Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава VII

   Тысяча восемьсот семьдесят девятый – год, когда отец лишился денег. Хэрриет было почти тридцать пять.

   Она запомнила тот день в конце ноября, когда они услышали, что он рано вернулся из офиса. Мать подняла голову и сказала: «Это твой отец, Хэрриет. Должно быть, он заболел». Она всегда представляла семьдесят девятый как один бесконечный ноябрь.

   Отец и мать долго сидели в кабинете вдвоем; она помнит, как Энни вошла туда с лампой, вышла и шепотом сказала, что они зовут ее. Она застала их сидящими при свете лампы, прижавшись  друг к другу, держась за руки; на их лицах было странное, возвышенное выражение.

   – Хэрриет, милая, я потерял все до последнего шиллинга, а вот твоя мать говорит, что для нее это неважно.

   Он начал объяснять своим тихим голосом: «Когда будут произведены все выплаты кредиторам, не останется ничего, кроме денег твоей матери – двухсот фунтов в год. И страховки, когда я умру».

   – О, папа, какой ужас…

   – Да, Хетти.

   – Я имею в виду страховку. Это азартная игра с твоей жизнью.

   – Милая, если бы это было все, на что я ставил…

   Оказалось, что половина его капитала ушла на то, что он называл «высшей математикой игры». Остальное заберут  кредиторы.

   – Нам будет не хуже, –  сказала мать, – чем было, когда мы только начинали. Тогда мы были так счастливы.

   – Мы. А Хэрриет?

   – Хэрриет не будет возражать.

   – Ты ведь – не будешь – возражать… Нам придется продать этот дом и переехать в какой-нибудь поменьше. И я не смогу снова начать собственное дело.

   – Дорогой, я рада и благодарна тебе, что ты покончил с этой отвратительной, опасной игрой.

   – Я не имел права играть в нее… Но после того, как все эти годы я сдерживал себя, на меня нашло какое-то  наваждение.

   Один из кредиторов, мистер Хиченс, дал ему работу в своем офисе. Теперь он был клерком мистера Хиченса. Он отправлялся к мистеру Хиченсу так же, как ездил управлять своим большим бизнесом – собранный и энергичный, привлекательный в своем темно-сером пальто с черным бархатным воротником, слегка посмеиваясь над собой. Вы никогда бы не подумали, что что-то случилось.

   Удивительно, что в это время мистер Хенкок тоже лишился денег – огромной суммы, гораздо большей, чем папа. Он, казалось, решил, что все должны об этом знать; невозможно было пройти мимо него по дороге, не узнав об этом. Он встречал вас – с раздутым, красным, оплывшим лицом, сконфуженный и жалкий, и сердитый, как если бы это была ваша вина.

   Однажды Хэрриет вошла к отцу и матери с новостями. «Вам известно, что мистер Хенкок продал лошадей? И собирается отказаться от дома».
 
   Мать жестом остановила ее, нахмурившись, качая головой и бросая взгляды на отца. Он внезапно встал и вышел из комнаты.

   – Он отчаянно переживает из-за мистера Хенкока, – сказала она.

   – Я и не думала, что он так о нем заботится, мама.

   – Ну, он же знает его тридцать лет, и то, что тому придется расстаться с домом, просто ужасно.

   – Ему не тяжелее, чем папе.

   – Намного тяжелее. Он не такой, как твой отец. Он не будет счастлив без большого дома, экипажей и лошадей. Почувствует себя таким маленьким и ничтожным.

   – Ну, значит, это послужит ему уроком.

   – Не говори так. Это то, что ему дорого, а он это потерял.

   – Он не имеет права вести себя так, будто это папина вина, – сказала Хэрриет. Она терпеть не могла этого отвратительного маленького человечка. Она подумала о лице отца, его теле, стройном и невозмутимом, и о его душе, которая была настолько выше этих жалких волнений мистера Хенкока, этого вульгарного позора.

   И все же внутренне он не был спокоен. И вдруг начал сдавать. Он терял сознание от малейшего усилия, и ему пришлось прекратить поездки к мистеру Хиченсу. А к весне восемьсот восьмидесятого он уже лежал наверху, в своей комнате, и был так болен, что его нельзя было перемещать. Это случилось сразу после того, как мистер Хиченс купил дом и захотел въехать. Он терпеливо лежал на большой белой кровати, улыбаясь своей слабой, веселой улыбкой, когда думал о мистере Хиченсе.

   Хэрриет казалось ужасным, что отец должен лежать там – больной, отданный на их милость. Она не могла избавиться от ощущения его родительского достоинства, его авторитета. Когда он упрямился и настаивал на том, чтобы напрячься, она сдавалась. Она была плохой сиделкой, потому что не могла противостоять его воле. И когда ее руки касались его, чтобы раздеть и помыть, она чувствовала, что занимается чем-то  возмутительным и нечестивым; она приступала к этому с пылающим лицом и трясущимися руками. «Твоя мать делает это лучше», – говорил он мягко. Но она не могла разделить материнский взгляд на него, как на беспомощное, зависимое существо.

   Мистер Хиченс навещал его каждую неделю. «Бедняга, он хочет знать, когда сможет получить в распоряжение свой дом. Почему он умудряется всегда приходить в мои хорошие дни? Он не дает себе шанса».

   У него все еще были хорошие дни – дни, когда ему можно было помочь встать  с постели и сесть в кресло. «Эта игра может продолжаться бесконечно», – сказал он. Он начал всерьез волноваться, что не пускает мистера Хиченса в его дом. «Это неприлично с моей стороны, это непорядочно».

   Хэрриет заболела от такого напряжения. Ей пришлось уехать на пару недель с Лиззи Пирс, а Сара Бармби осталась с ее матерью. Миссис Бармби умерла год назад. Когда Хэрриет вернулась, отец строил планы по переезду.

   – Почему вы все вбили себе в голову, что переезд меня убьет? Вовсе нет. Люди могут вывезти все, кроме меня, моей кровати и этого кресла. И когда все вещи внесут в другой дом, вернутся за креслом и за мной. А я могу посидеть в кресле, пока они несут кровать. Это совсем не сложно. Просто нужна система.

   Но пока они раздумывали, можно ли рискнуть, ему стало хуже. Он лежал, опираясь на высокие подушки,  неподвижный, с руками, вытянутыми вдоль туловища, боясь пошевелить пальцем из-за сильных ударов сердца. На его лице застыло выражение терпеливого ожидания, как будто он ждал, что они что-нибудь сделают.

   Они ничего не могли сделать. Улучшения больше не будет. Доктор сказал, что теперь он может умереть когда угодно.

   – Он может умереть в любую минуту.  Эту ночь он определенно не переживет.

   Хэрриет вернулась в комнату вслед за матерью. Он полусидел в позе напряженного ожидания; никаких движений, кроме трепета ночной рубашки над сердцем.

   – Доктор давно уже ушел, да? – сказал он.

   Хэрриет молчала. Она не могла осознать. Мать смотрела на нее со спокойным пониманием и состраданием.

   – Бедная Хетти, – сказал он, – она не может солгать во спасение.

   – О… Папа…

   Он улыбнулся, как если бы подумал о чем-то, что его развеселило.

   – Тебе следует уделять внимание и другим людям, милая. Не только своим эгоистическим чувствам… Ты должна сообщить мистеру Хиченсу.

   Мать издала короткий полувсхлип-полусмешок. «Ох, мой милый…» – сказала она.

   Он лежал тихо. Потом вдруг начал сильно давить на матрас обеими руками, приподнимаясь на кровати. Мать ниже склонилась над ним. Он перекинулся наискосок, и, уронив голову, будто она отломилась, упал в ее объятия.

   Хэрриет недоумевала, почему он издает этот странный сиплый, кашляющий звук. Три раза.

   Мать тихо позвала ее: «Хэрриет».

   Ее охватила дрожь.


Глава VIII


   У матери была какая-то тайна, которой она не могла поделиться. Она была удивительна в своем целомудренном, высоком спокойствии. У нее определенно была какая-то тайна.