гл. 1-9. Отрочества годы бедовые

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 9. ОТРОЧЕСТВА ГОДЫ БЕДОВЫЕ

Не все калачи предназначены людям. – Коварные Блудовы камыши. – Раннее купание в Длинном канале. – А третья жена дьяволом дана! – Игрушечная мельничка, как начало изобретательства. – Шаловливая продавщица и копанский дьяк.


*   *   *
После всего увиденного и пережитого обоим подросткам стало очень обидно. Особенно Ваньке, который вместо сиротского пасхального гостинца едва не получил поповским посохом по спине. Возвращались домой они совсем невеселыми. Чтобы сократить расстояние, пошли не по Кишинёвской трассе, которая почти сразу за Копанкой через холм уходила влево и вела вокруг заросшего камышом хвоста Михайловского пруда. А свернули направо и по вившейся через луг тропинке вышли на мостик через речку Большой Чулук.

Шли всё так же понуро. От приподнятого и праздничного настроения, в котором они пребывали перед службой и во время неё, не осталось и следа. Кроме того, обоим довольно сильно хотелось есть. Но Ваньку никак не покидала одна навязчивая мысль. Вот сам он калачи ест только по большим праздникам, да и то понемножку. А тут освящёнными церковными приношениями, которые в некоторых больших и бедствующих семьях, можно сказать, отрывались от стола, эта нечестивая троица теперь будет кормить скотину.

- Неужели калачи скотине скормят? – поддавшись своему возмущению, Ванька вслух продолжил сверлившую его мозг мысль и остановился на подтопленной с этого края кладке через речку.
Серёжка подхватил его негодование:
- А то! У попа штук двадцать свиней, говорят.
- И у дьяка со старостой не меньше, наверное.
- Не, у тех понемногу.
- Но ты сам видел, что их кучи калачей тоже были большими.
- Но это только сегодня, на Пасху. А в другие дни и праздники, я слышал, Василий всё себе забирает. Людям говорит, будто в Бельцкий приют отвозит хлеб, а сам...
Ванька ещё больше изумился и возмутился:
- Как так?! Скотину калачами кормит, а нищих обделяет и сироту палкой гоняет!
Серёжа поднял на брата полные укоризны глаза и отвернулся:
- Не трави душу, и без того муторно...

Ванька посмотрел на него долгим и серьёзным, но отсутствующим, как бы направленным внутрь себя взглядом, кивнул головой и низко опустил её. Слегка мутноватая весенняя вода в речке текла мощным, уверенным потоком, и не было ей никакого дела до пасхальных переживаний двух пацанов.

Сироты взрослеют рано, поэтому Ванька прекрасно понял душевное смятение Серёжи. И почувствовал себя даже в худшем положении, чем поповская скотина, отчего ему и вовсе стало неприятно и тягостно. Но следом он тут же вспомнил о дяде Николае с тётей Марией, невольно улыбнулся и помотал головой: ну, вот какой же он дурачок! У Булатовых в семье он – настоящий человек!
Серёжка глянул на брата, подивился резкой смене Ванькиного настроения, но, всё ещё пребывая в сумрачном настроении, ничего не спросил.
И пошли подростки дальше.

*   *   *
В село заходить не стали, чтобы по наезженной Нижней дороге пройти на свой хутор Перепёлкин Хвостик. Решили пойти вдоль Длинного канала, так было ближе.
Когда дошли до Блудового места, Ванька вдруг остановился возле камышей:
- Ну, и где же тут заблудиться можно? – спросил со смехом, показывая рукой на обширные, но невысокие в ту пору заросли.

Безбрежное и беспокойное зелёное море протянулось от них до самой Кишиневской трассы. Где-то посреди этих камышей протекает Чулук, но его русло отсюда не угадывалось.
- А осенью ты хоть раз собирал здесь подпеньки*? – почему-то вдруг очень зло посмотрел и нахохлился Серёжка.

* подпеньки – опята.

- Нет, не собирал, – стушевался Ванька и присмирел после агрессивного выпада двоюродного брата.
- А я в прошлом сентябре три раза здесь побывал. Но однажды от мамы отстал и заблудился. Камыши вокруг стоят высоченные, до неба. Ветер дует, всё кругом шумит... Тут кричи, не кричи – не дозовёшься, ничего не слышно. И солнце за Пшеничнецким холмом почти село уже. Вот это был ужас! Я по камышам и грязи стал туда-сюда метаться. Два раза в речку упирался, все ноги о камыши исколол и порезал, половину грибов растерял, но никак не мог найти хоть какую-нибудь тропинку, которая из камышей вывела бы меня на берег. И мамку звать устал, от криков о помощи уже совсем охрип, и плакать больше не было сил. Ну, думаю, всё! Вот и задаст мне жаба титьки* в этих камышах

* Об утопленниках в Михайловке в ту пору говорили, что «ему жаба титьки дала» или «его жаба холодным молоком напоила».

 Ванька заворожено слушал брата, распахнув глаза и приоткрыв рот. И верилось ему, и не верилось в его страшноватую историю. А Серёжка даже плечами передёрнул от своих жутких воспоминаний:
- А там уже и смеркаться начинало. Я совсем замёрз, и кушать очень сильно хотелось. И тогда, вот ты знаешь, мне всё совсем безразличным стало. Подумал: ну, раз помирать, так помирать... Но вдруг расслышал, что вроде бы где-то стучит что-то. И очень странно стучит, вроде бы лязгает. Подумал, что мне уже всякая ерунда мерещиться начинает. Наверное, это жаба со своим холодным молоком ко мне уже подбирается и зубами клацает от нетерпения... Но стук этот продолжался, и он вроде как в сторону начал удаляться. Тут я и понял, что это поблизости кто-то из взрослых мимо меня проходит и стучит крышкой по кастрюле.

После этих слов напрягшийся от неприятных воспоминаний тринадцатилетний подросток даже улыбнулся:
- И вроде бы даже отголосок донёсся: «...ро-о-жа!». Ух ты, как я обрадовался! Да ведь это же меня так зовут – Серё-ожа! И я прямо через камыши начал ломиться на стук этой кастрюли. А шум её хоть и становился ближе ко мне, но доносился уже спереди. Я даже не понял, как выскочил на какую-то тропинку, и тут же со спины наткнулся на тётку Наталью Дергунову. Даже в потёмках и то я сразу же узнал её и... и не смог удержаться, заплакал от радости.

Тут Серёжка не удержался от скуповатой из-за невольных переживаний улыбки:
- А она всё пробиралась через камыши, стучала крышкой по пустой кастрюле алюминиевой и вдруг как заорёт: «Серё-ожа!». Я-то уже почти подбежал к ней сзади, но от неожиданности так и подпрыгнул из-за её вопля. Я так перепугался из-за того, что она сильно закричала, что и сам заорал не своим голосом: «Да тут я! Тут!». С перепугу тётка Наталья заверещала ещё сильнее, чем я, отшатнулась в камыши и кастрюлей замахнулась на меня. Но увидела, что это я, опомнилась и закричала: «Ты откуда здесь сзади взялся? Перепугал меня!». А сама и ругается, и чуть не плачет, и смеётся, и меня к себе прижимает – всё сразу.

В этом месте рассказывавший свои страсти Серёжка и вовсе голову опустил:
- От счастья, что нашёлся, наконец-то, и я к ней прильнул, как к мамке родной. И тоже реву: «Так Вы уже мимо меня прошли. А я отстал, пока через камыши пролезал». Она успокоилась и говорит: «Вот и слава Господу, что ты нашёлся! Ну, давай, пошли назад». И по одной ей известной тропочке она вскоре вывела меня из камышей к Глинискам почти вот на это самое место. Взобралась мы повыше вон на тот пригорок и вместе стали кричать, что я уже нашёлся. А тётка Наталья ещё и кастрюлей свой тарахтела. Вдали в трёх местах по камышам тоже было слышно, что там стучат, кто во что горазд. А вскоре из камышей вышли мама с ведром, дядя Андрей Дергунов тоже с ведром и дядя Севастьян Понятовский с тазом. Это они по камышам специально так сильно шумели колотушками по посуде, чтобы слышать друг друга, и в надежде, что я тоже их услышу. Так что зря ты говоришь, что камыши эти не блудовые.

Серёжка закончил рассказ и грустно улыбнулся своим воспоминаниям, размеренно покачивая головой, мол, вот какие дела со мной происходили, а ты... Ванька зябко передёрнул плечами, как бы стряхивая с себя всю эту только что услышанную жуть, и предложил:
- Да ну их, камыши эти! Пошли отсюда...
 
*   *   *
От Блудовых камышей вдоль села раньше тянулся заливной луг. Посредине него был прорыт неглубокий Длинный канал, который тянулся до старой торговой дороги, которая через Коготь по Межевому холму вела на Телешово. Повеселевшие в предчувствии праздничного угощения пацаны бодро потопали домой по гребельке* канала.

* ГребЕлька – невысокая дамба, длинная насыпь.

Справа распластался подсохший, весь в зелени и весенних цветочках луг, на котором паслись козы, телята и гуси. А слева за каналом простирался ровный, как стол, сенокосный луг, весь залитый невысокой, по щиколотки водой. На нём скотину до осени не выпасали: луг был разделён сельчанами на участки, и за лето с него два раза сено снимали – вначале траву и затем отаву.

Вскоре потянулись огороды сельчан, подступавшие к самой гребельке. И тут Ванька предложил Серёжке перескочить канал, чтобы пройтись по затопленной траве, ноги освежить и заодно помыть их. На ощупь вода показалась очень тёплой. Недолго думая, ребята разбежались и перепрыгнули через неширокий в этом месте канал.

И ноги их сразу же окунулись в настоящую теплынь! О-о! Тёкшая по траве невысокая и совершенно прозрачная вода оказалась ещё теплее, чем в канале. И повсеместно она почти незаметно текла и текла по траве, едва клонила былинки. Но, собираясь в канале, чем дальше, тем быстрее и полноводнее она становилась. И всё равно была чистая-чистая и тёплая-тёплая!

Озорники скинули подвёрнутые до колен штанишки, забросили их на плечи и приподняли подолы рубашек, чтобы не замочить одежду водой. Отойдя друг от друга подальше и высоко поднимая ноги, они с гоготом начали топать по залитой водой траве так, что только брызги разлетались во все стороны и радужно сверкали на солнце. Друг на друга договорились не брызгать, чтобы дома не попало на орехи за мокрую одежду. Получить на Пасху такой гостинец вместо разговения ни одному не хотелось.

По лугу подростки добрались почти до Могилы – невысокого и притулившегося к самым камышам невысокого кургана. От холма этого был прорыт поперечный Отводной канал. Он оказался ещё полноводнее, чем Длинный. Но прудовая вода в нём была студёной. Вот это да! Показалось, будто она и впрямь из могилы вытекала. Пацаны даже остолбенели от такого контраста, настолько привыкли к тёпленькой водичке, тёкшей по траве.

- А давай-ка мы в Длинном канале искупаемся, раз вода в нём такая тёплая! – предложил Серёжка.
Ванька тотчас согласился, и ребята вернулись немного назад. Но канал переходили вброд, потому что здесь он становился шире, и его было уже не перепрыгнуть. Воды оказалось повыше колен, была она очень тёплой и чистой. Течение оказалось хоть и сильное, но ровное, без завихрений. И чёрное дно канала хорошо виднелось, оно было плотное, не заиленное, хорошо промытое быстрой, но не бурной водой.

Оставив одежду не гребельке, ребята прямо с неё сиганули в воду голышом – это была привычная для сельской детворы картина. Вроде с небольшой высоты прыгнули, но в неглубокую воду плюхнулись сразу на попы, да с большими брызгами во все стороны. Сильная вода тут же резво потащила их вниз по течению. Ребята расхохотались от неожиданности и удовольствия: не шевеля руками-ногами, они довольно быстро поплыли вниз по течению!

В тёплой этой благодати побрызгались и побарахтались они вволю. Очень понравилось, как вода сносит их тела по течению. Лежишь себе и плывёшь бревно-бревном. Хорошо как! Главное, чтобы не зазеваться и не попасть в холодную воду из Отводного канала, отчего всему телу сразу же очень неприятно становилось. Так и бегали они по траве с тёплой водой вверх по Длинному каналу и сплавлялись по течению, пока не озябли. Да и есть обоим захотелось уже просто зверски.

Выскочили на берег, попрыгали на одной и другой ножке, под детскую присказку выгоняя Катерину-душку из ушка. Постояли на солнце, обсохли маленько, оделись, да и по домам помчались, чем скорее. Благо, оставалось до них всего пяток минут бега...

*   *   *
Двенадцать лет спокойно и счастливо прожил Потап Портнов во втором браке. Но незадолго до смерти Василия Булатова умерла вторая его жена, добрая душой и сердцем Анна, вдова Степана Петренки. Так что на поминках по Василию Потап пожалился его брату и давнишнему своему другу Николаю Булатову, что судьба-злодейка будто одной нитью связала его с Василием истории: и свадьбы у них были почти в одно время, а теперь вот и похороны по разные стороны гроба...

Овдовевшему во второй раз Потапу Портнову исполнилось пятьдесят четыре года. Но стариком он не выглядел, был всё ещё крепким и жилистым мужчиной. Дочерей Веру и Надежду он уже выдал замуж. В доме оставались только младшая дочь Любаша, которой после Крещения пошёл уже восемнадцатый год, а также шестнадцатилетняя приёмная дочь Ирина и двенадцатилетний сын Гриня.

Двое женихов уже засылали к Любаше сватов. И сватали её не как красавицу писаную – этим она не выделялась среди михайловских девушек на выданье. Просто знали её как трудолюбивую и работящую, крепкую телом и скорую на руки девушку. Такая хозяйка надёжно будет держать в руках семью, огород и подворье. Но Потап, как и в случае с Софией, на будущую Любкину беду решил придержать дочку в доме, пока сам не женится в третий раз.

Да вот не зря говорят в народе, что мужу первая жена Богом дана, вторая – людьми сосватана, а третья – дьяволом подкинута. И в отношении третьей жены у Потапа всё вышло один к одному. Но понял он это слишком поздно.

Вскоре после смерти Анны Потап Портнов в третий раз оженился. И снова взял себе молодую вдову – Антонину Коконову из села Малышево, что находится где-то за Телешовскими лесами.

Амбициозная и строгая Антонина не пожелала менять свою фамилию. И Потапу не позволила усыновить сыновей, оставила за ними фамилию покойного мужа. Потапу не так уж и нужно было это усыновление, но сама принципиальная позиция молодой вдовицы уже могла бы послужить ему тревожным сигналом, да и тогда не внял Потап голосу разума.

Антонина была лет на двадцать моложе и растила двух сыновей от первого мужа, Фелициана. По возрасту её отпрыски оказались между детьми Потапа – семнадцать лет исполнилось Льву и пятнадцать Киприану. Семья Портнова снова стала большой и шумной. В ней росли две дочери почти на выданье, один парень, тоже почти жених, и двое больших подростков.

Но Иринку вскоре забрал к себе её дедушка Семён Петренко. Впервые увидев Антонину Коконову на скромной свадьбе Потапа Портнова и сразу же раскусив сложный её характер, старый Петренко тут же принял твёрдое решение: мол, нечего его внучке, круглой сиротинушке, жить при отчиме и мачехе. Так что Иринка была спасена дедом от тяжкой сиротской неволи и участи жить приживалкой в доме строгой нравом и скорой на расправу Антонины.

*   *   *
В большой семье без прозвищ не обойтись. И вскоре с Любкиного языка, лёгкого на липкие прозвища, клички у ребят стали следующими. Киприана прозвали Кабаном из-за его чрезмерной подвижности и невыносимо противного визга во время порки после вытворенных им же самим проказ и шалостей. Лёву стали обзывать Мамалыгой из-за лености, вялости и медлительности. Сама Любаша продолжала быть Егозой, а Гриня оставался Тёпой из-за вечной его мечтательной рассеянности.

Проказы в подростковом возрасте просто неизбежны. И чаще всех в этих проделках виноватым бывал Кабан. Он же становился неизменным зачинщиком всякого баловства, на выдумки которого оказался весьма горазд. Но, в силу вредности своего характера, а также из-за привычки дразнить всех подряд обидными кличками, вскоре Киприан получил другое, ещё более обидное прозвище, Дрюня. А наиболее раздосадованные подростки обзывали его и вовсе непотребно – Чучелом-дрючелом.

По примеру своего нового мужа Петра, Антонина тоже решила придержать Любкину свадьбу. Расторопная помощница по дому, хозяйству, а также в поле ей и самой нужна была. Войдя во вкус эксплуатации работящей девушки, затем она лет пять всё спроваживала сватов от порога Потапова дома.

Как раньше старшая сестра София, так теперь и Люба уже вся изневестилась. Но Соня хотя бы замуж вышла, пускай без любви и за молдаванина. Зато теперь ладно и складно живет со своим Самуилом Радуляну. Тот не пьёт, руку не поднимает, по дому не гоняет, а уважает и жалеет, к тому же, хозяйственным и работящим мужем оказался. И они уже двух красавиц-дочек растят.

Зато Любаша сильно и долго маялась под гнётом Антонины. И тоже довольно поздно вышла замуж. И тоже без любви. И впоследствии тоже хорошо жила со своим мужем Иваном Булатовым. Но далеко не с самого начала стали они так жить, а только после того, как вторая дочка в войну родилась и выжила. Об этом позднее будет рассказано.

*   *   *
Любке хорошо запомнился осенний день, когда недавно поженившиеся родители уехали в Малышево, а её оставили старшей по дому и хозяйству. Но разве можно одной девушке управиться с троицей непослушных парней? А тут надо ещё за скотиной посмотреть: свиней покормить, коров и овец подоить, напоить и корм задать. Да еду братьям приготовить и стол накрыть – ну, и так далее. Забот на весь день хватает, потому что в селе дел по хозяйству всегда невпроворот, только успевай вертеться! А братья-оболтусы в тот день распоясались и ничем не захотели помогать ей. Только и знали, что поесть, поиграть, да подурачиться.

А Дрюня в очередной раз сильно учудил – придумал кататься с огромной скирды, сложенной из снопов кукурузы, заготовленной на зиму для корма скоту. Никто в дела шалунов не вмешивался, поскольку Любе недосуг было следить за ними. А на Дрюню, в особенности именно на этого шалуна, жаловаться было некому, ведь Лёва с Гриней и сами не прочь были вместе с ним побаловаться.

Ловкий и проворный не хуже обезьянки Дрюня вмиг взобрался на самый верх скирды. С показным превосходством и гордостью за свою смелую выдумку он со своей верхотуры покрикивал на Лёву и Гриню:
- Эй вы, трусишки, полезайте ко мне! Отсюда знаете как далеко всё видно!

Но медлительный Лёва и нерешительный Гриня пока не отваживались на дерзкую его авантюру. И тогда, чтобы ещё больше раззадорить братьев, Дрюня принял отчаянное решение:
- Вот смотрите, как я скачусь с этой скирды!

В пару шагов он сбежал с макушки скирды и, слегка подпрыгнув, упал на попу на самый её край, откуда с воплями восторга съехал вниз. Хоть и страшновато стало, но лихая поездка очень понравилась сорванцу. И неугомонный проказник без промедления снова полез наверх.
- Ну что, Мамалыга? Ну что, Тёпа? Вы так и будете торчать там внизу?

Волей-неволей пришлось и этим двум балбесам влезать на скирду. Смотреть вниз с этой высочени было страшновато, но Дрюня уже стоял внизу и показывал им язык:
- А я уже здесь, вот!
Заинтересовавшийся его игрой Гриня расхрабрился и потихонечку, осторожно съехал вниз. А Дрюня за это время уже оказался рядом с Лёвой и стал толкать брата на край скирды.
- Ну, давай и ты следом! Чего боишься? Знаешь, как здорово!

Будучи старше и крепче, Лёва упирался и никак не решался съехать со скирды. Но Дрюня каким-то образом сумел обмануть его бдительность и сильно толкнул в спину. Лёва, пытаясь удержаться на скирде, в падении повернулся на живот и схватился руками за стебли кукурузы. Но куда там! Он только выдернул их из снопа и с воплями полетел со скирды.

Лёва очень сильно ударился бы головой, когда попытался удержаться на ногах и довольно быстро пробежался спиной вперёд. Он споткнулся, но, к счастью, Гриня успел подхватить его за подмышки. Испугался и разозлился Лёва очень сильно.
- Вот попадись мне только, Чучело-дрючело! – орал он снизу на Дрюню. – Я тебе все руки-ноги повыдёргиваю и в задницу засуну! А уж по шее надаю таких горячих, что мало не покажется, это уж точно!

Но Дрюня только заржал в ответ и снова скаканул на край скирды. Нога его попала под перевясло снопа, из которого Лёва только что выдернул несколько стеблей. Перевясло было сделано из полевых длинных злаков-сорняков, поэтому легко разорвалось. И Дрюня вместе с кукурузой и довольным хохотом полетел вниз.

Не давая опомниться опешившим Грине и Лёве, он на лету подхватил несколько стеблей и вместе с этим добром с разбегу как бы упал в объятия Лёвы. Но у того в руках остались одни сухие стебли кукурузы, а довольный и смеющийся из-за своей хитроумной проделки Дрюня снова вскарабкался на скирду.

Гриня, опасаясь подвоха со стороны юного пройдохи, больше на скирду не полез. Не стал залезать на неё и злой Лёва. Один Дрюня покатался в своё удовольствие и порвал ещё несколько перевясел. При этом он продолжал дразнить своих незадачливых товарищей по играм:
- Эй вы, трусишки! Что, боитесь залезть на скирду? В штанишки наделали, да?

И теперь Дрюня специально только таким образом съезжал со скирды, чтобы пятками порвать очередное перевясло и распотрошить сноп. И тогда он скатывался вниз весь в стеблях кукурузы – это же так смешно! И хохотал, и хохотал! Что-что, а веселиться он умел на славу. Остановить разошедшегося в проказах Дрюню было невозможно. Если он хотел получить удовольствие, то получал его тут же, невзирая ни на что. Даже если знал, что вскоре последует суровое наказание. И никакая угроза ни разу не останавливала шалуна.

Не миновало его наказание и на этот раз, потому что в тот же день баловник много чего ещё вытворил и даже разбил большой глиняный горшок, в котором голубцы или иную еду в печи готовят.

Когда родители вернулись домой, Антонина тут же узнала про разбитую посуду и развороченную скирду. Разозлилась она безмерно! Намочила и выжала домотканое полотенце, скрутила его в жгут и начала дубасить сына так, как кукурузу в мешке палкой теребят. А Дрюня во время порки орал таким благим матом, будто и впрямь свинью резали. Причём, кричал он не столько от боли, поскольку привык к поркам, сколько для того, чтобы разжалобить маму.

И всё равно по-прежнему оставался каким-то неугомонным. Вот посидит, поплачет после порки, слёзы размажет по щекам, побитые бока почешет и опять за старое берётся. Начинает вытворять очередные шалости. Специально проказничал, хотя прекрасно знал, что снова будет бит мокрым полотенцем. Прутом наказывать его было бесполезно: тот быстро ломался. А пока второй прут найдёшь, сорванец вмиг спрячется где-нибудь так, что и не найти его. Зато мокрое полотенце никогда не ломалось и хорошо гуляло по Дрюниной спине!

Киприану от родной и всегда благоволившей ему мамаши влетало куда чаще и сильнее, чем другим детям в семье. Намного меньше доставалось Лёве и Грине, поскольку они были спокойными от рождения. А вот озорная и скорая на острое словечко Любаша-Егоза тоже частенько получала на орехи, попадаясь под горячую руку второй мачехи – строгой, нетерпеливой и взрывной Антонины Коконовой.

*   *   *
Ранней весной следующего, 1936 года, когда днём интенсивно таял снег, четырнадцатилетний Ванька-сирота играл на ручье, который тёк по прогону, расположенному сразу за домом Катрановских. И вёл себя очень тихо, чтобы вмиг раздражающийся при виде безделья дядя Гавуня не смог увидеть его в этом укромном месте за сараем, обругать и загрузить очередной работой.

В это время талая вода шустро бежала вниз по крутому склону прогона. Вот и захотелось пацану построить на ручейке игрушечную мельничку. Увлечённый Ванька очень старался, даже напевал незатейливые деревенские песенки, которые слышал во время свой жизни в доме дяди Николая Булатова. И никому было невдомёк, что в то время в Ваньке зарождались истоки будущего его изобретательства. Что именно в это время появилась и со временем окрепла в нём любовь к разной технике и механизмам.

Мельничку он мастерил следующим образом.
Первым делом на бережках ручья укрепил две крепенькие ясеневые рогульки. Затем из толстого камыша вырезал «мельничную ось», сохранив оба узла по краям. Нужной длины лопасти для мельничного колеса вырезал из сухих листьев камыша. Кончиком ножа аккуратно сделал прорези в оси и вставил в них «лопасти».

Были у него также два ровных гвоздя, выпрошенных у прижимистого дяди с условием их возврата в таком точно виде. Гвозди Ванька воткнул с торцов в узлы стебля, и укрепил колесо мельнички на рогульках. Вот и вся незатейливая конструкция. Но додумался до неё он сам, и сам же всё это смастерил.

Когда воды в ручье было много, и текла она бурно, колесо крутилось быстро-быстро. Наблюдать за ним было очень интересно! А когда воды становилось мало, камышовые лопасти едва задевали её, и «мельница» крутились медленно.

Некоторое время игрушку эту никто не ломал, но однажды её обнаружил живший неподалёку Петруша Русаков. Этот весьма подвижный шалопай всегда любил победокурить. Своими проделками иной раз он очень сильно раздражал Ваньку. Вот и сейчас этот хулиган надумал доводить Ваньку до слёз тем, что раз за разом стал ломать его мельничку, а затем хохотал, видя расстройство катрановского племянника из-за разрушения его поделки.

Как-то Петруша в очередной раз выследил, что мельничка осталась без надзора. Он услышал, как Катран позвал Ваньку во двор. Времени для вредительства было предостаточно, поэтому хулиган не спешил и не сразу стал ломать интересное изделие.

Вначале понаблюдал, как быстро крутится колесо. Как при этом капельки воды слетают с него во все стороны и сверкают на солнце, переливаются всеми цветами радуги. Вода в ручье быстро-быстро текла, сейчас её было много. Так что мельничка вертелась шустро и даже как бы радостно. Почему-то жалко стало портить эту красоту.

Но задуманное нужно было довести до конца, поэтому Петруша снял колесо с рогулек, вытащил их него гвозди и бросил камышину в воду. Вначале «колесо» быстро понеслось вниз, но вскоре застряло в месте раздвоения ручейка. А тут и Ванька подошёл. Глаза свои голубые распахнул, побледнел и едва не задохнулся от обиды. Но всего лишь коротко и с такой болью в голосе спросил, будто кнутом ударил:
- Зачем?..

Заглядевшийся на игрушку и от того не успевший убежать Петруша тоже побледнел, но отступать было уже поздно. Он с гонором приготовился к защите, стал в позу и сжал кулаки с гвоздями. Но Ванька не стал драться, а пошёл вниз по ручью и поднял мельничное колесо. Да так и застыл с ним в руке.

Петруша заулыбался злорадно: ага, и как тебе нравится колесо без гвоздей? А Ванька всё не поворачивался. Долгонько стоял с опущенными плечами и головой. Потом глухо сказал, не поворачиваясь:
- Больше не даст мне Гавуня гвоздей. А вот горячих не пожалеет... – и руку с колёсиком опустил безнадёжно, как бы покоряясь злой судьбе.
- А ты сам возьми у него. Другие... – нагло и резонно подсказал ему хулиган.
- Шкуру спустит, если узнает... У него каждый гвоздь на счету... Он и эти приказал мне вернуть.

И с такой тоской в голосе Ванька ронял эти слова, что Петрушу даже передёрнуло от того, что представил, как Гавуня кнутом дерёт его. От этого у шалопая самого как бы волна боли по спине прокатилась. Он подошёл к Ваньке, встал рядом, толкнул локтем о локоть и протянул гвозди. Сказал повинно:
- Возьми. Я больше не буду.

Ванька вскинул на него свои пронзительно голубые глаза с немым вопросом: неужели это правда? Взял гвозди, опустил голову и только теперь не удержался, всплакнул. Вернее, две слезинки сами по себе вдруг выкатились из его глаз и сорвались в ручей. Ванька, недовольничая собой, резко вскинул голову и встряхнул ею, глядя в небо. Затем шмыгнул носом и сказал, коротко глянув на Русакова:
- Спасибо.

Петруше стало очень неловко из-за Ванькиных слёз, но и почему-то тепло по телу разлилось от того, что с Ванькой они, считай, уже помирились. Оставалось только мельничку починить.
- Я помогу, – сказал он, кивнув головой на колёсико.
И Ванька уже взял себя в руки и улыбнулся в ответ:
- Да какое там помогать! Оно очень просто устроено.
- Это я его сломал. А теперь хочу отремонтировать.
- Ну, хорошо, – согласился будущий изобретатель.

И подростки дружно поднялись к месту, где торчали мельничные рогульки. Ванька вставил гвозди на место, а Петруша из листьев камыша своим ножиком вырезал две новые лопасти вместо сломанных и настоял на том, чтобы самому вставить их на место. Вскоре мельничка снова бойко завертелась на ручье. Ванька улыбнулся. Улыбкой ему ответил Петруша.

И вдруг пацаны рассмеялись – легко и просто так, без причины. Хотя причина была очень простой: им приятно стало от только что произошедшего примирения и незатейливого совместного труда. Смеялись только от того, что обоим стало хорошо.

После этого случая с мельничкой и примирения с Ванькой Булатовым Петруша Русаков перестал задирать своего нового дружка. И впредь бывало, что во время игр на деревенском лугу он даже становился на Ванькину сторону, когда того в очередной раз обижали пацаны постарше.

*   *   *
В самом начале апреля 1936 года, в пору вовсю цветущей весны, в доме Потапа Портнова закончился гас – так в селе в ту пору называли керосин. Не уследила за этим делом Антонина, а подросткам до него и вовсе не было дела. Зато когда вечером лампа вдруг потухла, молодая женщина злилась на всех. Но кто, кроме неё самой, был в этом виноват?

Наутро мачеха послала Любку в лавку Александра Евграфова за керосином. Лавка эта тоже была устроена в не отапливаемой половине дома, большой комнате-светёлке. Но, в отличие от розенбергова магазинчика, евграфовская лавка была бедноватой. Впрочем, самый ходовой товар в ней всегда имелся в наличии. К тому же, цены у Евграфова были немного ниже, чем у прижимистого Гершки, так что в народе эта лавка была весьма популярной.

Всю предшествующую неделю погода стояла довольно прохладной и ветреной, но без дождей. К тому же, часто проглядывало столь желанное в эту пору солнце. Так что стоявшая на дорогах непролазная грязь, щедро разведённая лошадиными копытами и тележными колёсами, в считанные дни начала подсыхать, а вдоль заборов протянулись хорошо натоптанные тропинки. Поэтому Любка бодро зашагала в лавку, располагавшуюся на Нижней дороге ближе к центру села.

Девушка вошла в открытые двери дома и через небольшие сенцы прошла в лавку. Но здесь никого не оказалось. Любка прислушалась: ей показалось, что в жилой части дома за закрытой дверью были слышны приглушённые голоса и хихиканье. По голосу девушка узнала жену хозяина лавки и стала громко звать:
- Тётя Веселина! Я за гасом пришла!

Смех тут же смолк, и через минуту в дверях показалась Веселина Евграфова, миловидная, степенная и несколько дородная женщина лет под сорок пять. Востроглазая Любка заметила, как та на ходу оправила кофту и сбившуюся косынку. А с правого бока юбка её была вообще очень странно подоткнута – как бы вовнутрь, а не за пояс, как это обычно делают женщины, когда им мешает длинная одежда.
- Ты чего хотела?.. Гасу-гасу?.. – слегка запинаясь и чуть гундося, скороговоркой переспросила отчего-то запыхавшаяся и раскрасневшаяся Веселина.
- Да-а... – растерянно пролепетала Любка.

Она никак не могла оторвать глаз от юбки. Веселина заметила её взгляд, глянула в том же направлении и ещё ярче вспыхнула.
- Давай свою бутылку! – и торговка почти вырвала посуду из рук девушки, после чего, быстро повернувшись, на ходу ловко оправила юбку. – Сейчас налью. Тут жди.
Затем важно направилась в чулан, где хранилась железная бочка с керосином.

От неожиданности и растерянности Любка застыла истуканом: вот это дела белым днём творятся в доме лавочника! Очнулась она от звука чуть хлопнувшей двери. Краем глаза девчушка успела заметить, что из сеней выскользнула худосочная фигура копанского дьяка Петри. И удивилась, как это он так бесшумно открыл дверь. Девушка хотела было сунуться в сени, чтобы посмотреть, действительно ли это дьяк был в доме Евграфовых, но тут из чулана выплыла Веселина с бутылью керосина. И, вся разулыбавшись, чуть заметно кивнула головой в открытую входную дверь.

Но хозяйка дома тут же стёрла улыбку с губ и вошла в лавку, где нарочито медленно и очень старательно, как это показалось Любке, по буквам стала записывать покупку в долговую книгу. И только потом отдала Любке бутыль.

Когда девушка вышла со двора Евграфовых, то увидела, что уже довольно далековато по тропинке вдоль Нижней дороги дьяк Петря весьма озабоченно поспешает в сторону Копанки. Фалды его длинной сутаны так и трепыхались на ходу. Он уже миновал дом Портновых и вскоре за часовенкой свернул в проулок, ведущий к дому дядьки Андрея Дергунова. А оттуда до Копанской церкви рукой подать.

«Вот тебе и дьяк! Повадился шастать в Михайловку! Вот тебе и Веселина!» – и Любка, не имея больше никаких сил сдерживать себя от распиравшего её смеха, звонко расхохоталась во всё своё молодое девичье горло. Но тут же опомнилась и припустила домой прочь от греха подальше. Уж больно зла на язык тётка Веселина!

На изрядном расстоянии от лавки Евграфовых девушка всё же оглянулась и заметила нависавшее над калиткой нахмуренное лицо незадачливой продавщицы. Веселина моментально скрылась с глаз, а Любка, время от времени прыская со смеху, наконец-то принесла керосин домой.

Девушке влетело от мачехи за то, что её где-то очень долго носило в то время, когда по хозяйству хлопот полон рот. Чтобы невзначай не расхохотаться от бурлившей в ней новости, Любка смиренно перенесла незаслуженную взбучку и не стала перечить мачехе своими убедительными отговорками. А ближе к обеду, улучив момент, когда во дворе собрались все братья, она в приукрашенных деталях, копируя голос и поведение Евграфихи, рассказала им про её задранную юбку и улепётывавшего копанского дьячка.

Лёва с Гриней так и покатывались со смеху вместе с раззадорившейся рассказчицей. А Дрюня даже на спину повалился и начал ногами в воздухе сучить от восторга и хохота. Ребята переспрашивали, Любка красочно уточняла новые детали, и  снова они хохотали без удержу. Так они веселились до тех пор, пока суровая Антонина не пригрозила оставить всех без обеда, если они до сих пор своим смехом никак не могут насытиться.

Но и за столом, едва глянув друг на друга, вся четвёрка едва не давалась горячим наваристым борщом. Что-что, а готовить Антонина умела вкусно, и кухарить ей нравилось. Впрочем, Гриня со своим привычным «поздним зажиганием» схватил-таки от мачехи деревянной ложкой по лбу, когда та заметила, что за столом пострел чему-то ухмыляется во весь рот. По мнению Антонины, готовить еду и принимать пищу – дело очень серьёзное, и смех в нём недопустим.

Любка с Лёвой и Дрюней, давясь смехом при виде растерянного и обиженного лица Грини, кое-как доели борщ и выскочили из-за стола. Но Антонина тут же вернула всех на место для благодарственной послеобеденной молитвы. Молились уже с серьёзными лицами, к чему были приучены сызмала. Зато весь день во дворе они, только глянув друг на друга, особенно когда Антонины рядом не было, прыскали от смеха и невольно хохотали, хотя очень старались сдерживать себя, чтобы не попасть под горячую руку этой очень строгой молодой женщины.

Продолжение следует.