15. О пьянице и его луже

               
     Он был человек даровитый – так о нём говорили, а люди зря хорошего не скажут. Его нетрезвую руку собутыльники сравнивали с кистью великого предтечи и однофамильца Репина; картин и того, и другого никто из них либо не видел, либо толком не рассмотрел, но прозвище за ним закрепилось. Гордые, что их среда дала миру такое чудо, алкаши рьяно били себя кулаками в груди и наперебой хрипели пропитыми голосами:
     «А как бы он писал, если бы не спился!»
     «Все гении кончают пьянством!»
     И подытоживали:
     «А кто не спился, тот - серость!»
     В этом их охотно поддерживали такие же недалеко от алкашей ушедшие непризнанные гении всех мастей, и о пропойце, как при жизни о Сократе, ходили легенды. И слава Богу, так как сам  он передвигался по большей части ползком, явно не поспевая за своей славой.
     «А вот и наш передвижник!» - горожане из числа сочувствующих любовно приподнимали ползучую легенду, отряхивали и прислоняли к ближайшей стене.
     Что делает с человеком магия имени! О нём говорили также, что сей потомок и наследник великого художника когда-то занимал высокое положение, имел влиятельных недругов «там, наверху» и любил необыкновенную женщину, которая, как полагается, его и сгубила. В пользу этого свидетельствовал тот факт, что он сожительствовал с затрёпанной, измятой неряхой, чей возраст, как и его собственный, не поддавался определению. Она балансировала на грани нравственного опустошения и себя соблюдала: опустошив бутылку из горла, вытирала губы замусоленным, надушенным платком, спрятанным в лиф. Она имела любовника, состояла на содержании, в самом классическом понимании этого выражения, у крепкого на вид семидесятилетнего армянина, которого она с непревзойдённым женским лицемерием пристегнула к себе одной-единственной, не менее классической фразой:
     «Он лучше двадцатипятилетних!»
      Не исключено, впрочем, что она имела в виду некоего конкретного двадцатипятилетнего мужчину, одного из тех в окружении таких, как она, что так прямо и представляются:
      «Мы не эти, а те, которые не эти; мы – не по бабам, а по бутылкам. Нас возбуждает не то, что шевелится, а то, что льётся, не тела с градусом ниже 40, а жидкости – от 40 и выше».
      Она вполне могла иметь в виду конкретных мужчин (уже не совсем и мужчин), которых от импотенции излечивает не вид обнажённого женского тела, а откупоренной бутылки спиртного.
     «Человеческая комедия» бросила и на неё отблеск своего заразительного тщеславия. Каждое утро она приходила к любовнику в свинарник как на работу, и ежемесячно в один и тот же день отчитывалась перед своим законным сожителем зарплатой. Кончилось это тем, чем и должно было – рождением болезненного черноволосого крикуна. «Отец» ребёнка, её законный муж или сожитель, словом, тот, кто был отцом назначен, в чаде души не чаял; лично с самодовольным, гордым видом носил на прогулки – от качки и перегара крикун быстро затихал, избавляя родителей от излишних хлопот. Кто-то, посмеиваясь на сторону, поздравлял: «Вылитый отец!», - и «отец» горделиво приосанивался. Глупость? Нет, это хитрость под маской простоты. Пусть считают дураком, но не отнимают заветной пол бутылки краснухи и кружки пива, каждодневно даром проливающихся дарами в жаждой иссушенную бездонную глотку. Над пошлой болтовнёй об измене он только посмеивался: чёрное от еще одного чёрного пятна чернее не становится. Лишь упав с большой высоты, человек осознаёт, что люди везде одинаковы; что низкие страсти также возбуждают нас, как и самые высокие; что женщины, самая чистая и самая непотребная, равны между собой, как равны перед судьбой, чья прихоть может легко поменять их местами. Высоконравственная женщина позволяет себе быть распутной везде, где не живёт, и со всеми, кто ей не муж, а открыто опустившаяся позволяет себе ничуть не больше, но везде и со всеми. Из всех наслаждений «передвижник» выбрал самое верное и доступное – пьянство. Бутылка не изменяет: за неё заплатил – и она вся до последней капельки твоя; сам не захочешь, то и не поделишься… Пьянство дало ему в совокупности все те сильные ощущения, какие испытывают деятельные, властолюбивые люди, каким, вероятно, был и он сам, когда ещё был человеком. Пьяным он спал, свернувшись в клубок, в луже или возле неё, за стеной у дороги – вторым его излюбленным местом; каждый день он проделывал один и тот же маршрут: от лужи к пивной и от пивной к луже. Эта знаменитая благодаря её обитателю лужа не была следствием атмосферных явлений. Не небо было виной тому, что она не просыхала, а люди с их неутолимой жаждой. Мир парадоксов отнюдь не парадоксален. Парадокс – самая обыденная и явная закономерность мира. Человек ненавидит пьянство всеми фибрами души и теми же фибрами души влюблён в беспробудно, беспросветно пьяную Русь…
     Но вдруг однажды, следуя логике парадокса, пьяница не напился; не ползал по-пластунски и не спал в луже - стоял у пивной совершенно трезвый и как-то странно озирался вокруг. Он словно стряхнул с себя настоящий быт и обернулся назад, в прошлое; сейчас это был не Том Кенти, а принц Эдвард в лохмотьях мальчика со двора отбросов; пьяница вёл себя так, будто впервые увидел этот пейзаж, внутри которого было заключено всё его существование, как в скорлупе заключено яйцо. Опьянённый трезвостью, он совершил свой ежедневный путь от пивной за стену, где к своему изумлению обнаружил пьяного человека, спавшего в его луже.
     «Свинья! Какая свинья! – лицо сомнамбулы исказилось гримасой отвращения. – Как только люди опускаются до такого скотства?»
     Собутыльники стали, оцепенев, с открытыми от изумления ртами.
     «Вот это отмочил!» - придя в себя, завистливо издал один из них.
     Второй попрекнул:
     «Шути, да меру знай! Тебя уважают, и ты уважай».    
     Третий ехидно спросил:
     «А давно ли ты сам?» - и осёкся под чужим властным взглядом.
     «Я сам!? – пьяница содрогнулся. – Что ты сказал? Кто ты вообще такой? Я тебя не знаю. Ты врёшь, скотина!»
     Резко отвернувшись, шатаясь от навалившейся на него трезвости, он пошёл от них прочь, преследуемый ехидными выкриками:
     «Обиделся, что его место заняли!»
     «Не лопни от зависти!»
     «Иди, покачай армянёнка, папа!»
     Два следующих дня его никто не видел. На третий в подвале обнаружили тело…
     Прежние собутыльники собрались над могилой отдать заслуженные почести боевому товарищу. Надгробные речи были лаконичными.

     «Умел мочить и отмачивать. Последняя шутка стоила ему жизни», - после недолгого молчания выдавил из себя первый вместе со слезой и умолк.
     «Уж пил, так и не прекращал бы», - укоризненно заявил второй, потирая сухие глаза.
     Третий согласился:
     «Вот, что значит взглянуть на себя со стороны трезвыми глазами».
      «Он умер, не выдержав пытки трезвостью», - с нотками умиления в голосе возразил четвёртый.
      Пятый с укоризной покачал нетрезвой головой:
      «Пример генерала показал, что всё пойло не выпить никому, но он честно к этому стремился до последнего глотка, и мы…»
     Последний оборвал его, подытожив:
      «Много текста. Выпьем, чтобы и с нами такого не случилось. Твой день, вдова, валяй, распечатывай!»
               
                1985