Писательские байки. Опус 1

ПИСАТЕЛЬСКИЕ БАЙКИ,
или
Как пишутся книги:)))

Опус первый


Бывали дни весёлые

Было дело, набравшись нахальства, я как-то в своём блоге «Живого журнала» поделился соображениями, которые, как мне кажется, могли оказаться небесполезными ступающим на писательскую тропу. В них, что характерно, не было распространённых поучений: «Пиши так и никак иначе, и будет тебе счастье!!».

Исходя из накопленного за несколько десятилетий опыта профессионального литератора, одновременно занимающегося редакторским и издательским делом, посоветовал решившим хобби литературных устремлений превратить, говоря высоким штилем, в реальный творческий процесс, прежде всего выработать собственные «правила» в работе над своими «писаниями». Не пытаться подглядеть и копировать, как другие пишут, а думать своей головой.

После чего завязался у нас с одной милейшей собеседницей-френдом, автором двух изданных романов, разговор на близкую нам обоим тему. Сначала в виде комментариев, а потом я поместил второй, третий пост «Читаю, думаю, пишу...». На что она ответила постом «Хорошо давать другим советы, или Как пишутся книги».
Наши диалоги породили у меня желание продолжить свои писательские байки о том, как я пишу свои книги, количество которых как-никак тянется к трём десяткам. Расценивать их как очевидные шедевры я само-собой не стану, но кое-что у меня, смею сказать, всё же получалось.

Могу предположить, среди тех, кто постарше, найдутся такие, кто встречал моё имя на страницах печатных изданий в качестве литературного критика. Им я, собственно, и начинал вхождение в литературу.

Первая авторская книжка — это как первая любовь. А так как первая любовь случилась в пору, когда мне было 11 лет, а первая книжка приключилась относительно поздно, в 32 года (сейчас мне как-никак уже 75), то про книжку я помню куда больше. Её я задумал писать в конце 1977 года. Вру, я тогда задумал писать одновременно сразу две книги. Жил в ту пору в Саратове и имел за душой семь опубликованных рецензий в московских журналах «Семья и школа», «Литературное обозрение», «Юность», «Детская литература», «В мире книг».

Но это не помешало осмелеть (обнаглеть) настолько, что я сочинил в Приволжское книжное издательство заявку на книгу о трёх саратовских детских писателях. И параллельно начал (даже написал несколько глав) книгу об известном московском писателе Альберте Лиханове. Это уже в расчёте на столицу.

Как раз в это время в Саратовскую областную писательскую организацию, куда меня из областной газеты, где я был зав. отделом литературы и культуры, пригласили работать литературным консультантом, пришла из Москвы очередная разнарядка на участие в семинаре молодых критиков России. Для поездки требовалось прислать публикации. Я выслал все семь рецензий и начальные страницы опуса про Лиханова. Приглашение последовало. В присланной бумаге меня в 31 год впервые официально поименовали молодым критиком.

Про существование таких семинаров я впервые услышал от Н. Машовца. Дело в том, что несколько раньше из Саратова на подобные семинары, сначала в Дубулты, потом в Малеевку, он и С. Боровиков уже ездили. Я после университета по распределению покидал Саратов, вернулся, служил на ниве народного образования, потом в газете, а они оба всё это время работали в журнале «Волга». Активно писали, печатались — всё закономерно.

С Колей мы были дружны ещё с университета. Он учился курсом младше меня. По сути, с азами профессии критика, как более опытный литератор, меня знакомил именно он. От него я впервые услышал о том, что журнал журналу рознь. Что то, что может увидеть свет в одном журнале, никогда не будет опубликовано в другом. Что о том или ином произведении этого писателя непременно положительно откликнутся именно такие-то критики и обязательно отрицательно такие-то. Он рассказывал — вводил в курс, а я на собственном опыте убеждался в справедливости его слов.

Так сложилось, что в ту пору вышла повесть В. Тендрякова «Ночь после выпуска». Я, взяв её за основу вместе с ещё двумя повестями других авторов на «школьную тему», написал свою первую статью и отправил в лучший, как слышал от Машовца, журнал — в «Наш современник». Довольно быстро получил ответ из отдела критики — статья интересная, написано хорошо, но публикация материала о повести Тендрякова в планы журнала не входит. В полном недоумении прихожу к Машовцу домой и задаю сверхнаивный вопрос: «Как ты думаешь, если интересно и хорошо, почему не печатают?» Коля, не читая, спрашивает, о ком идёт речь в моей статье. И только я произношу: «Ночь после выпуска», тут же отвечает:

— Так Тендряков предлагал эту повесть сначала именно в «Наш современник», там её «завернули». Тендряков обиделся и отдал её в «Новый мир», где она и вышла. Как же они теперь могут говорить про повесть что-то доброе, если сами не стали её печатать.

— А как я здесь, в Саратове, могу знать, какой автор в какой журнал что принёс, и где ему и почему отказали? — интересуюсь я.
В ответ слышу:

— Критик должен знать всё! Если не знаешь, значит, ты не критик!

Я, действительно, — критик никакой. Поэтому свою статью после «Нашего современника» отправляю в другой журнал — в «Юность». Ответ приходит большой, на полстраницы, где меня некто с неразборчивой подписью «размазывает по тарелке» за то, что я взялся не за своё дело. Лучше бы сидел там, в своём Саратове, и не высовывался. Пока я чешу затылок: какую же я написал статью, хорошую или плохую? из «Юности» приходит ещё одно письмо. На сей раз пишет заведующий отделом критики и извиняется: был в отпуске, в это время практикантка по собственной инициативе написала хамский ответ, её никто об этом не просил и на это не уполномочил. Только вернувшись, он обнаружил копию ответа и возмутился. Статья ему понравилась, но за это время «поезд ушёл», откликаться на повесть уже поздно, хотя в дальнейшем журнал хотел бы видеть меня на своих страницах.

На следующий год, уже после семинара в Малеевке, я предложу эту статью «О чём спорят в учительской» издательству «Современник», и она выйдет в сборнике статей молодых критиков «Сверстники-1979». Такой, можно считать, была преамбула к моей первой авторской книжке.

Историю же с самой книгой я нахожу примечательной. Как сейчас помню строки подзаголовка, вынесенные на титульный лист: «Документальное повествование о шестнадцатилетнем мальчишке, в грозные годы войны ставшем военным пилотом, о лётчике, налетавшем 12 тысяч часов, о книгах, которые он написал для читателя любопытного и молодого сердцем». Она была о саратовском писателе Владимире Казакове. Лауреат нескольких Всесоюзных литературных конкурсов, в том числе имени А. Фадеева, и литературных премий, чьи книги «А-7 уходят в ночь», «Пилоты», «Тревожный колокол», «Голубые капитаны», «Сотвори себя», 4-томник «Вспомни, облако!» были чрезвычайно популярны среди саратовских читателей, Казаков по областным меркам вполне заслуживал серьёзного очерка о себе.

Областное издательство, зная о моём добром отношении к его прозе, обратилось ко мне с предложением написать небольшую книжку о творчестве писателя. Делая, как тогда говорили, «социальный заказ», издательство, следуя сложившейся практике, предварительно согласовало с обкомом партии саму возможность книги о творчестве Казакова, кандидатуру её автора, объём будущего издания. В результате мне, молодому критику, представилась реальная возможность выпустить в свет первую свою книжку.

В те времена подобный случай выпадал нечасто. Поэтому мой ответ главному редактору издательства кто-то расценит как великое нахальство. Я написал, что Казаков — не Лев Толстой, поэтому разбирать темы и идеи его произведений, проводить литературоведческий анализ образов просто глупо. Но незаурядная судьба человека, в шестнадцать лет на исходе третьей военной зимы ставшего военным планеристом-десантником и совершившего два боевых полёта, после войны долгие годы бывшего лётчиком-испытателем, а затем взявшегося за перо, позволяет написать документальную повесть, в которой можно рассказать и о том, как создавались его произведения.

Получается, что издательство предложило написать критический очерк, но мне показалось этого мало. Можно, конечно, и так взглянуть. Но писать о прозе Казакова, не рассказав о Казакове-лётчике, мне представлялось невозможным. Ведь книг, тепло принятых читателями, вовсе могло не случиться, оборвись его жизнь ещё в середине второго десятка лет или позже в ходе уникальных лётных испытаний сначала самолётов, а потом вертолётов.

Издательство запросто могло послать меня куда подальше. Удивительно, но оно пошло мне навстречу. И уже на первых страницах рукописи, а было это, замечу, на рубеже восемьдесят пятого — восемьдесят шестого годов, возникли строки, которые уместно вспомнить сейчас: «Случай и Удача — ими приходилось очень дорожить — дозволили молодому планеристу-десантнику совершить эти два вылета и благополучно вернуться. С правом много позже написать: «Планер был рассчитан только на один полёт в тыл врага. Психологически для пилота каждый из таких полётов был «без возврата». Боевой расчёт (на то и война!) строился на том, что, если один из трёх планеристов дойдёт до цели и приземлится благополучно, — отлично, задача выполнена. Тогда он вливался в строй партизан или в ряды диверсионной группы и делил с ними все тяготы до тех пор, пока не понадобится на Большой земле».

К чему это я? К тому, что случай, люди случая заинтересовали меня не сегодня и даже не вчера. Отсюда и возникшее позже желание написать нового Мюнхаузена для детей, и рассказ о мальчишке-сорванце Сашке, который обернётся рождением повести «Унывать не надо. Рассказы счастливого неудачника, совсем не фантастические», где каждый эпизод из разряда «дело случая», и обращение к фигуре графини Самойловой, чью судьбу определяет переплетение жизни реальной и мифической, и заключительная часть романа «Париж… Москва…» с невыдуманными историями о грустном и смешном, так и названная «Дело случая», — всё это результат внимания к случайностям, какими богата наша жизнь.

С одной стороны, можно представить это неким стечением обстоятельств, мол, как сказал некогда Пушкин, «бывают странные сближения». С другой стороны, я сегодня готов со всей определённостью подтвердить, что полностью разделяю суть мысли Бальзака «Случай — величайший романист мира…» и поэтической максимы Тютчева «Нам не дано предугадать, // Как слово наше отзовётся…», созвучных общему настрою моего творчества. Следует ли это расценивать как ещё один совет начинающим авторам, утверждать не стану. И всё же осознание обеих психологических установок мне помогает.

Но вернусь к истории, происшедшей с моей книгой. Я уже держал в руках «чистые листы» книги и пребывал в ожидании выхода тиража, как вдруг получаю от директора издательства письмо. Вот уж где действительно чёрным по белому было написано: «В связи с решением директивного органа мы вынуждены исключить из темплана и прекратить издание Вашей книги «Верность небу», а также расторгнуть заключённый с Вами договор». Я к телефону: «В чём дело? Кто? Почему?» — «Мы бессильны, — отвечают мне, — это обком партии».

Пишу в обком партии. Оттуда молчание. Пишу вторично. На этот раз приходит ответ за подписью секретаря обкома. Он сообщает, что бюро обкома КПСС сочло нецелесообразным издание книги «Верность небу» о Казакове. Причины? Их три. Во-первых, за последние шесть лет в прессе было три критических рецензии на произведения писателя. Во-вторых, семь лет назад писатель имел выговор по партийной линии. В-третьих, обком КПСС считает нецелесообразным издание отдельных книг о творчестве саратовских писателей. Читая и перечитывая письмо, я задавался вопросом: почему, собственно, Иванов Иван Ильич, подписавший его, считает меня идиотом?

Решаю искать правду в «Правде». Мне устраивают встречу с одним из членов редколлегии, заведующим отделом партийной жизни, которому я и живописую картину насилия обкомовцев над издательством. Он меня выслушивает и начинает объяснять, что всё это выеденного яйца не стоит. Не женщину же в конце концов изнасиловали. Просто вмешались в работу государственного издательства, что вполне укладывается в право обкома осуществлять партийный контроль. Напрашивается вопрос: рассчитывал ли я на что-то другое?

Но последние слова правдинца натолкнули меня на мысль обратиться в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Подобная настойчивость не была продиктована, поверьте, ни слепой наивностью, ни беспросветной глупостью. У обкома партии были три мотивировки запрета книги, и у меня были свои три причины, по которым я ввязался и продолжал бороться с решением бюро обкома. Первая — был нарушен закон.

 Дело в том, что на последнем этапе выхода книги, в момент так называемых «чистых листов», издательство не имело законного права расторгать по своей инициативе договор со мной. Вторая — мне стала известна истинная причина обкомовского демарша против моей книги. На общем собрании писателей Казаков, бывший в то время ответственным секретарём областной организации Союза писателей, за что-то довольно резко покритиковал отдел культуры обкома партии. Присутствовавший на собрании инструктор обкома доложил по начальству. После чего началось то, чего сами обкомовцы не скрывали, — преследование за критику. И была третья причина моего поведения — по Москве гулял ветер горбачёвской перестройки.

Я написал обстоятельное письмо в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Оттуда мне позвонили. Областной комиссии партийного контроля было поручено проверить факты, изложенные в моём письме.
Очень быстро из Саратова пришёл ответ, содержащий одну короткую фразу, что по затронутым вопросам мне ранее уже дан исчерпывающий ответ за подписью секретаря обкома КПСС товарища Иванова И.И. После чего я позвонил в КПК, сообщив, что полученная отписка меня не устраивает и потому я намерен подать в суд на секретаря Саратовского обкома партии по факту преследования за критику и нарушения им закона.

Если честно, я мало верил в возможность добиться справедливости. Но именно в это время в печати широко обсуждалась тема преследования за критику. И если я на что-то рассчитывал, так только на то, что вдруг выпадет случай, и мой эпизод каким-то образом попадёт в струю развернувшейся кампании. Из КПК мне сообщили, что с моим письмом и отпиской из Саратова ознакомлен заместитель председателя Комитета партийного контроля, и он готов принять меня для личной беседы. Можно сказать, пообещали аудиенцию у папы римского…

Теперь самое время сказать, что я тогда работал в Госкомиздате СССР. Был обычным министерским чиновником. Никаких льгот, никаких привилегий, сплошные обязанности да пристальное внимание соответствующего отдела ЦК КПСС к документам, в подготовке которых ты участвуешь. Правда, что касается меня, то случай несколько нетипичный. Книгоиздание, тем более на министерском уровне, причислялось к идеологической сфере, а я был беспартийным. Тем не менее, работал.

И вот в самый разгар моего конфликта с Саратовским обкомом, когда я уже дошёл до КПК, меня вдруг пригласили в партком. Здесь в разговоре со мной никакого явного неудовольствия, лишь одно недоумение по поводу того, что госслужащий, призванный заниматься серьёзными проблемами книгоиздания в масштабах страны, отвлекается на сугубо личное дело издания собственной книжки, вовлекая в свои взаимоотношения с издательством такие высокие инстанции, как обком КПСС и Комитет партийного контроля.

Чтобы никоим образом не дискредитировать Госкомиздат, я взял очередной отпуск. И решил по такому случаю съездить на пару-тройку дней в Саратов, проведать отца с матерью. Тут-то и началось самое любопытное. Вечером по телефону я разговаривал с матерью, сообщил ей о том, что намерен приехать повидаться и что завтра иду за билетом. Утром билет на вечерний рейс уже был у меня в кармане. А во второй половине дня в квартире раздался телефонный звонок. В трубке слышу голос директора издательства: «Александр Михайлович, мне только что звонил инструктор обкома, он никак не может до вас дозвониться. Просил меня связаться с вами. Вы едете в Саратов, и секретарь обкома партии хотел бы завтра днём с вами встретиться. Мы пришлём машину к поезду, чтобы вы не опоздали на встречу».

Такое вот забавное развитие сюжета. Я даже не спросил, каким образом им стало известно о моём завтрашнем приезде в Саратов. Директору ответил, что вообще-то еду к родителям, а вовсе не для того, чтобы встречаться с кем-либо в обкоме. Поблагодарив, отказался от машины. И добавил, что по приезде в родительский дом я готов созвониться и обговорить время визита к секретарю, раз уж у него возникло такое желание.

Так я и сделал. На вокзале меня встречал отец. На троллейбусе мы добрались до дома. Посидели за столом, накрытым к моему приезду. И только потом я набрал номер телефона издательства. Директор сказал, что сейчас он свяжется с обкомом, после чего мне перезвонит. Мама, заслышав о приглашении в обком, разумеется, разволновалась. Опять сын конфликтует с начальством. «Добром это, конечно, не кончится. Пропади пропадом эта книжка. Нашёл, с кем бороться. Они, что хотят, всегда делали, делают и будут делать, ничего ты им не докажешь. Хочешь, чтобы из министерства выгнали? Потом никуда не устроишься». Материнскую тираду прервал довольно быстро раздавшийся звонок. Встречу перенесли на завтра, на одиннадцать часов.

Что я ждал от встречи? Был обычный интерес к тому, как повернутся события, что при этом услышу, какими словами скажут, с какой интонацией. Сработала присущая, наверно, каждому писателю любознательность коллекционера жизни.
Утром я был в обкоме. В кабинете кроме самого секретаря присутствовали заведующие отделами пропаганды и культуры, инструктор, курирующий издательство и Саратовское отделение Союза писателей, директор издательства. Можно сказать, собралась вся верхушка областной идеологии. Мне почему-то стало смешно.

— Неужели, — сказал я, — для того чтобы принести извинение за нарушение закона, надо непременно столько людей?

— Партия руководствуется в своих действиях не законами, — услышал я в ответ от секретаря обкома, — а сложившейся практикой, если хотите, целесообразностью.
Нет, я и раньше думал, что партия и закон отнюдь не близнецы-братья. Но, честно говоря, не предполагал, что услышу подобное признание от идеолога областного масштаба.

А далее состоялся диалог, содержание которого я попытаюсь воспроизвести.

— В связи с вашим обращением в Комитет партийного контроля было принято решение встретиться с вами, — продолжил секретарь обкома.
— Означает ли это, — спросил я, — что моя книга выйдет в свет?
— Нет, издательству дано указание ликвидировать набор книги о Казакове. Хотя к вам лично у нас нет никаких претензий.

— Но зато есть претензии у меня к вам. И потому я намерен обратиться в суд по поводу вашего противоправного указания. Потому как оно является ничем иным, как преследованием за критику. Надеюсь, что и КПК, руководствуясь идеями перестройки, проводимой партией, факту преследования за критику даст соответствующую оценку.
— Ни один суд не примет к рассмотрению ваш иск. А перестройка… Это у вас там, в Москве, перестройка, а здесь мы живём по-прежнему, без всяких перестроек. Поэтому не будем говорить об этом. Ну, не получилось у вас с книжкой. Забудьте о ней. Надо думать о будущем.

Голос его звучал мягко, кругло, я бы даже сказал, убедительно, и тем не менее слушать его было противно.

— У меня есть к вам предложение. Издательство выплатит вам гонорар за несостоявшуюся книгу. Это, во-первых. А во-вторых, заключит с вами договор на новую книгу, другую, не о Казакове, которая будет сразу включена в план и без проблем издана. Ну, не сошёлся же свет клином на Казакове. Что разве не о ком больше писать? Вы молоды и, конечно же, хотите опубликовать свою первую книгу. Мы поможем.

Вот какой примечательный разговор состоялся у меня в стенах обкома партии. Потом, по возвращении в Москву, была встреча с заместителем председателя Комитета партийного контроля, которому я воспроизвёл откровения партийного функционера про закон и сложившуюся практику, про отношение к перестройке, рассказал о ничуть не скрываемом преследовании за критику и циничной попытке купить меня изданием новой книги.

Ни тени возмущения или удивления я не увидел. Да, мои упрёки в адрес саратовских товарищей справедливы, да, поступили они не лучшим образом, да, сказанное ими нельзя назвать умным. Но выходу моей книги вмешательство КПК вряд ли поможет. Потому что секретарь обкома — это фигура значимая, весомая, а случай с запретом книги, ну, не столь серьёзное прегрешение, даже если секретарь обкома в чём-то там и не прав.

Из этого разговора я заключил, что мне выпал редкий случай близко соприкоснуться с мировоззрением партийных деятелей советской эпохи. Тогда эти люди, как оказалось, открытые к диалогу и чрезвычайно откровенные, уверенно и спокойно называющие всё своими именами, мне наглядно продемонстрировали, что мир зависит от того, с какой точки зрения глядеть на него. Оказалось, есть точка зрения обычная, человеческая. А есть другая, партийная. Впрочем, если хотите, можете называть её советской, хотите, коммунистической, желаете, государственной, или просто точкой зрения власти. Я не математик, но история с моей первой книгой позволила мне сформулировать своеобразную аксиому. Из неё следует, что, если обе эти точки, человеческую и партийную, взять за исходные и продолжить каждую в бесконечность, то получатся непересекающиеся прямые. Если вдуматься, законы писаны для отдельного человека. А партийного функционера, или по-другому человека власти, конкретная личность ничуть не интересует. Потому как партия, которую он представляет, власть, которой он служит, — они предназначены для управления массами. Вот почему я и слышал на всех уровнях, что дело моё мелкое.

Я не намерен ни давать оценку этому явлению, ни утверждать, будто, присущее прошлому, оно стало невозможным в настоящем. Я лишь констатирую, что один случай дал мне возможность написать книгу. Другой случай лишил меня возможности увидеть её изданной.

Можно ли всё происшедшее признать случайностью? Для существовавшей системы в целом — нет. Но для меня лично — чистой воды случайность. Не выступи на том собрании Казаков, и книжка увидела бы свет. Разве хоть что-то зависело тут от меня? Наоборот, всё последующее время я, как мог, пытался противодействовать случаю. Но на то он и случай, что его ни перехитрить, ни переиграть нельзя. Даже в ситуации, когда уступать ему очень не хочется.

Кто-то скажет, что меня не случай победил, а жернова системы перемололи. Допустим. Но в жерновах я очутился всё же по воле случая. Я сам в них не лез. Жернова тоже меня в себя не затягивали, пока случай не толкнул меня в них. Окажись Казаков чуть-чуть мудрее, чуть-чуть осмотрительнее, просчитай развитие событий на каких-то пару ходов вперёд, а как лётчик-испытатель он обязан был предусмотреть последствия, и я был бы лишён возможности рассуждать о точках зрения и непересекающихся прямых. Но даже сейчас, снова перебирая в памяти случившееся несколько десятков лет назад, жалею ли я о своём упрямстве пройти партийные инстанции из-за не вышедшей книги? Скорее всего — нет. Да, был риск вылететь с работы. И всё же опыт сопротивления не власти, а случаю был полезен для меня. Я тогда сделал для себя вывод, что нельзя полагаться на случай, но и бессмысленно ему противиться.

Можно ли за это назвать меня фаталистом? Нисколько. Я живу нормальной жизнью, подчиняюсь естественной логике событий, происходящих со всеми нами, ну и, конечно, со мной.

P.S. В завершение этой истории скажу, что в 1989 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла в свет моя к тому времени уже четвёртая книжка в Москве «В 16 мальчишеских лет». Это был сборник из нескольких работ, одной из которых стала большая часть написанной ранее книги о Казакове. Так что труд над первой моей книжкой не пропал даром. Не говоря уже о том, что Саратовское издательство полностью рассчиталось со мной за не вышедшую у них книгу. Случается и такое: книжки нет, а гонорар за неё был. И «чистые листы» лежат в домашнем архиве. Можно отдать в переплёт — в руках будет реальная книга, «изданная» тиражом в 1 экз.

Справедливости ради должен сказать, что у каждого профессионального литератора свой багаж опыта за плечами. Кто-то идет к писательскому ремеслу с детства, кто-то набирается ума-разума в университете или в Литинституте, а кто-то приходит к этому делу случайно. По крайней мере, есть те, кто точно не собирался становиться писателем. Но жизнь решила иначе. Я из числа именно таких людей, хотя университет мне не помешал.

Признаюсь, окончив школу и поступив на филологический факультет, я о писательстве не помышлял. Писатели — это, думалось мне в 17 лет, такие небожители, творения которых можно и надо изучать, но помышлять стать одним из них — всё равно, что заниматься маниловщиной. И жил с такой мысль спокойно. Ну, не умею я, например, рисовать — и ничего. И петь не пою. Или, как говорит, моя жена, «да, не танцую я в Большом театре, и что?»

Каким образом написал я вдруг свою первую рецензию спустя три года после университета, и почему отправил неизвестно зачем написанное в московский журнал, который её напечатал — история любопытная, но я её поведал в романе-эссе «Париж… Москва…», повторяться не хочется. Только когда появились первые публикации, я перед собой поставил вопрос: продолжать писать или угомониться?

Вопрос мой совсем не оригинальный. Он приходит, наверное, каждому, кто однажды так или иначе «берётся за перо». Уже упомянутая автор двух романов развспоминалась:

«Ладно, перебранки с безликим тырнетом ни к чему не обязывают. Но рядом знакомый человек рассказывает как раз про то, как становился профессионалом в этом деле.
Читаю с любопытством, разумеется, а параллельно прикидываю «на себя». Вот человек писал и стал печататься. А этот глупый «я»... писал. И думал, что не получается. Хотя вполне мог писать что-то, что получилось бы и даже напечаталось бы (а то и в ЦДТ поставили б:))) Но глупый «я» хотел написать то, что потом стало «Спором об Ореховом Князе». И знал, что напечатать это будет невозможно нигде. Ни у правых, ни у левых, ни даже у «альтернативных» и подпольно — потому что оно поперёк всех.

 И чего теперь страшно жаль — в процессе познавания себя? Того, что текст не был написан от начала до конца. И пусть бы там себе лежал где-нибудь абсолютно невостребованный, молодой и наивный. Да, он бы такой и был. Но в нём была бы нерастраченная, злая и отчаянная юная энергия, которой теперь просто неоткуда взять. Не надо было отступать. Надо было доделывать. А что черновики тех лет сгорели, это как раз пускай. Черновик, не заточенный на конечный результат, — всего лишь детская игрушка».

Пройдут годы, случится распад СССР, и в постсоветские времена автор вернётся к написанию «Спора об Ореховом Князе». Книга, которую некогда издать было невозможно, увидела свет и обрела читателей. Вывод, он же совет: не надо отступать. Надо доделывать, дописывать и убирать — занятие, известное в среде профессиональных литераторов — «в письменный стол». Напомню слова Тютчева «Нам не дано предугадать, // Как слово наше отзовётся…».

Кто из пишущих не мечтает повстречать на своём пути читателей, в ком твоё слово отзовётся пониманием. Но надо быть готовым к тому, что текст, который пишущий считает своей несомненной удачей, не всегда признаётся таковой читающим. И что делать, если, ступив на заповедную писательскую тропу литературных исканий, видишь: первый блин комом?

Может, и впрямь, писательство — лишь занятное хобби. Нужен дар, а есть он или его нет — как определить? Распространённые в быту размышления: откуда у человека дар? Откуда что берётся? Кто водит рукой мастера?
Рукой мастера, как мне видится, водит сам человек. А вот по поводу дара, думаю, что дар (Божий) — это предназначение, которое человек обязан исполнить. Ради этого он и появляется на свет.

Однако мне встречалось мнение иное: так называемая одарённость есть просто инструмент (вроде лопаты или тяпки), который вручается в комплекте с более или менее точным указанием, какую грядку вскапывать или окучивать.

С мыслью, что одарённость есть просто инструмент, ещё можно согласиться. Но утверждать, будто она гарантирует вам точное указание, какую грядку и как вскапывать или окучивать, что сделает вас настоящим писателем, я не стану. И никто другой не возьмётся. У каждого свой путь в писатели. Нет универсальных приёмов и подходов. Всё, о чём я расскажу здесь, — мой путь. Что-то вам подойдет, но большую часть вам придётся искать своё. И это — нормально.

Скажу не в шутку, а всерьёз: писательство не развлечение. Литературой становится лишь то, что становится частью культуры. Поверьте, писатель не тот, кого издают, чьи книги популярны, кто пользуется известностью и успехом у публики, кто живёт на литературные заработки, кого не обходят при распределении премий. Писатель тот, кто наделён даром самостоятельно погружаться в тонкости писательского труда, у кого масштаб личности позволяет быть самому себе учителем и самому себе судьёй, чьё творчество неотделимо от культуры.