Обещал носить на руках

       Он был немолод, почти что стар, но в свои почти 60 таковым себя не считал, зная, что мужик и в 80,  и в 90 ещё тот молодец-огурец, и потому предпочитал считать себя молодым, как и покидая дом,  предпочитал не помнить о том, что  давно, ещё  с тех времен, когда действительно был молод, что он прочно, если и не навечно женат.

     И потому продолжал разыгрывать из себя престарелого Казанову, являясь сам обладателем далеко не свежего и не юного торса, с морщинистой шеей, которая метрика не только у женщин, с полысевшей головой, маленький, с виду щуплый, но жилистый, он напоминал гриб сморчок, сам об этом конечно же,  не догадываясь,  лез к той молодости женского рода, которой давно сам не имел, но ведь возраст... ведь память... и желание не знать и не помнить, а считать, всё это было поводом для ухаживаний за молодыми женщинами, часто которые годились по возрасту  ему в дочери, что не являлось для него, как и для мужчин такого же  сорта, препятствием, они же были престарелыми Казановами, пытающимися на закате дней своих  доказать всем и себе в первую очередь, что ещё  многое могут, могут женщину, не жену, конечно же, эта уже не женщина давно, носить на руках,  не спотыкаясь и не падая при этом, что со стороны будет казаться, что он может всё, не только это.

        Вот он, совсем не молодой, а уже сморчковый гриб, Валерий Иванович и доказывал  себе, им, всем, даже не думая, а кому это надо, кроме него самого, тем более, что такого рода доказательства всегда упирались в подтверждения, а он,  расхаживая по ночным барам и ресторанам, где надеялся показать себя во всей своей красе, тряхнуть  стариной, когда трясти  кроме как остатками    волос на лысой голове и складками кожи на  шее, как у шарпея, нечем было, но тряхнуть надо было, вспомнив молодость и забыв про наступившую старость и грядущую древность, для того, чтобы не  тряхнуть, а трахнуть молодую телочку, прижав её  в темноте зала на  сверкающем полу танцбола  своими износившимися жилами к стенке, на которую будет желание облокотиться, потому что трястись в танце,  как раньше, как в той молодости, уже не получается, и сказать ей, молодой и красивой, той, что против коровы нежная гибкая лань, сказать о том, как будет носить её  на руках, ну, во всяком случае так ему хочется, взять её  руками, поднять  с пола танцплощадки,   понести, не переставить, потому что вероятнее всего  это,   куда- нибудь...  куда донесёт свою драгоценную ношу... он,   этот  старый хрен, вечно  в своих местах, как бык осеменитель, закатывающий в экстазе глаза,  и потому не видя ничего вокруг себя.

        Но у всех этих тёлочек, коровок и ланей были ножки с копытцами, и они сами без помощи сильных жилистых рук Валерия Ивановича могли дойти туда, куда им  надо было и куда  хотелось.

        А хотелось им чаще всего  в зону комфорта и благополучия, чего не мог им предложить престарелый Казанова, потому что это денег стоило и немалых, а многие современные тёлочки, даже те, что не до конца твердо стоящие ещё   на своих ножках - копытцах,  и сами могли обеспечить себя этим комфортом, не задействуя свои чары и чужие средства.

      А когда таких ещё  и не было, у него, у престарелого Казановы,   не у тёлочки, средств для обеспечения комфорта,   то, что ещё   мог предложить оптимистичный старец  Валерий Иванович, помимо своей морщинистой шеи в складку и бесконечных  обещаний носить на руках, забывая, что такие обещания уже давал, в той молодости, где была его благоверная и суженая, выполнил или нет, тоже не помнил, а хотел, возможно,  поэтому и по принципу  "лучше поздно,  чем никогда", брал реванш сейчас, но не перед законной супругой, а перед теми,  кого даже толком не знал, только видел,  приглядываясь  оценивающим взглядом к той, которой сейчас пообещает, уже не трясясь на гладком  блестящем полу танцплощадки, а трясясь  поздно  ночью в подземном транспорте,  ощущая  себя голым  и общипанным соколом  и всё  неунывающим Казановой,  и потому вёл охоту уже здесь, надеясь среди редких пассажирок ночного метро  найти  ту, которая даст ему возможность воплотить свои мечты в жизнь.

         Воплотит ли он её  мечты, достичь той зоны комфорта или ещё чего,  этого он не знал и знать не хотел, как и  не хотел знать, а хочет  ли такая цыпочка быть с ним,  с петухом Валерием Ивановичем,  почти шестидесятилетним старым отроком,  ведь знал-то   он только  одно, ему так сказали, да и не спрашивал он,  а был уверен, что мужик и в 80, и в 90 ещё  тот мужик,  а не общипанный перец.

      Нет! Не перец! И не общипанный!  Он молод и красив  и может блеснуть,  если не белозубой улыбкой, то вспотевшей лысиной, свой выросший,  как на пивных дрожжах, а на самом деле,  если повезло, то у  кого-то на пайке, приготовленной   вечной благоверной, которая кормила,  кормила, а оказывается,  в некоторых случаях,   не в коня корм оказался, но тут это пузо, если его уже не прикрыть никак, скажем,  цветной  рубашкой,  как у мексиканца, надетой навыпуск,   или полами дорогущего пиджака, то повесив его над ремнем, застегнутым на последнюю  возможную  проколотую  дырочку,  сказать  с гордостью за себя, что это трудовой мозоль, не наетый, а натертый за годы жизни. И  вот тут забыть, что ты же молод...  Какие годы?   Какой жизни?


         А коли молод, то ещё силен,  и можешь же... хотя бы сказать, если не показать, это уже вряд ли,  да и увидеть,  только надев очки для улучшения и чёткости зрения, а если очки забыл на ночном прикроватном  столике, там,  где лежа рядом со своей старой из своей реальной молодости женой,  и читая перед сном газетку, то тебе это даже на руку,  потому что проходя мимо зеркала или витрины магазина,  ты увидишь там  то своё  отражение, о котором ты  мечтал   в тот момент,  когда выключал ночник и погружался в сон, где он, престарелый Казанова  тоже не был грибом сморчком, а наверное,  благородным белым или подосиновиком. 

      А  просыпаясь на  утро,  Валерий Иванович шёл в ванную комнату, где наводил марафет на своём давно не просто несвежем, а на  постаревшем лице,  традиционно кивал  своему отображению в зеркале, занимал спортивную стойку, как рвущийся в бой бультерьер,  надувая шарики мышц на своих жилистых руках,  так же надуть то, что у него находилось под не разжиревшим животом,  не было возможности. Он с сожалением косился в зеркало, вспоминал тех  тёлочек,  пытался ещё больше надуться, больше напоминая индюка, а не того бультерьера,   но уже слыша голос жены, приглашающей на завтрак,  с готовностью забывал обо всём том,  о  чём сейчас  думал и мечтал,    жена чертовски хорошо готовила  и он привык к её   пище,  почти рысцой бежал в сторону кухни,  на  минуту заглядывал в комнату внучки, которая гостила у них,  пока  её папа с мамой отдыхали  на Багамах, слышал знакомое: “Дедуля…”  где-то в глубине души возмущался, какой он дедуля, он молодой и красивый,  и полон сил,  вот он  сейчас   с силой навалится на тарелку с кулинарными изысками, даже не думая о том, что их приготовили постаревшие руки его жены, но не утратившие сноровки, оставшись такими же молодыми,  как и прежде, а потом, собравшись и выйдя за порог дома  в наступивший день, увидев проходящую мимо дочь соседа, напомнившую  ему одну из желанных им тёлочек, вдруг вспомнит о том,  что он-то,   если   что,  не женат,   хоть и сыт,  подбежит на всех парах к ней  и тоже предложит донести её  на руках до метро,  даже не заметив того, что его самого давно уже несут руки  ещё  не почивших его соратников по возрасту,  а сам он лежит в деревянной кровати,  застеленной свеженакрахмаленной  белой простынёй,   но рядом не жены,   не телочки,  да и увидеть их он не может,   ибо закрыл глаза,  упокоившись с миром и навсегда, уже не считая себя ни молодым и  ни старым, но так и оставшись для других в их памяти в статусе престарелого Казановы.

  23.07.2021 г
Марина Леванте