Мелочь

Это случилось.
– А ты знаешь, мать, кто-то у нас тырит мелочь из баночки, – однажды утром сказал сын.
Была суббота, нерабочий день. В одних трусах, свесив живот на резинку, он сидел за столом боком и пил утреннее пиво. А боком сидел потому, что готовился вставать к холодильнику за другой бутылкой.
Мать напротив подливала молоко в кофе, помешивая ложечкой. Она перестала помешивать и спросила:
– А кто же это? Валька?
Пена встопорщилась и опала на усах. Валька смахнул пену запятком ладони.
– Кто! – сказал он. – Известно, кто! Крыса. Квартирант твой, вот кто.
– Там мелочи-то кот наплакал, – сказала мать. – Зачем ему копейки?
– Потому что крыса, – пояснил сын, он уже открыл холодильник и стоя, зубом, открывал новую бутылку.
"Фыфа", – получилось у него...
"Кхр-рм... Апохабр, – произнесло радио, чёрный ящичек над столом. – А-се-ми-кам..."
Радиоточку давно отключили за неуплату в срок. Но она иногда по своей инициативе сама включалась и говорила порой удивительные вещи, а иногда пела голосом Валентины Толкуновой, "Носики-курносики" и "Сердце моё не камень".
А иногда и не пела и не говорила, а вещала – вот как теперь...
– Я спрошу, хоть мне и неудобно, – в раздумье сказала мать. – Ты бы сам поговорил.
Валька усмехнулся тяжёлой усмешкой. Шевеля усами, сказал:
– Ты же меня знаешь, я если поговорю с кем, то медицина бессильна!
– Знаю, Валёк. Знаю. Смотри, нарвёшься однажды.
– Это наш путь и мы пройдём его, чего бы это ни стоило.

Жилец Самсонов в комнате стоял перед окном, выходящим на двор. Прямо под ним раскинулась огромная свалка ненужных предметов и отходов пищи. На мусорном контейнере большая серая птица сидела боком, по-женски, и не отрываясь смотрела на Самсонова. Проявляет интерес, подумал Самсонов.
Краем уха он прислушивался к разговору на кухне. Дверь в комнату закрыта. Этот Голиаф не вломится сюда, а если вломится – тут ему и крышка. Крышка, повторил Самсонов. Пуля в лоб – и крышка! Пуля в лоб, и крышка.
Самсонов вскинул руки, как будто поднимая ружьё. Серая птица так же боком снялась с контейнера и тяжело, будто с похмелья, убралась вверх – на крышу. Будет с крыши подглядывать. Проявляет интерес, подумал Самсонов.
Позабыв совершенно об угрозе, он натянул брюки и рубашку и вышел на кухню, отомкнув дверь.
– Доброе утро, Софья Соломоновна! Здравствуйте, Валентин.
– Доброе.
– Здорово.
Жилец подошёл к плите и стал смотреть на чайник. Голову набок – чтобы лучше видеть... Валька отчаянно мигает Софье Соломоновна – смотри, мол... прикол!
– Из чайника вода? – спросил жилец, насмотревшись вдоволь.
"А не пошёл бы ты, – откликнулась радиоточка октавой. – Мы передавали апохабр гуегнор-р-р-р..."
– Из чайника, откуда же, – сказала мать. – Пейте, ничего. Мы пили. Ничего. Вскипятить хорошо, и ничего.
– Такие деньги берут за воду, а воду пить нельзя, – покачал головой жилец. – Квитки не приходили за этот месяц?
Валька, он лелеял в лапах уже третью сегодня, отхлебнул пива и сказал:
– Кто бы спрашивал! Не ты же платишь. Зачем спрашивать зря?
– Я интересуюсь делами квартиры, в которой я живу, – быстро и с достоинством отвечал Самсонов. – Вхожу в подробности! Если это неприятно... для кого-то... то я...
– Головка от крупнокалиберного снаряда! Ля-ля, три рубля. Мать, спроси у него. А то я спрошу...
Софья Соломоновна помялась, помялась... Она виновато посмотрела на сына, а потом выпалила сразу:
– Вы берёте мелочь из баночки? Пантелеймон Гонориевич?
– Вхожу в мелочи, да, считаю это нужным и возможным для себя, – говорил жилец, не слушая её. – Вот, губку всё время поправляю! Кто-то как нарочно сдвигает, а я поправляю. Благодарности не ищу, слышите – не нужна благодарность... но и не трогайте, не трогайте вы меня. Дайте спокойно уйти, всё осмыслив! И всем простив...
Левая рука, которая в начале разговора принялась либайдать, как говорят в наших краях, трястись, так что он был вынужден прижимать руку к бедру, заколотилась заячьей лапкой. Пантелеимон Гонориевич развернулся – и бросился в свою комнату, и чаю не попив... В замке дважды провернулся ключ, и у стены неслыханным кластером отозвалась кровать...
На кухне, как всегда после таких разговоров, затихло. Валька равнодушно прихлёбывал своё пиво и думал, кому сегодня позвонить. Мать Вальки пила кофе с молоком и тоже думала, что зря они, жильца не исправить, а денежки он вносит исправно, что там эта мелочь... переживём как-нибудь. Просто неприятно, что крысятничает. А так, пускай берёт. Копейки...
Небольшая баночка из-под сайры на столе была копилка. Собираясь в магазин, брали оттуда мелочь: рубли, десяточки... на всякий случай, вдруг спросит кассир. Есть и такие, что спрашивают. Немного, но есть.
– Замок врезал в дверь, – вспомнил Валька, – нас не спросил... У нас всё на доверии. Сидит там... хоть бы бабу привёл!
Мать вздохнула...
– Мне тебя хватает. Ещё он будет водить – ну, тогда я точно из  дому уйду...
Неожиданно для сына, она схватилась рукой за шею и побежала, шлёпая разношенными тапками в виде котов.
– Ну ты что, что я сказал-то, – буркнул Валька. – Не дом, а сумасшедший дом!
Круглый затылок у него побагровел... Сволочь, думал жилец на кровати, вот сволочь... Куда уйти? Вот, куда... Есть куда. Но – рано, пока не время. Ещё не всё обдумано. Ещё не все вопросы решены. Он терпел – и нам велел.

"Я не Флобер, Эммой Бовари не отравлюсь". Так ответил Пантелеимон Гонориевич однажды на вопрос хозяйки, почему он не женится. "Смотрите, какой начитанный, – подумала Софья Соломоновна. – Начитаются, а потом жениться не хотят!"
Валентин тоже не женат. Водит к себе каких-то... Мать в этих случаях выходит на лестницу, запасшись газетой. Чтобы ничего не видеть и не слышать. Садится на подоконник, читает – час, полтора. Выходящей из квартиры девушке Софья Соломоновна даёт в руку рубль.
Вечером звонить никому и не пришлось. Если в "скорую" только, но "скорую" не стали вызывать, побегали – и не стали. Валентин пошёл в магаз за "ядами", у магаза его приняли ("Главное, не знаю какие... Ни за что вообще...") и надавали люлей, за всё хорошее. Это карма тебе, думал Пантелеимон Гонориевич, урок вам всем!
Но вслух молчал: помогал Софье обрабатывать Вальке рожу, подавал йод и марлю. Валька сидел посреди кухни на табурете, специально из кладовки принесли старый, чтобы стул не испортить. Лоб разбит, а там вена... кровищи – как с барана.
– Удалый баран не ходит без ран, – бодро приговаривает Софья Соломоновна, – не будешь пьяным образом шляться! Трезвый бы пошёл, и не пристали бы... А тут они видят – датый идёшь...
– Это наш путь, – трудно ворочая разбитой губой, буркотит Валька несогласно. – И мы, это... пройдём его.
– Пройдёшь, пройдёшь. Если не остановят. Сиди не вертухайся! Всё уже... заканчиваю. Ну, иди посмотри на себя в зеркало... красавЕц!
– До свадьбы заживёт, – говорит Пантелеимон Гонориевич. – Медь приложи. А то раздует к утру... глаз не открыть.
Софья Соломоновна не спеша моет руки под краном, открыв одну холодную воду. Горячка первых минут, когда он ввалился весь расквашенный и безумный, и она тоже обезумела: принялась метаться по квартире, не зная за что схватиться – горячка этих минут прошла, оставив равнодушное бесчувствие в душе и слабость в теле.
Волоча ноги, Валька поплёлся в комнату, унося на себе весь цвет и запах аптечки. Хорошо, воскресенье завтра. Отлежится. На работу в понедельник. Да его били уже, и не раз. Ну и что с того, что боксёр. Писатель Довлатов тоже: боксёр, а получал, и тоже – по этому делу.
– Ничего, Софья, не переживайте так, – сказал Пантелеимон Гонориевич. – Отлежится, ничего. Парень он крепкий, отлежится.
– Не так я это себе представляла, – говорит Софья Соломоновна, разглядывая свои чисто вымытые руки.
– Что?
– Старость...
Она поднимает голову, улыбается ему беззубым ртом.
– Спасибо вам, не вы бы – я совсем голову потеряла...
Пантелеимон Гонориевич в те первые минуты, да, повёл себя рассудительно и спокойно: повёл битого на кухню, сбегал в кладовку, организовал первую медицинскую помощь. Сейчас он прозрачным взглядом омывает Валькину мать, холодной водой своего недовершённого строительства.
– Отлежится, – повторяет, – вы бы тоже... прилегли?
– Да. Спасибо... Ох, господи, хоть бы смерть поскорее...
Пантелеимон Гонориевич смотрит ей вслед, пальцы опущенной левой руки живут своей отдельной жизнью.

Оставшись один на кухне, жилец Самсонов подходит к раковине и возвращает мокрую, хоть выжми, губку на место: чтобы закрывала слив... Оттуда, из слива, идут неприятные запахи, а может быть – и не только запахи...
Поправив губку, он идёт к баночке. Денег там совсем ничего, и все мелкие. А гардеробщик был человек циничный, весело думает Самсонов, он сразу пересчитал мелкие. Ничего, пускай пересчитывают. Если заняться больше нечем...
Три копейки в кармане, возвращается в свою комнату. Сумерки уже подошли к самому окну, но ещё можно читать, писать. Раскрыв ученическую тетрадь в клеточку, шариковой ручкой, цвет – ядовитый померанец, выводим с чистой строки: "Чем ближе вечер, тем легче. На душе, на руках – легче. Пришли хорошие вечера: ёмкие... тихие, странные! Эта – уходящая, иссякающая, вечерняя жизнь – уходя, оставляет за собой прохладу и приятное чувство лёгкости освобождения. И не страшно, и не боязно. Полная неизвестность – что, куда, когда... Блаженство непонятого – выше, глубже, полнее всякого знания; ближе любого счастья, любого несчастья, что упало на голову и заставило задуматься, оглядеться – в ограниченности человеческого ума.
Всё не зря, что было. Просто потому, что было."
А что слёзы на глазах – так это понятно: освободишься – как не заплакать?


25 июля 2021 г.