуть губами к холодной грани стекла, сильным глотком отправить первый кусачий глоток вниз, к изголодавшемуся желудку, выдержать неизбежные слезы и зуд в носу, выдохнуть, глотнуть еще раз, только уже сильнее, мощнее, на полбокала, а потом, выдохнув повторно – вздернуть бокал вверх, и прикончить все, что в нем осталось последним богатырским глотком. И, да – после этого обязательно необходимо хлопнуть по дубовой столешнице барной  стойки серебряным долларом, который, натурально, покроет все расходы, включая тот самый бокал, который ты, после его опорожнения, залихватски расколотишь о камин. Так, я помню, всегда было в кино и в книгах, которые повествуют о жизни в стране вечной демократии и свободы, куда даже негров привозили только для того, чтобы освободить их от рабства. Увы. Не наше место в табели о рангах. Там заливаются сейчас другие товарищи, и они уж точно не позовут ополовинить бокал – вспоминая хотя бы русское посольство в Маниле и козлину в цветастых шортах.
       Отворачиваюсь. Черт с вами со всеми, буржуазия. Я просто домой лечу. Ничего мне от вас не надо.
       За мутными окнами терминала – рассвет. Странный такой, оранжевый рассвет, больше похожий на закат, чем на рассвет, мутный, давящий, ничем не напоминающий наш – розовый, сочный, разливающийся из-за гор холодком бриза, накатывающийся волнами свежести, заставляющей листья алычи, каштанов, акаций и капризных платанов взмокнуть последними каплями росы, которая через какие-то полчаса испарится, когда длинные яркие лучи солнца, раскрашивающего уже хребты гор в розовое, переберутся через частый ельник и растекутся по улицам сонного приморского города..
       Вытягиваю ноги в кресле, на левую – здоровую, осторожно водружаю правую, которая все больше пульсирует и набухает отечной кровью и лимфой. Три еще часа ждать. Наушники в уши. Экран телефона, сообщение.
       «Мое солнышко, как ты спала? Я в Дубае, все нормально».
       Мгновенно, словно нет между нами тысяч километров расстояния и паршивой связи.
       «Люблю тебя. Молю Бога, чтобы ты долетел. Я покушала».
      
       Арабский интернет суров – никаких звонков, максимум – голосовые сообщения. Сбивающимся голосом я говорю, что люблю, что я все сделаю, чтобы ее забрать, lahat136 сделаю, сразу же сделаю, как только прилечу, ей нужно лишь помочь мне, кушать хорошо, беречь себя, пусть те сто долларов и те две сотни песо, что не пригодились, она очень хорошо на себя потратит, я, как только будет первая зарплата, снова пришлю, пожалуйста, только кушай и береги себя…
       Останавливаю запись, тяжело дышу, отворачиваюсь, на самый нос натягиваю козырек кепки. Считаю вдохи и выдохи, выдыхаю вверх, пусть воздух, скользящий по щекам, сушит их. Не хватало еще…
       Справа усаживаются, и – внезапно, я слышу русскую речь. Рывком поворачиваюсь – два парня, обычных, ничем, по сути, непримечательных парня, каких сотни и тысячи в мире, но эти парни только что сказали «Пора домой, задолбало уже». Моргаю, смотрю на них, на их лица, которые отличны от арабских, отличны от китайских, отличны от тайских, от филиппинских, от любых других, даже от европейских – тоже отличны, нет в них этого жизнерадостного дебилизма, который сквозил в наклеенных улыбках всех встреченных мной шведов, американцев, и иже с ними инокровных. Встрять в разговор, сказать, надрывая голос от тоски по Родине: «Ребята… привет, я тоже русский»?
       Отворачиваюсь. Хватит опыта в российском посольстве. Это я тут такой неопытный, волей судьбы за бугор кинутый, а эти, судя по дорогой шмотке и айфонам – частые гости, им мои откровения будут забавны, но не более.
       Слева от меня усаживается женщина, обдав терпким запахом духов. Бегло извиняется, толкнув меня локтем слегка. На английском. На нем же отвечаю, что не надо извиняться.
       - Наш, что ли?
       Против воли – мое лицо растягивает улыбка.
       - А вы?
       - И я, - ей уже хорошо за пятьдесят, но выглядит она вполне себе привлекательно, а еще пальцы унизаны кольцами с камнями, и прическа явно сделана не в парикмахерской где-нибудь на Орензо-стрит. – Я язык преподаю, сейчас домой лечу. Вы откуда?
       - Из Манилы… ну, с Филиппин. Далеко. Знаете?
       - Знаю. Я тоже далеко, из Йоханнесбурга.
       Смутно, очень смутно… тру лоб.
       - Африка же, да?
       Она смеется, тянет руку с кольцами.
       - Елена. Да, Африка, ЮАР. Столица … неужто про Нельсона Манделу не слышали?
       К стыду своему. Говорю, что в памяти остались только водопад Виктория, «Похитители бриллиантов» Буссенара, доктор Ливингстон, Тарзан и сокровища Опара, ну и кровавые одиннадцать лет гражданской войны в Сьерра-Леоне, почерпнутые из страшной книги Ишмаэля Биха «Завтра я иду убивать».
       - А вас как туда занесло?
       Пока рассказываю, пока слушаю Елену, пролетает время. Господи, Радушный, как же я скучал по этому, по родной речи, когда нет необходимости обдумывать каждую фразу, запинаясь на каждом незнакомом слове, за которым тебе надо лезть в программу-переводчик! Елена преподает русский в школе под патронажем посольства уже десятый год, муж – богат, работает при этом самом посольстве, сами они живут в Сендтоне, по факту – в самом спокойном районе, перемещается по городу строго на такси, но, в принципе, люди там хорошие, если их не провоцировать размахиванием наличными прямо на улице, и не расхаживать по ней же ночью. И, да, там действительно огораживание района несколькими рядами колючей проволоки под напряжением норма, к ней быстро привыкаешь.
       Нас объявляют на посадку. Встаем.
       - Вы хромаете? Вам помочь?
       Стыдливо морщась, объясняю это застарелой раной, мол, было дело, их было семеро, а я – один, и шесть полегли, а последний, уползая умирать, цапнул напоследок зубами. Так что, все нормально – скрипит опять потертое седло, и что-то там ветер делает с былой раной, не стоит беспокоиться. Елена смеется, прощается, уходит через раздвижной турникет к эскалатору. Чуть погодя, ухожу туда и я. Багаж будет ждать меня в Москве, тут его получать не надо, это я уже помню. Ладно, сейчас вниз, потом дальше, по растяжному коридорчику в самолет, когда позовут – и дальше меня ждет уже родная земля, где все будет гораздо все проще, хотя бы потому, что эта земля – родная, и там все говорят на одном со мной языке.
       Цепляясь за стену, бреду на посадку. Нога болит все больше и больше. А впереди еще двенадцать часов полета.
       - Hello, sir, welcome aboard137, - улыбается девочка-бортпроводница.
       - И вам, - кривлюсь. – Мне бы сесть, а? Только сразу, без суеты, я оценю, честно…
       На удивление – понимает, кивает куда-то вбок, выдергивая напарницу, сопровождает меня на место. Увы, и на сей раз– центральное место в центральном ряду, я заказывал билеты по самому экономическому тарифу.
       - Are you okay, sir? Do you…138
       - Нет, дорогуша, спасибо. Я выдержу. Спасибо.
       Ремни. Инструктаж. Гул набирающих мощь двигателей. Рывок снявшейся с тормозов стальной птицы. Упавший вниз желудок, когда громада «Боинга» оторвалась от бетона взлетной полосы, оранжевой от налетевшего с пустыни песка. Домой, брат, домой. Домой. Теперь уже точно – домой.
       Девочка-бортпроводница задержалась на миг, а после прошла, отвернувшись.
       Она видела многое, и слезы тех, кто возвращается на родину – тоже.
       Зачем мешать… Родина – она разная бывает, и добрая, и сучья, но все равно – никакая земля, хоть она три раза обетованная, ее не заменит.
       Я благодарно улыбнулся ей мокрым лицом, когда она проходила мимо назад.
      
       В полете я честно пытался спать. Пытался – и не мог. Ну, понятно, болела нога, это уже в порядке вещей, когда такие мелочи мне мешали, я даже гордился приобретенной на линейной бригаде привычкой спать в любое время, в любом месте, положении, хоть под обстрелом, хоть при необходимости читать что-то вслух с выражением. Впереди – шесть часов долгого перелета из Дубая до Москвы, их бы самое милое дело скоротать в забытьи, очухавшись уже на своей, теперь уже точно почти родной земле. Но – нет.
       Как обрубило. Я сидел на среднем сидении среднего же ряда и угрюмо пялился в экран телефона, пытаясь чтением «Нечистой силы» Пикуля загнать себя в сон. Не получалось. И вина в том была даже не больной ноги,  взвинченных нервов и сложной истории возвышения и падения варнака Гришки Распутина. Слева от меня удачно расположилось целое семейство – две девицы с выводком орущих и бесконечно бегающих детей, а нажимал на мой левый бок, судя по воркованию, дедушка семейства, который суету и беготню внуков не то, что не осуждал – а даже поощрял, чему удачно способствовали ударные дозы чего-то спиртного и явно тонизирующего, судя по его сально моргающим глазам. Мамаши гомонили, дети – гомонили и бегали, периодически визжали и топали, заставляя бортпроводниц срываться с места и вежливо пытаться успокоить их через родительниц, нарываясь на категоричное «этождети» и скандальную экзальтацию на ломаном английском, с нежным акцентом рязанской сельской школы, про то уплоченную деньгу и «право имею». Все бы ничего, но дед семейства периодически, закинув в глотку очередную дозу веселящего, дергал особо юного отпрыска себе на колени, и тот дико вопил, шаря руками во все стороны, дважды – выдернув наушники у меня из ушей.
       - Уважаемый, вам не кажется, что задрали уже? – сквозь зубы поинтересовался я, сдерживаясь. Второй час полета, еще четыре впереди, не хочется их провести скандаля.
       - А чо?
       - Через плечо. Потомство свое угомоните уже.
       - Да дитё ж, пусть дурачится, - икнув, добродушно выдал мне дед, обдав меня сложной смесью вчерашнего перегара и сегодняшнего «свежачка». И даже полез пихнуть меня в плечо, мол, молодой, не дури, сиди на заду ровно.
       Две мамаши слева, услышав, впериваются ненавидящими взглядами, уже готовые взорваться обличающими тирадами.
       Ладно. Хватит лирики. Не та аудитория.
       Наклоняюсь, тяну его к себе, громко шепчу на ухо:
       - Я год работал, чтобы туда слетать и обратно. А потом еще и кредит брал. Если твои засранцы сейчас будут продолжать обгаживать мне полет – ты, падла, у меня это надолго запомнишь, как прилетим… хорошо меня понял?
       Отпускаю. Отворачиваюсь. Сжав зубы, мысленно твержу, что если еще раз лапнет меня за плечо – двину. Не хочу, но – двину. Ей-богу, полегчает…
       Семейство убавляет звук, по крайней мере – на время, и я даже, упрямо моргая, ухитряюсь погрузиться в чтение книги, то и дело бегая глазами от строк к циферблату часов, отсчитывая минуты до родной границы. Долго, очень долго еще. И странное это, неприятное ощущение, когда устал до крайности, казалось бы – рухнуть и уснуть, а все никак. Помнится, еще в медучилище нам читал преподаватель лекции о хроническом алкоголизме, и тогда он и упоминал такое забавное его свойство – зыбкий сон, то есть, невозможность уснуть, при желании оного, каждая попытка погрузиться в дремоту сопровождается дергающимся «уууух», и снова – ворочанье в пропитанной многодневным потом кровати, на заскорузлых простынях, снова напрасные попытки истерзанной коры головного мозга отключиться… я-то тут, черт возьми, сейчас причем? Мне бы сейчас просто найти точку опоры, откинуться и утонуть в мутном море забытья, пока бортпроводница не начнет расталкивать, выпихивая на выход. Почему я до сих пор ворочаюсь в кресле, скрипя зубами, ворочая отекшей ногой, стараясь забыться хотя бы строчками книги?
       - Sir, exuse me, will you eat?139 – розовой волной вплыла стюардесса. Я жалко кивнул, она, явно запомнив мое страдальческое лицо и отказ от помощи, сама, не дожидаясь просьбы, показала, как вынуть из левого подлокотника кресла пластиковый столик (рассевшийся обиженный дед семейства гневно фыркнул, убирая локоть), водрузила на него стакан с апельсиновым соком, две запаянные в полиэтилен тарелки с мясом, пюре, знакомые уже печенье, масло и сыр, отдельно возлежащие в пластике. Поблагодарив, я выдернул из ушей наушники (неудобно же), полез открывать упаковки. Оказалось – зря выдернул.
       - Я, братан… тебя как вообще?
       - Минхадж.
       - Вот, короче… я тебе чо скажу… тема, короче такая…
       Жуя, я скосил глаза уже вправо. Справа от меня, как только мы уселись, кресло занял араб – изящный, подтянутый, в строгом костюме с галстуком, общий официоз которого слегка сбивала изрядно потрепанная и выцветшая джинсовая сумка ручной клади, которую он держал на коленях… впрочем, ничего криминального, из нее он выдернул ноутбук и углубился в него, стоило нам только взлететь. А так – деловая стрижка, подбритая короткая бородка, полный парад и картина атташе арабского посольства, ну, или воротилы какой-нибудь нефтяной вышки, летящего налаживать контакты с ребятами, что пляшут вприсядку в папахах вокруг собора Василия Блаженного. А вот через ряд – все плохо. Там сидит упитая бритоголовая ряха, громкая, отечная, расхристанная, и, судя по смелым жестам, давно никем не одергиваемая, благо, подозревая, где-то есть богатый батя, который за смелость этих жестов регулярно отстегивает – ведь нельзя же предположить, что в столь юные годы это молодое дарование нажрало себе вояж в Эмираты и обратно самостоятельно, нигде не работая. Или работая где-то, где тяжелые трудодни никак не отпечатываются на юном челе, где щеки уже некрасиво начинают напоминать уши спаниэля. 
       - Я тебе одно скжу – я, карроч, по жизни прав! Мне, я т-те атвечаю, никто пажизни не мож-жет предъявить..! Слыш, да?
       К сожалению, арабский Минхадж слышит, и вежливость не позволяет ему просто послать это бухое быдло по известному адресу, он кивает, он пытается поддерживать диалог, даже пытается находить правильные комментарии к тому бреду, который этот перепивший юнец сейчас генерирует ему в уши. И мне, что самое отвратное. Черт с ним, решаю, доем и наушники снова воткну, там дальше – уже где-то и Родина, если верить монитору. Аккурат над Арменией, мне бы сейчас буквально в сторонку на двадцать минут, спрыгнуть отсюда в Адлерском аэропорту, а? И не нужна мне ваша эта Москва триста лет, или сколько ей там, я домой хочу.
       - .. атвеч-чаю, я ему в торец, он кар-роче…
       Араб Минхадж с оставшейся неизвестной фамилией вежливо пытается поддерживать диалог, периодически касаясь тач-пода ноутбука, чтобы не погас, как бы давая понять присевшему на уши, что ему работать надо, а послать – воспитание не позволяет.
       - … слыш, и батя… а я батю ващще не воспринимаю, он прогннал мне, типа, т-ты в себе неувер-ренный…
       Маленький самолетик на экране скользит над Кабардино-Балкарией, там до дома, если вдуматься – вообще рядом, спрыгнуть бы с парашютом, постучаться в дом, а там уж добрые люди довезут…
       - Дя, дя, я поньимаю.
       - И, братан, Я ТЕБЕ АТВЕЧАЮ… - я ВСЕГДА ПРАВ! КТО МНЕ ЧТО ПРЕДЪЯВИТ, Я ТОГО В ЖО…
       Приподнимаюсь рывком, поворачиваюсь.
       - Слышишь … братан? У тебя звук выключается, или ты затыкаться вообще не обучен?
       Араб оборачивается, кажется, делает успокаивающий жест – мол, эфенди, не надо, ну, нажрался ваш соотечественник, стоит ли..
       - ЧЕВО??
       - Хлебало свое заткни, говорю, - цежу я, приподнявшись на подлокотнике. – Задрал уже тарахтеть, хуже бабы, твою мать!
        - Ты, с-сука, мне за с-свои слова обоснуешь?!
       Приподнимаюсь в кресле.
       - В Москву прилетим – далеко не уходи. Выйдем с аэропорта, там разберемся, кто кому что обоснует. Только мужиком будь, не сдрысни.
       - Кто сдрыснет, слыш, ты?! Я?!
       - Все, не визжи, тут люди отдыхают, - отвечаю, усаживаясь обратно. Нога болит все сильнее, аж дергает. – Прилетим – разберемся. Если страховки не имеешь, лучше позвони, сделай.
       Затыкаю уши наушниками, лишь краем глаза сканируя – не полезет ли? Не полез, куда там, видимо, прикинул, что он меня в ширине превосходит лишь разве что в районе живота. Закрываю глаза, слушаю Марко Сааресто, пытаюсь хоть сейчас погрузиться прочь от всего этого.
       Надо ли было цепляться? Может, и нет. Я просто устал. Слишком много на меня навалилось за последнее время – в прошедшее и в будущее время. Я и сам себе до сих пор не отдаю отчета, как так получилось, что я нашел себе жену не на соседней улице, не в соседнем районе, не в другом городе даже – а через округлую кривизну глобуса, на маленьком вулканическом архипелаге, на берегах залива, где когда-то ошвартовалась обваренная шимозой, пробитая фугасами, осевшая глубоко ниже ватерлинии, сопящая зашлаченными котлами «Аврора», уходящая из Цусимской битвы, с израненным, на треть выбитым экипажем… Как так вообще могло получиться? Радушный, ты-то знаешь, конечно, но тебя спрашивать бесполезно – ты никогда не отвечаешь.
       Молчу, утыкаюсь в книжку. Молю, чтобы потянуло в сон. Мысленно считаю минуты и даже рисую какие-то нелепые графики – до того момента, когда я наконец-то перешагну порог дома, что сейчас мне кажется чем-то из разряда мечтаний, потому что и дом, и порог, и даже родной город – они были очень давно, и уже смазались и потускнели под валом впечатлений, от нервняка с неправильным номером рейса при отлете до разъяренного быдла в соседнем ряду, которое, так понимаю, до сих пор фыркает, мечется и что-то несет в мой адрес, от чего меня отгородила музыка. Три часа всего – до России. Там – еще два на ожидание, и еще два – на полет домой, ну, и еще час – на все прочие трепыхания. Мама уже ждет, пообещала, что дома на плите готов колбасно-перцовый соус и спагетти, а, специально по просьбе, в холодильнике мерзнут три бутылки нашего, разливного пива – не бутылочного, не иностранного, того самого, которое варится в соседнем Дагомысе, сварено только сегодня, и уже ждет, впитывая в себя отрицательные градусы. И лишь остается, как Рэдрик Шухарт братьев-писателей, дожить до того момента, как ты скручиваешь крышечку…
       Самолет трясет, кто-то сзади и слева взвизгивает, на миг заглушая музыку. Я тру глаза. В них – как песка сыпанули. Сейчас бы позвонить – домой… у меня уже два варианта слова «домой», потому что моего звонка сейчас ждут на двух концах глобуса, но, увы – не сейчас и не здесь. Даже в иллюминатор не посмотреть – слева и справа у меня уже, за неполные три часа успела образоваться стойкая оппозиция, которая изойдет на детрит, стоит только попроситься хоть глазком скользнуть по облачному кружеву, по краю родному, вдали голубеющему.
       Время тянется. Дети все также топотят, араб все также вежливо пытается отнекиваться от назойливого диалога пьяной скотины, я – закрыв глаза, представляю, что я и боль – это разные вещи, как нам рассказывали на занятиях по фармакологии, про результат действия морфина. Не получается. Вообще никак, естественные эндорфины по щелчку, в отличие от морфинового пинка,  в кровь литься никак не хотят.
       Объявление – долгожданное, что мы совершаем посадку в аэропорту Домодедово, всем приготовиться, ремни застегнуть, зады упихать в кресла, а еще, так понимаю, не просто так бортпроводницы пробежались по салону, отмечая взглядами особо закладывающих за воротник – видимо, для своевременной выдачи бумажных пакетов под желудочное содержимое, если перепад давления вдруг начнет выделывать забавные штуки с желудками  указанных.
       Вой двигателей, удар колес о бетон взлетно-посадочной полосы, облегченный вздох по рядам – и, да, вот они, родные, русские аплодисменты! Я присоединился, с радостью, моргая невыспавшимися глазами, потому что, черт возьми, я уже на родной земле, тут хоть говорят на моем языке, и тут будет проще, и спасибо тебе, безымянный для меня арабский пилот, который выдернул меня из песков Аравийской пустыни и посадил здесь, в российском аэропорту, носящем, к слову, имя выдающегося русского ученого, который вот так вот, в никуда, сорвался из деревни Мишанинской с рыбным обозом в Москву, имея при себе две рубахи, тулуп и две книги.
       Шевеление по рядам, люди встают, пихают друг друга, торопятся на выход. Наученный опытом, сижу, сматываю наушники в узелок, прищуренными глазами смотрю на пьяное колыхание тела справа, которое нажралось настолько, что уже неспособно встать – ему помогают две девушки из экипажа и невесть откуда взявшийся парень в той же униформе, внезапно плечистый и шустрый, видимо – придерживаемый в резерве аккурат для таких вот персонажей. Отворачиваюсь, встаю, опираюсь на ногу. С большим трудом давлю рвущийся наружу вой. Больно, черт, как же больно!
       - Sir, how are you?140
       - Допрыгаю, - вымученно давлю я, и выползаю в проход, по которому уже схлынула основная толпа. Цепляясь руками за спинки кресел, выбираясь.
       Привет, страна родная.
       Ждала хоть?
       Коридор, прохлада невесть откуда тянущего ветра, сходящая аппарель зигзагообразного коридора, пункт таможенного досмотра. Ожидаемая очередь. Встаю в хвост одной из, поправляя на животе сумку с документами. Вроде бы уже не на Филиппинах, вроде бы домой уже, а все равно – нервничаю, даже не знаю, почему.
       Очередь движется. Я тяжело шагаю за стоящим передо мной плечистым мужчиной, вдыхая запах ядреного русского, настоянного на долгих ожиданиях в отстойниках аэропорта, пота, уже не смотрю даже по сторонам, лишь бы миновать эту рамку, где сидит очередной юноша в погонах, и валить в сторону дома…
       - Проходим! Следующий!
       Очередь шагает, а где-то за окнами неторопливо вянет июльское солнце, обожженное внезапным московским холодом, сейчас за стеклом – плюс пять, и я вижу фигуры работников аэропорта, расхаживающих под порывистым ветром в пухлых зимних куртках. Июль, черт возьми… в Маниле сейчас, несмотря на сезон дождей, жара такая, что пять минут на улице зальют твою футболку потом до потери гигроскопичности.
       - Проходим!
       Мой предшественник как-то неуверенно топчется, потом сдает назад, и – четко, словно по заказу, давит своей пяткой мою больную ногу.
       Я честно пытался не орать – я слишком устал, чтобы скандалить. Но вопль, который я издал, кажется, услышали даже в Макати, даже на Эскуэлла-стрит, даже пухленькая девочка-портье, наверное, торопливо перекрестилась, и, может быть, даже в темном сейчас холле церкви Гуадалупэ-Нуэво статуя Радушного на миг задрожала, адаптируясь к тем словам, что против воли вырвались из моей глотки.
       - Следующий!
       Тяжело сопя и шипя сквозь зубы, я втянулся в рамку досмотра.
       - Стоим ровно!
       - Выражаемся добрее, - невольно выцедил я.
       - Что? – звонко прозвучало в ответ. Тюрьма, досмотр, ссылка, Сибирь, кандалы, обезноздривание, нет?
       - Вежливее, черт возьми! – с ненавистью рявкнул я, чувствуя, как в отдавленной больной ноге описывает восьмерки жидкий огонь. – Не с подследственным общаешься, мальчик!
       - Так..!
       - Что – так? Стрелять, что ли, будешь?
       - Проходите!
       Оно и понятно – наркоты при мне нет, документы в порядке, а ругаться с каждым таким вот, осатаневшим от перелетов и джетлагов  – времени не напасешься. 
       Выйдя в коридор, я прислонился к стене, стек по ней, вытягивая вперед больную ногу. Боже, боже, да зачем же так больно-то, а? Аж до пота, аж до мерзкой мокрени по спине, до распирающей боли в коже стопы, кажется, еще немного – и лопнет она, и все, что там внутри, растечется мерзкой кровищей по полу.
       - Сволочь…
       Тяжело дыша, встаю. Так. Не скулить. Это уже аэропорт Домодедово. Россия. Если упаду – поднимут, и, внезапно, тут снова действует мой российский уже страховой полис.
       Зал выдачи багажа. Выбираюсь к багажному раздатчику, мельком обратив внимание на яркую, назойливую, прямо лезущую в глаза надпись «Розыск пропавшего багажа». Черт, вот только этого сейчас не хватает, для полноты счастья! Никакого поиска, обещаю я себе, и хромаю к финализирующей части раздатчика – зеву люка, из которого на ленту вываливаются откуда-то снизу чемоданы и сумки. Вываливаются  - падают под довольно крутым уклоном вниз, на металлический ограничитель в виде толстой стальной пластины, о который они колотятся с характерным звуком. И мой рюкзак, прежде чем я успеваю его подхватить, делает то же самое. Матерясь, выдергиваю его с резиновой ленты. Там – подарок Руби, филиппинский ром в тонкостенной стеклянной бутылке… не расколотился ли? Рву пленку, открываю рюкзак, шарю внутри руками… ну, бутылке повезло, а вот металлическому круглому тубусу, расписанному яркими картинками, в который она упакована – не очень, хорошая такая вмятина поперек, и еще две – вдоль, видимо, при перелете из Манилы с моим рюкзаком тоже не сильно церемонились.
       Закидываю рюкзак на плечо, выдаю сквозь стиснутые зубы длинную тираду, которой постеснялся бы в любое другое время, хромаю на выход.
       Вижу, родина, ждала. Где, кстати, этот скотопод, что по жизни прав? Сейчас бы, даже несмотря на вынужденную хромоту, заехать бы в репу разок, а лучше три – глядишь, полегчает, а? Нет его, видимо, до сих пор распихивают его в салоне красотки-бортпроводницы. Или, чем их шайтан не шутит, есть у них там некий ящик экстренного протрезвления, и сейчас бойцу уже поставлен назогастральный зонд, и его слизистую желудка, равно как и интиму сосудов омывают неведомые мне адсорбенты этила, превращая юнца в рекламу трезвого образа жизни…
       Хмыкнув, выхожу в большой вестибюль Домодедовского аэропорта. Я бывал тут, давно, лет так семь назад, правда, с другой его стороны, поэтому не шарахаюсь ни от текущих потоков людей, ни от блеска мелькающих машин за окнами (парковка дорогая, здесь нормально мотаться кругами вокруг аэропорта, пока встречаемые не выйдут на дорогу с вещами), ни незнакомых обводов помещения. Это уже Россия, разберусь. Сопя и тихо ругаясь сквозь зубы, я добредаю до эскалатора, который выносит меня на второй этаж, где я рыскаю взглядом в поисках табло, где будет мой рейс – не нахожу, удваиваю потом ругательств, спускаюсь по эскалатору обратно, минут десять слепо шарюсь по помещению, прежде чем нахожу кого-то, кто соблаговолит ответить на мой вопрос, небрежно ткнув мне пальцем обратно на ленту эскалатора. А, зараза…
       Поднимаюсь снова – ну да, не дошел немного, длинный коридор, и вот оно – табло, а вот они, слева, стойки регистрации, и, аллилуйя, все на сей раз написано на русском, изредка переключающимся на английский, безо всяких там фарси, тагалогов и прочих иероглифов сычуаньского или хэнаньского ответвления… Пристроившись в очередь, я обвожу взглядом зал аэропорта. Неужели почти дома? Бог мой, еще несколько лет назад Москва для меня была краем Вселенной, местом, куда лететь аж два часа, и все там незнакомо – люди, обычаи, транспорт, акцент с оттянутым «а-а», метро их это с несущейся толпой, которая тебя втаскивает в вагон и выносит оттуда, и где я первый свой визит, под давлением стереотипов, черт бы их, никак не мог отделаться от мысли, что я сейчас здесь просто немытая деревенщина на господском балу… и насколько же мне плевать на это сейчас, Радушный, ты-то знаешь, верно? Оскалившись, смотрю на панорамные окна, за которыми далекий хвойный лесок, и где-то там, за ним, погружаются в закат многоэтажки одноименного с аэропортом населенного пункта. Против воли лезет наглая мысль – а вам, столичным, слабо? Вот так, как я, с голого места, без низкого старта, без подготовки, в одну душу – за другой край горизонта, очертя голову, без страховки, без гарантий, без знания традиций, обычаев и законов, без опыта, вообще без нихрена, только с одним тягостным, неизменным, постоянным пониманием, что все в любой момент может рухнуть и пойти наискось – из-за незамеченной строки в законах, из-за невзятой справки, из-за банальной нехватки денег, да из-за чего угодно… слабо, вы, богоизбранные, в центре шестой части суши живущие? Много из вас вот так вот сдюжит, не заскулит?
       Меня слегка пихают сзади, и я моргаю – девушка за стойкой ждет, смотря куда-то сквозь меня. Видимо, вопрос она уже задала, а я не прореагировал вовремя, вот и ловлю свою заработанную долю презрения. Протягиваю свой паспорт вместе с уже изрядно затрепанной распечаткой рейсов – распечатку она игнорирует, паспорт берет, утыкается в монитор. Я поднимаю рюкзак, водружаю его на ленту траволатора, дожидаюсь выдачи талона, отхожу. Вот, братец, теперь уже финишная прямая. Ожидание – и двухчасовой прыжок в сторону Кавказских гор, к Черному морю, домой, домой, к своей постели, в которую можно зарыться прям с головой, накрыться одеялом, и выключиться, надолго, дня на три, не меньше…
       Одергиваю себя – рано. Еще ждать четыре часа, так положила раскладка состыкованных рейсов, а дальше – надо еще из аэропорта до дома добраться. Пока поводов для энтузиазма не сильно много, а еще эта чертова ступня словно налилась свинцом, и стала тяжелой и опухшей, и в ней что-то дико и остро простреливает.
       Проходя в «отстойник», я по привычке прижимаю к себе сумку с документами. Укоренившаяся привычка после Манилы – в память о знаменитых манильских ворах, который, спасибо Радушному, я так и не увидел. В аптеку бы, взять хотя бы аллопуринол и что-то из почти бесполезных обезболивающих, но увы – обе мои карты, равно как и бумажник, пусты… ох, меня бы, сегодняшнего, да на месяц назад, чтобы самому себе советов надавать, сколько бы денег, нервов и времени я бы съэкономил..
       Усаживаюсь на жесткое пластмассовое кресло. За окнами гаснет день, гаснет долго, и все никак не умрет, длинный тягучий закат стелется по взлетной полосе, заслоненное тучами солнце иногда выбрасывает багровые полосы, раскрашивающие окна траурными цветами, и тут же уходит за чернь наплывающих дождевых масс. Где-то вдалеке гремит, и ветер – даже сейчас слышу его вой. Ладно. Пусть. Я почти дома.
       С двумя певучими нотами на телефон приходят два сообщения. А ну? Первое – от Globe, который обещает мне вполне себе выгодный тариф общения, всего за двести песо в сутки по все тому же безлимиту, второе – от родного сотового оператора, который тоже рад моему прибытию, и в знак признательности даже дарит мне двадцать минут бесплатного разговора на номера по России, сколько-то там мегабайт мобильного интернета, и даже два фильма в фильмотеке… надо же. А ведь верно же – я сейчас уже на родной земле, Globe, который верно служил мне все это время, уже становится не нужным. Можно перещелкнуть рабочую сим-карту, и уже спокойно звонить, не боясь, что каждая минут вгонит тебя в долги на пятилетку…
       - Прости… - едва слышно шепчу, нажимая пальцем на экран смартфона. Черт, да что со мной? Почему я никак не могу отделаться от гадливого чувства, что совершаю предательство?
       Родная сеть овладела телефоном, и я торопливо набрал мамин номер. Да… да, живой, долетел, сижу вот, в аэропорту этом, жду, куда деваться… скоро буду, уже – действительно скоро… да в порядке все, просто задолбался, сутки уже не сплю почти, не до улыбок… да, Юрка встретит, не волнуйся… котик как, из моей комнаты уже свою сделал, так понимаю?
       Громкий гомон сзади врезался в разговор. Поворачиваюсь – три тетки, явно азиатского и явно китайского типа, плюхнулись на сиденья, судя по экзальтации и жестам – продолжая долгий и непрерывный разговор.
       Заткнув одно ухо, я договариваю маме последние слова, что, мол, жди, скоро буду, только если аптека еще открыта, возьми, пожалуйста, аллопуринола, потому что, чует моя отечная и орущая от боли нога, ночка выдастся веселой и интересной в плане гаммы ощущений.
       Сбрасываю звонок, морщусь от звонких голосов китайских мамаш, перекрывающих ультразвуком всех других разговаривающих вокруг, втыкаю наушники, миг колеблюсь. Звоню.
       Она кажется осунувшейся и уставшей, словно работала неделю без передышки… как, собственно, и было в ее жизни раньше. Сзади, фоном, насколько добивает свет экрана – розовенькие обои с трехлистными цветками, справа – пластиковый дешевый шкафчик, к груди судорожно прижимает вытянувшего пухлые лапы кунего.
       - Прости, любимая, знаю, что спите…
       - Я ждала, не надо извиняться.
       - Я в Москве, скоро снова в небо.
       - Ты устал? Ты покушал?
       - Да нормально я… как ты там? Ты не плакала больше?
       - Нет… что у тебя случилось? У тебя боль в глазах. Кто тебя обидел?
       Все видит. Я не могу ей врать… но и рассказывать про отекающую жидким пламенем ногу не хочу. Ей и так хватает поводов для растрепания нервов.
       - Скотина одна пьяная была в самолете, уже ее нет.
       - Он тебя не тронул?
       - Если бы тронул, до конца жизни бы подтирал бы зад протезом. Все нормально, не волнуйся.
       - Я всегда буду волноваться за тебя, я твоя жена.
       - Не заслужил я такой жены, - прошептал я.
       Изабелла тихонько, чтобы не разбудить сестер, захихикала. Потом взяла лапку кунего, помахала мне ей, прощаясь.
       Одна из китаянок аж приподнялась, что-то взвизгнув, изгадив прощание напрочь.
       - Excuse me, lady, - свирепея, приподнялся ответно я, - may you shut up just for a few minutes? I just want to speak with my family141!
       Поименованные леди скользнули по мне взглядами примерно с тем же интересом, с которым я бы посмотрел на плашки три восьмых дюйма, после чего почти синхронно повернувшись друг к другу, возобновили тарахтенье. Китайцы – это не филиппинцы, они не то, что не понимают английского, зачастую они даже не понимают друг друга, потому что у них наречий – тьма, и в каждом еще есть местечковые ответвления… как только при сей языковой безграмотности они ухитряются путешествовать по всему миру – диву даюсь. Мне бы так.
       Нога болит. Сильно болит. Я встаю, я уже не могу сидеть. Черт, да хоть что-то может меня занять на ближайшие часы, кроме этой чертовой ноги, а? Оказывается – может, она, за то время, что я сидел, слушая щебет китаянок, намертво припаялась болевым клапаном к полу, и при попытке встать – разлетелась шрапнелью болевых осколков в стороны. Моргая слезящимися глазами, я попытался пройти хотя бы десяток шагов, может – расходится? Черта с два, ответил мне забитый кристаллами моноурата натрия предплюсне-плюсневый сустав, тут же выдавая волны распирающей жгучей боли во все стороны, вплоть до икроножной мышцы, которая тут же стала закручиваться в судорогу… м-мать твою!
       Прильнув к квадратной колонне, я стою, я жду, я дышу строго через зубы и тихо, выпуская из себя длинные струи воздуха, так, чтобы окружающие не стали глазеть. Больно, ну и хрен с ним, сейчас сядем обрат…
       Не сядем. На мое место, оставленное буквально пару  минут назад, уже взгромоздилась хипповатая парочка – он и она… впрочем, может, она и она, в мешанине длинных волос и голых щиколоток сложно определить пол, а обилие обвислых элементов одежды, проткнутых ушей и прочих атрибутов сбивает с толку.
       Так и стою у колонны, стою на одной, по сути, ноге, наступить на другую – пытка, словно сотни раскаленных гвоздиков впиваются в стопу. И еще время, время ожидания, как же оно долго тянется… Мимолетом смотрю в потолок, молча благодарю Радушного – спасибо, что отвел, что не дал той бухой скотине довести дело до драки. Драки  не боюсь, сам же предложил, но не сейчас, когда я в лучшем случае готов лишь припрыгать на поле боя.
       Кстати… фильм же бесплатно обещали? Нет, тут есть вай-фай, как и в любом аэропорту, но он же и паршивый, как в любом же указанном. А так…
       Набиваю в строке поиска – «Они сражались за Родину».
       Почему этот фильм? Не знаю. Накатило. Хочу снова увидеть торопливо окапывающийся на обожженной июльским солнцем пыльной донской земле полк,  замерший в ожидании беды хутор с растопырившей крылья мельницей, хочу снова услышать дерущий сердце диалог вечно собачащихся Лопахина и  повара Лисиченко: «Так что все у меня в порядке… ты доволен мной, герой? Чего ж ты молчишь?». И ответ: «Тезка мой дорогой… я тебе дам гранатку… Петя, я тебе дам, на тебе, вот эту дернешь вот… и по голове его, гада, по голове!». А спереди – уже прут фашистские танки, и с лазури яркого летнего неба наплывает на солдат россыпь растопыривших «лапти» «юнкерсов», готовящихся закрутить «карусель»… А сзади, за большой излучиной Дона – мирный, еще тыловой Сталинград, надеющийся, ждущий, верящий, что война – это где-то далеко и там, и тут – до сих пор трамваи ходят, и синематограф работает, да и театр тоже, и никто не ждет сонного солнечного вечера воскресенья 23-го августа, когда небо заревет гулом двух тысяч самолетовылетов, и из-под зеленых крыльев с черными крестами на мирный город полетит смерть…
       Смотрю.
       Вам, мельтешащим вокруг, не понять. И мне – не понять, к сожалению. Или – к счастью. Те, кто сейчас лежат в бескрайних степях Дона, на его дне, под изрытой стылым боевым железом землей Мамаева кургана, на дне Волги – они сделали все, чтобы мы никогда не поняли этого до к  онца, сделали ценой своих жизней.
       Объявляют посадку. Люди встают, толпятся, начинают пихать друг друга, в вечной своей суетливой попытке прорваться раньше, словно у каждого не именные билеты, гарантированно обещающие резерв седушки под каждый жаждущий зад. Я стою, держусь за колонну, поджимаю ногу, глотаю горлом горькую слюну. Пусть пройдут, ну их к дьяволу, еще один мне на ногу так наступит – и все, аминь, я не знаю, что дальше проделает со мной мой внутренний демон, который и так уже наготове, лишь дай только повод.
       Проходим через ворота, женщина, что регистрирует посадочные талоны, на миг меня задерживает – после  чего ручкой зачеркивает надпись «5J», и дорисовывает рядом новую – «2B».
       - Простите, это что значит?
       - Вам оно точно надо знать? – насмешливо интересуется она.
       Я растерянно ухожу, забирая расписанный билет. В смысле – точно?
       Мы выходим на улицу, и – уууух, твою ж бабульку! Вот это ветер! После дубайской пустынной жары, после манильской влажной парилки – подмосковный ледяной ветер просто пробирает до костей, до эпифизов и мыщелков, до мест прикрепления мышц, до дикой, неконтролируемой дрожи.
       - Еб…б…ный… душ….
       Автобус распахивает двери, тут уж все, как один – единым порывом, как кронштадтские матросы – на ворота Зимнего, с тем же энтузиазмом.
       - Ветерок, а? – сверкая глазами, вопрошает меня какой-то индивид, явно настроенный на дискуссию. Я отворачиваюсь, подгибаю колено, жмусь в уголок. Тихо-тихо, копытце ты серебряное, долбать тебя кайлом, не верещи, скоро дома будем, тогда тебя антагонисты пуринов в миг разлохматят, трех дней не пройдет, так что затихни уже.
       Двери автобуса распахнулись, впуская в салон холод, и пассажиры потянулись к облитыми последними лучами гибнущего штормового заката самолету. Нет, правда – я задержался, на миг решив, что холод не так важен, как это. Над Домодедовским аэропортом набрякли черно-бардовые тучи, кое-где уже прорвавшиеся белесыми полотнищами дождя, и вдаль по мокрой взлетке убегали кровавые отблески уходящего за горизонт светила, растекаясь вязкой краснотой в зеркальных лужах, отражающих гневное небо, на котором прямо над нами кто-то злой, судя по масштабам, размешивал черноту и бель облаков в нависающую ночную грозу, которая уже наплывала раскатами грома, обещая скоро, очень скоро большие проблемы тем, кто собирается отсюда взлетать. Секущие капли, холодные и острые, падали на лицо и плечи, но взгляд все равно уплывал туда, вдаль непривычным южному взору простору полей, где до конца, до последнего взблеска, сгорающее светило пыталось рвать наползающую серь ночи полосами растекающихся оттенков красного.
       На входе я показал свой билет, внутренне подобравшись. Оно и понятно – какого, казалось бы, хрена, если любой такой сможет ставить пометки  на посадочном талоне и вписывать себя куда ни попадя…. Не угадал. Юная, худенькая, и потрясающе красивая (что ж они все красивые-то, а?), обтянутая шелковой тонкой форменной рубашкой с нашивками, бортпроводница в плоской фиолетовой шапочке вежливо пихнула меня прямо и направо, в…
       - Проходите, пожалуйста.
       Ломом мне в ухо, это же салон бизнес-класса! Я, щурясь, обводил глазами этот маленький, обособленный от всех прочих, отсек, поскольку видел его в первый, и, кажется, в последний раз. Да уж… компания Emirates крута, но бизнес-класс ее круче – сидушки если и уступают глубоким офисным креслам-качалкам с вибромассажем ягодиц и простаты, то незначительно, а еще  - каждое отграничено от соседа тонкой ширмой, и подлокотник уже оснащен бокалами, большим и тонким, для сока, и двумя поменьше, для желающих остаканиться прямо сейчас, до взлета. Мне… точно сюда?
       Красавица в плоской шапочке кивнула – точно, мол, садитесь. Я покорно захромал, подспудно понимая, что где-то и как-то произошла какая-то чудовищная ошибка, потому что перелет бизнес-классом из Москвы до моего родного города стоит минимум втрое  дороже, чем я отдал за все свои билеты по маршруту «дом – Манила – дом». Сел, с легким шипением погрузившись в недра кресла… помнишь перелет из Дубая в Гонконг, мой мусклюс глютеус? Пить, естественно, не стал, вдруг – ошибка, не впаяют ли в счет, просто сел, вытянул ноги, положит больную на здоровую, щелкнул ремнем, натянул козырек кепки на нос, краем уха даже успел услышать голос стюардессы: «Напитки, покушать, что желаете?». И снова – то самое, черное, которое я так ждал в Дубае – ударило сверху, словно ждало.
       … и отпустило, качнув. Я заморгал, заерзал, зашевелился, чувствуя, что нигде даже ничего не отекло, не заныло, не зашлось застойной болью, как оно бывает, когда пытаешься задремать в служебном автобусе, полчаса корчась, выбирая удобное положение, молясь, чтобы зараза, которая сядет спереди не обрушила на твои колени спинку сидения так, чтобы не вдавила твои колени куда-то в область малого таза… нет, ощущения – словно ты действительно поспал, и действительно – в комфортной атмосфере, когда это было за последние сутки, а, Радушный?
       За окном иллюминатора – темень, и в ней – вкрапления разлитых по длинной линии побережья огней. И, моргая до сих пор, я внезапно начинаю угадывать эти вкрапления, по районам… и, боже, да вот же мой, вон он, уплывает влево, я же вижу и тонкую сияющую палочку телевышки, где отец мой покойный отработал тридцать четыре года, и разлив света в Центральном районе, и два длинных языка – в пограничные районы по обе стороны реки, и тонкий, исчезающий вдали всполох, уходящий между гор Пикет и Моисей, заканчивающийся там, где до сих пор, наверное, льет воду вниз, на окаменевшее, застрявшее в скальном створе, бревно, водопад…
       - Пристегните ремень, пожалуйста, - склонилась надо мной бортпроводница, одарив дежурной улыбкой.
       - Да… да, я уже, - торопливо шаря руками по креслу, разыскивая компоненты  ремня, я все никак не мог оторвать глаз от окна. Дом, Радушный, слышишь ли ты меня? Я его вижу, он здесь, он, долбани ты меня мешком, не за горизонтом, не за границами, он не за пределом мечтаний, он – вот, прямо рядом, и пусть даже под нами черная, мрачная и враждебная сейчас, в два часа ночи, гладь моря, швырни меня туда – я доплыву, я смогу, поверь…
       Огни уплыли, сменившись другими, тоже знакомыми, но менее родными, и я, сглотнув, изготовился – не будет ли сюрпризов? Ведь почти же долетел, именно сейчас и надо подкинуть подлянку, подставить подножку, закинув в воющую турбину дуру-чайку, которая распахнет ее ярко-алым взрывом и диким креном налево... нет?
       Нет.
       Самолет выровнялся над морем, устремился на сияющую красно-оранжевым посадочную полосу, уши ожидаемо вдавило перепадом давления. Против воли, я вцепился в поручни, что-то беззвучно шепча.
       Удар. Скольжение. Визг протестующей резины, гасящей инерцию. Радостные аплодисменты. Гомон.
       За окном – знакомая, не так давно построенная башня аэропорта, за ней – домики и распиханная по склону реклама,  складывающаяся в буквы, входящие в имя моего города, и даже видны деревья, подсвеченные неоном ламп.
       Приехал же, да?
       Я пытаюсь встать – и понимаю, что все, приехал. Встать не получается. Нога весит почти тонну, и полностью оправдывает симптом «прилипающей пятки», свойственный перелому шейки бедра, тазового кольца, ну или просто отсиженной конечности – при попытке оторвать ее от пола по задней поверхности простреливает длинная молния боли, зудящая  и злая, а уж о том, чтобы оторвать ногу от пола и сделать шаг, а потом еще пару сотен…
       - Могу я вам помочь?
       Вот уж чего не хватало – чтобы меня отсюда вывозили на каталке, черт возьми.
       - Нет, спасибо, - криво, настолько, насколько осталось шарма в моем издерганном теле, ответил я. – Я дохромаю. Сейчас, пусть все выйдут, мало ли, наступит еще какой-нибудь.
       Красотка-бортпроводница на миг колеблется, потом тянется к трубке стационарного телефона на стене. Видимо – инструкция, и дегенератов из бизнес-класса, что решают погеройстовать, она подразумевает не слушать.
       - Господи, да иду я уже, иду.
       Встаю, раздергиваю липучки на сандалии, ставлю босую ногу на ковровое покрытие, ставлю наружной стороной стопы, внутренняя – орет от боли.
       Давай, родной, мы уже почти дома, неужто сейчас облажаешься?
       Шаг. Второй. Третий. Пятый. Коридор. Второй. Пандус, зигзагом выходящий к багажно-получательной зоне, черт бы ее, что ж она, собачья ее тетка, так далеко, почему же так тяжело пройти эти долбанные пятнадцать метров, школьником же их за миг пробегал, зараза, а сейчас вон – беременной улиткой ползу.
       Сообщение. «Ты где? Прилетел?».
       Сопя сквозь тесно сжатые зубы, звоню.
       - Юр, ты тут? Я прилетел, я это… не быстро спускаюсь, короче.
       Юрка откровенно веселится:
       - Знаю, наслышан. Мамка твоя тебе обезболивающего передала, я тут на бесплатной парковке. Как получишься – звони. Кстати, я тебе нормальной музыки настроил.
       Рву звонок, ибо багажный раздатчик – вот он, и на нем уже кружатся чемоданы, сумки, рюкзаки и прочие производные дорожной индустрии, запаянные в пленку, в пику мне, обнищавшему. Сопя, встаю в линию ожидающих. Мало ли, бывают случаи, так-то, вроде, на ремень цепляется бирка с номером, и кто-то на выходе даже должен сверять этот номер с номером твоего посадочного… только что-то за все мои эти перелеты я не припомню, чтобы кто-то это делал.
       Радушный где-то усмехнулся, и сделал мне подарок – мой мятый, мокрый и затисканный рюкзак выплыл одним из первых. Я, не веря, цапнул его с ленты, ощупал – цел, что ли? А вроде бы да, кажется, цел, и даже никто не покусился ни на его застежки, ни на документы внутри, которые я, по своей же лопоухости, отправил. Подняв глаза к гипсокартоновому потолку аэропорта, я на миг замер. Радушный, спасибо… спасибо, все мои «спасибо», что я имею в арсенале, я хочу израсходовать на тебя, честно. Только будь со мной и дальше, хорошо? Без тебя, боюсь, совсем плохо будет дальше.
       Раздвижные двери аэропорта зевнули, выпуская меня в июль южной ночи, навстречу легкому шуму сонной трассы, стрекотанию сверчков, запаху нагретого днем асфальта и назойливому «Такси ехать недорого надо?». Мотая головой, я побрел в сторону бесплатной парковки, но через десяток шагов понял, что не дойду. Все. Предел. Я сел прямо бордюр, вытянул ногу, длинно застонал. Набрал Юру.
       Юра подъехал через пару минут, и еще пару минут он потратил, отобрав у меня рюкзак, на издевки надо мной, жалко прыгающим на одной ноге за руль.
       - Довезешь хоть?
       - До такси – хоть сейчас, - выдохнул я, шевеля ногой, приноравливая ее педали газа, забытой за месяц. Я не забыл, кстати, как машину водить?
       Не забыл. Мы тронулись. Бриз, напитанный солью близкого моря, заструился в открытые окна.
       - Нормальной, говоришь, музыки настроил, сволочь?
       Скучая в ожидании меня, Юрка все мои радиостанции настроил на радио «Шансон», прекрасно зная, что я ненавижу его в любом виде и проявлении. Еще со времен работы на линии, когда все наши водители, как один, трепетно сие радио возлюбили и казнили мой слух блатнячей романтикой в течение каждого дежурства.
       Юра увернулся от моего кулака, и захихикал.
       - Жену-то покажешь?
       - А, черт… прости.
       Остановились, я включил аварийку, торопливо открыл телефон.
       - И ты реально женат? Это не шутка, не прикол? У нас это легитимно?
       - Не знаю, Юр. В наших законах очень много еще того, чего я не знаю, и знать не буду.
       - А дальше как? Ее сюда или ты к ней?
       - Однозначно – ее сюда.
       - Думаешь – справишься? Это ж жопа – воевать с иммиграционной службой. Вон, у меня знакомый деваху с Беларуси пригласил, до сих пор воет, пятый год уже.
       Я не ответил, стронул машину с обочины, она мягко влилась на ночное шоссе, ярко расцвеченное оранжевыми кругами фонарей. На миг зажмурился, подставляя лицо теплом ветру… нашему ветру, пахнущему другой пылью, другой травой, другим дождем.
       - Значит, и я выть буду.
       - Так прям серьезно?
       - Так прям.
       Юра хмыкнул.
       - Ладно. Только не жалься, если накатит.
       - Что, реально не жалиться?
       - Дебил, что ли?
       Смеемся. Кому еще, как не друг другу…
       Останавливаюсь у Юркиного дома, он открывает дверь, выбирается, на миг задерживается:
       - Ну, что, братишка… так, вообще, поздравляю. Сам знаешь, речей говорить не умею, а вот радоваться за тебя…
       Сгребаю его, обнимаю, изо всех сил стукаюсь лбом о лоб.
       - Все, заткнись, ну тебя нахрен, я же сейчас реально реветь начну!
       - Не начнешь, я проверял.
       Прощаемся.
       Ночь. Порыв жаркого июльского ветра. Гора Пикет, расписанная огоньками частных домов и дач.  Гора Моисей, всегда напоминавшая мне форму головы Чужого из одноименного  фильма Ридли Скотта, светлая по лицевой части, и мрачная в области лесистой, где должен быть могучий череп инопланетянина. Гора Батарейка, на которой расположилась улица Пионерская, по которой я частенько, сбегая от пробок, катил домой, когда еще учился, а после – работал в медицинском нашем училище. Телевышка папина, вон она, сияет огнями во всей своей красе… гулкий шум Курортного проспекта в районе Верещагинки, и впереди сейчас – пустая дорога объездной.
       Убираю к чертовой матери весь настроенный шансон, торопливо, глотнув оставленного Юркой кеторола, настраиваю Bluetooth-приемник. Включаю на телефоне Бугоя Дрилона, понравился он мне, пока летел вон из Манилы – слушал, благо подборка музыки в компании Emirates реально – безразмерная, на любой вкус и притязания. Одна вот меня прямо зацепила – даже без полного понимания смысла.
      
Ikaw na nga

Ang hinahanap ng puso
      
Ang siyang magbibigay ng saya at tamis
      
At lambing sa buhay ko.
      
       - Ikaw na ngaaaaaaaa itoooo! – проорал я окончание куплета, вырываясь на простор дороги. Ночь. Луна. Ветер.
       Под белый капот машины метр за метром ложится расстояние до дома, и оно уже измеряется просто километрами, а скоро уже – и сотнями метров начнет, еще один перегиб дороги, а за ним уже Краснодарское кольцо, оттуда всего два с половиной килошага до дома, вот оно уже, сияет огнями изогнутых ламп, и дорога уходит на мой родной район, он все такой же, он словно никуда и не девался из моей жизни.
       Свет фар выхватывает здание АТС, здание почты, здание пиццерии, знакомый треугольник на Лесной, где до сих пор, лопни их мочевой, никто так и не убрал накиданный мусор на клумбу, мотор ревет, машина забирается выше, до развилки… неужто сейчас – и родная ДПС, которая тебя начнет радостно доить?
       Нет. Нет их. Никого на залитом луной перекрестке, и я лишь поворачиваю руль, уходя влево, сваливаясь под зелень кленов, вдоль длинного бетонного парапета, обросшего длинной бородой плесени.
       Дом. Дома. Сейчас. Здесь.
       Поворот. Я, словно во сне, ерзаю на краю бордюра, впихивая машину в единственное свободное место между «Страшным деревом» (тридцатилетний бук, чей ствол, точнее – его выдающиеся части, талантливо расписаны в виде жуткой оскаленной хари) и «Оленем» (машиной соседа из второго подъезда, прозванным так иронично, за стиль парковки, каждый раз удивляющий своей тупизной). Поворачиваю ключ. Выдыхаю, отекаю, упираюсь лбом в руль. Ты скучала, моя девочка? Прости дурака, я тебя почти забыл, прости, прости… но не злись, скоро у тебя будет еще и замечательная хозяйка, и она тебя будет любить также, как я, а может, даже и лучше…
       Выхожу, сильно, до колена, хромая, с трудом выволакиваю из салона рюкзак. Смотрю вверх – наше окно горит желтым, мама ждет, как и обещала. Ждет шикарный ужин, и ждет вкусное, черт, пиво, по которому я так соскучился, ждет тепло и нега своих, не казенных простыней, и завтра уже не будет никакой необходимости с кем-то, кроме жены, говорить на осточертевшем английском.
       Опускаю рюкзак, отхожу к бетонной площадке, где гаражи – за ней обрыв, за ним – переулок Амбулаторный, за ним и далее – горы и близкий рассвет, который уже расписывает хребты Моисея и Пикета в бордовые тона, начиная обливать красным верхушки озябших под ночным бризом деревьев.
       Неужели не сон?
       Встаю на колени, неловко подминая под себя больную ступню.
       - Радушный, слышишь?
       Он молчит. Он всегда молчит.
       - Я дома… я дома, можешь поверить? Спасибо тебе. Ты все сделал хорошо. Ты всегда все делаешь хорошо, теперь я это знаю – как знаешь ты… много болтаю, ничего? 
       Он знает. Он всегда знает.
       - Помоги мне. Сейчас и в дальнейшем. Я здесь – а она там. Между нами сейчас очень много того, что может помешать… да что я тебе-то объясняю? Помоги мне, прошу тебя. Помоги мне, сделай все, чтобы она была со мной и здесь…
       Спотыкаюсь на своей молитве, она звучит как-то нагло. Он не злится. Он никогда не злится.
       - Не ради меня, - шепчу. – Ради нее. Эта девочка заслужила счастье… и, прошу тебя, Радушный, помоги мне стать самым большим счастьем в ее жизни. Прошу тебя…
       Он улыбается. Он всегда улыбается.
       И ветер с Моисея, он почему-то отдает розовыми нотками, хотя, конечно, неоткуда им взяться, нет тут ничего того, что могло бы пахнуть так, как пахнет ветер в Маниле, в районе Макати, на маленькой тесной Эскуэлла-стрит, и, скорее всего, померещилось же, верно?
       Я встаю. Вздергиваю рюкзак на плечо. Хромаю к подъездной двери, которую я закрывал не так давно, почти месяц назад. Касаюсь датчиком магнитного замка – она открывается. Вхожу, подволакивая ногу, тыкаю пальцем в металл кнопки вызова лифта.
       Рывком поворачиваюсь.
       Да нет, показалось.
       Никакая растаявшая в утренних сумерках фигура за окошком закрывшейся двери не стояла, я уверен.
      
      
       Помню, в детстве я безумно любил нашу советскую комедию «Невероятные приключения итальянцев в России» - да как ее, собственно, можно было не любить, спрашивается? Уж не знаю, что бы там ни говорили про жесткую советскую цензуру, которая люто и грозно рубила любое инакомыслие, своеволие и прочие отклонения от генеральной линии партии – комедии советского времени, которые ты знаешь и так наизусть, хочется смотреть снова и снова, наслаждаясь ими, как старой и любимой книгой, много раз читанной, до дыр затертой глазами, но менее любимой от этого не ставшей. В отличие от современных поделок, которые хочется забыть сразу же после просмотра. Тогда, в детские годы, все воспринимаешь легко, играючи, на заморачиваясь даже на откровенные ляпы, вроде звонка мафиозы Розарио Агро из ленинградского телефона-автомата в роддом в Риме, потому что – веришь. Хочешь верить. И самая последняя сцена, когда героиня Антонии Сантилли, внезапно передумав и решив остаться, спрыгнула в последний момент с трапа самолета прямо в объятия Андрея Миронова – ей тоже хочется верить. Хотя, какое там, к черту, «остаться» - в те-то времена! Кто бы ей позволил тогда…
       Сейчас, конечно, политика стала лояльнее, но не настолько, чтобы начинать распевать ей аллилуйю. Теперь международно жениться можно, кто спорить – весь вопрос в том, насколько это можно и какой категории населения применимо. Я ведь уже не раз говорил про пролетариат?
       Ей-богу, не тому нас в школах учат. Алгебре и прочей геометрии, важности образов Обломова и дикой рефлексии Достоевского в лице параноика Раскольникова – это сколько угодно, бегать по кругу заставляют и прыгать через планку – это да, ну и обязательное выпиливание лобзиком на уроках труда, и невнятное ОБЖ, сводившееся в мою школьную бытность к внеплановым уборкам школьной и прилегающих территорий от мусора и собачьих фекалий, а также хождению строем на школьном стадионе и успешно проваленной попытке научить нас петь хором «на зачет». А вот хитросплетениям наступающей жизни – нет, не учат. Никто не учил меня, что в работе медиком тебе львиную долю своего рабочего времени придется тратить не на то, чтобы спасать, лечить и реабилитировать, а на то, чтобы отписаться от всего этого так, чтобы не вздрючила страховая и не заинтересовался круглолицый дядя-прокурор. Никто не просветил меня на тему того, что производственная травма – она, конечно, да, расследуется, и на ее оформление идет тонна-другая макулатуры с сизыми печатями, но вот вопрос оплаты и реабилитации за счет работодателя – это уж, пардон, слишком. И уж точно никто не читал мне лекций по поводу того, как вести себя за границей, коль скоро судьба занесет, как общаться, как добиваться и настаивать на своем, о быте и нравах других народов… и, разумеется, ни слова не было сказано про вариант женитьбы на иностранке. А если уж угораздило – ни физик, ни химичка, ни преподаватель по информатике мне ни словом не обмолвились про то, как мне следует повести себя, чтобы, поставив свою подпись на брачном сертификате, привезти ее  сюда и оставить здесь.
       Две проблемы, и обе – масштабные. Напомню, почему я вообще сорвался на Филиппины, если я запамятовал сказать. Страна жесткая в плане законов, строго католическая (с малой частью ислама – тоже строгого), при сём уровень жизни – крайне невысок, и отток граждан в другие страны стараются загнать в самые узкие рамки, какие только возможны, зажать и задавить в них. Если бы все было так просто, я бы мог просто послать Белли денег на билет и визу – и встретил бы ее в аэропорту, безо всей этой месячной манильской возни, перелетов туда-обратно, джетлагов и орущей от боли ступни. Но – увы. Даже тот факт, что она моя жена, практически ничего не меняет – самый первый вылет за границу для филиппиночки крайне сложен, зачастую – практически нереален. Помимо оформления визы и покупки билетов, нам предстоит еще доказать, что мы с Изабеллой – действительно близкие люди, а не знакомые по объявлению. Просто росписи для этого недостаточно, нужен семинар в местном отделении CFO (Comission of Filippinos Overseas), где въедливый комиссар будет не просто задавать вопросы о том, когда у меня день рождения, когда я закончил медучилище, и сколько у меня лет трудового стажа – он еще в обязательном порядке будет читать личную переписку в длительном разрезе, например, за три месяца, а также, ему потребуются совместные фотографии, в количестве нескольких штук, где точно и явно видно, что мы – близкие люди. И, по факту, даже успешное прохождение этого, прости, Господи, семинара – не показатель, что Белли выпустят – в аэропорту, непосредственно перед вылетом, ее будет снова собеседовать сотрудник уже Bureau of immigration, дублирующей организации, который обладает правом наложить вето на вылет, даже несмотря на наличие брачного сертификата, бумажки от CFO, визы, билетов и слез на лице девочки – просто потому, что может. А еще, я уже успел изучить отзывы, попадаются такие сукины сыны, которые мурыжат девушку вопросами, идущими по кругу, до последнего, пока ее самолет (первый из длинной цепочки «Филиппины – Россия») не улетит, ибо право имеют… ну, или если им быстренько сунешь в лапу сорок или более тысяч песо.
       А если даже все это и будет пройдено…
       Я тихо застонал, и вытянул ноги, нашаривая носком одной пятку другой, сдергивая с ног кроссовки.
       Сентябрь,  и странная для наших краев золотая осень – обычно сентябрь, после легкой прелюдии в виде десятка солнечных дней, сразу обрушивается длинными тяжелыми ливнями, смывающими с природы всю позолоту, нагоняющими холод в улицы, и заставляющими Черное море, тихое и сине-голубое вопреки имени, внезапно превратиться в свинцово-антрацитовое, ревущее и беснующееся, имя оправдывающее, накидывающееся на опустевшие пляжи длинными бросками бешеной соленой пены, теребящей забытый пластиковый лежак, колотящей его о гудящую гальку, с шорохом ворочающуюся под порывами разбойника-ветра, налетающего со стороны Новороссийска. Но сейчас – все по-другому, осень странная, передо мной сейчас – длинная аллея тополей, и все они, как один, увенчаны золотыми чеканными монетками листьев, которые ярко горят в лучах уходящего солнца, и лишь иногда, вздрогнув, один из них, словно решившись, отрывается, и, вращаясь, плавно падает на асфальт дорожки.
       Я сижу в парке, что рядом с домом, и смотрю на часы. На них я смотрю весь день, каждые, наверное, пять минут. И жду следующие пять минут, чтобы снова посмотреть.
       Далее – прошу прощения за беглость повествования.
       Сделать приглашение оказалось внезапно просто – благо интернет уже захомутал даже бюрократические структуры, и даже позволил все сделать прямо из дома, не выходя – заполнение бланка, оплату, оформление. Правда, как через неделю уведомило меня письмо на электронную почту, не совсем.  Да, приглашение оформлено, и да, легитимно, но за его получением надо ехать в краевой центр – пять часов на электричке туда, столько же обратно. Иначе никак, от слова «совсем». В моем городе ничего не решается, от слова «совсем» же.
       Я поехал, куда бы я делся. Я купил билеты, и я даже прибыл на вокзал вовремя, пять утра, зевая, моргая и нервничая – электричка оказалась производным фирмы Siemens, которая когда-то полгода торчала на моем поясе в виде телефона, но ее ощутимый минус был в том, что сиденья в ней, несмотря на шелковито-парадный вид, оказались продавленными тысячами (или десятками указанных) задниц еще до того, как она была введена в эксплуатацию здесь, в России. И даже пять минут, проведенных на подобном сидении, пробуждали в ягодичных мышцах жгучее свербение, словно ты уселся на битый абест… а ехать, как я уже говорил, пять часов. Ночь, бесплодные попытки заснуть, мутная пелена за окном, которая потихоньку переросла в рассвет, растекающийся по волнам сонного моря, поворот в сторону гор у Туапсе, гулкая дробь колес в горном ущелье, накатывающая и мгновенно спадающая грохочущая черная пелена тоннелей, после  - длинная тоска безбрежных полей, где ничего, только иногда где-то горбится силуэт далекого элеватора, накатывающиеся предместья города, далекие многоэтажки, сияющие в рассветном солнце отраженным блеском стеклопакетов, привокзальная тоска невнятных построек, расписанных графической ахинеей амбициозных подростков, вооруженных баллончиками с цветной краской, скрипящий визг тормозов, зевок распахнувшихся дверей, на которых загорелись зеленым кнопки «Open»… чужой город, и снова это мерзкое чувство потерянности, которое посещает всегда, стоит тебе прибыть в новое место – когда шумная толпа, пихая тебя справа и подталкивая слева, устремляется куда-то, создавая ощущение, что толпе-то точно ведомо, куда ей, а ты-то какого здесь?
       Я стойко выдержал и это – после того, как я первый раз ступил на нерусскую землю в Дубае, напугать меня краевым центром? Я побрел в сторону от вокзала, через небольшую площадь, в узкий переулочек, куда уходили рельсы трамвая, окаймленные булыжной мостовой, камни которой были гладкими, округлыми и казались достаточно древними… интересно, не по ним ли цокали когда-то подковы Добровольческой армии, готовящейся к походу на революционный Петроград? Остановившись за углом трехэтажного дома, скорее всего – общаги, я порылся в телефоне, нашел телефон местного такси, вызвал и, дожидаясь, лениво разглядывал перистые облачка в небе. Дальше была поездка через городские пробки, старое здание, к которому, несмотря на евроремонт (желтые панельные декоративные плиты, белые рамы со стеклопакетами и блоки сплит-систем) так и тянуло приклеить слово «лабаз», узкий вестибюль, турникет с блестящими никелированными  «руками», короткая прогулка вслед за равнодушной девушкой в форме по лабиринту коридоров, ожидание в кабинете, забитом шкафами, бумагами и ожидальцами сродни мне – после чего бумага приглашения, отпечатанная на принтере, без намека на печати, водяные знаки и прочие атрибуты серьезности… как объяснила мне та самая девушка, само приглашение вообще уже давно электронное, и в МИД они его отправят сами, без меня, я здесь нужен строго, чтобы поставить живую подпись в двух журналах. Только ради двух закорючек – пять часов в поезде сюда, и столько же обратно… Помню, как я, сопя от невыплеснутой ненависти, выбрался на улицу, за малым не смял к чертовой матери распечатку. Ну как так-то – в век цифровых, мамашу их за поясницу, технологий – после всех телодвижений наматывать без малого тысячу километров, чтобы поставить две закорючки в амбарной книге?
       Изабелла ждала. Я отправил ей фото этого приглашения в сообщении, и с ним она должна была пойти в российское посольство, то самое, на Легазпи-стрит, чтобы оформить визу. Виз существовало несколько, и этот список я успел затвердить до мозолей на роговице – мне нужна была именно частная виза, которая дается лишь на три месяца, и может быть продлена разово, насколько уже – не вникал, не до того было. Стоимость визы – что-то около трех с половиной тысяч песо, по факту – в районе пяти тысяч нашими… ладно уже, это, говорил я себе, уже накладные расходы, сброс ступеней отработанного топлива, наскребу, чего уж там, тем более, что я вышел на работу, и скоро, через месяц, у меня снова появятся деньги на карте. Каждый день мы созванивались и снова перечисляли – все ли учтено? Копия моего паспорта, ее паспорт, ее фото установленного образца, приглашение это самое, справка от местной медицинской службы, что у Белли нет никакой гадости в крови, консульский сбор, как без него… все вроде? Ах, да, страховка еще, куда ж без нее. И полицейская справка, что нет у нее никаких нарушений здесь.
       После отправки всех документов и денег прошло полторы недели, и Изабелла внезапно, позвонив в очередной раз, уставшим пустым голосом сказала, что, наверное, ей лучше все отменить – бумажки выбросить, найти снова работу и остаться в Маниле. Тут сейчас аккурат – эпидемия лихорадки денге, смертность – каждый двадцатый, двое соседей не так давно отправились на кладбище, а ее комары кусают каждую ночь, и два дня как уже температурит… справку от медицинской службы она точно не получит, так стоит ли остатки денег тратить. Я почти час уговаривал ее не дурить, и не обращать внимания на официальную статистику, температура – она бывает по любому поводу, и даже если где-то на Тенгко-стрит даже и летает сейчас узкокрылая зудящая сволочь сродни Aedes aegypti, это еще ничего не значит. Все, говорил я, все, успокаивайся, бумажки не смей выбрасывать, они нам и так непросто достаются, визу делай, и не смей скисать. После чего – я уперся в статьи, изучая данные по заболеваемости, смертности, множественности серотипов инфекции, а так же в обнадеживающие факты о том, что специфического лечения не существует… вовремя, что говорить.
       Документы на визу мы, все же, подали – правда, сумму пришлось удвоить, поскольку частная виза, как оказалось, разделялась на какую-то однократную и двукратную – не владея нюансами, я сказал моей жене писать в анкете именно про двукратную, что бы это ни означало. А означало, как показала практика, возможность покинуть страну, в которую прибывает иностранец, дабы выехать в какую-то еще страну, и благополучно вернуться в предыдущую. Все бы ничего, но цена вопроса оказалась уже семь тысяч песо – которые мне следовало отослать Белли через Western Union по грабительскому курсу, с учетом того, что филиппинское песо на тринадцать копеек дороже рубля. Денег не было… были друзья, которые делились ими и отмахивались от моего жалкого лепета про «верну, когда смогу».
       После – семинар в CFO, и я до сих пор с проклятиями вспоминаю то утро, когда Изабелла позвонила мне после его прохождения. По факту, черт возьми, семинар уже должен был быть формальностью, поскольку все этапы жертвенности я прошел – прилетел, женился по местным законам, оставил в памяти телефона моей девочки почти сотню совместных фотографий, ну и наша переписка вполне должна была убедить даже самого фригидного из иммиграционных комиссаров в том, что это общение двух влюбленных людей, а не партнеров по игре в «Доту». Белли заполнила анкету, записалась на определенное число, и, если честно, я ждал звонка со словами: «Не волнуйся, все в порядке». Оказалось – не в порядке. Комиссар, женского пола и сучьего племени, отказала гражданке республики Филиппины Изабелле Арройо в выдаче сертификата на основании того, что ей не были представлены следующие документы – переведенное и нотариально заверенное свидетельство о моем разводе в отношении предыдущего брака, а также сходным образом обработанное гарантийное письмо – то бишь, бумага, на которой я обещаю содержать, обеспечивать, холить и лелеять приглашаемое лицо…
       Вечер я провел у окна, глядя на мрачный августовский закат, багровый и депрессивный, словно стекающий по склону горы Моисей, крутя в пальцах сигариллу – подарок от питерских друзей, еще в мой курящий период – и борясь с диким желанием закурить снова. Уверен, что не получится, слишком уж много времени прошло, первая же попытка отзовется диким кашлем, но не пошло бы оно… Откуда вы беретесь такие вот, въедливые? Где брать все это, заявленное? И как отправить, черт возьми, не на деревню дедушке, а через весь мир? Ценник на курьерскую почту я успел посмотреть – та же компания «DHL», стоящая во главе поиска, обещала в целости и сохранности доставить документацию прямо до порога адресата, через всю загаженную крысами и местными люмпенами Тенгко-стрит, за 12 тысяч рублей. Остальные разнились ненамного ниже в плане расценок.
       Дальше – не стану утомлять подробностями, потому что их, подробностей, будет слишком много – как пришлось искать бюро переводов, платить заявленную цену, потом сталкиваться с тем, что гарантийное письмо – не официальный документ, то есть, не имеет печати, и ни один нотариус не заверит его апостилем, а надо снова искать варианты, как подтвердить эту бумагу официально, с переводом, и после – отправить, а после ждать, долго ждать, почти неделю, каждый день слыша от Изабеллы: «Нет, ничего не пришло, прости…». Миновали уже двенадцать дней открытой визы, а посылки не было… в очередной раз, помню, я, уткнувшись пылающим лбом в стену, благословил свою подозрительность, что не купил билеты под числа открытой визы… потому что для покупки билетов мне пришлось брать кредит, все мыслимые средства уже были выбраны досуха. Кроме того, как показала практика – филиппиночке, покидающей свою страну, надо обязательно показать обратные билеты, иначе – я уже говорить про вето, верно? Даже если они ей не пригодятся, они должны быть на руках. Цены с тех пор, как я отоваривался в апреле, малость подросли, и теперь балансировали в районе 70 тысяч… была, конечно, вялая надежда, что с филиппинской стороны билеты можно купить дешевле, но ведь отправка денег – тоже затратна… А еще, как будто этого мало, надо также иметь с собой не менее двухсот вечнозеленых единиц счастья, дабы продемонстрировать, что ты можешь там себя обеспечить на весь период пребывания; ну и туристический сбор, что бы это ни значило, еще полторы тысячи песо плюс к списку расходов. Кредитная сумма, неприкосновенно отложенная мной, неудержимо таяла…
       Изабелла постоянно плакала, когда звонила мне – связь была отвратительной, и наш разговор регулярно прерывался на длительное пиканье разорванного подключения – и часто говорила мне, что, может, это было ошибкой с ее стороны вовлечь меня во все это, ей стыдно, столько денег потрачено, и я еще в долгах теперь, и непонятно, как и когда я их смогу отдать, а еще впереди новые сложности… Я психовал, просил не добивать меня упадническими речами, тяжело дышал, извинялся, после – говорил, что люблю, что все сделаю, что заберу, что никому не отдам, что не для того я жил на панците быстрого приготовления и паршивом пиве «Red horse», чтобы после всего этого вот просто сдаться.
       Документы прибыли, их привез курьер – после чего, когда Белли на следующий день пошла в филиал CFO, где она проходила первичный семинар, оказалось, что та самая дама-комиссар, что затребовала их, ушла в отпуск на две недели. И, да, ее дела никому другому переданы быть не могут. Виза уже открыта? Надо же…
       Мы ждали две недели. Даже не хочется вспоминать, чего нам стоили эти две недели, пока погононосная мисс из иммиграционной службы нежила бока где-то на пляжах Боракая, чтобы, вернувшись, кинуть беглый взгляд на выстраданную документацию, сказать ленивое «Угу» и поставить лиловую печать на сертификате.
       Перекрестившись двумя руками и одной свободной ногой, я ткнул мышью в кнопку заказа билетов. Все, пути назад уже нет. Если еще раз что-то пойдет не так, как оно шло уже два месяца подряд – тогда уже все. Не знаю, насколько «все»… я понятия не имею, сколько времени у меня займет финансовая реабилитация, включая раздачу долгов, сумму которых я стараюсь даже не вспоминать, чтобы не прибавлять седых волос на голове.
       Надо ли говорить, что квитанция об оплате не пришла – в отличие от сообщения, что деньги списаны?
       Я, дергая глазом, созвонился со службой поддержки, долгое время выслушивал блеянья робота, прежде чем живой и настоящий оператор, появившийся в эфире после долгого тыканья в кнопки, поведал мне, что квитанция пришла, но она, почему-то, пока непонятно, почему, в электронной почте сразу следует в папку «Спам». Долго и тяжело дышал после этого, снова-заново мял в пальцах сигариллу, и даже вспоминал, где лежит зажигалка. Отослал все Изабелле.
       А потом наступил вчерашний вечер – вечер здесь и ночь на Филиппинах, все же пять часов разницы. Изабелла мне уже прислала фото – маленький чемоданчик, поверх которого трогательно лежит свернутая простынка (вдруг будет холодно в полете), и сумочка, обшитая бисером и серебристыми чешуйками, складывающимися в буквы «D&G» (тоже подарок от коллег), все это стопочкой стоит в углу ее бедной комнатки на Тенгко, на фоне розовеньких дешевых обоев, залепляющих нищету прогнивших деревянных стен. И сверху – бумажка, на которой красным маркером написано «I want to go home, my love142», стилизованный значок сердца и чуть выше – умело нарисованный спящий кунего, почти такой же, как он есть на самом деле. Где-то там, далеко, за краем Земли, моя маленькая девочка сейчас собирается, умывается, одевается, чтобы покинуть свою родину… наверное, навсегда, я не знаю. Не уверен, что когда-то еще мы сможем вернуться обратно, хотя бы в Манилу, хотя бы в наш отель «Only family Inn» на Эскуэлла, при том факте, что весь ценник придется удвоить… Я написал ей: «Не забудь кунего, пожалуйста, он тоже хочет домой». Белли ответила тут же: «Кунего уже спит внутри, он хочет к тебе и я хочу тоже».
       А вот Манила никогда не спит. Поэтому одно незаметное такси, втиснувшееся в тесную толпу, мельтешащую на Пи-Сантос, в которую вклинивается серое горло Тенгко-стрит - водителей джипни, трициклов, ракалов, торговцев тахо и «street-food», ну и прочих интересных личностей, кто ищет что-то ночью - незамеченным мелькнуло мимо Малибай-Плаза, опутанной мешаниной проводов, облепленной наростами кондиционеров, с которых безостановочно капает вода, и на карнизах под этой капелью даже тянутся к небу выжившие растения. Мелькнуло и растаяло. Внутри машины сидела маленькая филиппиночка, собранная, сжатая, странным взглядом провожающая проплывающие за окном приземистые домики с выцветшими на постоянном солнце вывесками «Palawan Express», «Tambunting» и поблеклыми рекламными плакатами, где давно забытые народные избранники до сих пор лучились белозубыми улыбками, обещая что-то такое про светлое будущее, которое уже вот-вот, за поворотом, надо лишь проголосовать. Это ее страна, ее дом, ее родина.
       Но сейчас ее сердце не там, а далеко за горизонтом, как раз там, где я сейчас, сидя на лавочке в парке возле дома, кусаю губы в ожидании. Она позвонила мне, когда она прибыла в аэропорт – тот самый, Ниной Акуино, в тот же самый третий терминал, написала, что стоит в очереди на собеседование.
       Я понял, что находиться дома, в четырех стенах – это выше моего предела прочности, поэтому, извинившись перед мамой, я выбрался на улицу. Моргая, прошелся по району, свернул между домами под хвою парка, спустился по бетонной дорожке между строем пихт, на длинную боковую аллею, где я порой любил сесть с гитарой, благо аллея боковая, пустая и малопосещаемая, а еще оттуда четко, в окошко между дубом и грабом, попадает, как в кадр камеры, летнее падающее в море солнце, разливающее краски на парк и на листья задействованных деревьев.
       «Любимый, я в самолете».
       Чувствуя, как что-то медленно отекает длинным слизистым комком вдоль моего позвоночника, я застонал повторно, натягивая кроссовки. В самолете – значит, она прошла второе это, мать его в душу, собеседование. Не знаю, как, но – но прошла, и сейчас она уже на полпути домой!
       «Как, любимая?»
       «Офицер знакомый работал, он сказал – ты уверена? Я ответила – да, я очень уверена. Он остальным сказал – пусть летит, не задерживайте. Мне повезло, любимый?».
       Смотря на роняющие листья тополя, я вытер внезапно взопревший лоб. Странное при нынешних погодах явление, даже с учетом золотой осени. Я не про золото, я про жар, нахлынувший разом и вызвавший испарину.
       «Нам повезло. Очень повезло».
       «Я хочу домой».
       Встаю. Солнце садится. День гаснет. По верхушкам деревьев крадется ночной морской бриз, внезапно прохладный, отдыхающие, выбирающиеся на всю ночь бродить в полунеглиже – оценят.
       Я не пил ни капли. А руки – дрожат.
       «Ты уже почти дома, мое счастье. Потерпи немножко, я тебя прошу».
       Изабелла не отвечает. И сообщение не доставлено. Она уже в небе.
       Встаю рывком.
       Манила. Мускат. Москва. И – дом.
       Не так далеко, не так долго, наверное, если прикинуть – в сравнении с вечностью.
       Бесконечно долго для меня.
       Хромая, ухожу вверх по парковой аллее.
       Поднимаюсь по крутой бетонной дорожке между высоких, шумных в осеннем ветре, пихт, то и дело роняющих мне на голову сухие иглы. Надо обрадовать маму и слегка выдохнуть самому – слегка, потому что следующий шаг не менее важен, и аэропорт в Эмиратах к нему не относится, там-то точно проблем быть не должно. А вот пересечь российскую границу… вроде бы все же нормально, верно? Виза вклеена в ее паспорт, все документы на руках, филиппинская сторона выпустила Изабеллу без проблем, никаких их же, проблем, на паспортно-визовом контроле быть не должно, так? Тогда какого черта руки потеют и дрожат? Почему я, придя домой, начинаю снова, как тигр в клетке, бродить от стены к стене? Почему, свалившись в постель, утыкаюсь лбом в стену, сжимаю и разжимаю кулаки, что-то беззвучно шепчу, с кем-то спорю, кому-то что-то доказываю, и один за другим, один паршивее другого, в голове всплывают сценарии, в каждом из которых все идет прахом? Наконец, устав бороться с собственной нервной системой, иду на кухню, решительно открываю шкаф, извлекая на свет бутылку филиппинского рома.
       - Оставь на дочкин прилет, - говорит мама, входя на кухню следом. – Давай лучше это вот. У меня тоже нервы ни к черту уже.
       Садимся за стол, я разливаю в темностекольные стопки кизлярский коньяк, мы пьем, заедаем лимоном с солью, молчим. Пьем снова.
       - Мыслей много, и все дурные.
       - Мысли приходят и уходят. Ты им, главное, не давай задерживаться.
       - Легко сказать.
       - И сделать легко, - повышает голос мама. – Если птицы летают и гадят на голову иногда, ты с этим ничего не сделаешь. А вот свить им гнездо на голове и гадить тебе на нее круглосуточно ты помешать можешь. Спи. Завтра ночью дочка прилетит, мы ее заберем.
       - Месяц визы уже просрали, пардон за мой французский…
       - Значит, так надо было. Еще два месяца у нас есть, пусть прилетит сначала, а тогда уже начнем думать. Не надо воевать с врагом, которого еще нет.
       Выдыхаю. Да, верно. Бритва Оккама, как она есть.
       Мы допиваем, моем посуду, идем спать. Сон выдался отвратный, дерганный, прерываемый то и дело желанием залить водой пересохшую глотку. Утро – мглистое, сонное, словно невыспавшееся наравне  со мной, солнце неохотно выползает из-за горного хребта, с моря вообще тянется серая пелена дождевых туч, обещая скорую сырость и похолодание. Я бреду в ванную, умываюсь, критически осматриваю щетину на личине, принимаю волевое решение ее не трогать. Потом, поколебавшись, все же беру в руки бритву, потому что еще с медучилища усвоил, что небритый медик не внушает доверия, если, конечно, он не отращивает бороду.
       Певучий звук пришедшего сообщения.
       Со стуком уронив бритву в раковину, забыв выключить воду, я несусь в комнату, рывком снимаю блокировку… ну?
       «Любимый, я в Мускате сейчас. Ты покушал?».
       Бог ты мой, где же вас таких делают?! Кто в сходной ситуации, рискнув всем, бросив свою родину, скорее всего, навсегда, понимая, что в любой момент все может пойти прахом, больше переживает за то, поел ли избранник? Точно никто из тех, с кем меня сводила судьба до этого…
       Я пытаюсь позвонить, но – что Мускат, что Абу-Даби, что Дубай, законы их мобильного интернета незыблемы, как суры Корана, никаких видео-звонков, как и голосовых. Я шлю сообщения, я шлю свои фото, фото нашей комнаты, фото улыбающейся мамы, фото пейзажа за окном, торопливо говорю, благо аудиосообщения все же не под запретом, что дом ее уже ждет, и семья ее ждет, все, что ей нужно – просто следовать билетам, и скоро, меньше чем через сутки, она уже будет со мной, только не на месяц, а навсегда, и никогда уже не будет ни голодать, ни работать на износ, ни стирать в тазу, натирая ладошки в кровь, в непроходящие багровые мозоли…
       Общение обрывается – Изабелла снова уходит, для посадки уже в самолет, летящий в сторону Домодедово. Я, снова сжимая уже изрядно помятую сигариллу в пальцах, усаживаюсь на балконе, бездумно смотрю в небо. Оно еще по-летнему голубое, утренние тучи, что наплывали с моря, бесследно растаяли, зато над Пикетом, над его волнистым хребтом, напоминающим изогнувшего спину перед атакой льва, клубятся ватные облака, завивающиеся в пухлые  окружья, напоминающие иллюстрации из далекого детства, те самые, под которыми красивым шрифтом было написано: «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят». Где-то там, в этом небе, сейчас затерялась моя девочка, моя любимая жена, мое нежданное чудо, может быть, кто его знает, как строится маршрут самолетов, может быть, она даже пролетит над нами, прежде чем спуститься на бетон Домодедовского аэропорта. Вон, как раз, в небе тает, расползаясь рваной корпией, инверсионный след пролетевшего самолета, может, и она скоро также  пролетит и не заметит, что ниже ее, всего-то в десяти километрах, ее новый дом?
       Зажигалка так и просилась в руки, но я не закурил. Хватит, насмолился уже за шесть лет после развода. Надолго хватит, подозреваю.
       Наступает вечер. Уже шесть часов, и даже уже три минуты, как самолет Белли должен был коснуться колесами посадочной полосы, ну, еще минут пять на выруливание, гашение скорости, маневрирование, что там еще… и максимум через десять минут она уже должна мне позвонить, я уверен. Помнится, что и прохождение паспортного контроля много времени не отняло – правда, у меня, ибо я все же летел на Родину, а она, наоборот, ее покидает, может, там вопросов побольше возникнет, не знаю. Господи, как же я ненавижу это идиотское «не знаю» каждый раз, когда сталкиваюсь с чем-то, чему меня жизнь не учила… Кто-то сказал, что знание приумножает скорбь… видимо, просто этот человек никогда не мерил шагами в сотый или тысячный раз расстояние от стены к стене, умирая душой не за себя даже, не за свою шкуру – за любимого человека, который сейчас далеко и беззащитен, и случись что – ничем ты не сможешь помочь. И пустота в телефоне, пустота в мыслях, в том самом отделе, что ответственен за понимание, она же жрет живьем, она заставляет стареть на глазах, она выдирает силу из мышц и нейротрансмиттеры из синапсов, она напоминает тебе живым примером, что человек смертен, и – внезапно смертен, и даже без кирпича на Бронной, что может свалиться на голову, никаким бесом не способен контролировать свою судьбу. Я раз за разом открываю телефон, вижу надпись «Абонент был/а в сети 6 часов назад», отключаю экран, тяжело дышу. Что, черт возьми? Что не так? Почему она молчит так долго? Понятно, что ее филиппинский номер, тот, что Globe, уже перестал работать, но ведь она же прекрасно знает, что в аэропорту есть сеть Wi-Fi, она же в аэропорту работала, и не так сложно подключиться, регистрация на английском там тоже есть, ведь нетрудно же просто написать пару слов, что долетела и в порядке, верно?
       Мама молчит, на мои молчаливые метания не реагирует. Она права, само собой, если бы что-то пошло не так – уже бы позвонили, все равно же в приглашении указаны и мои ФИО, и номер телефона, и домашний адрес. И самолет уже сел, в мобильном приложении это показано, и вряд ли оно станет врать. На всякий случай, уже дурея от информационной пустоты, я забил в поисковик «Домодедово катастрофы сегодня», холодея, вдавил клавишу «Enter». Поиск показал много чего, включая теракт, когда какая-то, борющаяся за свою гнилую свободу, тварь, взорвала бомбу, разрывая в клочья детей, женщин, стариков, прочих людей, встречающих семьи и улетающих отдыхать… но сегодня – ничего. Ничего… Радушный, спасибо, слышишь? Только почему от Изабеллы – тишина, скажи? Уже час прошел, второй начинается, телефон ее вне зоны, я звонить пытаюсь, а там – тишина? Что пошло не так? Она же не первая филиппиночка, которая пересекает полмира, чтобы прилететь сюда, почему, зараза, именно на ней включается вот это вот, тишина, молчание, нервняк? Неужели просто нельзя все сделать просто и спокойно?
       Звоню. Звоню безостановочно, мессенджер не признает пустых гудков тонового набора, он долго молчит, а потом просто сбрасывает звонок. Озверев, я бью кулаком по стене, изо всех сил, до гула, до звона люстры. Шипя, прижимаю к себе искалеченный кулак, бреду в ванную, подставляю пульсирующее запястье под холодную воду. Боль отрезвляет. Слепо смотрю в зеркало, на собственное издерганное лицо, осунувшееся, кажется – постаревшее за последние три месяца на десяток лет. Не жалеешь? Надо оно было тебе?
       Нет. Не жалею. Надо. Надо, как никогда в этой жизни, третий десяток которой я вообще теперь буду стараться не вспоминать.
       Закатное солнце льется в комнату, раскатывая золотой коврик на одеяле кровати, краем задевая паркет пола.
       Второй час уже миновал свою половинную отметку. Белли не звонит. Все отвратные мысли, которые способны возникнуть в подобной ситуации, уже успели перебывать в моей голове ни по одному разу. Но – нельзя же им давать вить гнездо и гадить на голову вечно, кажется?
       Падаю на кровать, подставляю лицо солнечному угасающему лучу, уходящему за горизонт, с каждой секундой теряющему свою силу и напор. Молчу. Ни о чем не думаю. Не молюсь. Не злюсь. Не надеюсь. Не жду.
       Мелодия песни Ричарда Маркса «I`ll be right here waiting for you» нежно вплывает в комнату, мягко и ненавязчиво.
       Я сначала глубоко выдыхаю, потом – вдыхаю, потом – тяну руку к телефону. Секунду медлю.
       - Oo, aking pagmamahal?143
       На экране – осунувшееся, сильно похудевшее, но – настоящее личико Изабеллы, измученно улыбающейся.
       - Я в Москве, любимый. Я скоро буду с тобой.
       Закрыв глаза, подставив лицо угасающему лучу садящегося солнца, я сначала досчитал до десяти.
       - Кого я должен расцеловать за это, моя любовь?
       Изабелла начала рассказывать.
       Я скрипел зубами.
       Долгий перелет, как и в моем случае. В аэропорту Муската повезло, встретила четырех филиппиночек, одна из которых – Аналин, решительно, на правах старшей, взяв ее под руку, отвела к стойке регистрации, столь же решительно оставила свой номер телефона, присовокупив, что работаете няней в Санкт-Петербурге, поэтому если что – звонить немедля, в любое время суток. Посадка на самолет «Oman Aerlines», мало чем уступающий нефтяной своей роскошью самолету компании «Emirates», на котором летел я, после – взлет и долгое семичасовое скольжение от Оманского залива к подмосковным заливным лугам, гроза под облачным серым морем, нырок в ливень, холод в животике, потому что сейчас – уже ты очень далеко, одна и, возможно, это навсегда… как и кто это сможет понять, кто никогда не покидал родную землю навеки? Аэропорт, очередь, нагло пихающие маленькую иностранку возвращающиеся к себе в бетонные коробки местные, ледяные глаза «immigration officer», который, осведомившись о цели прибытия на английском, впоследствии тут же его забыл, стоило Белли спросить о том, куда ей сейчас следует идти. Дальше – большой аэропорт, чужие люди, чужой говор, чужие надписи, запахи, атмосфера, все чужое… маленькая филиппиночка, потерянная, судорожно сжимающая пластиковую ручку своего маленького чемоданчика, безуспешно пытается спросить, куда ей… отовсюду слышит только «Ne ponimayu», включая сотрудников аэропорта. Бредет наугад, натыкается на барьер из лент, просит помощи – охранник ленивым жестом шлет ее обратно, после чего провожает долгим взглядом. Пытается подключиться к сети Wi-Fi, сеть не подключается, жует долго коннект, после чего выдает изображение оборванного провода и надпись на незнакомом языке «Podkluchenie nevozmozhno». Останавливается в уголке, стоит долго, дрожит, вытирает невольно набегающие слезы, уговаривает себя, что это все необходимо и надо, что без этого никак. Снова идет к зоне  прилета, спрашивает, ей жестом указывают на эскалатор. Поднимается, катит свой сундучок, становится в очередь, молясь, чтобы все на этот раз было благополучно, потому что слишком много уже было не… Очередь подходит, дамочка, что регистрирует на рейс, мотает головой, говорит, что ее посадочный талон не работает. Белли сжимается, обнимает чемоданчик, начинает плакать. Парень, что стоит сзади, вежливо стучит по плечу, спрашивает на английском (услышал, благо стоял следом) – может помочь, нет? Выслушивает ее, кивает, забирает паспорт и распечатку, общается с дамочкой, после чего снова обращается к моей жене – все, девушка, выдыхайте, ваш билет просто с «Oman Aerlines», а тут вы просто должны получить новый, ничего криминального. Не знаете, как? Сей момент, сейчас сделаем… вы с багажом? Сюда его на регистрацию, сейчас помогу.
       Ребята выводят вздрагивающую плечиками Изабеллу из зоны регистрации, почти насильно уводят в кафе, не слушая возражений, заказывают кофе и здоровенный, обсыпанный сахарной пудрой и тертым шоколадом, пончик. Узнают у официанта пароль от местечковой сети Wi-Fi, помогают зарегистрироваться. Смеются, когда она дрожащими пальчиками звонит.
       - Парни, вы точно настоящие?
       - Прилетим – можешь тыкнуть пальцем, - смеется один из них.
       - Сами откуда?
       - Вадик – местный, я – из Волжского. Работаем в Иллюзпарке вашем. Надо будет – приходите, пропустим.
       - Да куда там… - я не знаю, как охарактеризовать это состояние, когда одновременно хочется и реветь, и смеяться. – Вы это, ребят… тоже вот мой номер запишите, надо будет – я всегда на связи!
       - Договорились. За жену не трясись, сдадим с рук на руки.
       Экран гаснет. Я утыкаюсь лбом в стол. Радушный, неужели скоро?
       Свет за окном уже погас, потихоньку наплывают сумерки.
       Неужели, после двух лет безнадежных фантазий это случился? Неужели моя безумная мечта воплотиться, и девочка из филиппинских трущоб района Пасай города Манила Изабелла Эсперанза Арройо не когда-нибудь, в невнятном будущем, а прямо завтра будем спать здесь, в моей кровати? Неужели это возможно?
       - Успокоился? – это мама.
       - Более-менее.
       - Давай более. Я уже доченьке поесть сделала, завтра утром я на дачу с ночевкой, а вы тут сами уже разберетесь.
       Я утыкаюсь маме в живот, совсем как в детстве. Что-то говорю, она гладит мои волосы, что-то отвечает. Я не знаю, почему их поколение такое, всегда уверенное в себе, и – уверенное обоснованно, может быть, тот самый советский строй, который коснулся меня лишь краем, но воспитавший их от и до, вливал в гены какое-то загадочное вещество, которое позволяет им всегда, даже в самой паршивой ситуации, сказать: «Так, успокаиваемся. Сейчас я разберусь».
       - А послезавтра?
       - А послезавтра ты работаешь, а мы с дочей на море пойдем. Все, чеши отдыхать.
       Прилет ее самолета – три часа ночи. И впрям – надо отдыхать.
       Глотая сухим горлом, я чешу отдыхать. Хотя самое последнее, что мне хочется сейчас – отдыхать. Хочется орать. Хочется плясать. Хочется биться головой об что-нибудь мягкое и податливое.
      
       Ночь. Теперь уже не летняя, осенняя, но по ощущениям – ровно такая же, которая была год назад. Неужели уже год прошел? На небе снова круглая луна, ярко-желтая, окольцованная алмазным венцом гало, искристые звезды, далекие, посеребренные облачка над спящими абхазскими горами, редкий шум проезжающих по шоссе машин, громада аэропорта, первый этаж, раздвижные двери, досмотровая зона и измученные сменой сотрудники в форме… неужели это было не вчера?
       - А что там, в рюкзаке, в верхней части?
       Моргаю. Дежа вю, как оно есть.
       - Гармошка это, губная, - улыбаюсь я. – А рядом ножницы маникюрные были еще. Помните?
       Девушка тоже моргает, морщится:
       - Что, простите?
       - Да нет, ничего. Вспомнилось…
       Выгребаю из пластикового лотка часы, ключи от машины и дома, закидываю рюкзак на плечо. Зона прилета ожидаемо пустынна в три часа ночи, лишь работают бессменные точки питания, готовые одарить страждущих пончиками, кофе и прочими сендвичами по ценам годового бюджета маленькой гордой банановой республики, а также сувенирами и книжной продукцией… много ли читающих сейчас, в эпоху гаджетов? У выхода лениво кучкуются таксисты, нянчащие картонные стаканчики с американо и поглядывающие на табло прилетающих рейсов. Мерно гудит загадочная машина, с помощью которой заспанная женщина моет плитки пола, превращая их из зашарканных в мокро-блестящие, отражающие россыпь ламп подвесного потолка. Я останавливаюсь у мерцающего голубым экрана. Самолет уже сел, выход через ворота А3, вот же они, закрыты несерьезными дверцами из алюминия и чего-то, напоминающего оргстекло, и только эта смешная преграда сейчас, наверное, отделяет меня от моей жены… так  же было и в Маниле, верно?
       Я жмурюсь, вспоминая. Нервничал тогда – и нервничаю сейчас. Сейчас-то зачем, спрашивается? Своя земля, родные законы, родная речь – уж если что-то пойдет не так, справлюсь же, верно?
       Словно дождавшись этого вопроса, просыпается сволочь в сознании, активно бодрствовавшая в мою бытность на земле филиппинской, и тут же радостно выкатывает мне длинный список «но». Да, верно, говорит она, кто спорит, верно, только ты не забыл, что виза твоя эта будет действовать три месяца… точнее, уже два? А по истечению срока действия оной – девочку придется послать обратно, в Манилу, навстречу голоду и безработице, ибо она же уволилась, а помогать ей все это время финансово – напомни-ка, пожалуйста, сколько там у тебя осталось денег, с долгами и двумя кредитами? Оставить ее здесь – это надо очень быстро, за короткие шестьдесят дней, собрать пакет документов, который иные не могут собрать и за три года, ты же читал отзывы и комментарии, неужто запамятовал? И решение приниматься будет не здесь, а в краевом центре, куда придется кататься не раз и не два даже – это тоже не бесплатно, а местные чиновнички отнюдь не обласкают тебя волной любви, узнав, что ты не местный, а с побережья, и жена твоя – не с Украины или Казахстана, а аж с далеких Филиппин, которые не каждый из них сможет отыскать на карте. И, даже если каким-то чудом разрешение на временное проживание будет у вас – ты же помнишь, что оно лишь на три года, что надо будет снова собирать бумаги уже на вид на жительство? Ты ко всему готов, точно? Ничего не забыл, все учел?
       Слепо глядя на табло, я стискиваю зубы. Нет. Не готов. Не учел. Ни в чем я сейчас не уверен. И, зная, что впереди будут страшные испытания нашему терпению, нашим силам, нашей твердости, я не строю иллюзий на тему того, что в нужный момент я смогу, сродни киношным героям, героически скроить гримасу, а после из последних сил все и всех мощным рывком превозмочь и одолеть, выбиваясь на финиш семейного счастья израненным, но довольным, под восхищенные аплодисменты и одобряющие объятия. Никто не даст мне гарантий, что все получится, что все будет хорошо, что не будет препятствий, что подача документов станет приятной и даже немножко скучной в рутинной уверенности, что хватит денег, нервов, сил … любви, наконец. Любовь вообще недолговечное чувство, особенно в наше время, когда слово «люблю» легко бросается и также легко забывается, стоит на горизонте замаячить самцу побогаче и поперспективнее в плане антропометрических данных.
       Не уверен, ну так что же – вообще в любовь не верить после этого?
       Не уверен – а как-то же ты пересек Россию, Иран, Ирак, Индию, Китай, очутился на Филиппинах? Как-то ты прожил там аж целый месяц, хотя был убежден изначально, что на второй уже день завоешь от тоски по родине и обгадишься при первой же попытке заговорить с кем-то, говорящим на тагальском? Как-то ты смог жениться, хотя это было невозможно в принципе из-за строгости законов и растянутости сроков исполнения?
       Не уверен – а сейчас что ты делаешь тут, в аэропорту, в начале четвертого ночи? Ждешь свою жену домой, которая сейчас не в далеком Мускате, и не на еще более далеких Филиппинах, она сейчас от тебя отделена вот этой вот матовой смешной стенкой из оргстекла, или что это там… она здесь, на русской земле, не смотря ни на что, ваша дикая мечта, которая родилась полтора года назад из несерьезной переписки на сайте знакомств, казавшаяся тогда нереализуемой в принципе – привела к тому, что девочка, которую ты видел только на экране телефона, сейчас здесь, в России, и через пять, максимум, десять минут, ты сможешь ее обнять, и убедиться, что это не сон, что она действительно здесь, настоящая  и живая, и эту ночь, а так же все последующие она проведет уже не в общей кровати на Тенгко-стрит, а в твоих объятиях… тебе этого мало, сомневающийся и неуверенный?
       Прости, Радушный. Ты прав. Очень прав. Я просто боюсь, очень боюсь. Я слишком долго был один, чтобы сейчас переполниться уверенностью, понимаешь?
       Ворота открылись, и оттуда хлынула толпа. Таксисты оживились, выстроившись в две шеренги, атакующие выходящих из терминала гостей заклинаниями «Ехать недорого надо?». Один, не сориентировавшись, обратился ко мне со сходным предложением – я, дернув щекой, продемонстрировал ему ключи от машины, висящие на указательном пальце. Отвали, не до тебя. Люди, люди, люди, идут и идут, а конца и края им не видно. И нет той, кого я жду, ну что за снова, а? Почему начинается опять дерготня, неужели нель…
       Изабелла, худенькая, ослабшая, в висящих на ней джинсовой курточке и такого материала брючках, неуверенно шла ко мне, устало моргая. Рядом шли двое парней, один из них, одетый в строгую тройку  из пиджака, брюк и жилета, при алом галстуке, катил ее чемоданчик, что-то успокаивающе говоря.
       Миг – и наши глаза встретились. Как тогда, в Маниле.
       Я не помню, как сорвался с места, как, кажется, кого-то толкнул, может, даже того же таксиста. Не помню, как обнял мою маленькую филиппиночку, не помню вообще, как закружил ее, как прижал к себе, как обнял, как ощутил наяву, как ее руки, ослабленные голодом и длительной депрессией, сначала неловко, потом с робкой уверенностью, обняли меня, как ее маленький носик уткнулся в мою шею, как из глаз полились жгущие кожу слезы, как она наконец-то обмякла в моих руках, в первый раз, наверное, после нашего расставания в терминале номер три аэропорта Ниной Акуино. Тогда она молилась, чтобы мой самолет не улетел, потому что не верила, что увидит меня снова. Теперь же…
       - Тише… тише… не ну плачь, пожалуйста…
       Она не могла остановиться, не мог остановиться и я. Время на миг замерло, съежилось до одной маленькой молекулы во Вселенной, утратило свое значение.
       - Ты устала?
       - А ты устал?
       - Теперь нет, потому что ты дома.
       - Я не верю…
       - Скоро поверишь. Ты скоро поверишь во все, мое счастье.
       - Я не заслужила этого…
       Подняв лицо и высвободив одну руку, я протянул ее ребятам.
       - Братцы… от души, спасибо, что могу еще..?
       - Не надо ничего мочь, - засмеялся один. – Я тут это, почитал твои стихи про Сталинград, жена твоя показала - реально твои, что ли?
       - Мои.
       - Сам волгоградский?
       - Нет. Просто как-то вот так срослось, приехал, посмотрел, влюбился в город.
       - Все, тогда вопрос решен. Как с бумагами разберетесь, жду вас в Волжском, дернем на катере на Голодный, а потом покажу вам по-настоящему – Россошку, Солдатское Поле, элеватор… ты ж не был там, так понимаю?
       - Не успел. Мамаев только видел, Дом Павлова, стену Родимцева…
       - Все, понял. Не отвлекаем больше. Давай пять.
       Жму, от души жму руки парням. Они уходят, понимая, что нам надо остаться вдвоем.
       Изабелла очень исхудала, под глазками залегли глубокие тяжелые тени, кажется – в ней теперь не будет и сорока килограмм, кахексия – вот она, рядом. Отдам ее на реабилитацию маме, ей-богу, только ее она и послушает.
       - Ты дома, моя любовь. Посмотри.
       Мы выходим на улицу, игнорируя варианты ехать недорого, останавливаемся на парковке, у машины. Луна. Соль наплывающего утреннего бриза. Переклик просыпающихся петухов близлежащего поселка. Тонкая светлая полоса, скользящая по вершинам гор. Назойливое мерцание рекламного баннера, льющего на парковку дергающийся разноцветный свет. Шелест деревьев, задетых бризом, то утихающий, то усиливающийся. Изабелла, распахнув шоколадные глазки, смотрит, слушает, вдыхает. Другая земля. Другая часть мира. Россия. Одна шестая часть света. Сколько же ей  предстоит узнать здесь, сколько увидеть, сколькому удивиться…
       На миг, перестав ее обнимать, я отрываю машину. Бережно укладываю ее сундучок на заднее сидение. Открываю дверь, защелкиваю на ней ремень безопасности. Еще раз вытираю ее мокрые глазки.
       - Ты дома, моя любовь. Просто помни.
       - Я пытаюсь…
       Ключ поворачивается в зажигании, двигатель оживает, машина срывается с места, навстречу ночной магистрали, навстречу мельканию изогнувшихся над дорогой фонарей, навстречу хвое нависших сосен справа и сонному колыханию моря слева, навстречу уплывающей за горы луне и выплывающему из-за их алеющих вершин солнцу. Навстречу дому, где филиппиночку Изабеллу Арройо ждет мягкая постель и вкусный полноценный завтрак, нормальный душ, где нет изнуряющей работы в шесть дней за неделю и стирки в обшарпанном жестяном тазу в единственный выходной, где ее примут, как родную, и никогда больше никому не дадут в обиду.
       Ночь таяла за окном. Я посмотрел – Белли, не отпуская моей руки, уснула в сиденье, поджав ноги и обняв кунего, которого она достала из чемодана. Погладив ее волосы, я повернулся к дороге, на миг вдавив педаль газа до пола – и тут же сбросив. Успеем. Мы все успеем. Мы уже почти дома.
       В небе блеснул первый, ало-розовый луч просыпающейся зари. В нем, расправив крылья, парила чайка, забираясь все выше и выше, на миг падая, и после снова, словно, очнувшись, рывком поднимаясь ввысь.
       А если кто-то в чем-то сомневается – это, конечно, его выбор, почему бы и не посомневаться, если сильно хочется? Только напомните мне хоть кого-то, кому сомнения доставили удовольствие?
       Никому, Радушный. Ты прав. Ты снова прав, как всегда.
       На повороте я, предостерегая разбудить Белли, протянул руку назад, ловя ее уже заскользивший чемоданчик. На миг, вспомнив, улыбнулся.
        «Чемодан – вокзал – Россия».
       Сколько раз я слышал эти слова. Да уж… сколько раз.
      
       16.07.2021
       г. Сочи.
      
1 Время бежит (лат.)
2 Спасибо, сэр. Добро пожаловать в Дубай. (англ.)
3 Спасибо. Могу я задать вам один вопрос? (англ.)
4 Я хочу попасть в Манилу. Я должен сменить самолет сейчас. И я ищу терминал три… (англ.)
5 Туда, сэр. Вам нужно сесть на такси там. (англ.)
6 Только такси, да? (англ.)
7 Сюда, пожалуйста! Сюда, пожалуйста! (англ.)
8 Доброе утро, сэр. (англ.)
9 Доброе утро. Вы можете отвезти меня в третий терминал? (англ.)
10 Сэр, мы на месте. 42 дирхема, пожалуйста. (англ.)
11 Доброе утро, сэр. Могу я увидеть ваш паспорт и билет? (англ.)
12 Извините меня, мне нужно попасть к воротам А-3. Вы знаете, где это? (англ.)
13 К воротам А. К воротам В и С. (англ.)
14 Отменен. (англ.)
15 Привет, любимая. Я в Дубае сейчас. Скучаю по тебе… (англ.)
16 Ягодичная мышца (лат.)
17 Спасибо, мисс. (англ.)
18 Сэр, пожалуйста, сядьте, сэр! (англ.)
19 Иммиграционная карта сначала, сэр. Вон оттуда, сэр. (англ.)
20 Дата рождения. (англ.)
21 Заграничный адрес. (англ.)
22 Пол, национальность (англ.)
23 Вы собираетесь остаться в Гонконге, сэр? (англ.)
24 Нет! Я лечу в Манилу сейчас. Кстати, где я могу найти мой багаж? (англ.)
25 Туда. (англ.)
26 Доброе утро. Вы не могли бы мне помочь? Этот самолет летит в Манилу? (тагальск.)
27 Да, в Манилу, совершенно верно. (тагальск.)
28 Спасибо. (тагальск.)
29 Любимый, ты в порядке? Ты голодный? Напиши мне, пожалуйста, когда сможешь… (смеш. англ. и тагальск.)
30 Библия. (англ.)
31 - Сэр, извините..? (англ.)
32 Вы не могли бы мне помочь? (англ.)
33 Как я могу вам помочь? (англ.)
34 Вы говорите по-английски? (англ.)
35 Это ваш первый приезд на Филиппины, сэр? (англ.)
36 Да, совершенно верно. Я хочу жениться на местной девушке. (смеш. англ. и тагальск.)
37 Хорошо, сэр. Когда вы планируете вернуться? (англ.)
38 Второго июля. (англ.)
39 Хорошо. Добро пожаловать в Манилу, сэр. (англ.)
40 Спасибо. Хорошего дня вам. (тагальск.)
41 - Поздравляю, сэр! (англ.) Поздравляю вас! Не уроните ее, сэр! (тагальск.)
42 - Вот и я, любимая… вот и я…
43 - Да, мой любимый. Да, любимый, люблю тебя, очень тебя люблю… (тагальск.)
44 Нет, мисс! (тагальск.)
45 Любимый, им нужен паспорт. (англ.)
46 Любимый? (англ.)
47 Что ты сказал? (тагальск.)
48 Точно-точно (тагальск.). Расхожее выражение, обозначающее крайнюю степень уверенности.
49 - Это очень хитрый план! (смеш. англ. и тагальск.)
50 - Да. (тагальск.)
51 Сэр, ехать, сэр! (тагальск.)
52 Любимый, успокойся, пожалуйста (англ.)
53 Извини, друг. (смеш. англ. и тагальск.)
54 Мой котик (тагальск.)
55 Сэр? (англ.)
56 Пожалуйста, Эскуэлла-стрит, район Макати. (тагальск.)
57 Спасибо вам за вашу помощь. (тагальск.)
58 Спасибо, сэр. (разг. тагальск.)
59 Мои друзья, спасибо вам за вашу заботу (тагальск.)
60 Кокосы, любимый. (англ.)
61 Стоматологическая клиника (англ.)
62 Еще, сэр! Еще, пожалуйста! (тагальск.)
63 Еще, друзья? (тагальск.)
64 Сэр, вы точно уверены в своем решении? Пути назад уже не будет. (англ.)
65 Да, я уверен. (тагальск.)
66 Сюда, за мной, пожалуйста! (тагальск.)
67 Я поиграю немного, друг? Ты не против? (тагальск.)
68 Очень хорошо, сэр (тагальск.)
69 Вместе! (англ.)
70 Мы на месте, сэр. Спасибо вам. (смеш. тагальск. и англ.)
71 И вам спасибо (тагальск.)
72 Что случилось, любимый? (англ.)
73 Ничего (англ.)
74 Ты закончил, любимый? (англ.)
75 Святая инквизиция (упрощ. лат.)
76 Томас (Томазо) де Торквемада - основатель испанской инквизиции, первый Великий Инквизитор Испании. Отличался особой жестокостью, был инициатором преследования евреев и мавров в Испании.
77 Нам нужно зайти в «Семь-Одиннадцать», любимый, да? Мы купим еды, и я еще хочу купить стиральный порошок (смеш. англ. и тагальск.)
78 Ехать, сэр! (тагальск.)
79 Спасибо, не нужно! (тагальск.)
80 Неважно, любимый… но будь спокойнее, пожалуйста. Тут так всегда. (англ.)
81 Вам тоже хорошего дня, сэр! (тагальск.)
82 Все в порядке, любимый? (англ.)
83 Да, любимая, все в порядке (смеш. англ. и тагальск.)
84 Сэр, купите подарок для вашей семьи (англ.)
85 Спасибо, не надо (тагальск.)
86 Сколько? (тагальск.)
87 Я тоже очень тебя люблю (тагальск.)
88 Ты мой глупенький муж (тагальск.)
89 Что случилось, любимый? (англ.)
90 Хитрые глаза (тагальск.)
91 До свидания, сэр (тагальск.)
92 Глупый котик (тагальск.)
93 Мама, ты в порядке? (смеш. англ. и тагальск.)
94 Да, сынок, конечно (тагальск.)
95 Что? (тагальск..)
96 Мы можем начинать? (англ.)
97 Да (англ.)
98 Да (тагальск.)
99 Да (англ.)
100 Да (тагальск.)
101 Властью, данной мне правительством Республики Филиппины – я нарекаю вас мужем и женой! (англ.)
102 Да, мама, я такой, разумеется (тагальск.)
103 Конечно… не мог бы ты сыграть это, любимый? (смеш. англ. и тагальск.)
104 Что ты сказал? (тагальск.)
105 Добрый день, дочка (тагальск.)
106 Тетя (тагальск.)
107 Хлеб (тагальск.)
108 Вино (тагальск.)
109 Может, я тебе сделаю кроличью лапшу с яйцом? (тагальск.)
110 Маленькая свинка (тагальск.)
111 Тебе нравится, милый? (тагальск.)
112 Что? (тагальск.)
113 Я спросила, тебе нравится? (англ.)
114 Да, конечно (тагальск.)
115 Что это значит? (англ.)
116 Ты мне нужна (англ.)
117 Спасибо вам, мисс, за вашу заботу. Прощайте (тагальск.)
118 Как ты, друг? (тагальск.)
119 Спасибо, спасибо, друзья… действительно, спасибо (тагальск.)

120 Что?  (тагальск.)
121 Добрый день, сэр. Я желаю вам обоим счастья. (смеш. тагальск. и англ.)

122 Вы действительно русский? (англ.)
123 А у вас есть какие-то сомнения? (англ.)
124 Люблю тебя! (тагальск.)
125 Очень люблю тебя! (тагальск.)
126 Мисс… мисс, извините! (англ.)
127 А! А! Сектор А! Остальные ждут! (тагальск. и англ.)
128 Простите, сэр? Вы говорите на тагальском? (тагальск.)
129 Я понимаю… немного (тагальск.)
130 Моя жена – фи… филиппин… филиппинка, да?  (искаж. тагальс.) В тагальском различается разговорное обозначение пола – филиппинец мужского пола произносится как pinoy, женщина – как pinay. (прим. авт.).
131 Пойдемте! (тагальск.)
132 Жена-филиппинка, да? (разг. тагальск.)
133 Да. Потому что филиппинская девушка лучшая жена в огромном мире! (тагальск.)
134 Как дела? (тагальск.)
135 Как дела? (арабск.)
136 Все (тагальск.)
137 Приветствую, сэр, добро пожаловать на борт! (англ.)
138 Вы в порядке, сэр? Может, вы… (англ.)
139 Сэр, простите, вы будете есть? (англ.)
140 Сэр, вы как? (англ.)
141 Извините, леди – вы не могли бы заткнуться на несколько минут? Я просто хочу поговорить с моей семьей! (англ.)
142 Я хочу домой, любимый (англ.)
143 Да, моя любовь? (тагальск.)