гл. 1-10. Трудные уроки становления

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 10. ТРУДНЫЕ УРОКИ СТАНОВЛЕНИЯ

Федоркова тайна. – Взрослые страсти не для посторонних глаз. – Страшный овод-шершун. – Крылатый полёт подростка во сне. – Малолетний нарушитель заметает следы.


*   *   *
А жизнь в Михайловке шла своим обычным чередом, как это веками на селе было выверено и размерено. Были у крестьян не только тёмные полосы жизни и тяжёлые времена, но и кое-какие радости являлись, какие-нибудь забавности случались и даже зарождались маленькие тайны. Так, на второй год невесёлого Ванькиного житья-бытия в семье Катрановских однажды летом с одной из своих тайн не сразу и очень неохотно поделился с ним друг-хромуша Федорко Дергунов.
И дело это происходило так.

...Однажды в Раю, называемом так по месту бывшей панской одноимённой дачи, подростки-пастушки в очередной раз встретились возле колодца, напоили животных и, в ожидании взрослых, которые должны были подойти для обеденной дойки овец, отдыхали в тени раскидистого ясеня. За год парнишки заметно вытянулись, стали менее угловатыми, особенно Ванька. У него даже светлый пушок над верхней губой начал пробиваться, ведь на Троицу ему четырнадцать лет миновало, и своим внешним видом он уже начал выказывать задатки довольно видного в будущем парубка.

Федорко вначале отнекивался от расспросов, что это такое стало с ним в последнее время, почему это он так погрустнел и никак не повеселеет. Но, поотнекивавшись, в конце концов, хромуша начал скупо рассказывать одну свою пикантную историю. При этом он так невесело кривил рот, что, казалось, не то он жалел себя, а то ли улыбался сквозь слёзы. Федорко ведь всегда был и остаётся таким непостижимым.
И вот что из его рассказа узнал Ванька.

...В тот день, когда произошла подсмотренная Федорком история, близился полдень. И снова июльское солнце принёсло в Бессарабию очередную порцию несносной сухой жары. Рассыпавшись неровной цепочной по западному склону Крюка, овцы спокойно паслись над Жолубом. Здесь трава не так сильно выгорает, как на противоположном, более крутом восточном склоне этого загогулистого холма, вдоль которого тянется дорога в Рай. Федорко, опершись на свою палочку для ходьбы, умело вырезанную им из молоденького береста, стоял на своём любимом месте – в тени большого грецкого ореха, росшего на самом высоком, как бы возвышающимся над селом лобном месте Крюка. Стоя спиной к крайним домам, пастушок наблюдал за овцами и осматривал открывавшуюся взору прекрасную панораму местности.

Эта картина давно уже была изучена им до самых мелких подробностей. Но он вновь и вновь окидывал потеплевшим взглядом разлёгшуюся перед ним справа широкую балку под названием Жолуб. По верху него двумя сходящимися лучами пробегала пара овражков, которые там были обозначены только неглубокими промоинами. Зато внизу Жолуба эти овражки становились уже довольно глубокими, и здесь они сплошь заросли густой бузиной, а их берега сельчане специально укрепили густыми посадками тёрна вперемешку с шиповником и маслинами*.

* маслина (местн.) – лох серебристый (бот.), древовидный кустарник.

По ближнему к Федорку краю Жолуба росли два ряда старых и высоких диких или общественных яблонь, между которыми за последние годы поднялась густая поросль вишен и слив, тоже специально посаженных для общественного пользования. Крайний ряд старых деревьев, разросшихся в промоине по краю огородов селян, наполовину закрывал вольготно раскинувшийся поперёк этого благодатного урочища добротный виноградник братьев Байбаковых, доставшийся им в наследство от их отца Ульяна, основателя большого и многочисленного михайловского рода. Он первым в селе начал осваивать земли в этом урочище, поскольку жил неподалёку. Видимо, он же и придумал эти названия - Жолуб из-за его протяжённой формы и Крюк, который как бы обнимает эту ложбину с юга и востока.

Федорко смотрел на простиравшийся перед ним Жолуб со всеми его виноградниками и редкими, но царственно возвышавшимися орехами и черешнями. На душе подростка было светло и легко. Ну, разве можно какими-то обычными словами описать всю ту гамму чувств, которая невольно охватывает человечка, пребывающего здесь в неизменно хорошем настроении только от одного вида любимых мест? В таком состоянии всё ему кажется очень красивым и дорогим сердцу!

И вдруг эта божественная гармония была кем-то нарушена.
Из-за густой поросли, разросшейся меж старых яблонь, этой естественной ограды угодий сельчан от пасущихся овец, до слуха хромого паренька донеслись сдержанный и стыдливо-счастливый женский смех, а так же не менее радостный и возбуждённый мужской хохоток. Эти резвые живые звуки, исполненные счастливого желания, тут же вывели Федорка из состояния его меланхоличного упоения по случаю созерцания прекрасных видов родной природы.

Подросток насторожился и прислушался. В такую сильную предобеденную жару в поле обычно никого уже не бывало. Летом из дому люди засветло выходят в поля, чтобы до наступления жары успеть сделать как можно больше работы. А в последние дни установилась такая невыносимая жара, что на совершенно пересохшей земле никакие работы не велись, кроме прополки сорняков в виноградниках.

Но короткие приглушённые смешки и сдавленный говорок почему-то очень сильно взволновали парнишку. Не осознавая ещё, к чему всё это приведёт, Федорко осторожно приблизился к месту, где внизу в зарослях или сразу за ними могло происходить что-то необычное. Его начало лихорадить предчувствие разоблачения чьей-то сладостной тайны. Ведь голоса явно принадлежали молодым мужчине и женщине, явно заигрывавших друг с другом, и от этого заинтересованному парнишке всё происходящее там казалось ещё более заманчивым и таинственным.

Прихрамывая и легонько опираясь на палочку, Федорко приблизился к густой полосе кустарников и, стараясь не наступить на валявшиеся сухие веточки, чтобы их треском не привлечь внимания парочки, ворковавшей где-то за густой порослью, осторожно вступил в заросли. За ними сквозь густую листву едва пробивались светлые пятна одежды двух сидящих людей.

По оживлённому, но приглушённому говорку парня и по сдержанным вскрикам девушки Федорко уже догадался, что там отдыхает и резвится известная ему пара наймитов из Петровки: рано утром с Длинного холма он видел, как они с тяпками на плечах шли в Жолуб на работу. Парнишка вышёл к краю зарослей и пригляделся. Убедился, что это действительно была пара молодых сезонных работников, подрядившиеся на лето к старому дядьке Кирьяну Петренке. Пастушок знал по слухам, что осенью эти двое собираются пожениться, и что родители послали их на заработки. Наверное, не из богатых семей были будущие жених и невеста.

Федорко увидел, что влюблённая парочка отдыхает и балуется после обеда, и уже собрался уйти. Нечего тут смотреть, как они целуются-милуются. Да и за овцами нужен глаз да глаз, чтобы те в чужие огороды не забрались. Но уж очень заразительно и счастливо посмеивались парень с девушкой, сдерживая себя и взволнованно пошаливая не только руками, но и словами, как это было заметно по их поведению. Поэтому подросток решил ещё немного посмотреть на эту красивую пару, после чего намеревался сразу же уйти. Он осторожно выбрался из зарослей и прилёг за старым орехом, который как бы высунулся из общих зарослей шага на три.

Поудобней устроившись на траве, выглянул из-за своего укрытия, и его взору открылась низинка, располагавшаяся метрах в десяти от него и в небольшой ложбине на самом краю виноградника. От любопытного взгляда со стороны Жолуба полянка эта с двух сторон была скрыта густой порослью, точно такой же, как из которой только что выбрался Федорко. А с верхней стороны её скрывал виноградник. Под выросшей в этой в низинке молодой черешней на разостланном мешке сидела и резвилась парочка. Парень был высоким, крепким и довольно видным собой, звали его Прохором. Федорко недавно видел его на подворье дяди Кирьяна, когда вечером после выпаса загонял во двор петренковских овец.

Запомнились ему вихрастый чуб густых черных волос Прохора, его пронзительно-карие озорные глаза, свободный разлёт густых и нешироких, очень аккуратных бровей, прямой и тонкий точёный нос, насмешливые сочные губы, окаймленные тёмными юношескими усиками, пока не познавшими бритвы. Всё это придавало спокойно-озорному лицу Прохора нечто цыганское и притягательно-загадочное.

При виде хромающего подростка лицо Прохора тогда лишь на миг стало удивлённо-сострадающим, но тут же подобрело. Парень ничего не сказал пастушку, но от одного его тёплого взгляда у подростка очень хорошо стало на душе. Федорко больше привык к тому, что при встрече с ним даже от удивлённых его хромотой незнакомцев тут же начинали сыпаться насмешки и оскорбления. А Прохор оказался не таким. Хоть и чужак он, зато оказался с добрым сердцем.

А вот наймичку Федорко до сих пор не видел. Это была невысокого росточка, немного склонная к полноте, но тоже довольно хорошенькая собой дивчина с большими и очень выразительными серыми глазами. Подростку они первым делом бросились в глаза. А ещё у неё была толстенная русая коса до пояса, очень миленькое лицо с румянцем во всю щёку и чувственные пухлые губы. Очень красивой была девушка Прохора!

Чуть в стороне от милующихся молодых валялась холщовая сумка для еды, рядом стоял покосившийся штоф для воды, заткнутый кукурузной кочерыжкой, а так же белела яичная скорлупа и желтела луковичная шелуха. «Они поели уже…», – подумал Федорко, и от вмиг возникшего острого желания поесть у него неприятно засосало под ложечкой. Но еду ему принесут только к обеденной дойке овец. «Кстати, это будет уже скоро, так что задерживаться здесь долго нельзя», – подумал подросток и совсем уже собрался уходить.

Но вдруг совсем уже расшалившаяся влюблённая парочка совершенно отвлекла его внимание от мыслей о еде, овцах и дойке. Молодые стали очень тесно прижиматься друг к дружке! Парень настойчиво и крепко обнимал девушку и всё пытался поцеловать её в губы. А та всякий раз отворачивалась и заливисто смеялась, запрокидывая голову. И тогда Прохор быстро-быстро целовал её в щёчку, шею и в вырез кофточки.

Неясные и странные чувства охватили подростка. Во-первых, ему стало стыдно от того, что он подсматривает за молодыми людьми, пожелавшими отделиться от всего мира, чтобы наедине насладиться своим счастьем. И он понимал, что подсматривать за ними – это неправильно и стыдно, так нельзя поступать. Но в то же время не смог заставить себя подняться и уйти, так сильно захотелось увидеть ему, каким же бывает оно, чужое счастье, чистое и ничем не замутнённое. Ведь сам-то он давно позабыл, когда в последний раз просто улыбался от хорошести,  а не то, чтобы вот так радостно и счастливо смеялся рядом с любимой девушкой.

На минутку Федорко отвлёкся от наблюдения и прислушался к звонам бубенчиков своей отары. Судя по всему, там всё было спокойно. Овцы паслись, постепенно удаляясь в сторону Рая. «Ничего, скоро догоню их и напою у колодца», – подумал парнишка и снова повернулся на живот, чтобы ещё разок взглянуть на целующихся молодых.

Когда он снова осторожно высунулся из-за ореха, то был поражён резкой сменой событий на поле «любовной битвы». Девушка уже лежала на спине и стала совершенно послушной Прохору, больше не сопротивлялась. А парень привалился к ней с левого боку и как раз в этот момент долго-долго целовал её в губы. Она запустила руку в волосы жениха, а тот бесстыдной рукой стал шарить по её груди. Затем начал медленно, по одной пуговичке расстёгивать кофточку. После каждой пуговки снова долго целовал девушку в губы и в груди. Та совсем слабо сопротивлялась и что-то быстро и жарко говорила милому на ухо. А тот только молчаливо мотал головой и упорно продолжал расстёгивать пуговки.

Подросток заметил, что молодые стали вести себя как-то странно, будто были чем-то одурманены. Вместе с тем стало заметно, что от всего происходящего между ними, и Прохору, и девушке отчего-то стало очень неловко. Но они уже будто не могли никак остановиться и выбраться из своего сладострастного состояния, дурманившего их волю и действия. Девушка всё ещё слабо сопротивлялась и снова начала прятать взгляд и губы от Прохора, бывшего уже без рубашки. Но этот парень был так силён, настойчив и неумолим в своём желании достичь заветной цели...

Федорку всё это казалось каким-то чудным миражом, а не явью. Судорожное дыхание и затуманенный взгляд расширившихся и застывших глаз подростка говорили о крайней степени его возбуждения. Впервые он столкнулся с интимной тайной, этой совершенно неведомой для него стороной взрослой жизни. Так вот какой многоликой бывает она! Бывает невероятно сладкой, вот как сейчас, но бывает и очень жестокой. Причём, плохое в ней случается намного чаще. По крайней мере, именно так всё происходит в жизни несчастного хромуши.

Любовную сцену он наблюдал впервые. И она очень сильно била по нервам и глазам, которые были настолько широко распахнуты, что, казалось, едва удерживались в своих орбитах. В голове подростка стало пусто и гулко, а тело показалось чужим и ватным. Как ранее Прохор со своей девушкой, так и он сейчас никак не мог выдернуть свою волю из состояния какой-то зачарованной слабости и желания до конца познать неведомое.

От всего увиденного и переживаемого, что так неожиданно навалилось на целомудренное сознание перевозбуждённого парнишки, он на минуту как будто потерял сознание, настолько сильной волной на него вдруг накатило ощущение неизъяснимого и вожделенного восторга и счастья...

А когда паренёк очнулся и пришёл в себя, то внизу всё уже было спокойно: молодые люди снова чинно сидели рядком и так горячо целовались, будто они впервые в жизни увидели друг друга. Зато у самого Федорка совершенно отчаянно колотилось сердце, отчего кровь стремительным молоточком так и стучала в висках.

И в этот момент он вдруг совершенно по-другому, причём очень остро осознал суть всего происходящего. У него как бы произошла мгновенная переоценка представлений о жизни и о жалком своём месте в ней. Сильнейшая боль, вырвавшаяся откуда-то из-под лопаток, пронзила голову подростка. Едва сдержавшись от стона, он вдруг чудесным образом увидел себя и всю эту любовную картину как бы сверху и со стороны. Наверное, так на людей смотрят ангелы. И с какой-то бездонной безнадёжностью он понял, что никогда, никогда в жизни у него не будет вот такого же полного и красивого человеческого счастья. Ну, кому, кому он нужен, такой несчастный и хромуша?!

Болезненная жалость к себе накатила на подростка просто удушающей волной. Расплющивающим сознание валом по всему его телу прошла волна обиды на свою судьбу-злодейку, так несправедливо обошедшуюся с ним. Из глаз сами собой обильно брызнули слёзы, и он едва не взвыл от этой несправедливости и отчаяния. Но заставил себя сдержаться, потихоньку привстать, взять палочку и через заросли незаметно уйти прочь.

Шёл, будто в густом тумане, и ног не чуял под собой. Но о сухих веточках на земле не забывал, сквозь слёзы замечал их и аккуратно переступал через них, чтобы случайным треском не выдать своего такого ненужного и даже преступного присутствия на месте счастливого сочетания двух молодых жизней и взаимной их любви.

Отойдя подальше от зарослей, Федорко почти побежал к своему любимому ореху, ничего не видя и не слыша, забыв об овцах и обо всём на свете. Крупные и частые слёзы неудержимо катились из глаз вмиг повзрослевшего подростка. Взбежав на Крюк, он с маху упал ничком и расплакался в голос... И долго всё никак не мог успокоиться...

Когда все слёзы – и со зла, и от обиды, и от отчаяния, и в зыбкой надежде, наконец-то, вытекли из него, и ему уже перестало казаться, что для дальнейшей жизни у него не осталось больше никаких сил, Федорко повернулся на спину и сел. Совершенно разбитый, он нехотя поднялся и пошёл к далеко убредшим овцам...

А те, оставшись безнадзорными, всё-таки забрались в огород Василька Атаманова и с краю потравили его кукурузу, пока Федорко подсматривал за петровским наймитом с его невестой, а потом плакал под орехом. И вскоре ему крепко попало за опоздание на обеденную дойку, а вечером – ещё и за потраву атамановского огорода. Именно с тех пор Федорко стал замкнутым – из-за всего увиденного, пережитого и по-новому переосмысленного.

Самым обидным для пастушка стало то, что во время расследования случая с потравой атамановской кукурузы на него показал Прохор – тот самый красивый и чубатый петровский парень, который ещё недавно ему так сильно понравился. А что тому оставалось делать, если в тот день в Жолубе работал только он со своей невестой Оксанкой? Причинять зло хромуше он не хотел, конечно, но прекрасно знал, что овец поблизости выпасал только Федорко. И хромуша сам был повинен в том, что где-то уснул в тени или зазевался, пока овцы лакомились чужой кукурузой, и нечего его было выгораживать: провинился – отвечай.

*  *   *
Увы, в селе обиженным судьбой был не один только сирота Ванька Булатов. И он очень хорошо понимал друга-калеку Федорка, своего сотоварища и по жизни, и по несчастью. Ему стало жаль, что из-за так рано полученных взрослых впечатлений и осознания своего уродства из-за кривой ноги и хромоты друг его стал таким грустным и молчаливым. Хороший он парень и музыкант талантливый, а вот, поди ж ты, ущербный.

Ванька посмотрел на лежавшего рядом с ним пастушка и на его неестественно вытянутую покалеченную ногу. «Да, несладко живётся Федорку», – вздохнул Ванька по чужой доле. А следом его пронзила и жалость к себе: а сам-то он, вдосталь побитый судьбой сирота, разве не таким же ущербным растёт?..

Ещё два года назад на Федорка, первенца в семье Дергуновых, рассчитывали как на помощника в поле и по хозяйству. А тот возьми да и свались со старой черешни настолько неудачно, что сломал левую ногу. Заживала она долго и срослась криво, после чего мальчик охромел.

Был он всего на год младше Ваньки-сироты и теперь чувствовал себя почти таким же изгоем. Ведь в большой семье нахлебник – это обуза. Вот Андрей Дергунов и пристраивает теперь своего хромого сына хоть на какую-нибудь посильную работу. Федорко иногда присматривает и ухаживает за чужой бахчой, если ему повезёт с наймом. Но в основном он подрабатывает подменным пастухом овец, потому что с коровами ему не управиться.

Дело в том, что рогатые эти чудилы так и норовят в чужие огороды залезть. Кроме того и к большому удивлению, брюхатки эти умеют бегать довольно быстро, только держись! Например, когда на них нападает здоровенный овод, бычий шершень, с мизинец размером. Вернее, это самка шершня кусает животных. Тогда бурёнки задирают хвосты и со всех ног несутся прочь, сломя голову и куда глаза глядят. Очень боятся они этого насекомого, которое в полёте гудит мощным басом.

Но шершениха не только болезненно кусает животных. Садится она обычно между лопатками или в другом укромном месте, где корова ни хвостом, ни языком не может достать её. И прогрызает толстую шкуру, под которую откладывает яйца. Если вовремя не заметить беду, то на месте прокуса вздувается шишка. Там довольно быстро вырастают толстые белёсые червяки – прожорливые и зубатые личинки. Они грызут бедное животное, которое не имеет покоя от боли и плохо ест. А из-за отравления гниющими их экскрементами корова худеет и чахнет. У неё пропадает молоко, и животное вообще может погибнуть, если не вырезать этих ужасных монстров.

Ванька видел однажды, как к больной корове тёти Марии Глебовой приехал ветеринар из Лозовой. Вместе с тремя мужчинами он мучил животное, вырезая личинок. У бедняги к тому времени никаких сил уже не оставалось, она даже не поднималась на ноги. Видел Ванька также валявшихся на земле и отчаянно извивавшихся толстых сизоватых червяков с коричневыми головками и ножками спереди. Жуткая картина!

От неприятного воспоминания подросток даже передёрнул плечами. А каково было бедной корове терпеть невыносимую боль, когда её кусала проклятая шершениха, а затем её заживо грызли прожорливые личинки, а потом ещё и ветеринар терзал?..
Долго ещё болела она, бедняжка, но так и не восстановилась, не стала такой же крепкой и молочной, как была. На следующий год она давала мало молока, а ещё через год весной её и вовсе продали на торгу в Телешове.
 
*    *    *
Довольно неприятное своими последствиями и вовсе нехорошее дело произошло у Ваньки однажды в начале того же самого лета. К тому времени в полях уже управились с основными работами, а до сенокоса дело ещё не дошло. Гавуниных овец тогда в общую отару забирал Федорко, а Ванька днём пас коров и ходил в ночное с лошадьми. Жилось ему всё так же плохо: работал много, жил впроголодь и хронически не высыпался. Поэтому однажды не доглядел он за коровами, когда пас их на Крокусе.

Под предобеденным солнышком, то и дело заигрывавшим с густо обступившими его кудрявыми облаками, потянуло Ваньку в сон. И он совершенно безмятежно уснул под разлапистым кустом маслины. Спал Ванька и видел чудные сны, из которых хорошо запомнился только тот, в котором он якобы находился в Залесье и придумал себе летательный аппарат. Во сне он хорошенько разбегался по пологому склону и вдруг взлетал с крутого обрыва над Раем, потому что у него на руках были им самим же придуманные большие и крепкие, но лёгкие и управляемые руками крылья. Их он смастерил себе из больших гусиных перьев и засушенной тонкой кожицы от свиных желудков. Правда, размахивать руками было невозможно, потому что крылья были широко растопырены на общем каркасе, потому что у Ваньки за спиной проходила длинная и тонкая, но прочная берестовая палка, общая для обоих крыльев. Но  парить можно было очень хорошо, как иногда это аисты делают. А если потянуть за специальные веревочки, то концы крыльев наклонялись, и тогда можно было изменять направление полёта.
Вначале Ванька сделал высокий и полный круг полёта над широченным Раем, а потом развернулся и решил полететь в сторону села. Но он почему-то вдруг набрал такую большую скорость и так стремительно пролетел вдоль всей Горянской дороги, что всего лишь пару баб в своих огородах успели оглянуться на его тень и ахнуть следом, увидев такое чудо летящее. А вдали уже показался и начал очень быстро приближаться большой сельский пруд. И тут Ванька вдруг понял, что он начинал терять скорость, его полёт замедлился так сильно, что он вот-вот упадет в Бульбон. И вода уже совсем близко! В полном отчаянии ему захотелось взмахнуть руками-крыльями, но из этого ничего не получалось. Из-за этого он сильно расстроился и стал ругает себя за то, что придумал такое неповоротливое изделие, и тут... и тут он проснулся!

...Солнышко на небе только что спряталось за очередным облачком, бросив на землю куцую тень. Но оно тут же ненадолго выглянуло из-за него, как бы вырвалось из его рук, и тут же снова нырнуло в объятия очередного своего небесного ухажёра. А коровы... Боже мой! Пока Ванька спал, Гавунины коровы начали травить кукурузу в поле Мартьяна Вихрова!

Спросонья Ванька едва не заорал на них, но опомнился, что не стоит привлекать к себе внимания, поэтому молчком кинулся вниз и отогнал скотину подальше от места потравы. Хорошо, что коровы совсем немного и только с самого края успели обглодать кукурузные стебли. Но несколько растений были даже с корнями вырваны.

И только на самом верху Крокуса Ванька успокоился и огляделся. Невдалеке на верёвках паслись Мартьяновы же лошади – конь и кобыла с жеребёнком. Но выпасавшего их Вихрова Ерёмки нет нигде. И Аньки Петренковой, которая недавно и поодаль пасла козу с козлятами, тоже не видно. Только вдали за Крокусом слабо позвякивала бубенцами чья-то не видимая отсюда отара. И Ванька вздохнул облегчённо: похоже, что его преступление никто не заметил.

Вскоре ему предстояло погнать коров домой на обеденную дойку, а затем поехать с Гавуней в Подлесье, чтобы привезти первое в этом году сено, скошенного на крутых северных склонах водораздельного хребта. «Авось, пронесёт», – понадеялся Ванька.

Но с этим его грехом всё вышло совсем не просто. Ближе к вечеру Мартьян побывал на поле и увидел потраву кукурузы. От своего сына Ерёмки и Аньки Петренковой, на которую тот показал, Мартьян легко дознался, кто пас коров в этих местах. И отправился к своему куму Гавуне для разборки дела и определения размера компенсации причинённого ущерба, оцениваемого примерно в мешок кукурузы.

А в это время Катран с возом сена только что заезжал во двор. О том, что вытворил его сирота-подопечный, визитёр доложил не сразу: любому было видно, что раскрасневшемуся от жары и усердия Гавуне очень хотелось пить. Поэтому кумовья вначале откушали по чарочке прохладного вина из Гавуниного подвала. Готовясь к неприятному разговору, Мартьян выпил вино залпом, в то время как Гавуня мелкими глотками растягивал удовольствие, получаемое от утоления жажды.

И только теперь неурочный гость заявил хозяину о своих претензиях на компенсацию за потерю урожая. Гавуня от такой новости вмиг застыл и чуть не подавился своим вином.
- Ванька?! – не поверил он. – Ну, змеёныш, попадись только он мне в руки. Уж я его взгрею...
- Ну, ладно тебе, Ванька. А как же мои деньги? – не унимался Мартьян.
- Сначала разберусь с сеном. И сам посмотрю потраву. Завтра. Утром.

Очень хмуро выдавливал из себя эти слова Гавуня. За просто так расставаться со своими кровными денежками, пусть даже малыми, он не любил. Каждая копейка в его доме заработана его трудом и его же немалым потом полита!
- Нет-нет, мы вдвоем поедем на поле! Там и сговоримся об уплате.
- Ладно. Рано утром зайду к тебе, – всё так же недовольно проскрипел Катран. – А сейчас я занят, ты это и сам видишь. Да и ужинать давно пора, а ещё сено нужно перенести за сарай и сложить там в стог.

Бросив во дворе кума, который вознамерился было возражать, Гавуня ушёл за сарай, где Ванька должен был подготовить место для стогования сена: расчистить землю от разного мусора и проложить слой хвороста. Раздосадованному куму Вихрову не оставалось ничего более, как повернуться и несолоно хлебавши уйти со двора негостеприимного хозяина.

- Ванька! – в бешенстве заорал налетевший коршуном дядя. – Ты что это натворил в поле Мартьяна Вихрова?
Заранее приготовившийся к такому обороту событий и укладывавший хворост Ванька выпрямился и отвечал совершенно невозмутимо с вытянувшимся якобы от удивления лицом:
- Ничего не натворил.
А у самого поджилки затряслись от страха из-за возможной порки. А то, что её сегодня не миновать, он сразу же понял, как только увидел входящего во двор Мартьяна. Поэтому и скрылся со всех глаз долой, будто бы ревностно выполняя задание дяди – подготовить вот это самое место для сена и самому приготовиться для отповеди и порки.
- А кто кукурузу у Вихрова потравил? – продолжал сверлить его глазами и зло допрашивать Гавуня. – На тебя его Ерёмка показал, и Анька Петренкова тоже. Ты один пас коров на Крокусе.
Ванька ещё сильнее обомлел, но сделал и ещё более удивлённый вид:
- А-а! Так это Ерёмка пас коней рядом с их полем! Сам же и потравил, наверное, а на меня показал. Но я пас коров далеко, почти на самом верху Крокуса.

Это было враньё самой чистой воды. Потому что Ерёмка Вихров выпасал привязанных к препонам коней, и те никак не могли попасть в кукурузу. И совсем слабым Ванькиным шансом уйти от наказания было только то, что момента потравы ни он, ни Анька не видели, потому что к тому времени ушли по домам. А Ванька погнал коров на дойку раньше, чем они вернулись после обеда. Но теперь отступать было некуда, и пацану, спасаясь от порки, приходилось врать дяде очень убедительно и искренне, чтобы ответы его не вызывали даже тени сомнения у разъярённого Гавуни.

- Твоё счастье..., твой счастье, что мне сейчас некогда, да и не хочется проверять следы в поле. Твоё счастье...
От еле сдерживаемого гнева Гавуня говорил с большой расстановкой слов. Но Ванькино безмятежное поведение зародило в нём надежду обойтись без компенсации Вихрову за потраву кукурузы.
– Как только сено сложим и поужинаем, ты опять пойдёшь в ночное с лошадьми. За Чулуком на лугу у Школьного Лота будешь пасти их. А наутро я самолично проверю поле Вихрова, – с угрозой заявил Гавуня. – И не дай бог..., не дай бог, если ты наврал мне насчёт вихровских лошадей. Если окажется, что это коровы потравили кукурузу, то берегись! Меня ты хорошо знаешь!

При этом он так пронзительно и значительно смотрел Ваньке в глаза, что тот, даже будучи белым от страха, всё же всем своим нутром уловил ненависть Катрана не только к нему, но и к этим коровьим следам. И прекрасно понял, что в поле их не должно быть ни одного. Понял не озвученное приказание дяди и опустил голову.

О том, что Ванька сообразил правильно, понял и Гавуня. Потому что при смётывании стога сена он хоть и злился, как обычно, но ни разу не угостил оплеухой нерасторопного пацана. Ни на что конкретное по заметанию следов опекун не стал указывать Ваньке. Но Гавуня подумал, что разгильдяй этот хоть руками, хоть ногами или языком, но так затопчет коровьи следы, что ни одного из них не останется в Мартьяновой кукурузе.


*   *   *
Управившись с сеном, кое-что поужинав и отведя коней на выпас в указанное место, поздней ночью Ванька отправился уничтожать следы своего преступления. Как это лучше сделать, подросток обдумал заранее. Он прекрасно понимал, что Катран беспощадно изобьёт его за коровьи следы в кукурузе Мартьяна Вихрова и выплату компенсации за потраву. И в голову подростка не пришло ничего лучше, чем повторить давнишний опыт с потравой бахчи Дергуновых.

На этот раз Ванька решил связать лошадей за уздечки и потравить кукурузу верхом, чтобы не оставлять своих следов. При этом со злостью подумал, что хоть до самого рассвета будет пасти лошадей в этой проклятой кукурузе, чтобы те потравили как можно больше вихровской кукурузы.

И поздней ночью, едва молодой месяц склонился к самому Залесью, Ванька снова кружным путем поехал травить чужое поле. Вначале поехал по краю Школьного Лота, где специально вскачь направил лошадей в сторону Перепёловки. От такой внезапной встряски те дружно опорожнили животы. Далеко за Музатецкими лугами он пересёк речку и болотце. Кстати, в неглубоком, по лошадиные бабки, но обширном болотце следов почти не оставалось. К тому же, они сразу оплывали так, что и не поймёшь, откуда и куда ведут. «Вот и хорошо», – удовлетворённо подумал Ванька.

Затем с восточной стороны Крокуса он поднялся на вершину холма и оттуда спустился к злосчастному месту потравы кукурузы. Хорошо, что Гавунины коровы недолго паслись в кукурузе и не наделали куч навоза, на это он ещё днём обратил внимание, а то пришлось бы ему очень тщательно зачищать их лепёшки. Зато теперь лошади с большим удовольствием неспешно поедали сочный и сладковатый корм. Особенно тщательно Ванька погонял их в месте потравы, чтобы напрочь затоптать коровьи следы захода на поле и выхода с него. Лошади хорошо справились с неведомым для них заданием.

Однажды, почувствовав, что к тому уже подходит время, Ванька потихоньку выгнал коней на траву вблизи поля, где слегка погонял их по кругу и подождал, чтобы те на одном месте спокойно опорожнились для доказательства того, будто Ерёмка здесь тоже пас своих коней. Впоследствии о лошадином навозе в кукурузе он не беспокоился. А когда край неба над Помпенами слегка посерел, он очень тщательно осмотрел, не осталось ли в кукурузе и около поля каких-либо коровьих следов и их навоза, после чего тем же окольным путём и никем не замеченный убрался восвояси.

Ещё на Крокусе Ванька подумал о том, что теперь конский навоз желательно бы сохранить до места выпаса. Поэтому слез с коня и повел лошадей на поводу. Спешить ему было некуда, ведь животные были достаточно сыты. Ни удовольствия от содеянного, ни злорадства подросток не испытывал. Он просто устал от длительного сидения на лошадях, и ему сильно хотелось спать.

Впечатления от нудного ночного происшествия разнообразило то, что время от времени Ванька пересаживался с коня на кобылу, не слезая на землю. Получалось это у него довольно ловко. Увлеченные сладкой едой лошади вели себя смирно, никак не реагируя на эти цирковые проделки парнишки.

Летняя ночь коротка. Так что уже вполне начинало светать, когда пеший Ванька привёл лошадей на пастбище. Он привязал их к своим веревкам и по одной погонял по большому, а затем по среднему и малому кругу, чтобы сбить росу и наследить.

Из-за очередного нежданного «угощения кнутом» и усердия сытые лошади вполне успешно наделали столь нужные кучки навоза. Как только животные намеревались совершить деликатную операцию, Ванька останавливал их, чтобы было видно, что они облегчались, стоя на месте.

Затем перевел лошадей на свежее место для выпаса. На лугу всегда так делается, чтобы животные не вытаптывали траву на одном месте. Здесь тоже немного погонял их по кругу и, наконец-то, оставил в покое пастись или отдыхать – это уж как они сами захотят. Новое место якобы ночного выпаса лошадей выглядело вполне убедительно, поэтому Ванька простелил мешок, улёгся на него и тут же провалился в сон. Всё-таки, за ночь намаялся он изрядно.

*   *   *
Когда раненько утром оба кума на Мартьяновой телеге прибыли к месту двойного Ванькиного преступления, Вихров только ахнул и руками развёл от досады. И ничего не мог сказать. С самого рождения в моменты волнения он начинал сильно заикаться, а тут от изумления у бедняги и вовсе язык заклинило. Он только взмахивал беспомощно руками и вякал что-то невнятное.

Никоим образом не выказывая своей радости, Гавуня весьма ободрился после того, как при всём тщании Мартьяна найти хоть один коровий след или коровьи лепёшки, таковых в поле не нашлось. И очень обрадовался тому, что теперь точно уже не придётся возмещать за потраву кукурузы куму, раскатавшему на то губу. Он намеренно рассердился, что Мартьян не может различать коровьих следов от лошадиных. Демонстративно плюнул в сердцах, развернулся и пошёл в село. Пускай Вихров теперь сам разбирается со своей кукурузой.

А тот долго ещё страдал на краю поля, которое на участке уже раз в пять больше прежнего было начисто вытравлено чьими-то лошадьми.

За обширной толокой*, устроенной на лугу в крутой излуке Большого Чулука вблизи околицы хутора Перепёлкин Хвостик, летом на речке делали небольшую запруду, чтобы коровам было где напиться, поскольку речка сильно мелела. Перейдя запруду по этой временной плотине, которую после первого же ливня или весной снова неизбежно размоет бурными водами, Гавуня направился к своим лошадям, которые виднелись вдали на лугу возле Кишинёвской трассы.

* толока – место сбора сельского стада коров для обеденной дойки.

Катрановский подошёл и первым делом внимательно осмотрел места выпаса лошадей. Там всё было по закону, как говорится. Лошади привязаны на свежем месте выпаса и, похоже, вполне сыты. А что ещё требуется от пастуха? Гавуня уже слегка отошёл сердцем, хотя всё ещё сильно злился на Ваньку – из-за тех переживаний, что он ему со вчерашнего вечера устроил.

- Ты не видел, кто ночью потравил кукурузу Вихрова? – почти безразличным тоном спросил он у подростка, только что проснувшегося и настороженно смотревшего на своего опекуна.
- Нет. С вечера никто не пас лошадей на Крокусе. И внизу на Музатецких лугах я тоже никого не видел. Наверное, это ещё вчера у дядьки Мартьяна кукурузу потравили. Да Ерёмка всё это подстроил. Он на меня из-за лапты злится, потому что вечно проигрывает.

Гавуне и верилось, и не верилось в услышанное. Но платить за потраву кукурузы теперь не нужно, поэтому Катран только тяжело и недобро глянул на Ваньку. Увидел его честно распахнутые голубые глаза и изумился невиданной выдержке подростка. Ещё вчера вечером по Ванькиному поведению он прекрасно понял, что потрава кукурузы – это его грех. А вот, поди ж ты, смотрит сейчас настоящим ангелом невинным и взгляда не отведёт, не покраснеет. Даже невольное уважение вызывает такое поведение!

Впрочем, Гавуня тут же почувствовал в подростке подрастающего соперника, который вот-вот, да и начнёт драться с ним из-за своей земли, доставшейся ему от отца по наследству. И озадачился: «Да, крепкий и смышлёный орешек растёт. Смышлёный – это плохо. И крепкий – тоже плохо». Но не стал наказывать Ваньку за враньё. Пока не стал наказывать. До следующего раза. И был уверен, что такой случай подвернётся очень скоро. Ведь всегда можно найти повод, за что придраться к этому наглому вруну и негодяю. Вот тогда и отведёт на нём душу – за всё-всё сразу.

Катран приказал гнать лошадей домой. Вдвоём они вытащили препоны, смотали верёвки, сели на лошадей верхом без сёдел и поскакали в село. Как и Гавуня, Ванька тоже очень любил верховую езду вскачь! Вот и теперь он, чуть привстав и крепко прижимаясь к бокам кобылы коленями и голенями, нёсся легко и с удовольствием. Рубашка так и пузырилась за спиной подростка! И он был вполне доволен жизнью: похоже, новый летний день для него начался относительно благополучно.


*   *   *
Уже второй год идёт, как горькой стала Ванькина жизнь – со всеми её сиротскими ближними упованиями и дальними чаяниями, несбыточными мечтами и жестокими разочарованиями, случайными радостями и частыми печалями, а также со всеми его высокими и низкими делами и помыслами. Всего и всякого в ней хватало с избытком. Но плохого всё же было значительно больше. Впрочем, жизнь она и есть одним этим словом – жизнь.

К лету Ванька вымахал уже почти с тётку ростом. И в плечах начал раздаваться, стал огрызаться. Гавуне он не перечил, конечно, поскольку прекрасно знал, что себе же хуже будет. А на родную цётку, бывало, иной раз так тяжко посмотрит и так вызывающе встанет в позу, что у той даже холодок по спине побежит. Но Милана всё же пока держала власть над ним. Вот только надолго ли?

«Изжить бы этого гадёныша с глаз куда подальше, чтобы в доме спокойнее стало. Пользы от него никакой, а ещё и кормить оболтуса нужно... Фу, даже подумать о нём, и то противно!», – как ни не хотела, но всё же подумала о Ваньке возившаяся у летней печки цётка. Сплюнула в сердцах, развернулась и пошла в дом за лавровым листом. Хорошо хоть сейчас он глаза не мозолит, а то так бы и врезала ему по роже. Да за одно только то, что в мыслях своих разозлилась на него и себя же разволновала.

В семье Катрановских Ваньку невзлюбили с первых же дней. Особенно не мог терпеть его Гавуня – за безбоязненность, самолюбие, своеволие и непокорность. Ничего подобного он даже на дальний дух переносить не мог. Всех своих домашних вышколил так, чтобы всегда и всё меж ними проходило без никакого трения и прекословия. На своей шкуре прекрасно зная об этом, жена и дети безропотно подчинялись этому деспоту и дикому его домострою.

Родные дети Катрана не раз бывали битыми вмиг разозлившимся родителем. Причём, битыми намного сильнее того, чем заслуживали. Причина ярости всегда была одна и та же – непокорность, неисполнительность, леность, медлительность... И, начав порку, Гавуня сам себя ещё сильнее разъяривал в её процессе. Прирождённым садистом был, наверное, потому что не раз в бесконтрольный раж входил при исполнении своего же собственного наказания.

А уж Ваньке тем более всякий раз доставалось по первое число! Не раз бывал он бит и за проделки детей Катрановских: мол, почему недосмотрел за ними, почему позволил шкодить и так далее. Был бы повод придраться. За эти несправедливые наказания Ванька очень невзлюбил детей Гавуни, и те отвечали ему такой же монетой. При случае пытались подгадить ему, свалить на него свою вину, отвести от себя наказание... Натянутые с детства отношения на всю жизнь сохранились у Ивана с двоюродными его сёстрами и братьями Катрановскими. 

Продолжение следует.