Жизнь и смерть Хэрриет Фрин. Глава VIII

   У матери была какая-то тайна, которой она не могла поделиться. Она была удивительна в своем целомудренном, высоком спокойствии. У нее определенно была какая-то тайна. Она говорила, что теперь он к ней ближе, чем когда-либо. И в своих тщательно продуманных ответах на письма с соболезнованиями Хэрриет писала: «Я чувствую, что сейчас он ближе к нам, чем когда-либо». Но на самом деле она этого не чувствовала. Просто считала, что чувствовать так было бы красиво и правильно. Она хотела узнать тайну матери и не могла ее разгадать.

   Между тем, мистер Хиченс дал им шесть недель. Они должны были решить, куда отправятся – в Девоншир или в коттедж в Хэмпстеде, где теперь жила Сара Бармби.

   Мать сказала: «Как ты думаешь, тебе понравилось бы жить в Сидмуте, рядом с тетей Хэрриет?»

   Однажды летом они гостили в Сидмуте у тети Хэрриет. Она помнила красные скалы, море и сад тетушки Хэрриет, полный цветов. Они были там счастливы. Она подумала, что там ей понравится: море, и красные скалы, и сад, как у тети Хэрриет.

   Но она сомневалась, действительно ли этого хочет ее мать. Мама ведь никогда не скажет. Нужно как-то это выяснить.

   – Ну… А ты что думаешь?

   – Это будет означать, что ты уедешь от всех своих подруг, Хетти.

   – Моих подруг… Да. Но…

   Лиззи, и Сара, и Конни Пеннифатер. Она без них проживет. «О, и миссис Хенкок».

   – Ну… – мамина интонация говорила о том, что если бы ей пришлось решиться на это, она обошлась бы и без миссис Хенкок.

   И Хэрриет подумала: значит, она действительно хочет переехать в Сидмут.

   – Очень хорошо было бы жить рядом с тетей Хэрриет.

   Она боялась выразиться более определенно, чтобы не выдать своего желания раньше, чем узнает мамино.

   – Тетушка Хэрриет. Да… Но это очень далеко, Хетти. Мы будем от всего оторваны. От лекций и концертов. Мы не сможем ездить туда-сюда.

   – Не сможем.

   Она видела, что на самом деле мама не хочет жить в Сидмуте; не хочет быть рядом с тетей Хэрриет; ей нужен   коттедж в Хэмпстеде и все, что составляет их привычную  интеллектуальную жизнь. В конце концов, это был способ оставаться ближе к папе, продолжать делать то, что они делали вместе.

   Мать согласилась, что это правильный выбор.

   – Я не могу отделаться от ощущения, – сказала Хэрриет, – что это именно то, чего бы он хотел.

   Лицо матери было спокойным и довольным. Она ни о чем не догадалась.

   Они покинули белый дом с зеленым балконом, висящим сбоку, как птичья клетка, и переехали в коттедж в Хэмпстеде. Комнаты там были маленькие и довольно темные, а  мебель, которую они привезли, казалось, была втиснута в них и выглядела несчастной. Голубое яйцо на мраморном столике так бросалось в глаза и вызывало такую ненависть, какой никогда не было в гостиной на Блэкс Лейн. Хэрриет и ее мать смотрели на него.

   – Оно обязательно должно здесь стоять?

   – Думаю, да. Его мне подарила Фанни Хенкок.

   – Мама… ты ведь знаешь, что оно тебе не нравится.

   – Не нравится. Но после стольких лет я не могу убрать бедняжку с глаз долой.

   Ее мать была старой женщиной, цепляющейся со старческим упрямством за мелочи из прошлого. Но Хэрриет не хотела этого видеть. «Она не старая», – убеждала она себя. – «Совсем не старая».

   – Хэрриет, – сказала мать однажды. – Я думаю, тебе нужно заняться хозяйством.

   – О, мама, зачем? – Она ненавидела саму мысль о такой перемене.

   – Потому что когда-нибудь тебе придется этим заниматься.

   Она повиновалась. Но, совершая обход и отдавая распоряжения, она чувствовала, что делает что-то не совсем настоящее, играет в маму, как в детстве. Потом матери пришла в голову другая идея.

   – Хэрриет, милая, думаю, тебе следует чаще видеться с подругами.

   – Почему?

   – Потому что они понадобятся тебе, когда меня не станет.

   – Мне никто НЕ ПОНАДОБИТСЯ, кроме тебя.

   И их дни потекли, как раньше: они вместе шили, читали, слушали лекции и концерты. Они сказали Саре, что не хотят  никаких визитов. Они были женой и дочерью Хилтона Фрина. «Ты же понимаешь, Сара», – говорили они, – «что после нашей чудесной жизни с ним нам не нужны люди». И если Хэрриет представляли какому-нибудь незнакомому человеку, она с гордостью говорила: «Моим отцом был Хилтон Фрин».

   Они собирали его «Неопубликованное» для посмертного издания.

   Проходили месяцы, годы – каждый следующий немного быстрее предыдущего. И Хэрриет было уже тридцать девять.

   Однажды вечером, возвращаясь из церкви, ее мать потеряла сознание. Это было начало ее болезни – февраль восемьсот восемьдесят третьего. Сначала наступили долгие месяцы слабости; потом месяцы и месяцы недомогания; потом боль; боль, которую она скрывала, которую больше не могла скрывать.

   Теперь они знали, что это: то ужасное, что даже врачи боялись назвать по имени. Они называли это «чем-то злокачественным». Когда подруги – миссис Хенкок, Конни Пеннифатер, Лиззи и Сара – приезжали навестить их, Хэрриет не говорила им, что это; она делала вид, что не знает, что врачи не уверены; она скрывала это от них, как будто это был тайный позор. И они делали вид, что не знают. Но они знали.

   Теперь заговорили об операции. У нее был один шанс из ста, если попасть к сэру Джеймсу Парджитеру, один шанс. Она могла умереть после этого; она могла умереть от анестезии; она могла умереть от шока; она была такой старой и слабой. И все же был этот один шанс, если только она им воспользуется.

   Но мать и слушать не хотела. «Моя милая, это будет стоить сто фунтов».

   – Откуда ты знаешь, сколько это будет стоить?

   «О», – сказала она, – «я знаю». Она улыбалась поверх  простыни, плотно подвернутой под подбородком и закрывавшей все остальное.

   Сэр Джеймс Парджитер обойдется в сотню фунтов. Хэрриет не могла распоряжаться ни всеми деньгами, ни половиной, ни даже четвертью. «Это неважно, если они думают, что это тебя спасет».

   – Они ДУМАЮТ; они думают. Но я–то ЗНАЮ. Я знаю лучше всех докторов.

   – Но мама, милая…

   Она настаивала на операции. Именно потому, что было так трудно осилить эти сто фунтов, она настаивала на ней. Она хотела чувствовать, что сделала все, что можно, что ни перед чем не остановилась, что не отказалась ни от какой жертвы. Один шанс из ста. Что значили сто фунтов против этого единственного шанса? Если бы был один шанс из тысячи, она сказала бы то же самое.

   – Ничего хорошего из этого не выйдет, Хетти. Я знаю. Они просто любят экспериментировать, эти врачи. Им до смерти хочется вонзить в меня свои ножи. НЕ ПОЗВОЛЯЙ им.

   Постепенно, день за днем, решимость Хэрриет слабела. Испуганный голос матери  рвал ее на части, убивал ее волю. А что если она действительно умрет во время операции? Что если… Было жестоко волновать и расстраивать ее только ради этого;  это усугубляло боль.

   Либо операция, либо боль, которая все продолжалась, пронзала все более острыми ножами; резала все глубже; все их снадобья, антисептики, укрепляющие средства только затягивали боль, удлиняли срок мучений.

   Когда собрались все три подруги, Хэрриет сказала: «Я буду рада и благодарна, когда все закончится. Я не могла бы удерживать ее возле себя только ради такого».

   И все же она этого хотела. Каждое утро она благодарила Бога, что приходит к постели матери и застает ее живой, что она лежит там и смотрит на нее со своей чудесной улыбкой. Она была рада, что мать у нее все еще есть.

   А теперь ей давали морфий. Под  действием наркотика ее лицо изменилось; мышцы расслабились, плоть обвисла, растянутый, распухший рот открылся; только высокий прекрасный лоб, чудесные ровные брови были все такими же; лицо – болезненно бледное, полубезумное, было маской, откинутой на сторону. Ей было невыносимо на него  смотреть; это лицо не было лицом ее матери; ее мать уже умерла под морфием. Она каждый раз испытывала потрясение, когда входила и обнаруживала, что оно все еще там.

   В тот день, когда мать умерла, она сказала себе, что рада и благодарна. Она встретила подруг с тихим, спокойным выражением лица, сказав: «Я рада и благодарна, что она обрела покой». Но она не была благодарна; она не была рада. Хэрриет хотела, чтобы мать вернулась. И упрекала себя – то за то, что была рада, то за то, что хотела ее вернуть.

   Она утешала себя, думая о жертвах, которые принесла, о том, как отказалась ехать в Сидмут и с какой готовностью заплатила бы сто фунтов.

   – Я иногда думаю, Хетти, – печально и сочувственно сказала миссис Хенкок, – что все было бы совсем по-другому, если бы твоя бедная мать могла исполнить свое желание.

   – Какое… какое желание?

   – Желание жить в Сидмуте, рядом с твоей тетей Хэрриет.

   А глубоко сочувствующая Сара Бармби остановилась в задумчивости, стараясь сообразить, что лучше сказать: «Если бы только операцию сделали три года назад, КОГДА УЗНАЛИ, это спасло бы ее…»

   – Три года назад? Но мы тогда ничего об этом не знали.

   – ОНА знала… Разве ты не помнишь? Это было, когда я оставалась  с ней… О, Хетти, неужели она тебе не сказала?

   – Она никогда ни слова не говорила.

   – Ну да, она и слышать об этом не хотела, даже когда ей не дали и двух лет жизни.

   Три года? У нее это было три года назад. Все это время она знала. Три года назад операция спасла бы ее; сейчас она была бы здесь. Почему она отказалась, зная, что это ее спасет?

   Она думала о сотне фунтов.

   Знать об этом три года назад и ничего не сказать… отказаться, думая, что не проживет и двух лет…

   ВОТ КАКОЙ была ее тайна. Вот почему она была так спокойна, когда умер папа. Знала, что очень скоро они встретятся снова. Не пройдет и двух лет…

   – Если бы я была на их месте, – сказала Лиззи, – я скорее откусила бы себе язык, чем что-нибудь тебе сказала. Нет смысла тревожиться, Хетти. Ты сделала все, что можно.

   – Я знаю. Я знаю.

   Она подняла голову и посмотрела на них; но про себя сказала, что сделала не все. Мать не исполнила свое желание. И умерла в муках, чтобы она, Хэрриет, могла сохранить свои сто фунтов.


Глава IX

   Раньше, представляя это событие, она видела пережившую его Хэрриет Фрин – все ту же, но с грузом всепоглощающего горя. Она приходила в ужас от этого образа самой себя, продолжающей существовать рядом с местом матери, пустым в пространстве и времени.