Кассиопея над моим домом 1-9

Каждый из снов может оказаться реальностью
                (Фраза, запомнившаяся из сна)


Персей нуждался в шапке-невидимке, чтобы преследовать чудовищ;
мы же закрываем глаза и уши шапкой-невидимкой, чтобы иметь возможность
отрицать само их существование
                Карл Маркс. Капитал.


                Пролог

         Из темноты веяло прохладной влагой. Деревья медленно раскачивались, шелестя листьями, вознося молитву духам друидов. Ветви поглаживали мою руку, опиравшуюся на перила балкона – надеясь на ответную ласку. Ночь.
         Красота уютная, проникновенная, укрытая от чужих глаз, дарящая отдохновение; напитавшийся заблудившимися дождевыми каплями ветерок приобнял меня – мы с ним давние знакомцы. Ночь.
         Дождь остановил своё ужасающе долгое падение с небес на грешные наши земли, постройки, головы… Тучи уносились куда-то вдаль – в те страны грёз, о которых знал я ребёнком, да забыл сейчас.
         Ночь. Созвездия перемигивались, подшучивая над моим зрением, одна лишь Кассиопея оставалась строгой в рисунке своих линий. Знак W, вышитый на темных небесах, был словно началом какого-то слова, имени… Чего-то нового и извечно сопутствующего, чего-то пропечатанного в моей душе ещё в предыдущих жизнях.
         Тайны, звёздные тайны. Как мало людей думают о вас. Как мало чувствуют. Люди не выносят вечных загадок. Загадок, на которые нет ответа. Или этот ответ не для людей. Вселенная озорничает, подтрунивая над нашей сосредоточенной серьёзностью. А порой, гладит нас с усталым вздохом по непокорной голове. Зря говорят, что она равнодушна.
         Ночь. Вечная ночь во всей Вселенной.

        Тучи приняли форму раковины,  обведенной по призрачному контуру серебристым сиянием полной Луны – жемчужины космоса, покоящейся в её лоне. Казалось, что до неё можно дотянуться, лишь захотеть, взять в ладони, и их будет пощипывать от таинственного света перетекающей магии, копившейся несколько миллиардов лет.
        Мысли возникали, проносились, тревожили, не оставляли, порой, до самого утра, когда, дождавшись плотного укутывающего тумана он, продрогнув, отправлялся спать в уютную мягкую постель, насытившись ночью, проникнув в неё, подсмотрев сакральное, непознанное, сокрытое. Семалион понимал, что выведывает нечто для души губительное, но оно манило его, уносило в свои свежие ветреные дали, притягивало, врастало в него, всё больше и уже необратимо меняя. Ночь космоса обосновалась в нём.

                1.
         Брюки Шамада ещё мгновение назад были благородного светло-серого оттенка. Обливший их элекар уже успел скрыться из вида, свернув за монументальное кирпичное здание Музея Истории Религий,  неуклюже подбоченившееся поздними неказистыми пристройками. Шамад автоматически принялся стряхивать грязную воду с брюк, но тут же, поняв бесполезность этого занятия, выпрямился и, под несколько ироничными взглядами более удачливых прохожих, бодро зашагал к остановке. Всё вокруг было мокрым. Дождь шёл почти сутки и прекратился только ночью. – Ну, что же, отчасти это справедливо – подумал он – всё грязное и мокрое, не быть же мне одному – чистому и сухому, сольюсь, так сказать, с реалиями этого мира. Шамад посмотрел вниз и криво ухмыльнулся – любой авангардист позавидовал бы получившимся фракталам разводов на серебристой ткани. Грязным по серому – посмеялся он – Этюд в грязно-серых тонах. Расстраиваться по пустякам он не привык.
         Этот мир нравился ему. Спокойные лица людей, занятых своими делами. Развевающиеся алые флаги с золотыми коронованными двуглавыми орлами, и зажатыми в когтях серпом и молотом - ощущение мощи, единения, праздничного подъёма духа. Плакаты различных коммунистических партий, в преддверии выборов в нижнюю палату Конвента, тринадцатого вандемьера 229 года, обещающих социальное равенство, понижение пенсионного возраста, расширенную медицинскую страховку и отказ от системы "свободных" денег. Старательно отлепляя от ног противно-холодную потяжелевшую ткань, проехав три остановки на ярко раскрашенном электробусе, Шамад, несмотря на свои внушительные габариты, легко спрыгнул на асфальт, и устремился, широко шагая по бульвару Троцкого, к парапету блочной набережной, направляясь прямиком к стоящему в нелепой позе бородатому субъекту с тощим, таким же как он сам, неряшливого и потертого вида портфелем. Он походил на гордо спивающегося непризнанного, но уж, без сомнения, гениального художника.
             - Как никогда близок я сегодня к искусству, – с неизменной жизнерадостностью размышлял Шамад – уж не этот ли тип так небрежно расписал мои брюки? С него станется.
Бородач задрал ногу, согнув её в остром колене, угрожавшем порвать предельно натянутую ткань узких джинсов, стоя на оставшейся ноге, скрючившись и обхватив пятку, словно измождённая голодом цапля. Приближающегося Шамада весьма позабавил его дурацкий вид.
             - Вы что лягушку поймали? – мягко улыбнулся он.
             - Какую лягушку? Где? – не понял тощий.
             -  Rana temporaria. Травяную, зовут Симеон. Тоже мните своё болото ойкуменой? – Шамад хихикнул. – Вы можете и дальше держать себя за самую любимую из своих пяток, меня это абсолютно не смущает.
             - Я не понимаю, вы что, так шутите, полемарх? – тощий напрягся, не желая поддерживать ироничный тон осклабившегося знакомца. – Наступил на гвоздь или ещё на что-то такое, острое – болит теперь... А вам никогда не бывает больно?
             - Да, не обращайте внимания, это я от расстройства, Саргатанас. – Он подумал – странно, что у помощника Эш-Тарота, главного казначея, такие старые ботинки с тоненькой изношенной подошвой. Жмот, не иначе, хоть и дворянин. А наступил он на собственную жадность. Она порой больно ранит ее обладателей, в самые неожиданные места. – Вы принесли? – Шамад вопросительно посмотрел на портфель.
             - Да, конечно. Господин герцог велел передать, чтобы вы использовали полученные средства максимально эффективно, хоть официальной отчётности и не будет, но, всё же основные каналы проверить можно.
             - Как всегда, как всегда, в фокусе пристального доверия… Ещё что-нибудь? – Шамад вздохнул и повёл от неудовольствия массивными плечами – он не любил отчётностей всякого рода, даже несостоявшихся.
             - Особое внимание вам необходимо уделить усилению активности эолов. – Саргатанас поёжился. – А, конкретно, планам архистратега Михаэля, он тревожит господина герцога - уж чересчур непоседлив последнее время. И, непосредственно – сфироту Рафаэлю – он, ведет активную борьбу с нашими информаторами, а также покровительствует юному Семалиону, к которому тоже нужно присмотреться – на предмет использования в наших интересах, при возможности, установить контакт или, при подходящем стечении обстоятельств, провести обращение. Герцог считает, что эолы явно что-то узнали, нужно понять: так ли это и если – да, то насколько много и что именно им известно?
             - Каков должен быть исход в отношении Семалиона, если обращение не состоится? – Взгляд Шамада остановился и, казалось, заледенел.
             - Удаление. – Саргатанас заоглядывался, начал сучить тонкой ножкой, которую заблаговременно отпустил на свободу. Ему явно была в тягость эта встреча – канцелярская крыса – не ему участвовать в операциях, даже таких примитивных, как передача средств и инструкций. Неужели у герцога не нашлось существа менее боязливого? Да-а.., герцог непредсказуем по-прежнему. Незатейливо вплетённая фраза об эффективности расходования средств и возможной проверке, ощутимо кольнула самолюбие. Шамад привык чувствовать себя любимчиком герцога, как бы приторно это не звучало, и рассчитывал на особое его отношение, как к своей персоне, так и к порученным ему делам. Он был разочарован.
            - Понятно. Всегда одно и то же. Как обычно, вся рискованная грязная работа достаётся нам. Давайте. – Скомандовал Шамад, раскрыв прямо под носом у опешившего помощника главного казначея свою мощную ладонь.
           - Что, вот так, открыто? – Голова тощего нырнула в едва намеченные плечи. Он ещё раз боязливо оглянулся, ничего не изменилось - чайки кричали резкими голосами, старики на лавочках всё также отважно сражались в го, а бронзовый Сталин многозначительно "прозревал южное небо" с высоты своего двадцатишестиметрового роста, указывая на что-то, ещё невидимое обычным людям, мундштуком своей трубки.
           - А чего нам бояться? Давайте. Смелость, я мыслю, не в чести у подручных герцога – у вас все там такие? – Шамад несколько высокомерно заулыбался.
           - Смелость и безрассудность – суть вещи разные, полемарх, причём последнее не лучшее из качеств. Кстати, вы разве не такой же слуга господина герцога, как и все мы? – Саргатанас позволил себе криво ухмыльнуться. – Вот держите. – И передал пластиковый пакет без опознавательных знаков здоровяку Шамаду. -  Соблюдайте осторожность, хотя вам, кажется, об этом говорить бессмысленно. – Сарказм всё более явно звучал в его голосе.
          – Симпатичная расцветочка. Сами выбирали? – Он показал узловатым пальцем на брюки. -  Ох уж, эти ультрамодные веяния, сорвут вскоре с меня одежды застарелого консерватора. – Тощий откровенно издевался. Варварская аура этого грубого самодовольного выскочки и невежи Шамада претила его мелкодворянскому складу, раздражала до подергивания острого носа и верхней губы в презрительном, еле скрываемом оскале.
          - Ба, да вам всё же не чужда ирония, господин помощник казначея, я всегда в вас это подозревал. Расскажите немедля этот анекдот, вашему шефу Эш-Тароту, он будет потрясён вашей безрассудной смелостью – так пошутить. А над кем? Над самим непреклонным полемархом. Да вы на целую неделю прослывете главным насмешником двора. Кто же будет следующей мишенью для острого изобличающе-едкого слога нашего маленького счетовода-миннезингера? Вот в чём интрига, уж не Великий ли герцог с его отсутствием чувства юмора и огромным запасом легкозаменяемых слуг? Но, увидит ли он Хозяина? На пути одинокого странника так много препятствий, каждый куст таит в себе неожиданное. Вернётся ли домой наш отважный шутник-казначей? Судьба зарвавшихся мелких чинуш так непредсказуема, ... порой. – Осуждающе покачав головой и поцокав языком, Шамад, с непроницаемым бледным лицом придвинулся вплотную и навис над Саргатанасом во весь свой исполинский рост. Тощий сморщился, выдавив подобие улыбки и сделав два шага спиной назад, развернулся и позорно ретировался, сверкая стертыми подошвами дешёвых ботинок. Все при дворе герцога знали, каков полемарх Шамад взбешённый, особенно, если была задета его честь.
         - Mene, mene, tekel upharsin. – Осклабился огромный Шамад глядя вслед улепётывавшему помощнику казначея. То-то же! Значит, ещё не стихли слухи о крутом нраве пламенного полемарха. Иногда неплохо воспользоваться репутацией, какой бы угнетающей она не была. Даже чтобы потешить самолюбие. Он посмотрел на часы - семьдесят две минуты одиннадцатого и понял, что если поторопится, то успевает прийти к месту следующей встречи - он любил ходить осенью по этой набережной, особенно в это время, когда людей было мало и можно было полностью сосредоточиться на своих мыслях.
         Да, молодость прошла, вздохнул Шамад, немного грустно хмыкнув и коротко мотнув головой, как бы отбрасывая ненужные сомнения, энергичной лёгкой походкой военного направился претворять в жизнь очередные пожелания начальства.

                2.
         Герцог Эшма-Дэв, облачённый, в чёрное с золотом, возвышался на огромном кресле во главе стола. Лик его был мрачен. Невесёлые думы сделали его черты ещё более резкими. Орлиный нос выступал гранитной глыбой разделявшей два ярко-синих озера глаз. В обыкновенное время, они обладали мощным магнетизмом, поглощая, как будто всасывая в себя всё вокруг, но не сегодня. Ныне взгляд герцога был устремлён в себя, и он взирал на окружающее несколько безжизненно, прохладно.
             - Господин герцог не балует сегодня гостей своим вниманием – сидевшая по его правую руку дама странно притягательной и в то же время отталкивающей наружности склонилась к уху Эшма-Дэва.
            - Действительно, нам есть над чем размыслить, Наамах. Сложилась весьма тревожащая нас ситуация, требующая анализа и немедленного вмешательства. – Он говорил вполголоса, исключительно для своей собеседницы, называя себя на «вы», на манер коронованных особ. Все гости при¬тихли, внимая тихому шелесту разговора, пытаясь разобрать хотя бы что-то из него.
            - Почему здесь никто не танцует? – уже громогласно обратился он к залу, заметив всеобщее внимание. – До судного дня ещё далеко. Музыку и погромче. – Герцог развернулся к своей соседке и встал. – Вы окажете мне честь, госпожа Наамах.
            Пары медленно перемещались под музыку, двигаясь мягко и грациозно, иногда ненадолго замирая в необычных позах, словно совершая древний магический обряд, искусный ритуал с пугающей концовкой. Этот зазеркальный танец плыл в мириадах отражений – странный, причудливый, сверхъестественный, непостижимый. Хаос, вечный и беспокойно-необъятный, неподдающийся познанию, древний и могучий их прародитель являл себя в этом танце. Это было признанием его первоосновы, почитанием его сущности, поклонением его Абсолюту.
            - В чём ваша печаль, господин? – Наамах, как всегда, оказывала на окружающих магическое действие. Её притягательность опиралась на самое сокровенное, стыдливо прикрытое ото всех, придавленное миллионами условностей – на потаённые желания, о которых не каждый знал, предполагал их наличие в себе, но уж, безусловно, они присутствовали у всех, без исключений. Наамах не прикрывала ничего, и страстная сила, бушевавшая в ней, перемежалась с непостижимым хладнокровием, являя собой магнит с противоположными полюсами, сбивая собеседников с толка, заставляя их внутренний компас инстинктов сходить с ума. Конечно, самое разительное действие оказывало её общество на мужчин, влияя на них явно патологически. Попавших в сети этого магнетизма, она оставляла при себе навсегда, опутывая паутиной сомнений, надежд и вожделения, расправляясь со своей добычей, порой, долгие годы.
            - Тревожные новости из океанической реальности. Властелин вменяет нам, что наши усилия недостаточны, наши слуги нерадивы, а события возвещают приближение к критической черте, и мы подходим к ней не во всеоружии. – Герцог нахмурился больше прежнего. – Мы столько сил вложили в этот мир, подготовили наступление по всем фронтам. Мы были на грани победы. Только лишь набор случайностей замедлил наше продвижение. А теперь нам говорят, что мы можем окончательно упустить свой шанс. Принц Малах ха-Мавет недоволен нами. И думает прислать нам своих легатов-даймонов, этих  преданных ему паршивых псов-миньонов, сующих всюду свои наглые любопытные носы – Сиире, Данталиона и Андромалиуса.
            - Наверное, что-нибудь ещё можно сделать, как-нибудь это поправить? – Наамах соблазнительно улыбнулась.
            - Но, что сделать? Нужно придумать нечто неординарное, то, что они не смогут просчитать. Что-то такое, что даст нам неоспоримое преимущество, то, что спутает им все планы, собьёт  с толку. – Холодные черты герцога исказила гримаса недовольства.
           - Быть может, стоит привлечь  кого-нибудь к нашей миссии. Кого-то, на самом деле достойного, мощного, проверенного в деле соратника, того, кто не отступит ни при каких изменениях соотношений сил и будет драться до конца за вас, мой повелитель. О нём не должны знать основные силы, никто не должен знать. Он будет нашим inopinatum factor. – Наамах снова улыбнулась ещё более откровенно.
           - Кого ты предлагаешь? – Эшма-Дэв знал, что она уже всё продумала, подготовила кандидатуру, и, более того, уже пригласила для знакомства. Но он доверял ей, насколько это было возможно для такого как он. Она не раз помогала ему в прошлом и будущем, в иных мирах и межмирье. Особенно, в критических ситуациях.  Наамах, несмотря на свою глубоко извращённую сущность, была предана ему. Если падёт он, исчезнет и она – мать даймонов ночи всегда это знала, неизменно поддерживая его.
           - Вы знали его когда-то, это воин, превосходно зарекомендовавший себя в серьёзных делах, действительно верный слуга, в отличие от всяких новоявленных, только называющих себя такими, пока сила на вашей стороне, настоящий боец – Аластор. – Наамах зная, что Эшма-Дэв недолюбливал его за неизощренность действий и пристрастию к жестким силовым решениям, сразу продолжила, не дав ответить герцогу. – Он изменился, прошло много времени. И если ваши слуги сообщают вам о скором переходе к критической черте, значит времени мало и нам необходима решительность и скорость в претворении наших планов. Пусть прежде он иногда и перегибал палку, но сейчас не до церемоний, мы должны победить любой ценой. Жесткость, при лимите времени, оправдана эффективностью. Пусть сформирует группу, дадим ему легион, скрытно разместим в точке критического влияния и будем ждать. И это станет нашим неожиданным и решительным преимуществом в борьбе, в нужный момент. – Наамах перевела дыхание. Она уже знала, что убедила его.
          - Ты, конечно, уже пригласила его? – Герцог, казалось, не очень хотел услышать положительный ответ, несмотря на уверенность в нём.
          - Да, господин. Он ждёт в библиотеке. – Наамах несколько церемонно и изящно поклонилась.
          - Хорошо, пусть будет так, но присматривать за ним будет Аллоцер. – Эшма-Дэв наслаждался произведённым эффектом.
          - Тайный мститель? Этот палач? – Наамах захлебнулась от неожиданности и возмущения. – Он всегда действует один. Он не умеет работать в команде.
          - А мы и не утверждали, что он будет помогать Аластору. Он будет только контролировать его. Любое отступление от намеченных планов, любое сомнение в его намерениях, будет мгновенно пресечено. – Герцог холодно улыбнулся.
          - Я даже знаю как. – Она была недовольна, но сумела взять себя в руки. – Ваше решение – нерушимо для меня, мой господин.
         Наамах вновь поклонилась герцогу и, соблазнительно покачиваясь, направилась к выходу из зала, сияя крупными украшениями в высокой причёске.
         Эшма-Дэв, постояв недолго в задумчивости, широкой походкой последовал за ней. Ему не нравился выбор Наамах, но он доверял ей, привычно доверял. Её интуиция, порой, была  намного лучше всяких выверенных расчётов, что уже неоднократно бывало доказано на деле. Что ж, будем надеяться, что предпринятых нами действий будет достаточно для нужного нам исхода. Первый шаг был сделан – одинокая рисинка уже красовалась на черной клетке, как первая снежинка начинающейся лавины, и была полна гордости от осознания начала действа, конец которого мог быть определён лишь степенями вероятностей …

                3.
         На площади толклась шумная разношерстная публика. Продавали, покупали всякую-всячину, писали портреты, сосредоточенно жевали, что-то втолковывали друг другу люди разных цветов кожи, национальности, убеждений, религии, пола и возраста. Пряная смесь языков немного раздражала ухо. Изобилие чужаков - удел всех столиц. Горланили песни под гитару заросшие неопрятные потертые дядьки, собирая на вечернюю выпивку. Скучали и плавились на солнце откормленные блюстители правопорядка. Семалион медленно, словно нехотя прокладывал себе путь сквозь толпу, развернувшись боком и наклонившись правым плечом вперёд. Он часто ходил через эту площадь и многообразие публики его уже давно не удивляло. Нужно было поторапливаться, его ждал сфирот Рафаэль – Белый учитель, как называли его в Школе, казавшийся Семалиону эталоном ума, чистоты и беспредельной мудрости.
         Разливался сладкоголосым соловьём, одетый в невразумительную коротковатую хламиду, тощеногий проповедник, с фанатичным торжеством взиравший на свою случайную паству. Имея певучий голос, он, в особо важных местах проповеди, взвывал по-звериному, замирая на самой высокой ноте, дрожащей перетянутой струной, а затем переходил на еле слышный шёпот, видимо, желая произвести на внимавших максимальный эффект внезапным акустическим кульбитом. И, признаться, ему это вполне удавалось. Обступившие его люди, с одинаковыми сосредоточенными просветлёнными лицами и остановившимися стеклянными взорами, уносились в иные измерения мечты, в эйфории но-вого знания, открытия истинного предназначения. Они верили ему. Лишь редкие вошедшие на край зоны его аудиогипноза отходили в сторону, недоуменно встряхивая-качая головами, и спешили поскорее слиться с отхлынувшей частью толпы, словно ища в ней защиту от всепроникающего манящего голоса. Семалион, заметив и заинтересовавшись, остановился и постарался вслушаться в новооткровения, чувствуя себя при этом абсолютно защищенным – в Школе их учили блокировать любое принудительное воздействие на сознание. Ему хотелось понять механизм гипноза, который использовал этот старый прохвост. Поймав на себе насмешливый взгляд Семалиона, проповедник ничуть не смутился, продолжая напевно изрекать:
           - …и придёт царствие его и будет он един во множестве лиц, карая неверующих и усомнившихся, вознаградит он тех, кто приближал его время, веруя истинно и неся веру во тьму, как священный огонь, разгоняю-щий, обезоруживающий мрак, превращая в пепел все его происки… - Семалион оглянулся, найдя глазами полицейских, но те стояли, как ни в чём не бывало, смотря в сторону горбоносого темнолицего художника, делающего молниеносные портреты-шаржи на потеху публике, словно никакого проповедника не существовало.
          - … и говорит он с вами через меня, неся слово своё лишь через тех, кто всё отдал за веру и искушениями испытуем был. Скоро, уже скоро наступит День Великого Суда, и вскричат неверующие, прозрев, но участи уже ничто им не изменит. Падут ниц грешники, падут злата алкающие, падут продажные нечестивцы. Будут вознаграждены страстотерпцы, оправданы те, кого зовут странными, последние прибежища таланта, на этой блеклой жалкой, в своей одинаковости, развращенной земле. – Семалиону теперь казалось, что проповедник говорит только с ним, его изборожденное морщинами лишений и изжитых страстей лицо надвинулось, глаза вспыхнули холодным серебристым сиянием, голос приобрел металлические безапелляционные нотки. – Все заговоры раскроются, все организации и отдельные личности, в них состоящие, будут уличены и уничтожены, казнь будет жестокой и публичной, но не в угрозу другим, а по деяниям их и заслугам…
         Семалион  краем сознания не охваченным дурманом, осознал вдруг, что стиль проповеди резко изменился – с обычных апокалиптических увещеваний на персональную подготовку к установке-внушению. Он попытался вывернуться из гипнотических тисков. Его, конечно, учили и этому, прозорливо предполагая возможность того, что учеников могут застать врасплох, но всё же он не думал, что это когда-нибудь всерьёз пригодится. Семалион пытался изо всех сил, закрывал сознание, пробовал усыпить бдительность противника, изворачивался, применяя все известные уловки, но псевдопроповедник был профессионалом. Он держал свою добычу как удав, все плотнее сжимая ментальные тиски, круша защиту жертвы, так легко и глупо давшую себя поймать.
        Семалион решился на последнее в его небогатом ученическом арсенале средство – избежать внушения уходом в бесчувственность – он собирался окунуться в спасительный обморок. Но тут что-то произошло, нечто неожиданное – сила, державшая его ещё секунду назад и являющая собой вершину самодовольства всевластием, рассыпалась, и остатки её, словно щупальца пораженного осьминога, потянулись к своему хозяину. Семалион, немного отдышавшись, увидел, что проповедник весь как-то сник, и, словно, в изнеможении опустился на одно колено, держась за бок, из которого торчала деревянная рукоятка глубоко вогнанного ножа или шила. Но кто это сделал? Разбираться было поздно – люди приходили в себя, стряхивая туман транса, и начиналось волнение, граничащее с паникой.
Необходимо было незаметно исчезнуть из эпицентра событий. Этому его научили, видимо, лучше, чем сдерживанию ментальных атак – порой умение затеряться в толпе, слиться с ней, замаскироваться, и быстрота, с которой ученик ретировался с места происшествия, значили больше, нежели порученная ему акция – во избежание провокаций и обвинений в адрес Братства. Да, Братство часто участвовало в различных тайных мероприятиях – и многие из них были за гранью закона, мирского закона, конечно, но никто и никогда не смог доказать его причастность хоть к одному из них. Оно дорожило своей репутацией в миру, так как помимо политической силы, являло собой и философское теологическое течение, и образовательное учреждение, и нравственный ориентир для многих людей.
           Спокойно, ничуть не проявляя нервозности, уходя малолюдными улицами, Семалион напряженно думал. Кто и зачем пытался подчинить и использовать его? Хотя, конечно, почерк автора узнаваем. Им столько твердили про него и методы его действий. Да и кто ещё решился бы на такое? Атаковать ученика Школы в непосредственной близости от главного монастыря Братства! Не иначе, как сам полемарх Шамад снизошел до включения его в свои мерзкие планы. Он хотел подобраться к сфироту Рафаэлю. Это очевидно, но почему через него? Он ведь не вхож ближний круг, не родственник, да и вообще, если честно, не придает Противостоянию какого-то особого значения, считая его чем-то полумифическим, былиной, старыми дрязгами.

                4.
          В огромном зале освещение было приглушено, и полумрак подсвечивался сиянием, исходившим от стен, вытесанных из нефрита. Сиянием, меняющим интенсивность и цветовую гамму в хаотическом порядке уступая одному влиянию, но в переменах всё-таки прослеживалась некая гармония высшего порядка, уступая влиянию другому. Колонны зала были выполнены в виде поющих хрустальных дев, запрокинувших головы с множеством щупалец навстречу звёздам, а фон им создавал причудливый рисунок кипарисовых ветвей замысловато переплетшихся с их телами, проникающих в них, порой заменяющих им конечности. Потолок, которого почти не было видно, парил где-то очень высоко, но если вглядеться, то можно было увидеть фрески ликов древних богов вымощенных рубинами, богов давно ушедших в небытие – памятников человеческой беспомощности.
На возвышении, начинавшемся циклопическими ступенями из цельных изумрудов, стоял монолитный агатовый алтарь с горящими свечами – тысячами свеч в золотых канделябрах и огромным парящем над ним глазом, в котором отражалась причудливая игра  огня. Там же, но незначительно ниже располагались два трона – друг напротив друга. Один – обитый серебром с чёрной инкрустацией в виде семи перекрещенных стрел из молний, поручнями из бриллиантов, смотревший на своего соперника с высокомерием и твердостью. Второй – обитый золотом с рисунком из рубинов – змея над цветком лотоса – с подлокотниками из сапфира, отвечал первому спокойной уверенностью и решимостью. Несгибаемый вид обоих отражал характеры их владельцев.
        Двое занимали их, беседуя весьма непринуждённо. Сидящий на серебряном троне очень молодой человек, почти подросток, одетый, казалось, в непроглядную тьму, имел ослепительно красивые черты лица, которые могли бы принадлежать как юноше, так и девушке, с которых не сходила легкая сардоническая усмешка. Его глаза цвета ночи, казалось, прожигали насквозь своего собеседника – древнего старца с густыми седыми волосами, схваченными золотым обручем и ясными, по-детски наивными светлыми глазами.
Голос старика был низким и глухим, контрастируя с голосом собеседника – звонким, мелодичным и высоким. Второй говорил напевно и велеречиво, а старец просто и весомо. Здесь вели они свои нескончаемые споры, многозначительные обсуждения, все судьбы всех миров были в их власти – непримиримые соперники, пытались добиться превосходства в вечной игре.  Здесь разыгрывали «испанскую пытку» фатума, преподнося друг другу неожиданные сюрпризы игры ума.
          - Ты опять затеваешь что-то? – Старец улыбнулся в бороду.
          - С чего ты решил? Зачем мне затевать что-то, если и так очевидно, что я выиграю? Ты стареешь, теряешь хватку, хоть ты и вечен. – Молодой был необычайно воодушевлен и его стародавний партнер, должен был бы встревожиться, но он казался самим воплощением спокойствия и уверенности.
          - Посмотрим. О чем-то подобном мы говорили и в прошлый раз. Помнишь, чем закончилось? – Старец мрачновато усмехнулся.
          - Нет. В прошлый раз тебе повезло, ты просто усыпил мою бдительность. Но каждый трюк удаётся только один раз. Теперь я не обманываюсь твоей притворной немощью. Ты талантливый игрок, но всё же, твоё время почти прошло. Твоя власть на излёте. Мир изменился, изменился до неузнаваемости. И ты знаешь это. И изменил его я, несмотря на твоё постоянное сопротивление. Люди, существа суть порочные, они всегда помогали мне, проделывая за меня, порой, большую часть работы. Они сами стремятся к пропасти, пусть и несколько нерешительно, их нужно только чуть подталкивать, манить вперёд, дать им надежду, показать перспективы, внушить амбиции. – Собеседник старца улыбался, но взгляд оставался ледяным.
          - Позволь узнать, отчего тебе кажется, что подойдя к пропасти, они непременно упадут, а не воспарят вдруг и освободятся навеки? – Старик несколько насмешливо разглядывал самоуверенного соперника.
          - Они не умеют летать, им не дано, грехи утянут их вниз и разобьют их мечты и надежды вдребезги о скалы реалий. – Юноша вдохновенно поднял голову, его глаза горели страстным огнём всеобъемлющей убеждённости, огнём несокрушимой веры в самого себя и истинность цели и дела, своего предназначения.
         - Как столкнули в своё время тебя? – Старец прикрыл глаза, плотно сжав веки, и пристроил свою скулу на сжатый кулак, упершись в сапфировый подлокотник. – Ты поэтичен сегодня. Точно задумал какую-то гадость. Что ж, время покажет. Подождём…

                5.
         Могучий Шамад комфортно развалился в огромном кожаном кресле, и с обманчивой рассеянностью, прикрыв глаза, слушал собеседницу, сидевшую на краешке такого же кресла напротив, на фоне которого казавшуюся ещё более миниатюрной и беззащитной. Она говорила мягким грудным голосом, иногда непроизвольно откидывая назад непослушную прядь тяжелых, смоляных с золотым отливом, волос.
        - Всё же, полемарх, вы ведёте себя несколько безрассудно, что было бы вполне объяснимо для военного, склонного к благородному риску и бравированию перед лицом врага, но не приемлемо для искушенного политика, каким вы, без сомнения, стали за последние века. Но всё ли вы учли, обо всём ли подумали, все ли варианты предусмотрели? – Она вполне искренне улыбнулась, и в её глазах отразилось восхищение и настороженность одновременно. Вопрос женщины иногда говорит больше, чем её ответ. Шамад не торопился, рассуждая.
        - М-да, d;j; vu... Мы давно знакомы, госпожа Наамах, хотя и прошло много времени с нашей последней встречи. Но я помню, что вы всегда имеете некий свой, обыкновенно тщательно скрываемый, интерес. Я – военный, как вы уже отметили, и хотел бы понять – зачем вам всё это? Без намёков, иносказаний и прочих дипломатических ухищрений и экивоков. Сам себя я политиком не считаю – просто старый вояка, претворяющий в жизнь чужие прихоти. Просто часть королевской рати, может статься даже, её конница. Поэтому, не обладая изощренным умом, не в пример вам, и в силу отсутствия таланта к интриге, я весьма ценю искренность и открытость в такого рода делах. И именно по этим критериям сужу о перспективе взаимодействия с теми, кто его ищет. – Шамад не менял позы, всё так же притворно лениво, являя собой пресловутого кота без улыбки, разглядывал её из-под густых опущенных ресниц, а его голос немного вибрировал на низких нотах с легкой хрипотцой утомления.
        - Вы стали искуснее в переговорах за прошедшие годы, полемарх. Они не прошли для вас зря. Мы и вправду, давно не виделись. – Казалось, собеседницу посетила лёгкая неуверенность, которую она тут же поборола. – Всё, что вы сказали, действительно, в некотором смысле, имеет основания. Но каждый интерпретирует информацию, используя излюбленные личностные фильтры. В итоге же, любой, кто чего-то добивается, имеет свой интерес, и это не значит, что мы не можем объединиться в достижении одних и тех же целей, каждый получив желаемое, в результате их достижения. – Наамах, сузив глаза, пристально взглянула на него, но не найдя зрительного контакта, поджала губы и перевела взгляд на «Леду и лебедя» Микеланджело, украшавшую стену за креслом полемарха. Может его больше привлекали блондинки? Но Наамах хотелось, чтобы он смотрел на неё. Мужчины всегда желали смотреть на неё, ловили каждое движение, каждый взгляд, вожделение заставляло их забывать обо всём. Но он был не таков. Это злило, это сбивало с толка, и это … нравилось ей.
          – Не думаю, что бы это меня действительно заинтересовало. Я несколько устал в последнее время, и у меня, кроме того, есть поручение герцога, которое я просто постараюсь выполнить наилучшим образом, что, я  надеюсь, сослужит мне хорошую службу в будущем. Тавтология, конечно, но какая многообещающая. – Улыбнулся он внезапно, по-детски обезоруживающе. – У меня есть превосходный домик на острове Кловахарун, знаете ли. Вожделенный отдых. Покой. Лучшее место для написания мемуаров, приправленных долей фантазии и каплями холодного соленого ветра.  Но, как я понимаю, подобная альтернатива вас совершенно не устраивает? – Немного помолчав, Шамад, наконец, одарил её тяжелым лукавым взглядом из-под нахмуренных бровей.
          - Неужели и вас посетила меланхолия Озимандии? Собираетесь писать мемуары? Мне вы всегда казались воплощением решимости и отваги, практически синонимом действия, ваши подвиги обрастали легендами при дворе, но я была склонна считать их лишь блеклой калькой реальных событий. – Наамах, ожидавшая совсем другого взгляда, тем не менее, сумела его парировать, откинувшись на спинку кресла и посмотрела на Шамада свысока.
          - Что означает сия идиома, госпожа Наамах? Такой вид меланхолии мне не знаком. – Шамад перестал хмуриться, но выражение его лица всё же нельзя было назвать располагающим.
          - То есть классики кинематографа у вас не в почёте? – Она явно иронизировала.
          - И современники тоже. – Отрезал непреклонный полемарх. Но Наамах показалось, что где-то в глубине его темных глаз на мгновение сверкнуло подобие улыбки, но тотчас же исчезло.
          - Excusez-moi, я не знала, что в этом варианте реальности под именем Вуди известен только дятел. – Наамах позволила себе легкий смешок. – В общем, я имела ввиду некое ощущение напрасности свершений. Отказ от дальнейшей борьбы, из-за твердого убеждения в её бесцельности и бесполезности. Что-то, связанное с отсутствием выраженного вектора и замиранием скалярного потенциала в вечной возможности, вопреки активному воплощению и становящегося, в сути своей, противоположностью, в силу нормализации воздействия. В целом, это проявляется в нежелании некоей силы принимать участие в надвигающихся событиях и становиться их определяющим фактором, влияющим на их исход столь значительно, что у неё появятся реальные, подкрепленные моральными, и не только, обязательствами полномочия, требовать для себя особых условий их дальнейшего пребывания в мироздании. Хотя солипсизм соблазняет нас всех, но всё же…
          - То есть, ложки, по-вашему, может быть всё-таки нет? Как витиевато и дипломатично вы изволите выражать свою позицию. Намеренно подначиваете меня, подвигаете на отрицание ваших предположений, и, лучше всего, действиями? Ну, это же старо, как мир. Ваши предложения столь расплывчаты и эфемерны, что, поддайся я им, не получив никаких гарантий, я ввязался бы в игру столь превышающую мои возможности и амбициозные помыслы, что от рассмотрения их в непосредственной близости у меня кружится голова.  Вы всё время пытаетесь соотнести меня к определённой категории – это невозможно, я сам по себе категория. – Шамад уже открыто, не пряча взгляд, рассматривал её, не пытаясь больше изображать рассеянность.
          - Да вы и на самом деле, изрядно поднаторели в политике, полемарх. – Наамах решила прибегнуть к иной тактике. – Ну что же, я ошиблась в вас, считая, что вы остались тем же прямолинейным бравым воякой, эдаким конкистадором перекрёстков реальностей, безгранично уверенным в себе, как и много лет назад. С лозунгом «Что не понимаю – то сокрушу!». Эдакий разрубатель узлов. –  Она очаровательно наморщила нос и тряхнула волосами, чтобы через секунду вновь стать серьёзной. – Тогда позвольте перейти к серьёзному разговору.
          - Мыслю, что я всё же, так и остался наивным воякой в ваших глазах, госпожа Наамах. – Шамад по-прежнему не собирался доверять ей и считал её откровенность очередным восходящим витком лжи. Он легко улыбнулся. – Женщина, признающая свои ошибки, поистине уникальна. Ну, а если она произносит это вслух… Свидетели подобного феномена редко остаются невредимы.
          - Те, кто не признаёт своих ошибок – либо гении, либо идиоты, а считать себя гением – полный идиотизм. – Наамах улыбнулась в ответ, на этот раз холодно, великосветски.
          - Да уж, гении чрезвычайно сложная субстанция. Гений соткан из противоречий и это прекрасно…Точнее, было бы прекрасно, если б не было столь непостижимо жутко. А вы не считаете герцога гением? Что, если он давно всё понял, и вы лишь подходящий инструмент в его руках? – Голос Шамада неожиданно громыхнул металлом в этих стенах, обшитых дубом, он больше не был намерен играть с ней, в ожидании её ошибок. – Я повторяю свой вопрос – зачем вам ЭТО!?

                6.
          Закатные всполохи в объятьях белесых облаков, остановивших свой неторопливый ход и застывших, словно приготовившихся к фотографии, услышав просьбу-команду невзрачного фотографа, ненадолго вынырнувшего из-под серебристой занавеси, и ждавших, когда он совершит колдовские пассы крышкой перед объективом и, с улыбкой, но тихо и торжественно, как бы скрывая ото всех некую, только одному ему известную тайну, вымолвит слова благодарности участникам съемки.
Ветру надоело бездействие. Он сдерживался изо всех сил, но ему наскучило, и он крутил вальс, все быстрее и облака еле поспевали за ним. Солнце, казалось, сдувало с небосклона, ветер разошелся уже всерьез, перейдя в ритм огненного фламенко. И вдруг все погасло.  Ветер, не ожидая такого происшествия, оглянулся, дунул небольшим смерчем вокруг, увидел, что натворил в зажигательном экстазе танца и понял, что стало темно и уныло. Жаль, он так любил солнце, его ласковое тепло и веселые искры, разбрызгивающиеся по всему вокруг. Ему стало дрянно и промозгло, и он бросил играть. Пора было спать – до утра. И он улёгся.
          Трамвай шелестел по новеньким рельсам, хотя сам был уже стар и изрядно потрепан, о чём красноречиво свидетельствовали его давно некрашеные бока. Он многое видел на своем непростом веку, насыщенном событиями, обтекавшими его, вихрящимися позади турбулентными спиралями, блекнувших до размытых образов в сепии, безнадежно остающимися в прошлом. Видел он и плохо одетых голодных людей, и пьяные шумные компании, видел детей, убегающих от кондуктора, видел ссоры и поцелуи, тихонько баюкал сонных тружеников и подпевал развеселым припозднившимся гулякам. Он был переполнен мыслями, сомнениями, воспоминаниями. Он подводил итоги.
          Но этим необычным вечером в нём, наполняя его чрево глубоким вкрадчивым голосом, нараспев читали стихи. Он, подчиняясь чарам ритма, и в соответствии с размером, поворачивал, то уменьшая, то увеличивая скорость, почти останавливаясь в конце строф. Замирая, ждал продолжения и, наконец, услышав его, вскидывался, будто полусонный взнузданный понукаемый жеребец, неожиданно дергал, проходя по дуге, заставляя стоящих в салоне нехорошим словом поминать Кориолиса.
          Миловидная короткостриженая девушка начала читать следующий стих, сначала опустив голову и тихо бубня себе под нос, но стих разворачивался, словно змеи заклинателя, и она, медленно поднимая голову, распахнув огромные глаза, уже ввинчивала тяжелые строки в узкое вытянутое пространство потрепанного салона, закручивая и швыряя их во всех окружающих, без разбора, своим могучим низким злым голосом, припечатывая их к местам, заставляя их щуриться и пригибаться, втягивая голову в плечи. Внезапно, голос изменился, и проникновенные ноты перетекали в шаманские завывания, животные камлания, царапавшие душу изнутри, опрокидывая на людей океаны тоски. И… всё неожиданно оборвалось, последняя фраза стегнула хлыстом по чувствам и замерла ледяным изваянием в спертом воздухе, отражаясь от внутренней обшивки металлического старца. За окнами было темно, и рядом проплывали какие-то неясные тени – духи, не нашедшие ночного пристанища.
         Слезы, выступившие на глазах, можно было теперь прикрыть рукой, застеснявшись только что пережитой общности совершившегося таинства, люди оглядывались друг на друга, как, наверное, их далекие предки, приходя в себя после гипнотического ритуала племени и косясь на имевшего над ними необъяснимую власть шамана – короткостриженую глазастую девицу. Что за сила была в ней, в общем-то, невзрачной, тщедушной, небрежно одетой, да и совсем не по возрасту чувствующей? Магия, волшебство… они не знали названия того, что проникало глубоко в их души, в самую суть их людского существования, в саму жизнь. Неужели слова могут оказывать такое мощное воздействие? Интеллектуальный и чувственный экстаз. До мурашек, до слёз, до сжимающей боли…  Неужели можно перевернуть все представления в одну минуту, всё, что человек знал, о чем думал, мечтал? Всё, в чем был так беспредельно уверен  ещё за мгновения до этого? Или это всё морок, фата-моргана, и к ночи растворится, исчезнет, вместе с сонным прохладным ветерком? Или осядет навсегда и будет постоянно подниматься из глубины души, воздвигая асимметриады памятников пережитому?..
          Семалион почувствовал непреодолимую тягу к этой девушке и в то время как другие пассажиры пытались отодвинуться в противоположную сторону салона, он напротив устремился к ней, не в силах сопротивляться мистическому магнетизму, исходящему из глубин её огромных бездонных глаз. Подсев рядом, он не знал, как завязать разговор, но она решила проблему за него, произнеся уже вполне обычным голосом, с едва заметным придыханием:
        - Ты думаешь, что пришел по собственной воле? – В её вопросе не было насмешки или издевки, она действительно хотела знать.
        - Я пришел к тебе сам. – Семалион знал, что это неправда, но старался сохранить остатки достоинства, хотя и сам не до конца осознавал во имя чего?
        - Может, кофе? – Девушка медленно и внимательно разглядывала его, казалось, оценивая и что-то прикидывая про себя.
        - Да, с удовольствием. Пойдём? – И они сошли на первой же остановке, уже держась за руки.
        Огоньки, горевшие над входом в кафе, уютно перемигивались друг с другом, подсвечивая аляповатую рекламу, обещавшую лучшие пирожные и кофе в округе. Внутри было свободно. Только в конце зала устроилась за столиком пара, тихо, но яростно шептавшаяся о чем-то, несомненно, важном. Семалион со своей спутницей выбрали ближайший к ним столик и, погнав официанта сразу за четырьмя чашками древнего напитка и сладостями, дружно рассмеялись, глядя на пораженное выражение его лица, не ожидавшего такого напора от безобидной на вид молодежи.
        - Как тебя зовут? – спросил, наконец, Семалион.
        - Играт. – Коротко произнесла девушка, словно чиркнув спичкой, склонив голову набок, и слегка прикрыла свои огромные темные как ночь глаза. Семалиону казалось, что он видит в них звезды, и теряет опору реальности, все глубже падая, падая в космос.
        - Ты должна сломать меня? Ты даймон страсти? – Семалион не собирался ходить вокруг да около, он всё понимал.
        - Ты боишься? – Играт вздохнула и села неестественно прямо, распахнув глаза и ощущение падения усилилось.
        - Нет, - сказал он, осознав, что это правда, – просто хочу знать.
        - Знаешь, месяц назад я нашла около своего дома кота. Он был настолько истощен, что мне пришлось поместить его в ветеринарную клинику. Я уезжала из города на несколько дней и не знала – всё ли с ним в порядке, жив ли он? Я назвала его Эрвин. – Она слабо улыбнулась. – Кот оказался настоящим бойцом и выжил. Позже, думая об этом, я поняла, что знала его судьбу с самого момента встречи, с первого взгляда в его глаза. – Она серьёзно посмотрела на него.
        - Очень рад за твоего кота, но к чему ты это рассказала? – Семалион был несколько сбит с толка.
        - Всё предопределено, без вариантов, без вероятностей и без сомнений. Стоит только это осознать. – Играт нахмурилась и отпила обжигающий кофе. – К сожалению, - добавила она уже шепотом. – Я заглянула в твои глаза сегодня и увидела в них то же самое выражение. Ты не сломаешься. Ты примешь правильное решение в критический момент. В тебе есть великая сила, но ты ещё не осознал её в себе, не принял, не доверился ей. Я чувствую, я всегда чувствую, даймоны страсти всегда всё чувствуют. Я лучшая из них, я дочь Наамах.
        - И моя сила действует на тебя сейчас? Я неудержимо привлекаю тебя? Хотя вряд ли, я скорее алеф-самец. – Семалион немного расслабился и теперь мог мыслить свободнее, он больше не опасался её, мог позволить себе даже иронию и решил немного подразнить.
        - Твоя сила не имеет отношения к мужской привлекательности, к соблазнению, но ты примешь её в своё время и, приняв, изменишься. – Играт, не поддержав его фривольный тон, сникла, замолчала и теперь сосредоточенно думала о чём-то своем. Семалион, допив кофе, заказал им красное вино.
        - Ты пьёшь вино? – изумилась Играт.
        - «Вино – есть мира кровь, а мир – наш кровопийца. Так как же нам не пить кровь кровного врага?» Старый хитрец Хайям явно знал в этом толк, как и в обосновании пьянства и распутности – не чета мне. – Семалион мрачно рассмеялся.
        - А это не противоречит Кодексу Братства? Что сказали бы на это твои Учителя? Сфирот Рафаэль, например? Он как? Не против? – На лице Играт вновь зажглась манящая улыбка.
        - Мне всегда говорили, что я необычный эол, что я всё делаю не так как все. Рафаэль даже сомневался, стоит ли мне вступать в Братство? Я считаюсь там кем-то вроде городского сумасшедшего, фонтанирующего порой дикими идеями, задающего неудобные вопросы и причиняющего прочие, мелкие и не очень, неприятности наставникам и другим братьям. В общем, всем окружающим. И все привыкли, поэтому мне многое сходит с рук. – Семалион улыбнулся и отпил глоток терпкого вина. – Я необходимый хаотический элемент системы. Такой себе Хедрон.
        - Ты рассуждаешь почти как даймон, ты понимаешь это? – Играт снова улыбнулась, на это раз несколько коварно, и распахнула глаза ещё шире, хотя он уже не представлял, что такое возможно и звезды в них вспыхнули с новой силой. – Ты не боишься грехопадения?
        - Зачем полемарх Шамад хочет сделать меня ренегатом? Ведь это его происки, правда? Зачем я ему – ведь в Противостоянии меня трудно назвать ключевой или хотя бы значительной фигурой? Но он прикладывает такие усилия. Не понимаю – для чего? – Семалион увидел удивление в глазах Играт и невольное подтверждение своим догадкам.
        - Я не знаю – честно ответил она, - меня не посвящают в такие тонкости планов. Но зачем-то ты ему нужен – это точно. Возможно,.. да, скорее всего, из-за твоей спящей силы, о ней меня предупреждали перед этим заданием. Я слышала, что предыдущая попытка не удалась, и он был очень недоволен. А сейчас, так будет просто в бешенстве, когда узнает от меня… - Играт снова поникла, устремив взгляд сквозь Семалиона и весь окружающий мир.  – Ну, или просто узнает. Как ему же объяснить, что это было просто невозможно? Дело не во мне.
        - Может тебе спрятаться где-нибудь, пока всё не закончится? На пару столетий. – Он понимал, что Шамад не простит ей провала и мог только догадываться о её дальнейшей судьбе. Ему было жаль Играт. Она была откровенна с ним и благородна, по-своему. Но он не знал чем помочь, где укрыть её от гнева могущественного полемарха. – Неожиданная мысль вспыхнула в разуме Семалиона  быстрее обреченного атмосферой метеора. – Нужно скрыться там, где он никогда бы не стал тебя искать – в монастыре Братства, по крайней мере, первое время. – Он сам не ожидал от себя таких слов, но произнёс их не задумываясь. Играт стала ему необъяснимо дорога за этот вечер, он хотел заботиться о ней, защитить её. – Потом можно будет что-нибудь придумать, более надёжное.

                7.
          Семалион проснулся от матового света хмурого утра. Природа плакала, её слёзы стекали причудливыми струящимися узорами по запотевшему окну. Ветер играл каплями, жонглировал брызгами. Далеко за мрачными пенобетонными одноликими крепостями улыбалась радуга. Семалион лежал на спине, не желая шевелиться, чтобы не разрушить эту грустную тайну, запрокинув голову назад так, чтобы было видно всё за окном. Кровь прилила к голове, и в глазах потемнело – наступало неизбежное – нужно было жить дальше. Боль по всему телу, но ощущение влюблённости ещё больнее – ergo sum, подумалось ему. Влияние Играт было мощнейшим. Зрение затуманилось от кинжальной боли в голове, предметы исказились, принимая текучие формы. Болело всё, он упал на колени, задыхаясь, рванул рубашку, которая душила его, жгла… Всё тело трескалось изнутри в отчаянной попытке вывернуться на изнанку, чтобы ветер, врывавшийся из открытого окна, охладил горящие внутренности. Мышцы скручивало в страшной судороге, из горла пробивал себе дорогу сипящий рык. Слёзы, как капли дождя – рисовали такие же причудливые узоры на его лице.
        Тучи расходились, принимая причудливые инфернальные формы – их прогонял ветер. Семалион знал, что это только последствия внушения, но осознание не помогало. Как же он вчера устоял? Только молитва оказала действие. Стало немного легче дышать – горло саднило, но уже пропускало холодный сырой воздух.
И вдруг в ощущения вплелась новая нота – на душе стало тепло и спокойно, а в мозгу раздался мелодичный перезвон. Семалион знал – его  призывают, Рафаэль ждёт его.

        Глаза сфирота Рафаэля были закрыты. Сквозь веки просвечивало солнце, отогревая его душу от вчерашнего сумеречного холода. Наконец что-то меняется, легкое дуновение будущего было едва ощутимым, но он понимал, что это уже часть реальности. Он знал это.
        Как много лет он только ждал, планировал, действовал. Теперь, накануне тотальных перемен, которые кардинально преобразят мир, он вспоминал. Он вновь переживал чувства, которые наполняли его когда-то.
        «Шоколад с пряностями – так пахнут мои воспоминания о том, давно минувшем времени. И полновесные книги с пожелтевшими уютными страницами. В открытое окно заглядывает утренний розовощёкий ветерок и, балуясь, перелистывает их, привередничая: «ой, ну какая же скука этот Бодлер, почувствуй лучше будоражащую щекотку настоящего мира…». Так живо всё, едва закрываешь глаза и прежняя комната предстаёт как осязаемый, дышащий мыслями призрак и не нужно больше быть со всеми своими страхами, снова и снова переживать их, понимая, что всё лучшее уже позади, и лишь воспоминания остаются… Закрыть, только закрыть глаза и обрести мир, полный надежд, покоя, веры в будущее…
        Новорожденные облака, несутся по лазоревому свежему небу, их хаотичные метаморфозы заставляют изменять миропонимание, выкручивая строй мысленных композиций, переплетая их струи из эфемерных звеньев, изгибая рисунок внутреннего сущего. И теперь уже это вкус кофе с корицей. Вдалеке два облака слились в одно, и всё ощутимей миндаль с ноткой ванили, постепенно раскрываясь, внедряется в рецепторы, проникает в мозг.
        Мои пальцы ощущают шершавость тёплого пледа, и я чувствую, как весеннее солнце придает всему вокруг медовые оттенки и привкус. Дробные низкие и резкие высокие звуки уличной мелодии напоминают перестук сыплющегося фундука на фоне запредельного смеха флейты.
        Светлая грусть мелькающих солнечных зайчиков прошлого под закрытыми веками. Аромат беззаботной радости бытия и предвкушения грядущего завтрака знаний и побед… Бездна лет впереди, встречи, множество личностей проходящих, просачивающихся, иногда задерживающихся, цепляющихся за что-то внутри, но неизбежно уносимых потоками времени. Хороводы событий, энтомологически нежно нанизываемых на шпильки памяти в альбомах нейронов…
Коллекция у каждого по-своему уникальна, но редко хочется внимательно рассматривать чужую. И у всякого есть свои любимые экземпляры, к которым возвращаешься, возвращаешься и возвращаешься… вновь, пока не затираешь их до невзрачности и привычности, но лишь они, кажется, могут вдохнуть в тебя силы, когда ты выжат до предела терпения жизнью и за гранью изнеможения.
         Старые воспоминания, как улыбка одним уголком рта, как прищуренные хитрые бездны глаз соседского кота, развалившегося на подоконнике и знающего о мудрости всё. Как отдаленное гудение моторной лодки, когда лежишь на пляже, прикрывши лёгким полотенцем лицо, не решаясь долго заигрывать с солнцем и не желая никого видеть рядом с собой…Лишь тени, лишь призрачные голоса… Как белые арканы метели, вьющей свои холодные кольца, затягивающиеся вокруг тепла и света… Как жгучее одиночество, когда один на один со всем миром и вне его, достигая пределов миропонимания, не постигнув сути себя… Как солёный привкус южных волн и йодистый запах цветущих водорослей… Как ощущение тепла мягкой родной кожи… Как едва долетевшее из полутьмы сумерек тайное слово… Как шептальная скрытая ото всех молитва, проникающая до глубин мироздания на всю широту ноосферы… Как зудящая тишина межмирья… Вспышки осознания истины… Равновесие… Равновесие…»
        Он видел слишком многое за долгое-долгое время, и это переполняло его. Он жил, он помнил, он чувствовал, он ведал.   

        В чайном кабинете царил сумрак, и лицо Рафаэля лишь угадывалось в мягких очертаниях мглистой дымки благовоний, что чрезвычайно смущало юного Семалиона, предпочитающего смотреть в глаза собеседнику, улавливая, одновременно, мимику оппонента. Хотя он знал, что в разговоре со сфиротом Рафаэлем ему это вряд ли поможет, а уж считать его оппонентом было бы и вовсе безумием. Скорее он просто волновался. Нужно быть максимально откровенным – решил он, и будь что будет. И Семалион рассказал ему все, не скрывая своего страха, который испытал в ментальном поединке, и того, что если бы не тайный спаситель, он обязательно бы проиграл его, попавшись по глупости. О своих сожалениях он говорить не стал, сочтя их унизительными и никчемными. Утаил он только встречу с Играт, хотя и осознавал, что это ненадолго.
        - Ну, хорошо, юноша, я рад, что ты откровенен со мной, и что поделился сведениями и сомнениями, даже рискуя показаться нерадивым и несколько наивным. Будь уверен, ты правильно поступил. Поступай так и впредь. – Рафаэль помолчал немного, с легким постукиванием перебирая четки. – Теперь же  необходимо выяснить две вещи: кто помог тебе, и что, собственно, хотели тебе внушить? А, для выяснения ответов на эти вопросы, я вижу только один выход – ввести тебя в транс и попытаться их найти, если ты, конечно, их видел и слышал, но не понял.
        - В транс? Это необходимо? – Слишком свежи были воспоминания ужасных ментальных тисков, которые едва не раздавили его личность. Семалион невольно дернул головой. Рафаэль узнает всё о вчерашнем происшествии. И то, что Семалион, нарушив все запреты, спрятал Играт в монастыре Братства. И все его самые сокровенные мысли и чувства, может даже те, которые он прятал от самого себя.
        - Это единственный доступный и разумный выход из ситуации. Хотя я тебя понимаю. Можешь отказаться. Только это может обернуться для тебя и меня, а, возможно, ещё кое-кого, например, для всего Братства рядом неприятных последствий, вплоть до самых серьёзных. – Рафаэлю не хотелось давить на обучающегося, но сведения, которыми он, возможно, обладал, могли представлять собой чрезвычайную ценность. По формуле внушения можно было определить дальнейшие намерения противника, даже если он откажется от этой части планов. Очень беспокоила мысль, что вполне вероятно, это нападение знаменовало собой переход врага к активным действиям, впервые за почти век затишья, казавшегося негласным перемирием. Он торопился, но не подавал вида, не следовало пугать юношу. Тем более что Семалион подавал надежды, с каждым годом все более серьёзные. В Противостоянии каждый Брат на счету. Вероятно, ему в дальнейшем, при особых обстоятельствах, придётся возглавить одно из направлений – Рафаэль чувствовал в нём скрытую силу, но не хотел пока слишком приближать его, покровительствуя Семалиону исподволь, как ему казалось, неявно.
        - Хорошо. Я тоже хочу знать. – Семалион решился. – Но, только обещайте, что вы не скроете от меня ничего, из того что выясните во время транса. Я имею право это знать.
Он приготовился к вторжению в его мозг, второму за два дня.

      - Как ты посмел провести даймона в монастырь!? – Рафаэль не был зол, он не был способен на злость. Он недоумевал, но пытался понять юного эола. – Ты ведь сразу осознал, что это внушение, такое же, как на площади, но ты позволил ей проникнуть сюда, использовать тебя и поставить под угрозу существование своих братьев и самого Братства. Зачем ты сделал это? Ведь ты отклонил её атаку, зная, что внезапно возникшие чувства – лишь иллюзия, созданная ей, и уже завладел ситуацией.

                8.
        - Цветы зла становятся гроздьями гнева – среди подданных герцога уже давно и плотно поселилось недовольство. Кого-то обошли с почестями, кому-то отказали в просьбе, ещё кого-то он задел своим чванливым высокомерием и постоянными напоминаниями о древности своего рода и великих предках, хотя прародителями болонок тоже когда-то были волки, ну а некоторым он всегда был не по нраву. Да и народ с ними солидарен. – Наамах пыталась передать свою убежденность Шамаду и говорила с жаром, ей обыкновенно не свойственным. – Верных ему соратников почти не осталось.
        - Теперь я вижу это отчетливее. – Полемарх явно иронизировал, зная, что Наамах считалась одной из самых преданных герцогу слуг. – Но чиновничья система воспитывает лишь субъектов, стремящихся любым способом снять с себя ответственность, они будут просто наблюдателями и примут сторону победителя. А, недовольство народа, что это – лишь флуктуация или точка бифуркации? Как определить? Я уважаю вашу храбрость, непросто открыться одному из самых близких его последователей, к тому же, родственнику. Боюсь подумать, что же подвигло вас на столь отчаянный шаг, зачем вам я? И, кстати, кому достанется герцогство, в случае воплощения ваших замыслов?
        - Какое множество вопросов. Количество недовольных уже близко к критическому, за чем последует, как известно, скачок качественных изменений, резкая смена вектора, и возглавить эту волну, обеспечить поддержку военных, значит использовать редкий шанс. У вас сила, вы пользуетесь уважением во всех легионах, вы – легенда. Помимо этого, как вы верно подметили, родство с герцогом может сослужить нам хорошую службу, хоть это тоже тавтология, но совершенно противоположная вашей, – власть обретёт не пришлый самозванец, а его вполне вероятный, а главное – законный наследник, который просто получил её несколько раньше, чем ожидалось, конечно, с нашей поддержкой.
        - «Идеи не требуют поддержки оружия, если их поддерживают люди» утверждал весьма специфический политический деятель по имени Фидель, в одном из любопытнейших миров. – Шамад бесспорно кокетничал.
        - Да, но спросите себя, не об этом ли вы мечтали все эти годы? Долгие века, когда сами были лишь орудием в его руках – без права голоса, без свободы воли в определении своей судьбы, своих желаний, орудием которое он никогда не ценил по-настоящему, брезговал дотронуться, приблизить к себе, боясь запачкаться боевой грязью и кровью падших во имя его интересов, по его прихоти, к его выгоде. Спросите себя, хотите ли вы стать наконец полновластным хозяином своей судьбы? – Наамах коварно улыбнулась. – Или вы готовы и дальше служить этой аристократической накипи, пока вас не выбросят как использованную тряпку? Мы будем соправителями, с правом вашего решающего голоса. Вы будете определять политику.
        - Вы рисуете слишком заманчивые картины перед привыкшим лишь подчиняться старым воякой, который боится поверить в то, что ещё вчера казалось несбыточным.  Ступайте легко, госпожа Наамах, ведь вы идете по моим мечтам. – Наамах чувствовала его искренность и успокоено улыбалась, всё должно было получится, ведь переговоры с полемархом были самым сложным пунктом её плана. – Но, всё же, я бы хотел прояснить пару непонятных моментов. Почему вас не устраивает то, что герцог занимает своё место, ведь вы так обласканы им, его вниманием и доверием? И что предпримет принц Малах ха-Мавет, когда узнает о перевороте? – Шамад сделал такое сложное лицо, что даже многоопытная мать даймонов не смогла определить его выражения.
        - Сам грозный и неустрашимый полемарх Шамад чего-то боится на этом свете? Не смешите меня. – Она явно издевалась, поняв, что уже заполучила его в свои сети.
        - У каждого свои фобии и ветряные мельницы. – Вздохнул военачальник притворно.
        - Я бы не стала произносить таких громких слов как «переворот», скажем иначе – переход власти к более достойному, как первому лицу более надежного триумвирата, безусловно, и более эффективного и результативного, в решении поставленных принцем задач, что мы ему незамедлительно продемонстрируем. Но, пока я не раскрою вам, как именно. Представим, что это не революционный процесс, а эволюционный, во всяком случае для непосвященного большинства. А что до внимания герцога, то оно несколько обременительно и изрядно затянулось, о чём вы и сами знаете, давно выбрав жизнь вдалеке от двора. Порой огромные «красные гиганты» превращаются в «коричневых карликов». Злобных и зарвавшихся, позволю заметить. – Наамах презрительно наморщила нос.
        - А иногда, если им хватает массы, они превращаются в чёрные дыры, поглощающие всё, до чего могут дотянуться. – Полемарх задумчиво поскрёб подбородок. – Поневоле возникает вопрос – достаточно ли массивен герцог и не добавит ли ему сторонников наше выступление? Он у власти много лет и большинство его сателлитов уже не могут обходиться без его тяготения. Да и реакция принца непредсказуема.
        - Сложившийся цейтнот заботит принца  Малах ха-Мавета, в значительной степени больше, чем сохранение своих вассалов, особенно надоедливого и высокомерного герцога, с его древнейшим родом и монархическими замашками. Уж, какие между ними высокие родственные отношения ни для кого не секрет. После нашей победы, у принца не будет иного выхода, как признать нашу легитимность, он сделает вид, что всё произошло с его ведома. Он также знает, что при тяжелой, но волевой руке правителя-военного, планы принца всегда будут в приоритете и в порядке, как и само герцогство. – Наамах, казалось, выдохлась и теперь с надеждой и редкой для себя неуверенностью смотрела на сурового полемарха снизу вверх. Пауза непомерно затянулась, и в её взгляде уже сквозило отчаяние.
         - За видимым порядком всегда, на самом деле, скрывается хаос, а за ним, порядок другого уровня, и сколько этих уровней и какие они – никто никогда не узнает – слишком это было бы … упорядоченно. Реальности избегают излишней определённости. Хотя некоторые утверждают, что соседство хаоса и упорядоченности раздражает разум. Так кто же будет ещё одним соправителем в нашем триумвире? – произнес Шамад, вновь изменив тон на требовательный и безапелляционный.
- Аластор. – Тихо выдохнула она. – Он отвечает за то доказательство эффективного решения задач принца, о котором мы говорили. Но, есть ещё одна проблема. Герцог приставил к нему тайного мстителя. Он не доверяет нам.
         - Скорее, он не доверяет Аластору, потому как выключил бы вас из игры на время проведения всех мероприятий, порученных вашему выдвиженцу. Он этого не сделал и, значит, что вы вне подозрений. Аллоцер – это не просто проблема, он просто перечёркивает всё вами задуманное. – Шамад смотрел на неё прямо. – Хотя, я слышал об одном способе избавиться от него, в другом мире, очень давно. Но это удалось лишь одной выдающейся личности, и только при особенно сложившихся обстоятельствах. Я подумаю. Может, есть возможность нейтрализовать его на какое-то время, время за которое произойдут решающие события.
        Наамах уходила воодушевленная, оглянувшись, она заговорщицки подмигнула оставшемуся сидеть полемарху и выскользнула в узкий проём приоткрытой двери. Такая как она выскользнет, даже если попадётся в руки, и рыбак, её изловивший, уже уверившийся было в своём успехе, останется с пустотой промеж мозолистых ладоней и недоумением на обветренном лице. Шамад ни на йоту не верил в её россказни о величии и власти. Он уже не вдохновенный юноша, стремящийся только к боевой славе и признанию. Он постарел. Бесконечные, надоевшие за века битвы, закалили его дух, обострили ум. Ему стала присуща прозорливость, осмотрительность и привычка не использовать первое же приемлемое решение, а искать оптимальное. Именно предвиденье отличает мудрых от умных, великих от способных, эгоистов от альтруистов. Не хотелось быть лисим хвостом, нанизанным на пику.
        Пора было собираться – путь был неблизкий. Наамах наверняка приставила к нему наблюдение – значит, ещё какое-то время уйдёт и на это, а времени оставалось всё меньше – оно, как известно, невосполнимый ресурс, даже у бессмертных. Должно было выйти весьма увлекательно, хоть чем-то развлечься на старости лет, усмехнулся он.

                9.
        В погребке Ауэрбаха было уютно, тёмные сдержанные отсветы на обшитых деревом стенах и сводчатые потолки, являвшие геометрическое совершенство, создавали ощущение погружения в кокон тепла и генерировали атмосферу для доверительного общения, особенно, если вспомнить о промозглой погоде, поджидавшей на улице, хмуром небе и влаге, посланной им. Шамад поглаживал висок, так, будто у него разыгралась мигрень – благородный недуг цезарей, рождающийся в заботах о государстве, и внимательно следил за реакцией на его слова собеседника, расположившегося напротив, одетого в тёмное шерстяное пальто, с которого крупными каплями стекал осенний дождь, заставший его в пути и немного нервно поправляющий надвинутую почти до самых глаз, нелепую старомодную шляпу.
        - Почему ты ждал так долго? Неужели ты раздумывал над выгодой предательства? И почему ты настоял на личной встрече, здесь? Пытаешься понять в силе ли мы ещё? – Синие глаза уставились на Шамада, источая холодную ярость, казалось, физически осязаемую. Герцог прибыл самолично, а не призвал Шамада к себе, это уже говорило о многом, в частности о том, что он почуял неладное, но ещё не слишком усомнился в своём командующем, пойдя на риск встречи на оперативных просторах, а также о сохранении прежней уверенности в себе. Следовало быть очень осторожным, о его прозорливости давно сложили легенды.
        - Господин герцог, неужели вы хоть на мгновение усомнились в моей преданности? Я просто вынужден был проверить информацию, поскольку мать даймонов входит в ваш ближайший круг доверенных лиц, и я не хотел бы бросить на неё тень недоверия, не имея на то доказательств. К тому же я не хотел появляться при дворе – во избежание ненужных, ни вам, ни мне слухов. – Грозный бесстрашный полемарх было нахмурился, но затем его лицо приняло оскорбленное выражение, почти детское.
        - Шамад, ты вырос на наших глазах, мы помним тебя пылким юношей, гоняющимся за суккубами в нашем саду сакур. Мы помним, как ты сломал свой первый меч в схватке с Вассаго и, разозлившись, победил его голыми руками. Мы знаем, ты всегда был предан нам. Мы ценим и любим тебя как сына. Но, ответь честно – ты усомнился в нас? – Герцог мягко положил руку на плечо полемарха и немного надавил.
        - Мне было сновидение, господин герцог. Огромный орёл терзал вас, прикованного к скале, вы повернули лицо ко мне и сказали, глядя в глаза – «мальчик мой, tempora mutantur et nos mutamur in illis». Шамад прикрыл веки и вздохнул. – Я путешествовал за край ночи.
        - Ты становишься взрослым. Так и есть, мальчик. Времена, действительно меняются. Но есть и нечто неизменное – это преданность, чувство долга. Ты по-прежнему верен нам? Можем ли мы, как и всегда, довериться тебе и рассчитывать на тебя в дальнейшем? – герцог был напряжен и серьёзен как никогда прежде. – Огромная сила сосредоточена под твоим началом, Шамад. Как ты используешь её – во благо ли этому миру?
        - Благо ли мы несём, господин герцог? Я всегда верил в наше дело, и в то, что люди заслужили быть избавленными от страхов, которые им внушает их религия, вера в Бога, от чувства недопустимости пересечения нравственной черты, которое дарует внутреннюю свободу и открывает дорогу в неизведанное, в отрицание самоограничения и самонаказания за греховные, с точки зрения веры, мысли, в то, что отринувшие независимость мысли будут неизбежно преданы Страшному суду, как посягнувшие на святое. Богобоязненность, самобичевание, угрызения совести – лишний груз, барьеры, останавливающие самовыражение, реализацию себя. Это всё виделось мне палками в колесах человеческого прогресса. Но сейчас, я думаю – а нужно ли это людям? Так ли им будет хорошо в том будущем, которое несём им мы? Способны ли они выжить в нём и не сойти с ума от одиночества, взяв всю ответственность за жизнь на себя? – Шамад говорил так же пламенно и резко, как разил врагов герцога когда-то. – И я задаю себе вопрос – а изменились ли вы, мой герцог, за прошедшее время? Так ли вы уверены в нашем деле, как и раньше? Что мы для этой реальности, и для остальных? Может быть мы действительно – зло и погибель душ человеческих? Я верю вам, но я стал сомневаться в нашем предназначении. Хотя, «Эразм посмел сразиться с Лютером…», может, я многого и не понимаю, и вы, в своей башне из слоновой кости просветлённой гениальности, презираете меня и недалёкость моей мысли, но ведь вы уже давно ничего не обсуждаете со мной. Вы сослали меня на почётную должность в эту дальнюю реальность. Неужели вы думаете, что именно в этом мире произойдут решающие события, не слишком ли надеемся на этот сценарий?
         - Ты бы ещё спросил: а не слишком ли горячи сковородки в аду? – Герцог явно расслабился – он имел дело с прежним идеалистом и гордым рубакой Шамадом, которого давно знал и не опасался. Следовало, как и раньше, лишь убедить его в правильности своего курса. – Здесь самый горячий участок холодного фронта. Уж не хочешь ли ты нарушить принцип причинности? Одно неизбежно влечет за собой другое. В целом, это трансдуктивное умозаключение – ты веришь нам, а мы верим в наше дело. Ведь это мы дали человеку логику. Мы дали человеку всё. Кроме безосновательной, сбивающей с правильного курса религии. Религия вынуждает следовать за  переменчивым ветром истории, склоняясь перед его силой, подстраиваться под него, бесцельно мотаясь по водной пустыне, бесконечно отступая. Мы же учим преодолевать его галсами, хотя мы даём человечеству не только парус – логику, но и двигатель – технический прогресс.
         - Но может религия, как вера, важнее суммы данного нами? Может она и включает в себя всё это, а целое, без сомнения, больше, чем сумма его частей, это качественно иное состояние составляющих. Для этого нам следовало бы понять – что есть вера для человека? Лишь идея или суть могущественной силы свершений? – Шамад наклонился к герцогу и добавил доверительно и весомо. – Где истина? Как знать?
         - Неужели же поиски химеры истины ещё способны столь сильно помутить разум? Как сказал бы один знакомец: «Вы, полемарх, воля ваша, что-то совершенно нескладное себе придумали! Оно, может, конечно, и умно, но обычным людям, как и легионам даймонов под вашим началом, больно уж непонятно будет. Над вами потешаться будут, и вслед за вами не пойдут – для них всё четко очерчено – вот здесь, значит – белое, а вот это, стало быть, чёрное». Вот и всё. Третьего, как известно, не дано. Да и не требуется. К чему, оно, третье? Умы только смущать компромиссными альтернативами? Звёздные часы человечества показывают полночь – время действовать – это перевал точки ноль и отсчет новой эпохи, эпохи наших побед.
         - А может это лишь начало следующего извечного цикла? – Шамад мигнул и отвел взгляд. – Может это бег по кругу?
         - Зато обсохнем, - коротко хохотнул герцог. – Замкнутый круг может таким лишь представляться, если рассматривать только одну его проекцию, на самом деле, представляя собой спираль. И, на каждом её витке, мы побеждаем. Люди меняются медленно, но всё же, за текущие тысячи лет становятся заметно изощрённее в обмане себе подобных и самих себя, создавая всё более эффективные способы, как уничтожения, так и поддержания жизни, соблюдая предписанный баланс, и, в то же время, пламенно желая нарушить его древний уклад. Их сущность перекраивается всё больше по нашему образу и подобию. Скоро они вырвутся из своей колыбели и достигнут звёзд, завоевав вселенную, явив собою совершенство борьбы противоположностей. И мы будем рядом с ними. Мы все лишь в самом начале пути. Настоящее движется в будущее и превращается в прошлое одновременно. Нам необходимо, чтобы ты предпринял следующее…
         Подошедший официант почётно и торжественно нёс до умиления непроницаемое выражение лица, являя собой собирательный портрет всех своих коллег в мире, хотя и напоминал крупье своим бело-красным облачением, но полотенце, небрежно накинутое на предплечье, смазывало впечатление уже бросившегося вскачь воображения, что сейчас последует предложение делать ставки. Шамад даже как-то подобрался, развернувшись в его сторону. Почувствовав в сидящих за столиком что-то не соответствующее образу обычных туристов, тем не менее, почти без акцента спросил их на английском:
         - Что вы желаете на аперитив? Мартини? Может быть, шерри? А может быть, наш "Огонь Мефистофеля"?
         - Оксид водорода, я думаю, вполне подошёл бы. Сегодня, как никогда, мне нужен ясный ум. – Шамад не мог удержаться от шалости даже в присутствии своего сюзерена. Официант, так и не поменявший выражение лица, отошёл.– Время теперь решает всё. Предатели могут опередить нас, подготовив массы к перевороту.
         - Ты слишком переоцениваешь их вес – всего лишь пятая колонна, хоть и чересчур активная. – Герцог снова ощущал себя хозяином положения, истинным и непреложным правителем этого и сопредельных миров.
         - Главное, чтобы пятая колонна, не превратилась в пятый легион. – Пробормотал Шамад себе под нос и немигающим взором военного снова уставился на герцога.
         Безусловно, ехать придётся сегодня – Шамад обрёл былую решимость, план уже полностью оформился у него в голове и промедления не допускал. И, уж во всяком случае, нельзя было заставлять принца ждать.