У ангелов хриплые голоса 2

Продолжение первого внутривквеливания.

В большой перерыв Джеймс решил не толкаться в буфете, а пройтись до какой-нибудь местной забегаловки вроде «Гостеприимного Джо», только без свежих воспоминаний о бьющихся зеркалах и музыкальных автоматах. Все неприятные ощущения похмелья уже сошли на нет — ему хотелось есть, причём хотелось какой-нибудь совершенно детской, несолидной еды — пирожка с повидлом, пончика, слойки с ягодами и кремом. И кофе. Будучи врачом, он, конечно, понимал, что эта внезапно открывшаяся тяга к сладкому - «November Charlie» печени, но тем больше оснований было последовать зову аппетита.
Забегаловка вскоре нашлась — маленькое кафе под открытым небом с милым названием «Морковка». Однако, не успел он занять место за столиком и сделать заказ, как на соседний стул бесцеремонно плюхнулся доктор Хаус, держа в руке дешёвый из ближайшего киоска блокнот на капроновой пружине:
- Вот ты где!
- Ты меня преследуешь? - обречённо спросил он.
Хаус старательно изобразил на лице обиду.
- Не знал, что ты единолично узурпировал право бороться с алкогольным гепатозом. Я просто хотел сделать тебе приятное, похвалить твоё выступление.
- Серьёзно? - недоверчиво покосился Джеймс, ибо уже успел составить себе представление о новом знакомом, как и о цене его похвал — реальной и номинальной.
- Нет, идиот, - гаркнул Хаус и с размаху шлёпнул на стол свой блокнот.- Смотри. Вот здесь схема ароматизации андрогенов в жировой ткани. Если у нас имеет место андростерома до того, как состоялся второй акт половой дифференциации, здесь, на входе, будет избыток. Смотри, что с ним станется, когда истощатся управляющие ферменты, - и он быстро зачиркал грифелем тонкого карандаша по бумаге.
Джеймс смотрел, но не на выстраиваемые реакции — он их сам тысячу раз выстраивал до того, как мелкое соображение по поводу ароматизации андрогенов при гормонально-активной опухоли надпочечников не кристаллизовалось в его содоклад, а на руки Хауса. У него оказались красивые руки: длинные кисти с неширокими, сильными запястьями, сетка голубоватых вен, коротко обрезанные продолговатые ногти с белыми штрихами лейконихий у лунул, и растяжка — будь здоров — мизинцем правой же, пишущей, руки он поддерживал блокнот и, судя по тому, как он это делал, с ним играть в «твистер» не садись.
- Ты на чём-то играешь? - спросил Джеймс, приглядываясь к этим рукам.
- Что? С чего ты взял?
- У тебя руки парня, которого с пяти лет приковывали к фортепиано. Ну, или, к которому приковывали аккордеон — что выберешь?
- И то, и то могу, - буркнул Хаус. - Ещё гитара, губная гармошка, ударные и сакс. Сакс чуть-чуть — дыхалка не тянет.
- Человек-оркестр? - скептически усмехнулся Джеймс.
Новый знакомый посмотрел на него с интересом, положил блокнот, оперся подбородком на руку.
- Не веришь? Забьёмся?
- Да сколько тебе лет? Когда бы ты успел.
- Немного за...
-...сто?
- А ты такой необучаемый? Тридцать. Потом я тебе сыграю на губной гармошке. Смотри сюда лучше. Смотри, где облажался.
- Я не облажался, - возмутился он. - Ты же на здоровый организм считаешь — у опухоли товарооборот другой.
- Это почему? Она — инопланетянка?
- Вроде того. Смотри, - он отобрал у Хауса карандаш, зачиркал в блокноте сам.
- О`кей, - с удовольствием заявил Хаус. - Как и все левши, ты живёшь эмоциями и демонизируешь несчастную опухоль. А у неё, между прочим, тоже есть свой лимит свободных радикалов, и её метаболизм, представь себе, подчиняется законам природы. И может быть вот так... - он снова завладел карандашом. - А может быть и вот так...
- Я считал на женский организм, а не на андрогина, - обиделся Уилсон.
- Значит, твои правила не универсальны.
- Ни разу, понимаешь, не приходил ко мне лечиться андрогин.
- Коллега не располагает достаточным опытом, чтобы судить, - прогнусавил Хаус, явно подражая выговору Бовэ, и тут же своим собственным голосом с живым любопытством спросил: - А трансвестит приходил? У меня как-то был один случай, - и сходу принялся рассказывать о произошедшем с трансвеститом в гинекологическом кресле недоразумении.
Через минуту Уилсон плакал от смеха и умолял Хауса дать ему отдышаться.
А вечером перед сном они уже смотрели в гостиничном номере «Молчание ягнят» в отвратительном качестве, но под пиво и чипсы, и Уилсон поймал вдруг себя на том, что нахальный, бесцеремонный, насмешливый Хаус ему почему-то очень нравится.

хxxxxx

С девочками, танцующими сапатеро, не вышло — оказалось, не смотря на свою курортную сущность, городишко ведёт исключительно дневной образ жизни, и все призванные обслуживать туристов заведения закрываются довольно рано. В единственном баре, где пиво и съестное продавали после восьми, разрешалось курить, и воздух от табачного дыма казался сизым.
- Я, конечно, скоро умру, - сказал Уилсон, едва заглянув внутрь через приоткрытую дверь, - но не хочу прямо сейчас. А здесь нужно быть вулканцем, чтобы хоть как-то получать кислород из этой жуткой смеси. Возьми себе пару пива, ещё чего-нибудь - и лучше посидим на берегу. Я видел там шезлонги, и за ними, вроде, никто ревниво не присматривает.
- Тебя просквозит. На берегу холодно, - возразил Хаус. - А ты и так еле дышишь.
- Куртка у меня тёплая, и сомневаюсь, что я лучше смогу дышать взвесью перегоревших табачных смол.
- Ну, ладно, - сдался Хаус. - Тебе что взять, кроме пива?
- Ничего. Я не голоден.
- Но пиво-то, по крайней мере, будешь?
- Пиво буду, - со вздохом согласился Уилсон.
Ему и пива не хотелось, но он видел, что каждое лишнее доказательство его слабости и болезненного состояния сильно расстраивает Хауса, кроме того в пиве всё-таки были какие-никакие калории, и какие-никакие градусы, чтобы притупить его тоску, а от любой пищи тошнило.
Хаус нырнул в дымовую завесу бара и вскоре появился с бумажным пакетом и торчащими из карманов стеклянными горлышками.
- Я однажды отбил у бутылки шампанского горлышко мечом — лихо, совсем как в «Canard-Duchene», - похвастался он, но тут же задумчиво добавил. - Правда, не только горлышко — бутылка вся вдребезги разлетелась.
Он надеялся, что Уилсон хотя бы улыбнётся. И, Уилсон, прочитав эту надежду в его глазах, честно постарался. Не вышло. Слишком сильно давило грудь, напоминая о том, что он там, за грудиной, носит в себе. Хотя пока это была пневмония — не опухоль, но он всё равно не мог отвлечься. Да ещё этот приступообразный мучительный кашель.
- Это сухой плеврит, - упорствовал Хаус. - Сначала был бронхит, и рефлекс с бронхов, но ты себя даже послушать не давал, а теперь у тебя пневмония, и заинтересованная плевра. Я же слышу, что кашель изменился. У меня абсолютный слух, и различать пятьдесят оттенков кашля мне, между прочим, раз плюнуть.
- Это бифуркационный кашель, - спорил с ним Уилсон, хмуря густые брови. - Это моя тимома.
Но, может быть, Хаус и был прав — пневмония начала подбираться к нему ещё в августе — усилением кашля, слабостью, ночными потами. Они тогда ещё бродяжили — правда, уже оставив мотоциклы, обзаведясь вместо них старенькой «маздой» с лёгким двухколёсным прицепом для палатки, одеял и всего скарба, которым даже бродяги перекати-поле обрастают поразительно быстро. Хаус несколько раз порывался провести аускультацию его лёгких, даже купил для этого стетоскоп, но Уилсон отчаянно сопротивлялся и делал вид, что всё о`кей. Он постоянно помнил, что его расчётный срок — конец сентября, только что крестики в календаре не ставил, а сентябрь приближался неумолимо, и стетоскоп в руках Хауса казался жутковатым знамением неизбежности. Уилсон и прежде видел, как оно бывает, когда ещё вчера сохранные пациенты вдруг сразу, обвально, ломаются, и в какие-нибудь две-три недели проходят путь зрелости, старости и смерти. У него даже была своя теория иного видения времени онкологическими больными, как в одновременно и лёгкой, и пронзительной повести Шмитта.
Но пока для него дни оставались днями, не превращаясь в годы, и каждый закат он встречал с глубоко скрытым ужасом обречённости. Хаус, если и догадывался, всё равно наверняка не знал, что он чувствует на самом деле, а он не хотел говорить, отвлекаясь от этого ужаса только тогда, когда смотрел свои воспоминания — смотрел, как кино - и львиную долю экранного времени в этом кино занимали сцены с Хаусом, диалоги с Хаусом, даже музыка за кадром звучала в нём из-под пальцев Хауса, как будто Уилсон задался вдруг целью перебрать и переосмыслить всё, что было и будет между ними с первого дня знакомства до последнего дня его жизни. Потому что Хаус, сам того не зная, загадал ему головоломку, сделавшись единственным, кто не ушёл. Единственным, от кого не ушёл он сам. Всё остальное: жёны, любовницы, работа, друзья, коллеги, даже родители -  отодвинулось от него, перестав иметь хоть какое-то значение, сделалось будто за матовым стеклом, как, должно быть, закономерно отодвигается от мертвеца мир живущих. Хаус был юридически мёртв, и поэтому Хаус беспрепятственно оставался рядом — реальный, ничем не отгороженный, осязаемый, близкий.
«Мне нужно, чтобы ты был со мной», - попросил он в минуту отчаяния, и Хаус выполнил его просьбу, как выполнял почти все его просьбы. Серьёзно, Уилсон не мог вспомнить ни одного случая, чтобы Хаус, поворчав положенное время, не прогнулся бы и не сделал что-то — пусть с вывертом, пусть в хаусовском стиле — но по его просьбе. Он нарочно перебрал так несколько лет, просеивая словно через частое сито — и не зацепился.
Однако, сколько ни делай вид, что пневмония не имеет к тебе никакого отношения, рано или поздно наступает момент, когда игнорировать её просто становится невозможно. У Уилсона этот момент настал однажды утром, когда Хаус, беспокойно поглядывая на него, привычно-ловко сворачивал палатку после очередной ночёвки, чтобы закинуть её в прицеп.
Прошедшую ночь Уилсон не спал — погружаясь то в жар, то в холод, он проглотил две таблетки аспирина, но недомогание только усилилось. Тогда Уилсон занялся мародёрством и обшарил карманы брошенной куртки Хауса, рассчитывая найти викодин. Не нашёл, зато наткнулся на короткое письмо от Чейза, которое тут же прочитал при свете фонарика. По крайней мере, стало понятно, откуда Хаус получает денежные переводы и посылки с лекарствами «до востребования».
Отчаявшись, снова лёг и, дрожа, прижался к спящему Хаусу. Заснуть — не заснул, но, по крайней мере, лежал, подрёмывая, пока не проснулись птицы. С каким бы удовольствием он в другое время прислушивался на рассвете к их голосам. В первые годы их дружбы, когда Хауса ещё не настиг инфаркт квадрицепса фемори, им обоим нравилось совершать такие короткие вылазки подальше от цивилизации, и всегда «жаворонок» - Уилсон успевал насладиться  красотой просыпающейся природы до того, как «сова» - Хаус, продрав глаза, привычно поднимал её на смех. Помнится, пару раз с ними оказывались Бонни и Стейси. При Стейси Хаус делался мягче, и шутки его тоже становились мягче, но всё-таки, несмотря на такое благотворное действие женского общества, Уилсону нравилось быть в таких вылазках с Хаусом только вдвоём. Это было их хобби, их общее занятие, времяпровождение в «клубе посвящённых».
Близость конца сделала для восприятия Уилсона всё иным, словно, тряхнув калейдоскоп, сложила узор иначе, и птичьи голоса теперь ранили его слух до физической боли.
Поэтому, как только они разошлись, Уилсон выбрался из палатки, умылся, даже сварил кофе себе и Хаусу, а вот выпить уже не смог — затошнило.
И пока проснувшийся Хаус ел, собирал вещи и скатывал палатку, он сидел у костра на обрубленном стволе тополя, тихий и безучастный ко всему, не говоря ни слова. Обеспокоенный до глубины души, Хаус пытался задевать и провоцировать его, чтобы вывести из ступора. Он не отвечал.
- Вставай, - сказал Хаус. - Поехали.
Он попытался встать, улыбнулся извиняющейся улыбкой, лёг на землю и закрыл глаза.
Хаус почувствовал, как его облили невидимой ледяной водой. Больше не обращая внимания на желание или нежелание Уилсона, он выхватил свой стетоскоп, как кинжал из-за пояса. Температура у Уилсона была небольшая -  по Цельсию не выше тридцати семи и семи, но нижняя доля лёгкого зловеще молчала.
- У тебя пневмония, ты слышишь? - затряс он Уилсона за плечо. - Всё равно вставай — я не могу лечить твою пневмонию, когда ты здесь валяешься на земле. Слышишь, Уилсон? Соберись! Это ещё не конец, это — лечится. У нас ещё есть время, - и он подхватил его и практически силой запихнул в машину, и первую инъекцию антибиотика сделал внутривенно прямо в машине, остановившись у какой-то допотопной миссии. Там, в миссии, они и провели неделю, пока Уилсон не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы поискать что-то другое. Ну, то есть, это он думал «поискать» - Хаус твёрдо знал, куда им нужно.

На шезлонгах нашлись ещё и клетчатые одеяла — специально для постояльцев «Эл сол де тарде», и они устроились удобно.
Вечерело, волны подкатывали, шлёпались о камни и отползали обратно.
- Океан пахнет огуречным рассолом, - сказал Уилсон. - Но там, действительно, рассол, и в нём плавают морские огурцы — ты как-то пошутил про их половую мощь — помнишь? Тогда смешно получилось...
- Только не говори, что завидуешь им в этом смысле, - сказал Хаус, протягивая ему бутылку пива.
- А сейчас не смешно... - он сделал глоток и прикрыл глаза. Настоящего ветра не было, но воздух не был неподвижным, и он ощущал его кожей лица и рук, как чьи-то невесомые прикосновения.
- Хотел бы я, чтобы там что-то было...
- Ничего там нет, Уилсон. Всё есть только здесь. Цепляйся до сорванных ногтей и вывороченных зубов, амиго. Оно того стоит.
- Я так устал.
- Тот отдых тебе не понравится.
Уилсон открыл глаза. Теперь в них блестел слабый оттенок ярости:
- Вот зачем ты мне это говоришь? Ты нарочно растравляешь и растравляешь, как будто задался целью...
- Ну? - Хаус поднял глаза. - Чего замолчал? Продолжай: какой-такой целью я, по-твоему, задался? Может, ты не так уж и неправ? - он порылся в своём кульке. - Хочешь чипсинку? Со вкусом малосольного огурчика и укропа — почти со вкусом океана — смотри.
- Давай, - Уилсон протянул руку, и Хаус щедро сыпанул ему чипсов в ладонь.