Нечаянная радость. Отрывок из романа

[На следующий день, как всегда бывает летом,] копошилась в своём огороде Семёновна. Этот новый день казался ей лучше минувшего, и не потому что снова ничего не болело, и солнце сияло так ярко, что даже в самых бесплодных и истощённых душах начинали пробиваться ростки добра и надежды. Нет, дело было не в этом: Настасью Семёновну переполняла какая-то восторженная радость, сравнимая разве что с юношеским предчувствием чего-то хорошего, когда в долгом пути кажется, что за следующим поворотом непременно случится чудо; когда после внезапного стука родной калитки ждёшь появления нового и самого главного в твоей жизни человека; когда каждый закат, а тем паче – восход, сулит именно тебе  огромное, никому дотоле неизвестное счастье. Будучи человеком верующим, женщина решила, что Господь призрел на её страдания и решил в скором времени избавить от них: говорят же люди, что всем умирающим перед часом отхода становится легче – болезни отступают, взгляды проясняются, лица преображаются от внутреннего света. Семёновна смерти почти не боялась, ибо искренне полагала, что глупо страшиться того, чего не избежать. Пугал её разве что груз собственных ошибок, который может и перевесить на судейских весах, ведь что греха таить – и роптала, и осуждала, и гневалась, и людских похвал ждала, и много ещё в чём виновна была перед Богом. Правда, и каялась, и верила, и молилась, и надежды на спасение не теряла, ведь ценность человеческой жизни, по мнению Семёновны, определялась не долготой дней, а внутренними стремлениями к добру, подвигам ради ближнего и высшей справедливости. Иной вон сто лет проживёт, кучу потомков народит, а уже через несколько месяцев о нём все забудут, а кто-то в 19 лет, закрыв собой вражеский пулемёт, «положит жизнь за други своя»  – и, вроде, ничего больше не успел, никого после себя не оставил, а помнят его на Земле года и десятилетия …
Так или примерно так размышляла Настасья Семёновна в этот день, выполняя свой обязательный утренний ритуал доения и кормления. Однако, высокие думы о вечном не могли отвлечь её от насущных дел. После завтрака Семёновна решила отправиться в огород, за которым не ухаживала уже несколько дней: из-за плохого самочувствия – раньше, а вчера – из-за большого праздника, в которые, как известно, трудиться – грех. До приусадебной работы она была жадна: в её процессе чувствовала пожилая женщина задор и свою пока ещё значимость на этой Земле, ведь почти весь урожай она раздавала соседям, оставляя себе на зиму лишь малую его толику. Но возраст и скорость движений были уже не те, что раньше, так что за прополкой и рыхлением моркови, срезанием и посадкой клубничных усов, сбором огурцов и помидоров, сворачиванием густых и мясистых луковых шевелюр старушка не заметила, как быстро пробежало время. Едва разогнув колени и держась за поясницу, Семёновна поднялась с оханьем над очередной грядкой и посмотрела на небо: солнце уже давно перевалило через свою высшую точку, а значит, трудится она уже очень долго, и если сейчас не прекратить, то завтра утром можно и не встать. Кряхтя, но с радостным чувством удовлетворения от выполненной работы женщина поковыляла к выходу из огорода, но не утерпела и сделала ещё одно дело - по пути собрала в передник яблочную падалицу. Она уже подошла к двери дома и даже вынула метлу, которая при наличии в дверной ручке означала, что хозяйка не в избе, но где-то недалеко, как вдруг Жучка залилась звонким лаем. Семёновна обернулась и приставила козырьком к глазам руку, свободную от яблочно-фартучной поклажи: к калитке приближались молодая женщина с чемоданом на колёсиках и щуплый мальчонка лет девяти-десяти - видимо, приезжие. Старушка довольно долго и пристально смотрела на них: было что-то в этих двоих до боли знакомое, но она никак не могла вспомнить, где и когда их видела.
- Добрый день! – крикнула молодая женщина, остановившись возле забора. – Скажите, пожалуйста, а Анастасия Семёновна Киселёва здесь живёт?
- Я это, - ответила старушка. – Вы заходите, не бойтесь эту пустолайку, не кусается она.
Действительно, Жучка была из тех созданий, которые за крикливостью пытаются скрыть своё добродушие и сентиментальность. Пока гостья возилась с запором на калитке, мальчик вытащил откуда-то конфету, развернул её и сунул через забор собачонке. Маленькая предательница тут же перестала скандалить и, когда незнакомцы вошли во двор, встретила их как родных: виляя хвостом и крутясь вокруг них в ожидании ласки или ещё чего-нибудь вкусного. Гости в нерешительности переминались с ноги на ногу около калитки. Семёновна же недвижимо стояла возле дома, нахмурив брови и вглядываясь в лица пришедших из-под ладони, словно Илья Муромец с картины Васнецова, правда, вместо копья в правой руке она держала подол передника, а за брутального чёрного коня могла сойти разве что пузатая белая козочка, щипавшая траву недалеко от старушки. На полминуты повисла неловкая пауза, во время которой баб-Настя пыталась понять, откуда она знает эту молодую женщину и её сына.
- Чего-то я вас не вспомню, - сказала Семёновна. – Где я вас видала?
- Вообще-то, мы не знакомы, - смущаясь, ответила гостья. – Видите ли, мы с Вами друг о друге ничего не знали, а сейчас я вот приехала познакомиться… Не знаю, как и сказать… Я думала, это просто будет… Дело в том, что я дочь Андрея Ивановича Киселёва, сына Вашего… Меня Татьяна зовут… А это сын мой, Андрюшка… Правнук Ваш, получается…
- Чего? – переспросила Семёновна, которая не то, что не поняла, а не могла вместить в себя всю глубину смысла таких простых, казалось бы, слов.
Гостья решила, что старушка туговата на ухо, поэтому сделала шаг вперёд и закричала:
- Та-ня-я, Ки-се-лё-ва, внуч-ка Ва…
Она не договорила, потому что Семёновна с воплем раненой птицы вдруг всплеснула руками, отчего яблоки просыпались из её фартука и покатились в разные стороны, словно бильярдные шары по зелёному сукну при первом ударе партии. Таня подалась было навстречу, чтобы помочь собрать обронённые плоды, но бабушка уже бежала к ней, раскинув руки и совершенно не глядя под ноги. Почти достигнув своей нечаянной радости, она вдруг запнулась о собаку и опустилась на колени прямо перед Татьяной, так что та едва успела её подхватить и предотвратить падение ничком. Поднять старушку на ноги, однако, ей не удалось: Семёновна с какой-то противоестественной силой вцепилась в Таню и, уткнувшись своим морщинистым лицом ей в живот, громко рыдала.
Удивительна душа человеческая! Всякая сильная эмоция, будь то горе, радость или даже страх, палят её так, что даже и из самых ледяных глаз вытапливаются слёзы. И капли эти – самая суть людская: они чисты и прозрачны, как человек первозданный, солоны, ибо никакой характер не может быть пресным, горячи, как всякое сердце… Со временем, правда, люди пачкаются, охладевают, становятся «как все» - порой даже самим себе неинтересными. Поэтому и даются им разные волнительные события – чтобы разбудить и хоть частично вернуть к состоянию первоначального идеала. Только вот чем больше счастья случается в жизни, тем меньше оно зажигает душу, и то, что у обделённого судьбой человека провоцирует восторженный пожар внутри, у удачливого лишь вызовет слабое тление – видно, невыплаканные слёзы не дают душе разгореться. С бедами же всё наоборот: чем чаще они терзают, жгут, тем сильнее пылает пламя. И, кажется, всё бы должно уже дотла выгореть, но душа оживает снова и снова. И с каждым новым воскресением она становится всё чище, будто горе дезинфицирует её; она становится всё больше и уже готова вместить в себя весь мир с его горечью и коварством: всех понять, простить, утешить, для каждого найти доброе слово, вдохновляющее на жизнь. Так вот и Семёновна в своём многострадальном горе, которое жило бок о бок с ней почти с самого рождения, очистилась и расширилась душою так, что любой мало-мальски наблюдательный человек, лишь единожды заглянув в её глаза, замечал, что внутри у этой маленькой иссохшей старушки – целое море доброты, питаемое из неиссякаемого источника.
- Как же ты мне бабушка, вот так вот сразу поверила и даже документов не потребовала? – спросила Таня, когда, наконец, удалось поднять Семёновну с колен и дотащить до скамейки, стоявшей возле дома.
Андрюшка сразу же по просьбе матери умчался в избу на поиски «Корвалола», а сама новоиспечённая внучка очень бережно, но крепко поддерживала баб-Настю за костлявое плечо, будто опасаясь, что та снова упадёт на траву, и её будет уже не поднять. Семёновна же смотрела вдаль, на радугу невидящими глазами, всхлипывала, шмыгала носом и стальной хваткой держала свободную руку Тани, лежащую у неё на колене. По двору были разбросаны яблоки и дорожные сумки, вокруг которых весело носилась Жучка, привнося в картину ещё больше хаоса.
- Так как тут не поверишь, - после некоторой паузы, ответила Семёновна. – Я так думаю, что вера, она часто в горестях появляется, и не верующие люди – те, которые плохого не видали, али встречались с бедой-то, да не узнали её, потому и в отраду не веруют, и не ждут её. А я-то горюшка-то нахлебаласё, прям половником его, окаянного, ела и всё денно и нощно ожидала ну хотя бы немножечко чуда Божьего. И ведь, гли-ко , дождаласё!
При этих словах старушка повернулась к внучке, обняла её и вновь заплакала.
- Ну-ну, не надо плакать, - пыталась успокоить Семёновну Таня, легонько хлопая по плечу.
Тут из дома выбежал Андрюшка с пузырьком сердечных капель и любимой чашкой Семёновны, которую она никогда не убирала со стола.
- Это? – спросил мальчик, подняв над головой свои находки.
- Ага, - ответила ему мать, - только я ещё воду просила.
- А я её не нашёл…
- Там она, ангели, в избе, ведро прям перед входом на пече стоит. Тамо ковш есть, так ты в ём и неси, - всхлипывая, сказала Семёновна.
Малой кивнул и снова скрылся в сенях. Когда он вернулся обратно, старушка уже немного успокоилась и, выпив лекарство, спросила Таню:
- А откель  ты про меня узнала, и чего не приезжали раньше?
Разговор затянулся на пару часов – Андрюшка даже успел не только пройти несколько трудных уровней в новой игре на планшете, но и подружиться с козой, поиграть с собакой и даже навести порядок во дворе - собрать яблоки и чемоданы. Семёновна всё расспрашивала, а Таня отвечала. Оказалось, что пропал сынок Настасьи Семёновны не случайно – в тюрьму он угодил: что-то украл с товарищами на работе и получил пять лет. А ведь уже заявление в ЗАГС было подано, и невеста была беременна. Свадьбу пришлось отложить на долгие годы, а Таня первое время росла без отца. Когда он освободился, жили дружно и хорошо. В семье появились ещё дети: двойняшки Сашка и Любашка, на десять лет младше Тани. Им сейчас по двадцать семь, создавать семьи не торопятся – делают карьеру. Сама Таня тоже замужем не была: так, жила с одним, но он исчез сразу после известия о том, что Татьяна ждёт ребёнка и аборт делать не собирается. Так что за отца у Андрюшки были дед и дядя Саша. Да и за мать часто –тоже: Тане приходилось очень много работать и вместе с Любашей ухаживать за больной мамой. Пять лет назад родительница умерла, а в этом году и у отца случился инфаркт. После него-то и узнала Таня про город Щукин, в котором, возможно, до сих пор живёт её бабушка.
- Я не решилась письмо писать и запросы делать, - пояснила внучка Семёновне, - такая новость может шокировать до сердечного приступа, тут могла и «Скорая» потребоваться. Вот я и решила сама на разведку ехать: дождалась отпуска и рванула. Да и папу нельзя было раньше оставлять – тяжело было ему очень, поэтому и рассказал всё: хотел, видимо, перед смертью совесть очистить. Но, слава Богу, оклеймался – жить будет!
- Что ж он, окаянный, не писал-то мне: неужто трудно было матере весточку черкнуть? – по-детски вытянув вперёд дрожащую нижнюю губу, спросила старушка.
- Да, говорит, сначала было стыдно, что украл, потом – что в тюрьме сидит, затем – что долго не давал знать о себе, и чем дальше, тем больше совесть его заедала и не давала писать, - ответила Таня.
- Трусил, значит, - вздохнула Семёновна, - видимо, в отча пошёл… Ой, да что это я, непрошлая ? Дрюнечке моему тоже ведь несладко пришлось: эстуль-от  годов с камнём на душе!...
Таня не всё понимала из того, что говорила бабушка, ведь от волнения в речи старушки то и дело проскальзывали диалектные словечки. Но несмотря на это между двумя одинокими женщинами возникло единение на совсем другом, высшем уровне, где речь не очень-то и нужна, где общаются не словами и фразами, а взглядами, полужестами и душами…
Вдоволь наговорившись, а более – налюбовавшись друг другом, Семёновна и Таня к радости Андрюшки решили, наконец, попить чайку и пошли в дом. Старушка всё ругала себя за рассеянность и негостеприимство, совершенно позабыв, что у неё самой с утра маковой росинки во рту не было…