Портрет глава 7

                7.
                Призраки.


                Когда заходишь в старый дом, давно оставленный жильцами, запахи чужого прошлого просыпаются и обволакивают пришельца. Запахи затхлые, выдохшиеся, отсыревшие наперебой, как немые торговцы на рынке предлагают, подсовывают, отдают задаром ароматы былого. Сколько оттенков, намёков, реплик они содержат, порождая головокружение. И ты хватаешься за подоконник перепачкав ладони и рукава в полувоздушной пыли, чертыхаешься, как сапожник, цедишь проклятия и брезгливо отряхиваешь с себя серые лохмотья пушистой паутины вместе с её уловом уснувших, иссохших насекомых. Ну и местечко, ведь кто-то здесь жил. Заброшенное жилище, оставленное впопыхах. Пепельница, в которую вдавлен бумажный мундштук, сохранивший прикус опытного курильщика, не выпускавшего папиросу изо рта во время игры в карты. Словно фокусник он манипулировал разномастным веером и назначал козыря. Вон он — залетел под табурет — туз пик кажется, или наоборот он его незаметно скинул. Не разжимая зубов, щурясь и выдыхая сизый дым, он хрипло смеялся и без умолку болтал, отвлекая соперника, сбивая его с толку. На столе стояла бутылка вина, бокалы и кофейные чашки. Деньги шелестели, перекочёвывая из кармана в карман. И так всю ночь. Только под утро — бледные, злые, с нездоровым блеском в глазах и почему-то взлохмаченные, они расходятся по домам, еле волоча ноги, озираясь по сторонам, вываливаются в тёмный переулок: тают и растворяются в бледных утренних сумерках.
    Призраки сменяют друг друга, толкаются, ссорятся, смеются и не замечают тебя. Их время скоротечно. Пока ты выглядывал в окно, поменялся антураж, переставили мебель, перевесили гардины; да и на улице двуколка превратилась в чёрный переливающийся автомобиль, который заскрипел тормозами и замер, как вкопанный. Услужливый человек вырос, как из-под земли и распахнул дверцу. Точёная ножка, высокий каблук, тонкое предплечье в кремовой кружевной митенке, изящные пальцы в перстнях, нетерпеливо трепещущие и сверкающие изумрудом, вуалетка вздрагивающая от нервного дыхания и вся тонкая и хрупкая фигура, уверенная в своей грациозности и непогрешимости, является на свет божий, как драгоценность из своей шкатулки, приковывая взгляд случайного прохожего в столь ранний час. Светлое платье, шляпка и веер, которым богиня стучит по плечу услужливого человека, отчитывая вежливым голосом за нерасторопность, за невнимательность, за... ещё не придумала за что и указывает на багажник, блестящий, как чёрное золото, отражающий в своей лакомой амальгаме небо и летнюю зелень нависших шевелящихся крон. Полированная поверхность меняет угол, опрокидывает облако, и слепит солнечным бликом капризную хозяйку. От этого она становится ещё прекрасней. Все её помыслы устремлены в недра, из которых шофёр и услужливый человек извлекают, что-то плоское и прямоугольное, обёрнутое в нежный бархат серого цвета. Уголок ткани сползает, оголяя золочёный багет, часть парика, кусочек треуголки и один внимательный глаз, который то ли блеснул, то ли подмигнул, охваченный солнечной рябью.
    В розовой гостиной всё блестит, отражается, сверкает, переливается, играет солнечными бликами. И запахи, сейчас, здесь совсем другие. Преобладает дамский парфюм, опьяняющий, тонкий, романтичный, название которого мне неведомо, но перед которым не могу устоять даже я. Но, вдруг, в эту гармонию примешиваются пачули, сандал и дубовый мох. Это обладатель резкого баритона выходит из ванной комнаты и, чтобы вконец обрушить ароматный храм, закуривает папиросу. И это в розовой то гостиной, где на паркет страшно ступить, на кресла боязно присесть. Но публика, которая сюда захаживает – самая разнообразная и почти никто из них не испытывает трепета перед красотой и роскошью. Наоборот, в глазах у них сквозит презрение, плохо скрываемое любезной улыбкой. Только тому, в пенсне, которое всегда бликует, удаётся скрыть выражение глаз. Но мысли! О, если б они могли слышать о чём думает сосед, не долго бы они здесь засиживались и наслаждались изысками наркомовской кухни.
  «Вы только посмотрите на неё, как она вырядилась! Конечно, та ещё парочка — Красавица и Чудовище. Говорят, у неё интрижка с этим писателем».
  «Эх, Марина, Марина, куда ты смотришь, погубишь нас обоих!»
  «А Пётр Алексеич хорош, неужто слепой, довольный, улыбается».
  «Ох, попляшите вы у меня, дайте время, а пока у меня руки связаны!»
  «А это кто такой в пенсне? Того и гляди уронит в тарелку. Ни тот ли критик, пришёл послушать Владимира Иваныча. Ну, Володя, рот на замок, только старое, проверенное...»
  «Ох, как краснеет надежда русской словесности, словно барышня. Застенчив. Ну этого то я уничтожу одной статьёй. Почитал я его рассказики. Тоже мне Бунин!»
 — Нет спасибо я не пью.
 — Хотите обидеть хозяина дома, Владимир Иваныч?
 — Ну, разве что самую малость...
 — Самую малость обидеть или вина?
Гости оценили шутку гомерическим смехом, даже хрусталь на люстре мелодично блямкнул, а впрочем это сквозняк, услужливый человек приоткрыл окно, стало душно.
— Пётр Алексеич, откуда этот портрет?
— Всегда здесь висел.
— Что-то я не замечал.
— Мариночка дорогая, расскажи гостям, что это за портрет.
— Ну, знаете ли Никифор Иваныч, ничего особенного, так пятно для интерьера.
— Но в прошлый раз, на майские кажется, когда мы здесь заседали — портрета не было.
— Какой вы, однако, наблюдательный, товарищ Кокошный!
— Мариночка, мы же  договорились на ты и без отчества, современные  же люди.
— Ну, я с вами на брудершафт не пила.
— Так за чем же дело стало.
— Боже упаси! Достаточно уже, что вы меня «Мариночкой» величаете.
— Обидеть хотите.
— Ни в коем случае! Только из уважения к вам. Вы —  известный журналист, а я —  простая домохозяйка.
— Ой, лукавишь, Мариночка! Простая. Три иностранных языка, на пианино как играешь, Диккенса всего перечитала в оригинале, Руссо. Давай я буду брать у тебя уроки французского!
— Никифор, угомонись.
— Ну, Пётр Алексеич, я же от чистого сердца.
— Никифор, ещё одно слово и пойдёшь вон!
— А всё же, что было с портретом.
— Я отдавала его на реставрацию.
— Кого это он мне напоминает. Батюшки мои, так это же Владимир Иваныч. Пётр Алексеич, я конечно могу пойти, как вы изволили сказать — вон, но согласитесь —  одно лицо.
—  Не без того, действительно похож. А? Что скажешь, Мариночка?
— На любого из вас надень парик, треуголку и кафтан, будете похожи.
— Ну, так кто же это?
— Хозяин усадьбы. Соседи поговаривают — иногда он здесь появляется.
— Зачем?
— В этом доме он должен встретить своего убийцу, который отравил его двести лет назад.
— Ох и выдумщица вы, Марина Пална!
        Как же они заразительно смеются. Если не знать их мыслей, они вполне себе симпатичные призраки. Их давно уже нет. Иногда они сталкиваются со мной в темноте и шарахаются, будто я призрак, а не они. Им не дано чувствовать опасность. Запахло палёным, дымом, порохом, болотными испарениями, тайгой, морозным ветром. А им хоть бы что. Мариночка села за фортепиано и заиграла божественную музыку. А какую музыку она ещё может играть — богиня, неземное существо... Но, и музыку, похоже, они тоже не слышат. Столько тоски, лирики, успокоения, полёта, а они ухмыляются, будто им предлагают ещё кусочек отбивной. Не все конечно. Вон Услужливый замер и присел на краешек дивана. И писатель застыл, выдавая себя с ног до головы. И Пётр Алексеич косится глазом на Владимир Иваныча. И Александр весь испереживался... Нет лучше вернуться к картёжникам. Там всё проиграли в пух и прах: загородное имение, фамильные драгоценности, московскую усадьбу. Кто-то застрелился! Выставили на продажу. Дорого не покупают, дёшево жалко отдать. Нежилой дом быстро приходит в упадок. Пыль, плесень, паутина. Хорошо революция случилась, а то бы всё пропало...