Из кн. Тамбовские ратоборцы-2. Смоленск

                Оборона Смоленска

                (отрывки)
               
                1.


В вечереющем чистом и безветренном небе медленно кружили седые хлопья пепла. Вздымаясь над гигантскими  пожарищами, охватившими прежде большой и красивый город, смешиваясь с чудовищными чёрно- багровыми клубами едкого дыма, они сначала летели ввысь, в фиолетовую глубину небесного океана, затем увлекавший их горячий воздух остывал, и они, будто посеревший, впитавший в себя следы великой беды сухой безжизненный снег, ниспровергались вниз и, словно вестники смерти, покорно опускались на обожжённую землю, на разрушенные жилища, на сгоревшие сады, на почерневшую гладь реки, на лица людей. Этот беловато-сероватый покров распространился на многие вёрсты вокруг умирающего города, он был лёгок и подвижен, он ежесекундно перемещался вместе с теми, кто ещё не погиб в огне и в бою, кто метался по бывшим городским улицам в поисках спасения или же, напротив, непоколебимо, как бессмертный и неуязвимый былинный витязь, продолжал защищать от врагов свой боевой рубеж.
Вместе с пеплом с неба падал металлический беспощадный град. Вырываясь с жутким грохотом и снопом пламени из злобных пушечных жерл, раскалённые чугунные градины стремительно, будто пущенные сатаною адские гостинцы, прочерчивая в сгущающейся тьме огненные дуги, неслись к крепостным стенам, перелетали через их полуразбитые зубчатые верхушки, через массивные каменные башни и свирепо губили всё на своём пути – каменные и деревянные здания, церкви, сады, кладбищенские могилы.  Эти злодейские круглые снаряды – тяжёлые мортирные бомбы, зажигательные ядра и разрывные гранаты – дробили, крушили, поджигали, калечили всё живое и неживое, они сеяли страх, ужас, огонь, разрушенье, смерть. Казалось, уже целые тучи такого града, такого чугуна обрушились на кварталы города, железные осколки иссекли камень, дерево и человеческую плоть и звенящим горячим слоем рассыпались между пылающими развалинами и обугленными остатками домов, деревьев, между дымящимися, затухающими пепелищами, между разбросанными тут и там обломками кирпича, тлеющими головешками, изуродованными трупами людей и животных, но сверху всё падали и с оглушительным треском лопались новые и новые ядра. И сотрясалась, стонала земная твердь, окутывалась мерзким смрадом, заливалась кровавыми слезами...
Построенный в давние времена русичами, стоявший на зелёных холмах на левобережье Днепра, блиставший позолотою крестов на куполах многочисленных древних храмов, обладавший величайшими православными святынями, окружённый со всех сторон старинными крепостными стенам великий славянский город, форпост, ключ к Русской земле – Смоленск – умирал, но не сдавался.
Шеф и командир 48-го егерского полка, начальник бригады егерей 17-й пехотной дивизии 1-й Западной армии генерала от инфантерии Барклая-де-Толли тамбовский дворянин полковник Яков Потёмкин отряхнул пепел с треугольной шляпы, с плюмажа, с груди, вытер платком пот с давно не бритого лица. Он стоял на небольшом возвышении рядом с дорогою через Петербургское предместье и рассматривал в подзорную трубу ужасную картину гибели Смоленска.
С тех пор, как 12 июня 1812 года войска Франции и её сателлитов – порабощённых Наполеоном стран Европы – без предварительного объявления войны вторглись в пределы Российской империи, прошло меньше двух месяцев, а Якову Алексеевичу показалось, что минул целый год  – год поражений, разочарований, неимоверных страданий.
Никогда ещё полковник не испытывал такого унижения, как теперь. Когда он воевал в Австрии, Пруссии и Финляндии, он тоже не раз оказывался участником драматических событий, при нём русские войска терпели жестокое поражение при Аустерлице, неудачи при Гутштадте и в финских болотах, Яков Алексеевич мог погибнуть, пропасть без вести, он, исполняя свой воинский долг, рисковал жизнью ради интересов России, но все те войны и бои происходили на чужой земле, а теперь Потёмкин должен был защитить Россию, русских людей, обязан был не пустить коварного Наполеона Бонапарта и его Великую армию в российские земли, он страстно желал этого, хотел пожертвовать собою и своими солдатами ради такой святой и справедливой цели, он мог бы это сделать, но… не сделал! Почему он вынужден терпеть позор отступлении? Он – воин по происхождению, солдат по духу, благородный дворянин, в чьих жилах течёт кровь легендарного Рюрика и десятков поколений русских ратоборцев, он – верный защитник царя, веры и Отечества, но не имеет возможности стереть с лица России всех мерзких тварей, которые пришли и топчут его родину?!
Одного того, что сотворил этот изверг рода человеческого – Наполеон Бонапарт, это чудовище, которое совсем недавно клялось в любви русскому императору Александру Павловичу, уверяло в надёжности союза Франции с  Россией, подталкивало русских воевать со Швецией и Турцией, – что сделал он со Смоленском, хватило бы на миллион самых изощрённых кар! Но пока что этот негодяй одерживает верх, проклятый «апокалиптический зверь» (как называл его в своё время шведский король Густав IV Адольф и справедливо называл!) унижает своей силою русский народ, сожрал такой великолепный русский город – гордость России – и не подавился… Но ничего, Русь – не Европа, её так просто не слопаешь, всё равно подавишься!.. 
      Солнце клонилось к закату, наступал вечер, но вокруг Смоленска было светло, как в полдень.
      Яков Алексеевич опустил подзорную трубу и вглядывался в проходивших, в проезжавших гражданских и военных, вслушивался в отрывки их разговоров, и целый букет противоречивых эмоций и мыслей тревожил его опалённые войною сердце и разум.«Боже мой! Отчего так страдают русские люди? Я был в германских и финских землях, но нигде и никакой народ так не страдал. А как они сражаются, как готовы умереть за Россию, за своё Отечество! Смоляне показали всей Европе, каких звериных выкормышей привёл с собою на русскую землю Бонапарт, показали, как надо любить свою Родину, – думал Потёмкин. – Страдания защитников Смоленска есть наивящее проявление патриотических чувств, они сами изволили их выбрать, предпочли мучения позору, свободу – порабощению врагом. Мещане, чиновники смоленские не пожелали открыть ворота города Наполеону, нет, они учредили сильное ополчение, они уже второй день отважно защищают городские стены, умирают рядом с военными. Сей подвиг останется в веках!  Но всё же… Ах, как обидно оставлять сию цитадель героев!.. А ведь смоленская земля и мне не чужда, здесь, в городе, служил когда-то в чине статского советника, исполнял должность вице-губернатора мой родной дед Яков Васильевич, в Духовщинском уезде предводителем дворянства был мой дядя Иван Яковлевич, младший брат отца моего покойного… Да, они все – и дед, и дядя, и отец  – теперь смотрят на меня с небес и, тщу себя надеждою, благославляют на ратный подвиг, и я, хотя и тамбовский дворянин ныне, но корни свои смоленские не опозорю, буду биться тут до смерти… Однако же, отчего наш главнокомандующий Барклай предпочёл не давать под стенами Смоленска генерального сражения? Доколе русские армии намерены отступать? Там и до самой белокаменной, до Москвы добежать можно… Жаль напрасной крови, напрасных потерь… Но, может быть, не напрасны сии жертвы? Я вижу, я чувствую, что с каждым днём Россия не токмо не слабеет, но в битвах закаляясь, поднимается, крепнет, готовит супостату такой удар, от коего он уже не устоит. Весь народ, тем паче наше воинство желает победы над Наполеоном. Вон пишет мне младший брат мой, Павел, в Тамбовской губернии собирают ополчение тож, выбрали начальствовать над оным нашего славнейшего адмирала – Фёдора Фёдоровича Ушакова… Так что, ежели всем миром навалимся, с помощью Божьей и под водительством государя нашего, императора Александра Павловича, так и одолеем сего изверга, Бонапарта, рассеем и прогоним восвояси его разноязыкую армию! Помоги нам в этом, Господи!..».

                2. 

      – Что ж, господа, сегодня славный денёк! Нам предстоит взять Смоленск и, наконец-то, принудить русских к генеральному сражению, которое откроет нам дорогу на их древнюю столицу Москву. Смелее, господа, вас ждёт полнейший успех! – напутствовал своих маршалов Наполеон.
       – Солдаты! Вон впереди ветхие стены русского города, я думаю, что они не смогут устоять перед доблестью и силой храбрых сынов Франции, они падут перед вами, и вы раздавите всех, кто осмелится встать на вашем пути! Вас ждёт победа и богатая добыча! Вперёд, мои орлы, только вперёд! – обратился французский император к своим солдатам.
Прошедшей ночью Бонапарт отлично выспался, поэтому был бодр и,
как всегда, уверен в своей непобедимости. Утром ему доложили, что остатки дивизии Неверовского ночевали в пригородах Смоленска и что вдали, на правом берегу Днепра к городу приближаются передовые части главных сил русской армии.
       – Тем лучше для нас! Полудохлая дивизия этого упрямого русского генерала нам не помеха, а как только обе армии Барклая и Багратиона войдут в Смоленск, мы захлопнем ловушку и раздавим их, как тараканов!
Одутловатое, с румянцем на гладких щеках лицо Наполеона расплылось в самодовольной улыбке: ему нравилась жизнь и та роль, которую он, как опытный, удачливый и блестящий актёр, ежедневно в ней играл, он любил организованные им мизансцены и свою режиссуру, привык к громким овациям и жаждал всё новых и новых успехов, он был азартным игроком, и пока что фортуна ему тоже улыбалась.
Но французский полководец недооценил важные обстоятельства. Во-первых, ему предстояло сразиться не только с остатками 27-й пехотной дивизии генерала Неверовского, а ещё и с корпусом генерала Раевского, который предпринял всё, чтобы ввести Наполеона в заблуждение: по его приказу всю ночь с 3 на 4 августа в предместьях Смоленска, на пустырях, специально жгли костры, инсценируя ночлег русской пехоты. Во-вторых, спешившие к Смоленску 1-я и 2-я Западные армии генералов Барклая-де-Толли и Багратиона вовсе не собирались вступать с французами в генеральное сражение, им выгоднее было усилить обороняющие город войска и как можно дольше удерживать город-крепость, чтобы измотать противника, ослабить его силу и натиск перед тем, как будут найдены место и условия для решающего сражения на подступах к Москве. В-третьих, врагам России и не снился тот патриотический подъём, который объединил с армией тысячи всё прибывающих в город добровольцев-ополченцев, жители Смоленска готовы были умереть, но не сдать свою крепость захватчикам. Об этих обстоятельствах Бонапарт задумается позже, а ранним утром
4 августа 1812 года ему казалось, что удача будет благосклонна к нему вечно.
      – Да здравствует император! – приветствовали полководца проходившие мимо него шеренги солдат Франции, Польши и других союзных войск.
      – Громче барабаны, звонче флейты, выше знамёна! – в экстазе боевого энтузиазма кричал верный Наполеону, его любимейший маршал Ней.
         Он лично вёл свой корпус по дороге на Красненское предместье Смоленска, он был совершенно уверен в скорой и лёгкой победе.
          Но что это? Внезапно впереди, будто светящиеся глаза затаившихся перед прыжком хищных зверей, вспыхнули алые огни, раздался оглушительный гром, в синее небо поднялись, словно признаки начавшегося извержения множества вулканов, дымные столбы, и в сторону наступающих дивизий, рассекая воздух, противно зашуршали пушечные ядра. Они легли ровно в цель – в колоннах, словно кровавым ураганом, вырвало сразу десятки солдат. Через минуту семьдесят пушек и единорогов Раевского повторили залп, и снова в рядах французов разорвались артиллерийские гранаты, послышались стоны, упали убитые и раненые.
      – Сомкнуть ряды! Вперёд, русским не будет пощады! – заорал помрачневший маршал Ней.
Русская артиллерия ежеминутно выкашивала шеренги французов, но они упорно шли вперёд. Когда расстояние между наступающими и засевшими в Красненском предместье и перед Королевским бастионом русскими войсками достигло критического предела, ударила картечь. Орудия Раевского изрыгнули такую плотную тучу металлических шариков, что все первые ряды Нея просто смело – будто дунул сказочный великан, и картонные солдатики мгновенно полетели наземь. Не отставала и русская пехота: дружными залпами из-за укрытий они наносили противнику ощутимый урон.
И всё же наполеоновским войскам удалось прорвать оборону Раевского: пришедший на помощь маршалу Нею кавалерийский корпус Груши, миновав пригородную деревню Чернушки, преодолел маленькую речку Чуриловку и выбил из предместий части 26-й пехотной дивизии генерала Паскевича. Как и было заранее предусмотрено, войска организованно отошли к Королевскому бастиону.
       – Держитесь, ребята, держитесь! Свою землю защищаем, русскую землю! – подбадривал своих воинов Иван Паскевич.
       – Знамо дело, за Русь головы положим, а супостату её не отдадим! Чай, одна у нас Рассея-то, другой нетути! – отвечали солдаты.
Стоявшие на бастионе 18 пушек раскалились от выстрелов и летнего жара так, что голые по пояс артиллеристы только успевали охлаждать их водою.
Но упрямый, привыкший к победам враг всё лезет и лезет вперёд, вот он уже перебрался через ров и ворвался на кронверк – последнее укрепление перед крепостными рубежами. Обороняющиеся видят сверкающие штыки, за ними застывшие, словно единообразные, потерявшие индивидуальные черты лица-маски, горящие, алчущие крови глаза, оскаленные, как у голодных хищников, орущие что-то или хрипящие рты, и, кажется, что перед тобою не французские пехотинцы, не люди вовсе, а страшная, бездушная, нечеловеческая масса, лязгающая железом машина, которая через секунду сметёт перед собою всё живое. Смерть шла, катилась на Королевский бастион, и защищавшие его бойцы ощутили страх, попятились было назад.
       – А ну, становись, братцы, держать строй! Не взять нас голыми руками, не получится! – выбежал вперёд Иван Фёдорович. – Ударим в штыки, ребята, покажем французам, кто здесь хозяин! За мной, ура!
Генерал-майор выхватил из ножен шпагу и повёл батальон в атаку.
       – Ур-ра! Ур-ра! Ур-ааа!  – пронеслось по бастиону.
Как внезапный камнепад в горах, буквально на головы карабкающимся снизу неприятельским солдатам спрыгнули сверху русские пехотинцы. Волна ударила по волне, железо по железу, человеческая тёплая плоть врезалась в такую же, и покатились в ров тела убитых и раненых, потекли туда же ручейки горячей крови. Французы были опрокинуты и, как преследуемые гончими псами, спасающие свою жизнь испуганные зайцы, бросились бежать. Но лишь немногим удалось спастись от русского штыка, ров перед Королевским бастионом для многих врагов стал могилою.
Маршал Ней в бешенстве сжимал кулаки:
       – Неужели мои храбрые дивизии не могут уничтожить горстку русских?! Приказываю начать новую атаку, приказываю взять штурмом этот чёртов бастион!
Французы вновь и вновь атаковали центр русской обороны, но точный артиллерийский и ружейный огонь каждый раз отбрасывал их назад, крепостной ров всё больше наполнялся неподвижными телами. Ближе к вечеру Ней опять бросил войска на штурм Королевского бастиона, но безуспешно: наступающих встретили Орловский, Ладожский и Нижегородский пехотные полки из дивизии Паскевича и штыковой контратакой опрокинули их.

                3.


       Понедельник 5 августа 1812 года начался с перестрелок в предместьях Смоленска.
        Как только на востоке пробились первые робкие лучи утренней зари, над прячущимся в лесах широким руслом Днепра сгустились, клубясь по воде, сырые клочья тумана, и в деревенских усадьбах заголосили первые петухи, отряд французских разведчиков натолкнулся на казачий разъезд и открыл стрельбу. Около четырёх часов утра начались стычки по всей округе. Новый руководитель гарнизона Смоленска генерал от инфантерии Дмитрий Дохтуров отдал приказ вытеснить противника из городских предместий,и к 8.00 распоряжение было выполнено.
       – Ну что ж, мы отступим и, может быть, тем самым выманим русских сюда, на левобережье Днепра. Тогда они будут у меня в руках! – воскликнул Наполеон.
        Он приказал расположить свои войска полукругом в поле: на левом фланге, напротив Красненского предместья и Королевского бастиона – три дивизии маршала Нея, в центре, напротив Мстиславского предместья, Молоховских ворот и Рославльского предместья – пять дивизий маршала Даву, на правом фланге, напротив Никольского предместья и деревни Рачевка  – две польские дивизии генерала Понятовского, правее польских войск, вдоль левого берега Днепра – три кавалерийских корпуса Неаполитанского короля, маршала Мюрата, в резерве центра – гвардия.
       В десять часов приехавший инспектировать оборону Смоленска главком Михаил Барклай-де Толли явился на террасу Молоховских ворот – ровную возвышенность, площадку, с которой открывался отличный обзор окрестностей города. Как обычно, на людях подчёркнуто строгий, официально-чопорный генерал от инфантерии даже не подал вида, что ещё ночью сомневался в здравии встретившего его в Смоленске командующего 6-м пехотным корпусом 1-й Западной армии Дмитрия Дохтурова. Впрочем, и оправившийся от приступа болезни Дмитрий Сергеевич тоже не вспоминал о предыдущей встрече.
        – Я чрезвычайно благодарен вам, ваше высокопревосходительство, за усиление моего корпуса дивизиями Коновницына, Неверовского и его высочества принца Вюртембергского, – сказал генерал Дохтуров.
По приказу Барклая-де-Толли в помощь 6-му корпусу из 1-й Западной армии были переданы: 3-я пехотная дивизия 3-го пехотного корпуса под командованием генерал-лейтенанта Петра Коновницына, 4-я пехотная дивизия 2-го пехотного корпуса под командованием генерал-майора принца Евгения Вюртембергского, а из 2-й Западной армии Багратиона –  уже повоевавшая в Смоленске 27-я пехотная дивизия генерал-майора Дмитрия Неверовского. Последнюю пополнили новыми солдатами и артиллерией.
        – Это мой долг, генерал, я обязан был сделать всё, дабы Смоленск смог надёжно прикрывать отход наших с князем Багратионом армий. И вот ещё тому доказательство: я приказал учинить на правом берегу Днепра сильные артиллерийские батареи, кои западнее и восточнее Смоленска неприятельским переправам воспрепятствовать будут и городу поддержку оказывать. И ещё: между форштадтом в Петербургском предместье и основной крепостью два понтонных моста учинены будут вскоре. Оные для пущей связи с правым берегом Днепра надобны, – ответил главнокомандующий.

Лазоревое небо гигантским шатром накрыло Смоленск и его окрестности, редкие бледные облачка величаво, не спеша, как пушинки, проплывали по нему; среди них резвились, кувыркались, наслаждаясь свободою и летним теплом, стремительные стрижи. Достигшее полуденного апогея огненное солнце поливало сверху жаром, и, казалось, очень старалось остановить творящееся на земле противоестественное зло – изнурить, лишить сил десятки тысяч собравшихся вместе людей, расплавить и без того горячее железо в их руках, помешать происходившему смертоубийству. Однако природа была не властна над волею тех, кто в этот день схлестнулся в беспощадном поединке: сыны России защищали свою родину, пришельцы из Европы были намерены подчинить себе Россию. Знать, на то была Божья воля…
       – Ну чаво, Ерёма, нос повесил? Не горюй, ужо всыпим мы энтим басурманам, супостатам али как их тама – хранцузам! Да как всыпим-то, аж пятки у них, яко уголья, задымятся! – хлопнул по плечу своего товарища, младшего унтер-офицера
48-го егерского полка Еремея Копырюлина, его сослуживец, такой же стрелок и унтер Матвей Казарин <...>
  – Надоело мне, Матвей, прохлаждаться без дела. Сидим тут, в энтом Петербургском предместье и чегой-то ждём. Мне воевать охота, прохлаждаться апосля будем. А то новые штуцера нам выдали, а испробовать толком не успели, раздражённо и излишне громко сказал Копырюлин.
       – Успеешь ещё, унтер-офицер, применить сей штуцер по назначению, – ответил за Казарина проходивший мимо с инспекцией своих войск генерал-лейтенант Пётр Коновницын.
Сидевшие на бревне спиной к командиру 3-й пехотной дивизии стрелки вскочили, провернулись и вытянулись в струнку. Перед ними стоял блондин с жиденькими волосами и немного вздёрнутым носом.
       – Недолго вам, ребята, отдыхать, ныне же в бой отправитесь, – произнёс
Пётр Петрович. – Неприятель будет штурмовать Смоленск, и вы тут без дела не останетесь. А пока что вольно, готовьтесь к бою!


                <…>

                5.      


               
         …Русских теснили по всему фронту – и на флангах, и в центре. Так
океанский прилив не быстро, но непреодолимо заполняет обнажившиеся до  этого отмели, вал за валом, всё ближе и ближе к берегу гонит он солёную волну.
Французский маршал Ней сдержал данное своему императору обещание только наполовину: после трёх часов дня его мощный корпус сумел вытеснить из Свирского и Красненского пригородов немногочисленные полки 24-й пехотной дивизии Лихачёва, но взять штурмом Королевский бастион ему оказалось не по зубам.
       – Заряжай, ребята, картечью! Да прямо в морду им, в морду! – командовал русскими пушкарями на бастионе командир дивизии генерал-майор Лихачёв <...>.
  Отошедшие из предместий русские батальоны укрылись на бастионе, крепостных стенах и башнях и упорно отражали яростные атаки штурмующих. Но французская пехота тоже не сдавалась, храбро наседала, рвалась вперёд, лезла и лезла через ров на валы, приставив штурмовые лестницы, карабкались вверх. Защитники Смоленска обрушивали на врагов ружейные и пушечные залпы, солдаты сбрасывали их со стен и валов штыками, ополченцы орудовали баграми, вилами, пиками и топорами <...>.
         Сквозь гулкие раскаты орудийной пальбы, беспорядочный и уже слившийся в один бесконечный противный, но ставший привычным треск ружейных выстрелов, грохот взрывов слышались предсмертные вопли летящих с высоты вниз французов, гортанные выкрики приказов, иногда стоны раненых. Весь ров перед крепостными укреплениями, будто братская могила, наполнился человеческими телами  – преимущественно французских солдат и офицеров, но и русских тоже; там песчаные и глинистые откосы поржавели от крови, зелёная трава была вытоптана или приобрела рыжий цвет – словно её нарочно покрасили; среди сотен убитых подавали признаки жизни, плакали и стонали, шевелились, дёргались, пытались выбраться из-под навалившихся на них окровавленных мертвецов, ползли, опять обессилено срываясь по осыпающимся склонам рва, многочисленные раненые и искалеченные воины, и неискушённому, стороннему зрителю с высоты крепостных стен эта копошащаяся масса могла бы внушить ужас и отвращение. Но не бойцам генерала Лихачёва.
        – Глянь-кось, Егорка, а енерал-то наш каков? Да уж, Гаврилыч наш – герой… – сказал кто-то из солдат Томского пехотного полка.
В обычное время приятной наружности – голубые умные и добрые глаза, красиво очерченные брови на чистом высоком лбу, припухлые, как у девушки, губы, волнистые тёмно-русые волосы – в этом сражении дивизионный генерал и шеф Томского пехотного полка Пётр Лихачёв был просто неузнаваем: лицо посерело, глаза лихорадочно блестят, брови сурово насуплены, волосы растрёпаны, на руках чья-то кровь.
          – Ну что, сибиряки?  Кто сегодня утром рвался в сей бой? Не разочарованы, не устали вы? – спрашивает Пётр Гаврилович своих бойцов.
          – Притомилися чуток, ваше превосходительство, энто есть. Но за вами хоть сей минут вниз на супостата прыгнем! Мы ж томские! – заявляет молодой краснощёкий здоровяк Егорка.
         – Тогда слушай мою команду! Заряды ружейные беречь, бить неприятеля штыком!
         – Экая досада, мы ж сибирские люди, любому зверю токмо в глаз пулю целим, а тута штыком надоть орудовать, яко рогатиной. Несподручно… – бурчит себе под нос недовольный Егорка, но ослушаться приказа не осмеливается.
Несутся, шуршат в воздухе вражеские снаряды, метят в неприступную, как горный утёс, русскую цитадель. У долетевших две судьбы. Если артиллерийская граната дотягивает до верха крепостной стены или земляных насыпей Королевского бастиона, падает на занятую русскими воинами  площадку для стрельбы, она разрывается, и тогда беда: падают отброшенные взрывной волною тела убитых, разлетаются в разные стороны кровавые куски мяса – части туловищ, ноги, руки, головы…  Ужас! Но коли ударило цельнолитое чугунное ядро в каменную преграду – в стену, в башню, тогда вред только штурмующим: отскакивает снаряд от древней твердыни и убивает, ранит своих же французов – и тех, кто исступлённо карабкается по лестницам, и тех, кто ещё только забежал на вал, и тех, кто уже упал со стены или башни в ров. Незадача…
        – Сир! Ваше величество! Мы так всех своих солдат уничтожим, своими же орудиями, – заметил Наполеону начальник его штаба Бертье.  – Кто же ожидал, что эта старая крепость сложена из столь прочного камня и кирпича!
        – Мы этого не знали, верно, – подтвердил Бонапарт. – Но что же поляки? Почему Понятовский не знал? Насколько я полнял, Смоленск не одно столетие принадлежал полякам и литовцам, даже этот чёртов Королевский бастион строил польский король. Напомните мне, Луи, чтобы я спросил за всё это свинство с Понятовского. Как только он явится мне на глаза.
Но польскому генералу Понятовскому пока ещё незачем показываться на глаза своему новому императору. В своё время предавший интересы России, этот мятежник перешёл на службу Франции, собрал из антироссийски, националистически настроенных поляков корпус и в этот день пытался через Рачевские и Никольские предместья, смяв левый фланг русских войск, вороваться в Смоленск с восточной стороны. Здесь сражение приобрело весьма ожесточённый характер...


                <...>

         …Наполеон отдал приказ захватить Петербургское предместье и преследовать две отступавшие от Смоленска русские армии, его артиллерия усиливала обстрел правого берега и форштадта, полки барона Корфа один за другим уходили на позиции. Егерская бригада Якова Потёмкина достигла своего рубежа самой первой.               
       – Рассыпаться вдоль берега и вести самостоятельную прицельную стрельбу! – приказал Яков Алексеевич.
       – Ну, теперя мы повоюем, гадов пулей поцелуем! – весело воскликнул Еремей Копырюлин.
Егеря разбежались по высокому берегу. Здесь росли большие прибрежные ивы и вётлы, кусты молодого ивняка, вербы, они отделяли реку от устроенных горожанами фруктовых садов. Укрывшись в зарослях вдоль кромки воды, а самые умелые даже на деревьях, в том числе яблонях и грушах, стрелки присматривали будущие цели.
       – Эй, Ерёма, груш сладеньких хош? – спросил, проходя мимо, знакомый унтер из другого батальона.
       – Не замай, не до груш мне! Хочу знатного вражину, лучше всего полковника аль енерала подстрелить, – ответил Копырюлин.
       – Ну, как знаешь. А вот друг-то твой, Матвейка Казарин, на груше сидит и враз два дела творит – в прицел супостата ищет и сахарный бергамот лопает. Вот так пострел – везде поспел! – хохотнул унтер и ушёл.
         Еремей выбирал место для стрельбы долго и придирчиво, ему всё не
нравилось: вести огонь с земли мешали кустарник и стволы вётел, лезть на какое-нибудь фруктовое дерево – спелые плоды будут отвлекать и мешаться тоже, забраться на высокую ветлу – хорошо бы, но трудно будет заряжать ружьё, да и где найти подходящую – чтобы и ветви были удобные и крепкие, и обзор с них имелся хороший? Наконец Копырюлину приглянулась одна из старых толстых вётел, и он устроился на её нижних широких ветвях. 
Тем временем войска маршала Нея искали возможности переправиться на занятый русским арьергардом берег. Вот большая группа французских пехотинцев пытается перебраться через Днепр по остаткам взорванного каменного моста: где на лодках, а где прямо по торчащим из воды руинам они всё ближе и ближе к заветной цели, плывут, карабкаются, над рекой разносятся их резкие, неприятные русскому слуху выкрики. Но вместе с хлопками раздавшихся ружейных выстрелов эти голоса вскоре умолкают, по речной стремнине поплыли мёртвые тела.
        – Какие молодцы наши стрелки, отличный урок преподать неприятелю изволили! – восхитился действиями егерских полков генерал-майор Корф – начальник оборонявшего Петербургское предместье русского отряда.
Французы организовали новую попытку: сколотив плоты, они плывут на них через реку ниже по течению, обстреливают на ходу из ружей зелёные заросли вдоль правого берега.
       – Ага, ужо будут вам гостинцы… – тщательно прицеливаясь, пробормотал Еремей Копырюлин.
Выпущенная из его штуцера злая пуля пробила сердце вражескому офицеру: он нелепо взмахнул руками и шлёпнулся с плота в воду.
Вдоль занятой егерской бригадою Якова Потёмкина береговой линии захлопали, затрещали выстрелы и через несколько минут все французские солдаты исчезли в глубинах Днепра, опустевшие плоты медленно поплыли сами по себе – туда, куда их увлекала река.
       –Где наша артиллерия? – возмутился руководивший атакой на Петербургское предместье маршал Ней. – Немедленно поставить орудия ближе к реке и уничтожить русских егерей! И пусть наша пехота тоже откроет по ним огонь!
Французы обрушили на правобережье Днепра металлический дождь: пушечные ядра валили столетние ивы и вётлы, разносили в щепки сады, поджигали кустарник, косили камышовые заросли, ружейные пули со свистом и дробным стуком впечатывались, будто заклёпки, в древесную кору, взрыхляли прибрежную землю. Всё меньше егерей 30-го и 48-го полков оставалось в строю.
       – Врёшь, не возьмёшь! – огрызнулся младший унтер-офицер Копырюлин.
Когда удар неприятельского снаряда снёс две трети того дерева, которое служило Еремею стрелковой позицией, только чудо уберегло его от смерти: стрелок вовремя спрыгнул на землю и отбежал в сторону, повалившийся ствол рухнул в метре от него, ударив тяжёлой веткою по ноге
и завалив ветвями помельче.
        – Ах ты, беда-то какая… – ощупал Копырюлин правую ногу. – Кажись, всё – отбегался, калика, улогий нынче я стал…
Еремей раздвинул ветви, попытался встать, но тут же со стоном опустился на засыпанную сорванными листьями, щепками и сучьями, заросшую примятой травою мягкую прибрежную землю. Не было сомнений: у стрелка сломана лодыжка.
        – Эй, братцы, подмогните, хто есть! – закричал унтер-офицер.
Но кто бы услышал искалеченного егеря, когда кругом продолжался бой, рвались вражеские снаряды, валились и горели деревья? Канонада не затихала ни на минуту, причём из района форштадта французской артиллерии отвечали пушки подполковников Захаржевского и Нилуса, с левого берега стреляли пехотинцы маршала Нея, с правого – егеря из русского арьергарда под командой барона Корфа. От разрывов гранат сотрясалась почва, разлетались в разные стороны ветки разбитых деревьев и брызги от искромсанных, словно грубым топором рассечённых на части, плодов в гибнущих садах, оружейный грохот заглушал крики раненых солдат.
«Ничо, ничо, я ещё жив, а доколе жив буду, надлежит мне службу нести,» – решил про себя Копырюлин.
  Он вылез из-под поваленной ветлы, пошарил среди веток и нашёл своё ружьё, которое непроизвольно выронил при ударе упавшего дерева об землю, укатившийся куда-то кивер искать не стал – не до него. Еремею было очень больно, но он снял с раненой ноги обувь: лодыжка распухла и посинела, она теперь напоминала свиную ногу. И всё же стрелок пополз вдоль завалов и нашёл новую позицию для стрельбы – прямо под корнями вырванной взрывом из берега старинной ивы. Благодаря вражескому артобстрелу отсюда открывался прекрасный вид на противоположный низкий берег Днепра, где хозяйничали, суетились, готовясь к новой попытке преодолеть речную ширь, издали похожие на муравьёв части маршала Нея: все кусты и деревья в этом месте подверглись уничтожению и не застили при стрельбе, даже болотную растительность – рогоз и осоку – словно кто-то старательно выкосил.  Превозмогая боль, егерь замаскировался ветками и травою, зарядил штуцер, прицелился в скакавшего верхом французского штаб-офицера и выстрелил. Всадник тут же покатился из седла и упал замертво.
       –Вот тах-то! Одним оглоедом ещё станет меньше! – тихо порадовался
унтер-офицер.
Он выпускал пулю за пулей, и каждый раз она попадала в цель. Прошёл час, второй, третий, наступил полдень, а стрельба с правобережья Днепра не прекращалась и, хотя русских егерей на этом участке становилось всё меньше и меньше, французы несли большие потери, их попытки форсировать реку не имели успеха, сапёры отказывались даже подходить к берегу. В конце концов, кто-то из французских начальников обратил внимание на то место, откуда вёлся особенно меткий и непрерывный огонь, и, выставив у кромки воды целую роту своих стрелков-фузилёров, приказал уничтожить русского снайпера. С левобережья в сторону унтер-офицера Копырюлина полетел плотный рой свинцовых шариков.
       – Вот оно что, не по нутру вам, значит, русский егерь! Ишь, как пуляют-то! Ну, пущай пуляют, токмо не взять вам меня, гады ползучие, лантрыги проклятые! – произнёс Еремей, прячась за обломком валявшегося рядом ивового ствола.
Обстрел продолжался полчаса, но безрезультатно: как только французская фузилёрная рота ушла со своей позиции, Копырюлин снова принялся истреблять противника, каждый его выстрел убивал или ранил врага.
       –В чём дело, Мишель, почему до сих пор не налажена переправа через Днепр?  – раздражённо спросил Наполеон.
  Император Франции не любил, когда его планы срывались, не терпел форс-мажоры, хотя всегда к ним готовился, просчитывал возможные варианты.
       – Ваше величество! Сир! Мой корпус уже не один раз предпринимал попытки форсировать реку, но на правом берегу засели русские егеря и не позволяют моим солдатам войти в воду. Не помогли ни артиллерийский обстрел, ни ружейный. Особенно мешает один русский стрелок, он вывел из строя уже не меньше полуроты, сапёры не могут даже сколотить плоты, не то, чтобы построить мост, – честно объяснил ситуацию маршал Ней. – В него стреляла целая рота, но бесполезно, он очень хорошо замаскировался.   Остаётся лишь бить по нему из орудий, но кто же тогда будет обстреливать Петербургское предместье? Полагаю, ваше величество, что мы всё же выследим этого убийцу и уничтожим, но мне нужно время.
Бонапарт прохаживался по зелёной некошеной лужайке, мял сапогами розовые цветки клевера и жёлтые лютики.
       –У нас нет лишнего времени, господин маршал! Сделайте так, как я скажу: прикажите ближайшей к этому месту артиллерийской батарее, не прекращая обстрел Петербургского предместья, на каждый выстрел русского стрелка поворачивать орудия в его сторону и уничтожать всё, что только может служить ему укрытием. Возможно, это охладит пыл не только одного, но и всех русских егерей, и к вечеру, Мишель, я хочу услышать от вас о том, что французы переправляются на правый берег, – сказал полководец.
      – Слушаюсь, сир! – приложил руку к краю своего головного убора Ней.
Артиллерийская батарея развернула десяток пушек и ударила залпом по тому месту, где в подзорную трубу был замечен особо опасный русский стрелок. Ядра и гранаты вздыбили песок и землю на противоположном берегу, убили последние остатки растительности. Казалось, что на изрытой, словно вспаханной, заваленной кусками древесины площади в несколько десятин ничто живое не могло уцелеть.
       – Ваше превосходительство! Моя бригада несёт столь ужасные потери, что через час просто некому будет удерживать вверенный мне участок берега! Не прикажете ли сменить мои полки другими частями? – подлетел на уставшем коне к генералу Корфу взволнованный полковник Потёмкин.
Весь день Яков Алексеевич носился верхом между четырьмя своими батальонами, не один раз попадал под обстрел неприятельской артиллерии, сменил двух лошадей. По его приказу егерям доставляли дополнительные ружейные боеприпасы, эвакуировали в тыл раненых и убитых. Полковник воочию убедился в том, какой урон нанесли 30-му и 48-му егерским полкам вражеские пушки и ружейная перестрелка. В одном из лежавших в телеге умиравших стрелков Яков Алексеевич с трудом узнал младшего унтер-офицера Казарина: у него оторвало обе ноги, забрызганное грязью и кровью лицо исказил багровый шрам от осколка гранаты, он уже так ослабел, что не мог стонать, и лишь широко раскрытые серые глаза и сжатая в зубах деревяшка выдавали испытываемые им кошмарные муки.
       – А что младший унтер-офицер Еремей Копырюлин, не слыхали что-либо о нём? – спросил Потёмкин ротного командира – непосредственного копырюлинского начальника штабс-капитана Вульфа.
       – О Копырюлине ничего не известно, ваше высокоблагородие. До полудня его видели наши нижние чины, оный унтер-офицер вёл огонь, а затем неприятель учинил на его позиции столь тяжкие разрушения, что там никто не мог бы выжить, – ответил Вульф.
       – Сей ответ неубедителен, штабс-капитан, долг ротного командира велит вам вести учёт боевых действий нижних чинов, кои к роте вашей причислены, вам надлежит знать о потерях среди личного состава, тем паче, коли дело касается офицеров и унтер офицеров. Соблаговолите обеспечить полный отчёт вашему батальонному начальству, а после сражения я ознакомлюсь с оным, – недовольно скривился Потёмкин.
Ему очень не нравилось, когда обер и штаб-офицеры его 48-го егерского полка по каким-то причинам халатно относились к судьбе своих подчинённых. Вот и в этот раз он решил приструнить молодого ротного командира, хотя вскоре пожалел об этом: как выяснилось, Вульф в сопровождении ординарца направился с инспекцией вдоль позиций его егерей, хотел разыскать Еремея Копырюлина, но был сражён наповал вражеской пулею. Штабс-капитана в полку считали храбрым офицером…
                <...>
Еремей Копырюлин выжил: его не брали ни пули, ни снаряды, лишь немного контузило близким разрывом артиллерийской гранаты, да отлетевшая щепка поранила ухо. Как стойкий оловянный солдатик из сказки, младший унтер-офицер егерского полка не уходил с огневого рубежа, только время от времени, волоча опухшую ногу, переползал с одного места на другое и стрелял, стрелял…
       – Видать, судьба такая – умереть здесь за нашу Рассею, за веру православную, за государя нашего ампиратора Ляксандра Павловича, – говорил когда-то Копырюлину его погибший друг и наставник Иван Рагулин.
Еремей многие годы вспоминал Рагулина, и чем больше проходило времени, чем старше он становился, тем ярче вспыхивали в его памяти образ и слова Ивана. «Эх, кабы мы и ныне были вместе… – вздохнул он, отряхивая непокрытую голову от песка и комьев дёрна, которые летели на него после каждого удара вражеского ядра об землю. – Вместе и помирать легче, а то останусь я тут лежать один, и никто меня не найдёт, никто по мне не поплачет… Даже маманя и отец мои обо мне не вспомнят – померли уж давно… И невесты у меня не было… И деревню я свою уж не увижу…А где хоть Казарин-то? Не ведаю тож… Да ладно, встречусь я на небесах и с родителями, и с Иваном Рагулиным, там и поплачем вместе…»
         По запылённому лицу Копырюлина вдруг сползла непрошенная слеза. Он ещё не знал и не мог знать, что и его новый друг Казарин тоже ждёт его там, откуда не возвращаются…
Несколько раз французы поворачивали в сторону Еремея орудия целой артиллерийской батареи, били и били по двадцатому разу в то, что осталось от прежних залпов – в выкошенную, словно косою, береговую полосу, в дымящуюся кучу изрубленных на куски деревьев и кустов, но как только обстрел заканчивался, из этого казалось бы безжизненного места вновь прилетала пуля – егерь Копырюлин выводил из строя ещё одного вражеского солдата или офицера. Лишь к вечеру, когда у Еремея заканчивались боеприпасы, артиллеристам Нея повезло: один из снарядов настиг назойливого русского стрелка. Чугунный осколок ядра проломил Копырюлину грудную клетку, когда он приподнялся, чтобы переползти в другое место, он умер мгновенно…
В тот день, 6 августа 1812 года, егерская бригада полковника Якова Потёмкина не досчиталась около 500 своих бойцов – целый батальон. Среди убитых числились пять офицеров: в 48-м полку – штабс-капитан Вульф, в 30-м полку – капитан Евпанечников, поручик Кадышев, подпоручик Ермолаев, прапорщик Рихарт. Через сто лет их имена были высечены на 8-й стене воздвигнутого в честь героев Первой Отечественной войны храма Христа Спасителя в Москве. Без вести пропавших в бригаде тоже хватало, но их фамилии неизвестны.
В ночь с 6 на 7 августа войскам Наполеона всё же удалось построить мосты, перебраться на правый берег Днепра и подойти к Петербургскому пригороду. Отряд барона Фёдора Корфа выполнил свою задачу – 1-я и 2-я Западные армии Барклая-де-Толли и Багратиона благополучно, в полном порядке отошли в сторону Москвы, их никто не преследовал. Поэтому перед рассветом особый русский арьергард покинул форштадт и Петербургское предместье Смоленска.
       – Жаль Копырюлина, кто ж теперь у нас в полку прибаутки сочинять будет?  Без вести пропал наш стихоплёт, так и не нашёлся, – с грустью в голосе сказал кто-то из младших офицеров 48-го егерского полка.
       – Да, жаль его. Но такова жизнь – се ля ви, – ответил другой офицер. – А ля гер ком а ля гер – на войне как на войне…
Ночь умирала. На востоке гасли звёзды.
По лесной дороге угрюмо и устало шагала колонна егерских полков. Командир бригады Яков Потёмкин ехал верхом и случайно услышал разговор офицеров. Он призадумался.
«Сколько ещё будет таких безвестных героев, как Копырюлин? Велика Россия, велик и непобедим народ её, так было и так будет впредь. Смоленск показал и неприятелю, и своим, русским людям, что есть беззаветное служение своему Отечеству, что есть самопожертвование. Жертвенность, готовность умереть за родную землю всегда отличала русского человека от жителя Европы. На том и держится Русь с древнейших времён и доныне. Пусть этой ночью мы опять отступаем, но воссияет солнце, и мы погоним по этой же лесной дороге тех, кто вознамерился нас победить, возжелал нас поработить. Об такое воинство, как у нас, Бонапарт обломает себе зубы, дайте срок. Сие так же неизбежно, как смена ночи рассветом…»   
И рассвет пришёл, но лишь осенью…
Утром 7 августа группа французских офицеров решила осмотреть то место на речном берегу, откуда вёл с ними огневой поединок сверхметкий русский стрелок.
       – Давайте найдём его тело, господа! Это же так интригует: кто был наш страшный визави, может быть, это какой-нибудь русский колдун, маг, чародей? – предложил безусый лейтенант фузилёрского (стрелкового) полка. – Разве мог обычный человек так долго и безнаказанно убивать наших людей, противостоять в одиночку целой нашей роте и батарее пушек?
Отыскать страшного стрелка оказалось совсем непросто – вся местность походила на то, что остаётся после урагана и землетрясения. Кое-как пробираясь через бесчисленные завалы из деревьев и кустов, французы шарили среди древесных обломков, обыскивали каждую песчаную рытвину вдоль кромки реки, каждую яму на высоком берегу Днепра.
       – Нашёл! – внезапно радостно заорал пехотный лейтенант.
Младший унтер-офицер 48-го егерского полка 17-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Олсуфьева 3-го Еремей Копырюлин лежал ничком, лежал совершенно один среди разбросанных во все стороны щепок от разбитого ядром последнего его укрытия – пенька от спиленного когда-то дерева.
       – Да, нам бы побольше таких умелых вольтижёров, метких стрелков, таких мужественных и стойких солдат, – наклонился над мёртвым телом капитан-артиллерист.
Офицер осторожно перевернул Еремея на спину, французы с любопытством уставились на мёртвого русского солдата.
       – Вот это истинный герой, господа, на его примере надо учить наших солдат! Не знаю, как вы, а я так потрясён, что вряд ли когда-либо забуду вчерашний бой и этого русского воина. Честь ему и слава!
Французы отдали честь Копырюлину и ушли. Позднее кто-то из них доложил об увиденном начальству, от него информация дошла до Наполеона.
       – Мой Бог! Всего один русский солдат держал в страхе чуть ли не весь корпус маршала Нея! Русские – не люди, они сражаются, как африканские львы!
Император Франции нервно скомкал перчатку и швырнул её наземь.
       – Но ваше величество, сир!.. Ведь Россия – не Африка… – сам не зная зачем возразил оказавшийся рядом с Наполеоном генерал Коленкур – бывший французский посол в Петербурге.
       – Посмотрим ещё, какая она – эта Россия… – пробормотал полководец.
Он впервые начал сомневаться в целесообразности военной кампании против Российской империи. А ведь тот же Коленкур отговаривал Наполеона от похода в эту Московскую Тартарию… Неужели французы и правда вошли в пределы мифического Царства мёртвых, идут не просто к московским татарам, а в тартарары, в преисподнюю?..
Еремей Копырюлин ничего этого не видел и не слышал, его свободолюбивая душа освободилась от бренного тела, которое так и осталось на том месте, где его застигла смерть. Мёртвый, но непобеждённый русский егерь тихо и мирно лежал на окровавленном песке, в его груди зияла ужасная рана, а он как будто о чём-то размышлял – наверное, о вечном, о том непостижимом, что приходит только после телесной жизни. В серо-голубых глазах Еремея, как в зеркале, отражались лазоревые, манящие глубины безоблачного неба, слабый тёплый ветерок шевелил его соломенного цвета непокорную чёлку – будто хотел разбудить уснувшего навеки воина, его губы с запекшейся кровью застыли в улыбке – словно в последний миг своей жизни стрелок вспомнил что-то весёлое, забавное. Может быть, он сочинил новую рифмованную шутку? Кто ж теперь знает…
 
                ***