гл. 1-7. Тернистый путь к земле

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 7. ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ К ЗЕМЛЕ

Матка Боска не простила то, за что прощать нельзя. – Первые штаны с ремнём и гульфиком. – Гром среди ясного неба. – Горячая залётная любовь. – Тёмное прошлое городского пришельца. – Как можно свою землю пропить. – Самонадеянный землевладелец. – Ванькин домик в бочке.


*   *   *
Невзирая на опасения Булатовых, молодые Жолковские зажили на диво ладно и складно в своей Жеребке. К тому же Влад оказался толковым и рукастым, очень в меру выпивающим и радеющим за своё хозяйство. Так что со временем окончательно оттаял сердцем Иван Николаевич. Но произошло это года через три после Женькиной с Владом свадьбы, когда их доченька Машенька уже вовсю бегала.

Впрочем, не всё по жизни у Жолковских сложилось безоблачно. От их семьи тоже отвернулось зловредное счастье. И, видимо, вот почему.

Из-за постельной ненасытности и беспечности Влада Женька довольно часто беременела. Но амбициозный её муж хотел вначале покрепче встать на ноги, поэтому несколько раз заставлял жену вытравливать плод. Впервые всё обошлось очень легко и благополучно, и Женька успокоилась. Решила, что когда захочет, тогда и понесёт не одного ещё ребёнка. Весьма обрадовался такому исходу и Влад. После этого молодые совершенно перестали опасаться последствий неумеренных своих услад.

Но такой грех умерщвления младенцев  бесследно не проходит. И после четвёртого аборта, обернувшегося затяжным кровотечением с горячкой, Женька перестала беременеть. Когда окончательно убедилась в этом, плакала долго и безутешно, но поздно и напрасно...

Когда жена серьёзно слегла после очередного вытравливания плода, Влад сильно обеспокоился, будто почувствовал непоправимое. Переживал и молил бога, чтобы всё обошлось благополучно. В слезах клялся Матке Боске, что больше никогда в жизни не подтолкнёт жену на такой тяжкий грех – по сути, на убийство не рождённого ребёнка. Очень хотел он иметь сына и на крыло его поднять, чтобы род Жолковских продолжался. Но не вняла Богоматерь греховным устам. И не простила то, за что прощать нельзя.

Из-за постоянных переживаний по поводу здоровья жены и напряжённого ожидания возможной её беременности быстро улетучилась Владова лихость. От некогда безмерного его озорства одни воспоминания остались. И большого чуба будто не носил он никогда, состриг: рано и густо поседел молодой мужчина, начавший стремительно лысеть. Ещё бы! По собственной глупости лишиться наследника! Такое не забывается никогда, а уж себе самому не прощается тем более.

Но, занимаясь самоистязанием за легкомыслие и глупость, Влад сохранял почти истовую верность жене. Потому что любил её безумно. Даже страстно желая иметь наследника, не променял её на другую женщину. Ведь в своё время замышлял он, чтобы его дети не знали недостатка. Потому что сам вышел хоть и из хорошей, но большой семьи, и вдосталь походил в обносках старших братьев. Поэтому хотел, чтобы всё в его семье было, как лучше. Очень хотел, да перестарался...

Чтобы больше не возвращаться к теме Жолковских, скажем наперёд, что Влад сгинул в пучине Великой Отечественной войны. Погиб под Берлином, с севера наступая на гитлеровскую столицу в составе Первого Белорусского фронта...

Впоследствии это братское захоронение советских воинов оказалось в зоне отчуждения земель для строительства Берлинской объездной кольцевой дороги. Официальные документы свидетельствуют, что останки советских воинов перезахоронили. И в этом можно не сомневаться: немцы известны своей педантичностью и ответственностью.

Вот уже несколько поколений этого до педантичности трудолюбивого народа, выросшего после давно отгремевшей той страшной войны, унесшей десятки миллионов жизней, и по сей день воспитывает в своих потомках чувство вины за античеловеческие злодеяния, совершённые нацистскими политиками фашиствовавшего в 1933-1945 годах государства, современными гражданами которого они являются.

*   *   *
Очередной июльский день в 1935 году обещал быть ничем не лучше предыдущих. Глазу не на чём на небе зацепиться – там одна синева. Вот и этим ранним утром лишь на макушке помпенского холма вспухал красный чирей, который снова готовился к полудню обильно прорваться и излиться беспощадным зноем. В знаменитом Ванькином домике-бочке всё было так же, как обычно: подросток проснулся и не спешил подниматься, дожидался первых лучей солнца и мечтал о чём-то своём. Но больше предавался воспоминаниям...

...Чтобы меньше обременять семью своего первого опекуна, в течение последних двух лет жизни в семье дяди Николая Булатова Ванька подрабатывал на стороне. С детства он и без того выполнял поручения дяди и его жены, тёти Марии. Они бывали разные, но самые обычные, и выдавались ему наравне с другими детьми. Но уже с одиннадцати лет по недельке-другой в месяц занимался он и посильной работой по найму: кому утят от ворон и коршунов постеречь на речке, кому корову с телёнком попасти, кому в огороде прополоть гряду-другую, кому бахчу посторожить.
Но ночным сторожем его не брали. Сунулся было с этой просьбой к дяде Осипу Кайдановскому, но тот, даже не взглянув на подростка, отрезал коротко и веско:
- Мал ещё...

Зато в прошлом году к осени Ванька заработал на первые в своей жизни штаны с пуговицами. И с гордостью купил их у еврея Гершки Розенберга, державшего в селе небольшой и очень тесный магазинчик, который размещался в холодной половине (светлице) обычного деревенского домика. Зато в этой лавке можно было купить всё, даже самогонку.

Ванька задолго начал присматриваться к своей покупке. Брюки ему очень нравились: тёмно-серые, с узенькой, еле заметной черной продольной полоской и блестящими чёрными пуговицами на ширинке, которые ловко прятались под гульфиком. Ванька так и прыснул со смеху, когда впервые услышал это слово: это надо же придумать такое! Но брюки смотрелись очень солидно, по-взрослому. Были с ремнём и специальными петлями для него по всему поясу.

Очень заманчивой стала для него эта покупка. Но на ремень денег не хватило. И тогда дядя Николай отдал ему свой старый, но добротный кожаный ремень. Для него он стал коротковат, потому что из-за долгого служения порвался как раз на нужной дырочке. Конечно, ремень можно было сшить и носить дальше, но нельзя так поступать уважаемому хозяину. О своей репутации помнить нужно всегда!

До этой знаменательной покупки Ванька уже пару лет как не носил на голом теле обычную для сельской детворы длинную рубашку ниже колен. Теперь вместе с ровесниками он бегал летом в обычной рубашке и шароварах, а зимой – в тёплых штанах на завязках.

Одежду тётя Мария шила сама, как умела. Все вещи у неё получались добротными и удобными, носить их было приятно. Мастерица она и очень ласковая к детям. К тому же, всё-всё успевала сделать вовремя и добросовестно – хоть в огороде или по хозяйству, хоть по дому или возле плиты. С помощью детей управлялась, конечно.

И еда у неё всегда очень вкусной получалась. А какие вкусные квасы она варила! Домашнее пиво, которое бражкой называется, у неё тоже получалось отменным. По крайней мере, так говорили мужики, заходившие к Булатовым по делам или в гости и отиравшие усы после непременного угощения. Ваньке этот напиток совсем не понравился – фу на него! И неприятное дело это с бражкой произошло вот как.

По обычаю, заведённому в доме Булатовых, на столе всегда стояли два накрытые салфетками глиняных кувшина – один с квасом, другой с бражкой. Как только напиток заканчивался, то тот, кто опорожнил кувшин, наполнял его из стоявшей в сенях кадушки. Содержимое кадушек легко определялось по запаху: сладковатым он был у кваса и кисловатым у бражки.

Прошлым летом, где-то через месяц после похорон отца, запыхавшийся от беготни по жаре Ванька перепутал кувшины и налил себе в кружку бражки. Оба напитка были примерно одного цвета, и он не сразу понял, что пьёт что-то не то. Бражка чуть горчила и отдавала кислятиной. В пылу жажды мальчишка успел сделать пару глотков, а остальное удержал во рту и выплюнул во дворе, куда тотчас же выскочил из дома, как ошпаренный. И глаза вытаращил: что за гадость это пиво! За что можно нахваливать это противное пойло?

Долго потом Ванька плевался – до тех пор, пока отвратительный вкус бражки не перебил квасом. За это время в голове его чуток «зашумело». Стало смешно и странно, потому что ноги перестали слушаться, бегали не так шустро, как обычно, и даже заплетались...

«Боже мой, как давно это было!» – с тоской подумал подросток, хотя миновало всего три месяца, как он проживает на подворье Катрановских.

Однажды в середине апреля, когда к возившемуся по хозяйству подростку подошёл дядя Николай и непривычным для него суровым голосом сообщил, что с завтрашнего дня он станет жить у тётки Миланы Катрановской, младшей сестры покойной его матери.

Ванька услышал этот гром среди ясного неба и застыл на месте, побледнел и похолодел: «Почему? За что такое наказание?!».
- Но мне у Вас жить хорошо! – запротестовал он чуть не со слезами. – Я к Вальке привык, к Нельке и Наташе тоже. И к Игнатику с Дашей! Я люблю тётю Марию...
- Так надо! – оборвал дядя и тут же повернулся, куда-то заспешил по своим делам.

От этой зловещей новости все в доме притихли. На Ваньку посматривали не только с жалостью, но и страхом из-за того, что его ожидает. А любимая сестрёнка, пухлая и добрая Валюня, убежала за коровник, где долго и горько плакала в ладошки, уткнувшись лицом в копёшку сена. Все наперёд наверняка знали, что очень трудным будет Ванькино житьё у Катранов.

Тётя Мария, которую забывавшийся в игре или работе Ванька частенько мамой называл, время от времени принималась плакать. Всё норовила погладить по голове и накормить повкусней. А он, дурачок, уворачивался от ласковых рук: мол, большой уже, и ни к чему это.

Зато теперь, когда он живёт у Катранов, тётя Мария только изредка приголубит при встрече да угостит чем-нибудь. Но у неё своих ртов пятеро, куда уж тут до нежностей на стороне. Пока Ванька жил с ними одной семьёй, это одно дело. А как оторвался, то разве что вот так малость пожалеешь его при случае.

Эх, знать бы наперёд, как редко потом будут гладить его по голове эти добрые и чуткие руки! Как целовал бы их, пока жил в доме Булатовых! Но сейчас поздно жалеть об этом. И ничего не поделаешь, коли в один чёрный день всё в твоей жизни повернулось в худшую сторону. От нахлынувших эмоций подросток заворочался в своей будке и сморгнул невольные слезинки.

В селе к Ваньке мало кто по-доброму относится. Не обижают без нужды, вот и ладно. Но, чтобы сердечно пожалели, такого никогда не было. Михайловцы, узнавшие о передаче сироты из-под опеки Николая Булатова в лапы Катрана, тоже прекрасно понимали, что очень непросто придётся жить ему у своего второго опекуна, вспыльчивого и жестокосердного.

*   *   *
Да! Не зря в народе говорят, что когда бог парует людей, знает, что делает. Больно скорым на расправу был высокомерный Гавуня. Слишком своенравна и крута гордая духом и крепкая телом, статная красавица-полячка Милана, молодая мать троих детей и ожидавшая четвёртого. Так что горькая жизнь настанет для Ваньки под «тёплым крылом» молодой и вздорной тётки!

Милана лишь на двенадцать лет старше Ваньки, а Гавуня на четыре года старше неё. Тридцать лет ему только через год исполнится. И как будто специально под стать жене своей был создан этот суховатый и жилистый поляк Гавриил Катрановский или Катран, как за глаза называли его из-за жадного, вредного и вспыльчивого нрава. К тому же Гавуня был очень злым, даже жестоким человеком садистского типа. Не знал пощады к слабым и униженным. Из-за этого многие опасались его и не желали с ним связываться.

Холостым двадцатилетним парнем прибыл Гаврилко Катран в Михайловку на заработки. Нанялся к старому Кирьяну Петренке вначале сезонным, а затем подённым работником по хозяйству и в полях. И на первых порах никто ничего не знал о прошлой жизни вечно замкнутого, нелюдимого наймита. Эту тайну он за семью печатями хранил. Ни с кем, даже с хозяином своим, не заговорил ни разу, какого он роду-племени и почему в Михайловку приехал.

Глухая отчуждённость чужака, всегда державшегося нелюдимо и настороже, невольно вызывала любопытство селян. Особо настырные любители покопаться в чужом грязном белье окольными путями разузнали, что петренковский наймит жил в уездном городе Бельцы. Работал там на заводе – огромной маслобойке, которая весь год на парУ работает. И всё. Больше никаких сведений о Катране собрать не смогли, как ни старались.

Только на следующий год и то совершенно случайно на бельцком базаре, через соседа по улице, с которым Катран был недружен с малых лет, Митро Дорошихин прознал о настоящем его имени Гавел и детской кличке Гавуня, а так же о том, где и с кем он жил, что там вытворил, и почему из города уехал. А затем с удовольствием сорвал маску с лица негодяя – рассказал о неприглядной его истории каждому, кто был не прочь послушать. А послушать сплетни горазды были все.

Слово "гавел" по-польски означает – петух. Вероятно, при рождении малыш был очень голосистым и беспокойным, орал всё время. Поэтому отец ребёнка, Мечислав, в сердцах назвал своего младшего сына Гавелом Густавом. У католиков принято называть детей двойными именами для того, чтобы запутать нечистую силу и не позволить ей отобрать жизнь у малютки. Видимо, эти два имени подходили и по святцам, потому что на этот счёт Мечислав Катрановский ездил в Глодяны, чтобы посоветоваться с ксёндзом из костёла в сельце Стырча и заодно договориться о крещении ребёнка по польскому обряду.

Матери Гавела, Кристине, эти имена не понравились, поскольку она хотела назвать первенца Войцехом Ольгердом. Дома она ласково называла сынишку Гавуней, потому что по второму имени ласкательно звать ребёнка было некрасиво, а о польском прозвище Гуслик она, видимо, не знала.

Подросшему парнишке Гавику Катрановскому свои имена тоже не нравились. Более того, со временем, особенно после скоропостижной смерти отца от чахотки, начал он тяготеть к православию. Поэтому в шестнадцать лет при добровольном повторном крещении выбрал себе православные имя и отчество – Гавриил Михайлович. Сам себя называл Гаврилком. Так же его стали называть ровесники и соседи.

Под этим именем он прибыл в Михайловку. И на первых порах в селе его тоже называли Гаврилком Катрановским. Но, поскольку очень многие в Михайловке были недовольны поведением отшельника, всегда державшимся надменно и особняком, невзначай выявленная детская его кличка вмиг прижилась за Катраном. В глаза по-прежнему называли пришельца Гаврилком, а за глаза – только Гавуней. А иной михайловец, бывало даже, в сердцах бросал в лицо залётного горожанина его кличку. Тот моментально белел лицом и тут же вспыхивал, чего и требовалось обидчику: пусть хоть лопнет от злости Катран поганый!

Большим и тёмным пятном в жизни этого замкнутого парня осталась не до конца выясненная история со смертью его напарника по работе. Однажды в цеху Гавуня что-то не досмотрел, вот и покатилась железная бочка, полная масла. А неподалёку мужчина этот самый склонился за чем-то и надвигавшейся на него беды не заметил, вот бочка и накатилась на него сбоку. Но он не умер тут же на месте, в больнице промучился больше суток. Семья у покойного была большая, и суд вроде бы признал за Катрановским вину в смерти человека. Поэтому он должен был выплачивать сиротам компенсацию за потерю кормильца. Как сказал сосед, чуть ли не пожизненно этот срок был назначен. Вот и сбежал Гавуня в глухомань, поскольку виновным себя не считал.

Как знать? Может быть, парень и прав был. Возможно, заводское начальство решило подставить его, чтобы уйти от большой денежной выплаты семье погибшего рабочего. Ведь о безопасности людей на производстве в ту пору никто не заботился.

Никто из сельчан не захотел больше ковыряться в этой трагической истории: мол, парень и без того страдает, стал очень нервным, замкнутым и нелюдимым. Впрочем, возникшее было лёгкое сочувствие Гавуне на первой волне сожаления к нему вскоре улетучилось из-за его мерзкого и заносчивого поведения.

*   *   *
Своеобразным утешением для Гавуни стало то, что на следующий год его жизни в Михайловке во время пасхальных гуляний встретился он с юной Миланой Борецкой, впервые приехавшей в Михайловку погостить у старшей сестры Евдокии Булатовой. Молодые люди сразу понравились друг другу, как только увидели друг друга на деревенском лугу. И начали дружить. Но из-за девушки из соседнего села местные парни не стали приставать к Гавуне: он был чужаком нелюдимым, и она зеленушкой петровской. Решили, что пусть они милуются, в селе никого это не касается.

А Гавуня с ума сходил, когда целыми неделями не видел Милану. Поэтому по воскресеньям с утра пораньше стремглав нёсся в Копанскую церковь на службу. Сюда же из Петровки приходила молиться Милана с родителями и братьями с сёстрами. И в церкви влюблённый парень от души нежил своё сердце! Искоса, а то и мельком поглядывал на девушку и млел, забывая иной раз осенять себя крестным знамением...

Писаная красавица Милана, сильная и быстрая, как гордая чайка морская, только-только начала расцветать своей яркой девичьей красотой. Во время службы очень хороша была она в трогательном смирении. Взгляд потуплен, лицо просветлённое, пухлые губки смиренно шепчут молитвы – ну, ангел во плоти, а не живое создание!

Настоящим праздником для Гавуни становились дни, когда старый Кирьян посылал его в Петровку на мельницу или маслобойку. Там он тоже встречал Милану, потому что её отец со старшими сыновьями Василием и Степаном держал на троих мельницу и маслобойку. И снова Гавуня утешался хотя бы редкими взглядами на свою любимую. А та старалась найти повод, чтобы лишний раз пройти рядом или постоять поблизости. И маком рдела от счастья и смущения.

Гавуне казалось, что день ото дня Милана становилась всё краше: прямо на глазах расцветала девушка. И как-то само собой стало понятно всем, то Гавуня с Миланой хотят создать семью. Но не вышла пока невеста годами. Гавуня целый год ждал её совершеннолетия и с ума сходил от того, что дни тянутся так медленно.

Как-то летом в Петровские дни он не вытерпел и сбегал в Петровку, выкликал Милану из дому. Дом Борецких стоял на говорливом ручье с запрудой. Вот у плотины они и встретились. Милана ног под собой не чуяла, глаз не смела поднять. И Гавуня, тютя такая здоровенная, тоже растерялся. Так и стояли напротив друг друга – руки за спинами держали, ивы подпирали, иногда слова роняли...

Долго о чём-то говорили. С большими паузами. И несмелыми взглядами. Глубокими вздохами. О чём вёлся тот разговор, теперь обоим не вспомнить. Да и неважно, о чём говорили. Главным было то, ЧТО оба они чувствовали в то время! А земля прямо-таки горела под ногами, как обоим казалось. И такое смятение в душе у каждого поднялось, такое буйство сердца и крови вспыхнуло!.. Кое-как разошлись потом, так и не дотронувшись друг к другу, но уже дотла сгорев от такой близости и открытости небывалой, от нестерпимого и сжигающего желания быть рядом всегда и навеки!..
 
Через год Гавриил Катрановский женился на Меланье Борецкой, именно так назвали девочку при крещении. Вообще-то родители хотели дать ей славянское имя Милана. Но священник сказал, что нет такого имени в святцах. И дал новорожденной ромейское имя Меланья, что означает "тёмная". Оно совсем не подходило светловолосой девочке, поэтому дома её называли Милой.

Через неделю после Пасхи, 22 апреля 1928 года, Гавуня с Миланой обвенчались в Копанке. Красиво и щедро украсили свадебный караван из четырёх телег. У двоих верховых шаферов шляпы, жилеты и сёдла, а также лошадиные гривы и уздечки тоже богато пестрели лентами и цветами.

А затем в родительском доме невесты справили свадебный пир и очень хорошо погуляли! Хоть и не широко, но совсем не бедно гостей принимали. К свадьбе жених постарался скопить побольше денег, да и у родителей невесты в доме было не шаром покати. Хорошо, зажиточно жили мельники Борецкие! Закололи кабанчика, ещё с осени прикупленного. Про бочку вина непочатую и говорить нечего. Пития было в изобилии, как и еды. Знатная свадьба получилась, что и говорить!

Жаль, что на свадьбе не было невестиной сестры, Евдокии Булатовой, которая почти на сносях ходила в ту пору. А в конце мая зарождающееся счастье молодых Катрановских омрачила беда. Третьи роды Евдокии оказались очень тяжёлыми. Говорили, ребёнок ногами вперёд пошёл, а это очень плохой, покойницкий знак.

Дурная примета исполнилась. Сразу после родов у Евдокии началась горячка в животе. И двух недель не промучилась она, как в первых числах июня, сразу после Троицы, отошла в лучший из миров. А следом за ней и дочка померла. Говорили, что очень нехорошее вытворили с ней при родах: чуть голову не оторвали, так сильно тянули из живота. Страхи господние! Не дай Бог никому пережить такое горе!..

*   *   *
И началась семейная жизнь Катрана в Михайловке. Ещё осенью до женитьбы Гавуня взял через банк два гектара земли в аренду. Один гектар был в Залесье недалеко от Каменнисков, а другой – в Гавриилковой макитре. Второй участок Гавуня даже полюбил, потому что находился он ближе к селу, да ещё и в урочище, созвучном с его именем Гаврилко. А весной он выкупил у молодого хозяина Никиты Байбакова пол-десятины земли на Горянской дороге для строительства дома и разведения приусадебного хозяйства.

Поэтому после свадьбы Гавуня с Миланой первым делом построили жилище – высокий шалаш из тростникового камыша и с камышовой «дверью». До строительства дома черёд пока не дошёл, ведь даже саманный кирпич пока не сделали. Но и землянку-бурдей копать не стали: Гавуня очень веско заявил, что до холодов поднимет дом и затопит в нём печь. Рядом сложили летнюю печурку – вот и зажили молодые в шалаше, как в раю! Начали потихоньку обустраиваться, инвентарь и птицу-скотину прикупать-разводить.

Из-за нелюдимости и тяжёлого характера своего на стройке в основном Гавуня сам-один корячился. Но и Милану не щадил: молодая и крепкая девка, она была посильнее иного мужика. К тому же, оказалась самолюбивой и упрямой, даже злой в работе. Мужу не уступала ни при заготовке камня под фундамент и ни в чём ином. В Глинисках вместе копали глину, как проклятые, пока не заготовили в достаточном количестве. Вдвоём же справились и с замесом глины, приготовленным здесь же рядом. Гавуня водил лошадей по кругу, а Милана солому рассыпала и лошадей погоняла.

Зато кирпичи сделали за два дня. В субботу из Петровки на клаку* приехали отец Миланы, Афанасий Борецкий, с сыновьями и их жёнами. От Булатовых, единственных в селе родственников Борецких, пришли чёрный от горя и вина Василий, а также Игнат со Степанидой. Ещё четырёх мужчин Гавуня нанял за плату. За работу сразу же взялись основательно, потому что людей было маловато.

* клака – большая группа людей, собравшихся для выполнения общей работы.

В обед Иван Николаевич Булатов привёз еду, приготовленную его беременной снохой Марией, женой старшего сына Николая, вместе с женой Софийкой. Об этом Катрановские заранее условились с ними, и Гавуня накануне вечером завёз к ним продукты.

А расхворавшийся за день до этого Николай Булатов не смог прийти на помощь: раненная рука сильно распухла, когда сено грузил на телегу и домой свозил. Но на его подворье в этот день находились трое сыновей Игната и василиев сын Ванька, да ещё трое своих детей. Бедная девятилетняя Нелька умаялась нянчиться с двумя трёхлетними детьми – родной сестрой Наташкой и двоюродным братиком Ванькой-культяпкой. А остальная подвижная и шумливая ребятня только отвлекала взрослых, путалась под ногами.

Поэтому Николай, вспомнив про свою воинскую выучку, выстроил детей в одну шеренгу, подал им команду «Смирно!» и назидательно объяснил, что это значит – стоять смирно. Опешившие дети испуганно жались друг к другу и подчинялись строгому голосу старшего, старательно тянулись навытяжку и прижимали ручки к бокам. Затем Николай назначил семилетнего Петьку главным в его команде из четырёх человек и приказал ему держать в повиновении всех своих подчинённых.

Получив приказ от большого и строгого «командира», Петька преисполнился важности и ответственности, после чего стал довольно умело командовать родным пятилетним братиком Гришкой и двоюродными шестилетними Ванькой с Валькой. И дети слушались его! Ну, ещё бы: одного-двух увесистых подзатыльников и тумаков крепыша вполне хватило для того, чтобы вверенная ему команда вошла в полное и беспрекословное подчинение своему главарю.

Время от времени Николай с доброй усмешкой посматривал на малышей и покачивал головой, дивясь командирским способностям Петьки. Чтобы ещё больше поднять его авторитет в глазах детей, снова построил его «команду» и объявил новый приказ: о назначении Петра Булатова старшиной со всеми вытекающими отсюда последствиями. От непонятных, но грозно прозвучавших слов дети совсем ошалели и притихли, а Петька от гордости раздулся так, что дальше некуда.

Чтобы малыши не мешали во дворе, Николай спровадил их на ближнюю лужайку возле речки. А для укрепления сил Петькиной «армии» придал ему выводок цыплят вместе с клушей. Поручил малышам выгнать их на лужайку и надлежащим образом наблюдать за их поведением. И заодно приглядывать и за флотом, водяной армией Петра Булатова – утятами, которые с раннего утра плавали на речке вместе с их мамой-уткой. Они, может быть, уже устали в воде и захотят отдохнуть на берегу. Но если на птенцов вздумает нападать чёрное войско с воздуха, то на ворон этих нужно идти в атаку с криками «Ура!» и бросать в них сухими комочками грязи.

Напоследок дядя «генерал» отдал самый строгий приказ Петьке: не подпускать к воде своих подчинённых ближе пяти шагов, потому что за сохранность их голов будет отвечать голая попа их командира. И не перед кем-нибудь отвечать, а перед злыми особистами в виде крапивы!

Конечно же, после таких наставлений Петька никого из детей даже близко не подпустил к воде. Более того, он даже утятам хотел запретить «купаться» после того, как те вышли на берег и неподалёку от детей улеглись на солнышке погреться. Но утята, растопырив крылышки и смешно перешлёпывая по земле лапками, вперевалку кинулись к воде и снова стали плавать вдоль берега. Взволнованный Петька успокоился только после того, как увидел, что под надзором бдительной мамаши они далеко не уплывали...

...Несмотря на большое желание молодого Катрановского за один день управиться с изготовлением саманного кирпича-сырца до вечера «клаканы» не успели выработать весь замес. Оставшуюся примерно пятую часть глины нарезали тяпками, получше укрыли соломой и пролили водой. От дальнейшей помощи Гавуня отказался больше из скупости, чем из скромности: опять же надо будет кормить ораву людей, тогда как работы оставалось немного.

Назавтра молодые сами доделывали кирпичи. Отправляясь утром в Копанскую церковь, на Гилинисках вблизи замеса припрятали в камышах рабочую одежду и форму для изготовления саманного кирпича. И после службы не пошли в село, а остановились возле замеса, переоделись и усердно поработали. Пообедали тем, что Милана из дому взяла, да ещё мама её в церкви еду передала, её даже на ужин оставалось. Задолго до темноты молодые закончили работу и со спокойной совестью пошли ночевать в своём шалаше.

И вот там Милана с милёнком своим в очередной раз познала настоящее райское наслаждение – вожделенный отдых после долгой и тяжёлой работы, украшенной морем удовольствия! До наступления осенних холодов не раз ещё познавали они такое наслаждение. Потому что трудились до потемнения в глазах, настолько торопились дом поднять. И успели! Уже в конце сентября начали протапливать печь в сыроватом пока ещё доме – это чтобы стены и потолок быстрее и лучше подсыхали.

Для скорейшего выведения сырости из дома в солнечные дни открывали настежь все окна и двери. На их счастье, в тот год очень долго стояла на удивление тёплая погода. А очень полюбившийся им шалаш молодые покинули через неделю Покрова, когда однажды ночью вдруг выпал снег, и сразу сильно похолодало.

*   *   *
На следующий год весной Катран взял в субаренду ещё два гектара банковой земли у пьянчужки Ивася Кравченки – один гектар был на Крокусе, а другой в Залесье. Договорились, что Катрановский возьмёт землю на три года с ежегодной расплатой в половину урожая.
Ивась даже обрадовался заглянувшей в его дом удаче: ему ведь всё равно нечем было засевать поля. Арендуемая земля эта ещё с прошлого года у него без толку гуляла: наполовину «отдыхала» незасеянной. А ему мороки и так хватит на своих двух гектарах бывшей панской земли. Эта земля была выкуплена отцом Кравченки и находилась под Берестовым холмом и в Подлесье.

Гавуня тоже очень обрадовался новому обретению! И так усердно взялся за эту землю, что со временем начал считать чуть ли не своей. Хоть и припозднился, но распахал и засеял-засадил её. Даже не очень расстроился, что вместо Кравченки ему пришлось уплатить налог на землю за этот год и внести арендную плату. Со злостными сорняками – пыреем, молочаем и осотом – всё лето боролся беспощадно и вывел их подчистую.

Урожай собрал очень неплохой. Но Кравченке отдал только четверть, остальное удержал в счёт оплаченного весной земельного налога и арендной платы. Ивась взъерепенился и закипел, но тут же осел и проглотил обиду вместе с вполне заслуженными упрёками: долги за землю он сам накопил. К тому же, Гавунино молодое вино с арендованного у старого Кирьяна Петренки виноградника ускорило перемирие субарендатора с «арендодателем».

Смириться-то смирился Ивась, но злую обиду на Катрана затаил. Поэтому весной решил вернуть свою землю обратно – теперь уже хорошо ухоженную, вспаханную и избавленную от сорняков. От такой наглости Гавуня разъярённым конём взвился на дыбы и категорически отказался возвращать землю. Орал, что расторжение трёхлетней аренды нужно было загодя обговаривать, ещё осенью, а не дожидаться, пока землю вспашут и подготовят для посева. На том и выгнал Ивася со двора. В сердцах даже вина не налил ему, хотя до сих пор делал это исправно, потому что с подвыпившим Кравченком легко было договариваться.

На следующий день подвыпивший Ивась вместе со своим младшим братом Владиславом появился на Крокусе следом за Гавуней, решившим засадить этот участок кукурузой, просом и подсолнечником. Но ни к чему не привело продолжение вчерашнего спора о возврате земли. Не испугался Гавуня ора подвыпивших братьев и их угроз. В позу встал и лицом потемнел от гнева, отстаивая свои права.

Слово за слово, и вскоре очень крепко подрались они! Вначале Кравченки хорошо помяли бока Гавуне и от души искровенили рожу его поганую. Но при этом им тоже изрядно досталось: жилистый Катран дрался отчаянно! А затем он умудрился дорвался до своей телеги, схватил свой в четыре жилы плетённый арапник и, ловко сбивая им с ног подуставших молодых людей, стал беспощадно лупить обоих. Братья орали таким благим матом, что люди кинулись унимать Катрана: насмерть убьёт ведь, бешенный, или покалечит. Не дай бог, ещё и глаз лишит.
Кое-как отняли арапник у Гавуни и побитых братьев с поля увели...

А Катран за новую землю зубами вцепился! И по осени всякий раз до беспамятства опаивал вином Ивася, когда тот снова начал во двор к нему заходить с претензиями насчёт расторжения аренды. И не понять было злому и худощавому трудяге Катрановскому, чего хотел добиться от него такой же сухопарый Кравченко: то ли землю свою вернуть, то ли в очередной раз задарма выпить вина. Поэтому, выпроваживая пьяного вымогателя, в сердцах плевался ему вослед.

А однажды по весне, на второй год аренды земли, сжалился Гавуня над Ивасём, вернее, над семьёй этого пьянчужки. И в долг дал уже изрядно выпившему Кравченке три мешка семенного зерна под яровые. А тот возьми, да и сразу же продай отборное зерно по дешёвке. И деньги пропил тут же. Гавуня даже зубами скрипел от ярости, когда узнал об этом: ведь не вернёт же долг этот пьянчужка клятый!

Той же весной, когда Катран в очередной раз оплачивал в банке налог за землю, через своего знакомца в правлении Лозовской коммуной узнал, что за Кравченком числится давняя трёхлетняя задолженность по земельному налогу и арендной плате. Тот невзначай обмолвился также, что при достижении пятилетней задолженности Кравченко может лишиться этой земли. В коммуне такие случаи бывали, и чиновник привёл примеры. Гавуня вмиг ухватился за эту информацию: «Вместо Кравченки я уже второй год налоги плачу. И ещё трёхлетний долг на нём висит. Всего будет пять лет. Значит, землю эту можно получить!.. Но так и надо этому вечно пьяному дураку».

Обрадованный Гавуня хорошенько угостил чиновника, после чего осторожно намекнул на возможность обретения им Кравченковой земли. А раздобревший знакомец даже похвалил его за сообразительность. Чиновнику-то что? Он резонно считал, что землёй должны владеть настоящие, крепкие хозяева, а не пьяные нищеброды.

Осенью Гавриил Катрановский погасил в казне трёхлетнюю задолженность Ивана Кравченки по земельному налогу и вместо него внёс арендную плату за тот же срок. При этом он увеличил долг Ивася уже до невозвратных размеров. Вот таким окольным и подлым путём Катран фактически отобрал землю у горького пропойцы, который в хмельном своём житии-бытии даже не подозревал, какие тучи уже сгустились над пьяной его головой и несчастной его семьёй.

На следующий год Гавуня снова оплатил налог вместо Кравченки, внёс деньги за аренду его земли и нужные бумаги в банке выправил. Затем через земельную комиссию он эту землю на себя перевёл, поскольку за последние три года внёс налог за шесть лет и оплатил стоимость шестилетней аренды земли. А вскоре через казначейство выкупил эту землю и стал полноправным её хозяином.

И только тогда внезапно обнищавший Кравченко поник головой, когда узнал от людей жуткие для себя новости. При этом ещё и попал на злой язычок односельчан: надо же, беспутный Ивась пропил свою землю-кормилицу! 

* * *
А за год до окончательной победы над Кравченком Катран ещё одной чужой землёй прирос. Это когда Василия Булатова разбило параличом, и он всеми правдами и неправдами довольно легко завладел половиной булатовской земли – тремя гектарами!

Вообще-то, по закону Гавуня не мог стать вторым опекуном восьмилетнего Ваньки. Больше прав на опекунство было у его дяди Игната Булатова. Но обильными угощениями с возлияниями, льстивыми уговорами, лживыми убеждениями и посулами Катран добился того, что на заседании опекунской комиссии Игнат Иванович Булатов отказался от попечения над племянником в пользу Миланы Афанасьевны Катрановской, родной сестры Ванькиной матери.

И вот теперь Гавуня уже очень крепко встал на ноги. А как же! Он владел семью с половиной гектарами земли! И пусть была она удобрена Ванькиными сиротскими слезами и горем семьи вечно пьяного Кравченки. Но хозяином земли был теперь он, Гавриил Михайлович Катрановский, и дело с концом! Будучи от рождения высокомерным, ходить теперь он стал очень гордо, и костлявую грудь всё выпячивал, что твой гавел-петух ...

*   *   *
Когда Ванька Булатов впервые с опаской вошёл во двор Катрановских, дядя Гавуня первым делом приказал ему устроить себе постель в лежавшей на боку бочке под пристроенным к сараю навесом. Сказал:
- На дворе весна, тепло. Так что спать ты будешь здесь.

Ванька увидел будущее жилище и подумал, что из-за ветхости бочку эту давно пора пустить на дрова. Но, оказывается, прижимистый Катран осенью убирал её в сарай и всю зиму держал в ней початки кукурузы. Основная их часть хранилась в большой кошнице* за сараем. Когда в бочке заканчивались запасы, её заполняли початками из этого амбара. А теперь этим делом Ванька будет заниматься, ему об этом уже сказано.

* Кошница – хорошо укрытый и легко продуваемый решётчатый амбар. Устанавливается он над землёй на обитых жестью столбах, чтобы грызуны не забирались.

Вместо постели Ванька настелил соломы и покрыл её драной дерюжкой. Вздумал было сена взять, но дядя не разрешил:
- Не барин, на соломе поспишь.
Под высовывавшиеся из бочки ноги положил сноп кукурузных переедков*. Вместо одеяла цётка выделила доставшийся ей от деда овчинный полушубок, сильно траченный молью. Так что даже в прохладные ночи Ваньке очень хорошо стало жить в этой конуре.

* Переедки – обглоданные от листьев стебли кукурузы.

Ну и ничего, что кожушком этим зимой укрывают вспотевшую лошадь, когда та остывает после поездки по делам молодого хозяина. А Катран любит быструю езду! Всегда галопом гоняет по селу, чтобы показать людям, каким знатным хозяином он стал.

Спать в бочке было неудобно, но Ванька быстро привык у этому. И бочка эта только от ветра защищает. А вот когда в конце апреля вдруг дожди зарядили, пришла беда. Тряпки и солома намокли, и по ночам стало так холодно, что под сырым кожушком никак нельзя было согреться.

Зато сейчас хорошо! Сейчас просто отлично спать на улице! Отсюда красивый вид открывается на раскинувшееся понизу село. И от недобрых хозяйских глаз лежишь подальше, и вообще, тут спокойнее. И воздух свежий, не то, что в доме. В большой семье, бывает, под утро продохнуть нечем. Так что Ванька был даже доволен своей свободой, насколько в наивные детские годы может быть рад ребёнок, не чувствующий себя несчастным в сиротской доле своей.

Спать на улице Ваньке нравилось ещё и потому, что по вечерам любил он рассматривать далёкие, подмигивающие и в неведомые дали манящие звёзды – как крупные, так и малюсенькие. В ясные* и особенно в безлунные ночи очень много их светится на иссиня-чёрном летнем небе. Темнота эта казалась такой глубокой, что иногда даже страшно становилось из-за её необъятности: а вдруг туда провалишься? И ведь в этой бездонной бездне никогда и никуда не денешься – будешь падать и падать, и всё равно будешь без конца лететь неизвестно куда!

* Ясная – в данном случае безоблачная.

Взрослые говорят, что после смерти души людские на небо поднимаются. Интересно, где же они там находятся, если небо такое огромное – без конца и края?
Тут Ванька невольно вздохнул по своим родителям. Днём небо близкое, и при солнечном свете попадать на него не так страшно, наверное. А вот если ночью умрёшь, то сколько же времени нужно будет лететь куда-то, чтобы достичь до дна этой бесконечной черноты? Так даже за всю жизнь не долетишь, как бы ни старался быстрее ласточки махать крыльями...

Продолжение следует.