Отец мой, Дьявол

Отец мой, Дьявол

Когда я в бурном море плавал…
Ф. Сологуб

 - Настя! Настенька, проснись!
 Настя открыла глаза, словно вырвавшись из чьих-то крепких когтистых лап, и пыталась сообразить, где она сейчас находится, и кто вытащил её из жуткого кошмара, в котором только что она пребывала.
 - Ты опять кричала во сне, ох Боже ж ты мой, бедная ты моя деточка, ненастье ты моё.
 Бабушка продолжала привычно причитать, перекрещиваясь и крестя девочку, а затем отправилась дальше спать в комнату, которую от Настиной отделяла лишь тонкая стеночка.
 Настя лежала и молча смотрела в бесконечную темноту потолка. Такую, что казалось, и потолка вовсе нет, а есть лишь бесконечный и безжизненный чёрный космос, и в нём нет никого. Совсем никого. Даже Бога, которого столь часто поминала всуе бабушка.
 Страшные сны снились Насте сколько она себя помнила. Бабушка утверждала, что с тех пор, как её мать лишили родительских прав, и она начала жить с ней, но Настя помнила, что они снились и прежде. Только мать не обращала внимания на её крики и плач. Хотя бы потому что редко ночевала дома, а если и ночевала, как правило, спала крепким пьяным сном. Отца же Настя не знала. Более того, и её мать не знала точно, кем был её отец. Так, случайный кто-то из маминых собутыльников.
 Мать больше не имела права видеться с ней, и бабушка даже несколько раз выгоняла свою собственную дочь с порога под угрозой вызова милиции. Более шести лет Настя не видела её, и даже подзабыла как та выглядит. Хотя, вполне вероятно, что за прошедшие годы она стала выглядеть ещё безобразнее, чем прежде. Потому что она помнила худощавый почти скелет, изъеденный морщинами и какими-то болячками.
 Настя тоже не была красива. И, кроме того, она не была умна.
 Глупо вздёрнутый нос, вытянутое лицо и непослушные бесцветные ломкие волосы вкупе со старой поношенной и совершенно немодной одеждой превращали её в идеальную мишень для нападок сверстников во дворе и в школе. Поэтому и друзей у неё тоже не было.
 Тем более все знали, что Настя приносит несчастье. Ей не везло во всём. Словно, создавая её, Бог не только вылил на неё ушат помоев, обделив внешней и внутренней красотой, но заодно ещё заставил идти по этим отходам, постоянно спотыкаясь и падая лицом в вонючую жижу.
 Единственным человеком, который её любил и заботился о ней, был её старший брат Серёжа. Настя помнила его как если бы видела каждый день, хотя с момента его гибели прошло уже шесть лет. Ей было семь, а ему восемнадцать, когда его обезображенный труп нашли в котловане заброшенной давным-давно стройки недалеко от дома. Его убили ребята с их или соседнего двора. Это всем было известно, хотя, разумеется, никто не признавал лично свою вину, и потому никто не понёс наказания. Также всем было известно, почему и за что его убили: её брат носил длинные волосы, слушал неправильную музыку, и при всё при этом отличался крайне индивидуалистическим и независимым характером, из-за чего регулярно попадал в конфликтные ситуации с местными парнями. Он сам словно искал иной раз повода для конфликта, провоцируя их агрессию то серьгой в ухе, то громкой музыкой из окна квартиры. Пацаны в какой-то момент решили не терпеть больше этого “петушилу”, и просто забили его толпой на ближайшем недострое. Насте они прямо в лицо говорили, что наказали его за пидарство.
 Бабушка его тоже не любила, и в общем-то по тем же причинам, по каким и пацаны с района: за длинные волосы и дерзкий характер. Она считала, что Сергей сам был грешником и музыку слушал дьявольскую, за что его Господь и покарал. Настя иногда доставала кассеты брата, спрятанные в коробке под кроватью, и просто разглядывала их, поскольку слушать при бабушке не решалась. Разглядывала чёрно-белые рисунки на обложках и надписи, столь причудливые, что о них сам чёрт глаза сломит. Впрочем, к каждой прилагалась бумажечка со старательно выведенными русскими буквами словами, от которых понятней всё равно не становилось: «Бурзум», «Горгорот», «Сатирикон»... Что-то как будто знакомое. Кажется, раньше был такой журнал со смешными картинками.
 Бабушка крайне неохотно навещала могилу внука, и вообще считала, что ему не место на православном кладбище, а Настя иногда приходила к Сергею на могилку после школы. Благо, идти было недалеко: кладбище от школы отделял один жилой дом да дорога. Утром Настя шла в школу под колокольный перезвон церквушки, а во время уроков иной раз можно было услышать под окнами плачущую процессию, если повезёт даже с оркестром, своим “бум-бум-бум” заглушающим речь учителя.
 Придя на могилку, Настя вырывала сорняки (которых всё равно всегда оказывалось слишком много) и рассказывала Серёже обо всём, что случалось в её, в общем-то, непримечательной жизни. Жаловалась на задирающих её одноклассников и на бабку, пересказывала свои страшные сны, даже делилась девичьими тайнами о мальчиках, которые ей нравились. Скамейки не было, и она сидела на краю холмика, обращаясь к выцветшей фотографии на кресте.
 Однажды в ветреный осенний день она услышала его “голос”, он доносился не столь из-под земли, сколь в её голове. Он просил… Даже нет, скорей, приказывал ей убрать этот самый крест над его могилой. Настя знала, что Сергей не любил крестов, и не раз говорил ей, что после смерти хочет, чтобы его кремировали. Но, разумеется, в их захолустье крематориев не имелось, да и денег не было даже на надгробие и оградку, поэтому он лежал под заросшей насыпью с грубо выструганным деревянным крестом.
 До этого Настя не слышала его голос, хоть и верила, что он слышит всё, что она ему говорит. Она пыталась спросить у него что-нибудь ещё, но Серёжа только повторил несколько раз ей в голове таким тихим и слабым голосом “убери крест, давит тяжело”, что Настя не могла ослушаться. Она подкопала под ним ямку, и столкнула его на землю. Потом она испугалась, что крест выкинут на помойку, и отодрав фотографию в рамочке, спрятала её в портфель.
 На следующих выходных бабушка пошла в церковь, а затем на кладбище, и когда вернулась начала с порога привычно заунывным голосом причитать:
 - В церковь ходила, на службу, свечки поставила, а потом на кладбище пошла, деда проведала, и к брату твоему, сорняки повыдёргивала. Растут как бешеные, спасу от них никакого нет. Так на могиле твоего братца… Настенька, слышишь? – Старуха развязывала платок в коридоре, а Настя тихо сидела в своей комнате, затаив дыхание так, словно вовсе не дышала. – На могиле твоего братца вандалы побывали. Крест они вырвали с силой прям, и рядом повалили. Фотографию оторвали, уж не знаю, что с ней сделали подумать страшно. Слышишь, Настя, что говорю?
 - Это не вандалы. – Тихонько откликнулась Настенька, которая по своей природной глупости была очень честной девочкой.
 - Чего говоришь? – Бабушка, наконец, развязала платок и заглянула к ней в комнату. – Вандалы как есть. Все у нас в городе знают, что братец твой сатанист бешенный был. Такой не то, что под распятием Христовым лежать не должен, а вовсе за оградой кладбищенской.
 - Это не вандалы. – Тихо, но твёрдо повторила Настя.
 - А кто ж тогда, если не вандалы-то?
 - Он сам. – Не смотря на бабушку, столь же уверенно заявила Настя.
 - Что ты говоришь такое? – Нахмурилась бабушка. - Вот так вот сам вылез и сам крест повалил?
 - Он всегда говорил, что не хочет лежать под крестом христианским. И вообще хотел, чтобы сожгли его.
 - Ну что ты, сжигать покойников, мы ж не индусы какие, прости Господи. Тело должно ждать Страшного Суда, иначе не видать ему прощения от Господа нашего Иисуса Христа. Сам он. Ишь выдумала, фантазёрка.
 Бабушка пошла на кухню, а Настя молча сжала кулачки: разве объяснишь этой старухе, что мертвец не обязан вставать из могилы, чтобы что-то сделать. Он может попросить живого. Или даже вот ветер, например.
 Единственной яркой эмоцией, изредка проявляющейся у Насти, была злость. К бабушке ли как в тот момент, или к одноклассникам. Когда её дразнили в школе, порой на её лице возникала пугающая гримаса.  Одноклассники тогда смеялись ещё сильнее “смотрите-ка, злится, а Настя оказывается ещё живая”, но эмоция быстро угасала, как и любая глубокая мысль, и её лицо снова приобретало безразлично-тупой вид.
 Чаще всего её дразнили ведьмой. Причём, само собой считалось, что и мать её, и бабушка, невзирая на всю её набожность, тоже были ведьмами. Потому что всё у них было не-слава-богу, потому что от Насти были одни неприятности.
 Но – самое главное – так называла её и бабушка. По причине того, что в присутствии Насти частенько происходили какие-то поистине дьявольские вещи. То дверь сама по себе захлопнется, то лампочка ни с того ни с сего мигать начнёт, то огонь на плите вдруг погаснет, или предмет какой-нибудь без видимой на то причины просто возьмёт и упадёт, разбившись или сломавшись при этом.
 Поначалу бабушка винила в этом дух Настиного брата (бедовый он был, богохульник был, не принимает его неспокойную душу земля), постоянно молилась и свечки за его упокой ставила, но со временем обнаружила некоторую неувязку в своей стройной теории. Дело в том, что все эти явления случались всегда и только в присутствии Анастасии, а кроме того, проявляться начали лишь с относительно недавних пор, тогда как Сергей умер уже довольно давно.
 Тогда бабушка пришла к заключению, что Настя родилась во грехе, а значит она от Дьявола. А раз так, то и ведьмой вполне может быть.
 Когда случались подобные труднообъяснимые, но вполне очевидные вещи, бабушка начинала громко, на всю квартиру молиться, а кошка, жившая в её комнате, обычно вставала на дыбы, и принималась дико шипеть либо в пустоту, либо на Настю.
 Каждый раз при этом бабушка вспоминала историю, случившуюся с ней в детстве, в деревне, где она жила:
 - Тогда вот тоже, во время грозы, залетел к нам в хату, знаешь, мячик такой, как будто огненный. При том, окна все были заперты, откуда залетел, так и не поняли. Мы все, всей семьёй, пятеро нас было в хате замерли, не зная, что и делать. Слышали о таком, конечно, но что делать не знали. И кот наш, Василий, как зашипит, свирепо прям, и кинется на шар этот!.. Сгорел Васька. Одна лапа так до кости аж. А шарик вспыхнул ярко и сразу же исчез, будто он его когтями лопнул, как надувной.
 Бабушка рассказывала об этом, чтобы избежать неизбежного и очевидного разговора: почему подобные вещи случаются именно при Насте? А Настя, разумеется, и сама замечала, что такое случается тогда, когда ей особенно плохо – когда она зла или расстроена, или… когда она - ей  самой трудно было понять это странное новое чувство, неизвестное до недавних пор, - хочет целоваться с мальчиком.
 С недавних пор Насте начали нравится мальчики. Она заметила, что даже на неё – дурнушку – они смотрят, потому что у неё стали вырисовываться очевидные женские признаки: грудь, бёдра… И ей льстило это внимание, хотя бы потому что оно отличалось от привычных с детства насмешек и других наносимых ей мальчишками обид. Но бабушка запрещала ей общаться с мальчиками. Она считала, что та может пойти по стопам матери. Если она видела, что Настя прикасается к низу живота или слишком долго запирается в туалете, то начинала не на шутку тревожиться. Одёргивала её, стучала в дверь туалета, могла неожиданно заглянуть в спальню. Неоднократно она говорила ей, что подобными действиями она станет как её мать проституткой.
 Матери было запрещено появляться в их доме. Бабушка несколько раз сама выгоняла её, когда та приходила голодная или избитая, просила прощения и слёзно умоляла принять. Бабушка в ответ говорила, что у неё больше нет дочери, что она умерла с того момента, как стала жить во блуде. Хотя время от времени старухино сердце не выдерживало, и она давала той какие-то деньги из своей мизерной пенсии, но на порог не пускала, считая, что потом уже не сумеет выгнать её, и единственное, что у неё ещё оставалось – двухкомнатная квартира на окраине города, превратится в злачный притон.
 На самом деле, Настина мать не занималась проституцией, но после смерти сына она окончательно спилась. Отец Сергея ушёл давно, ещё когда только начались первые признаки проблем с алкоголем. Никто не знал, где он сейчас, а Настя его даже никогда и не видела. Впрочем, как и своего родного отца. Она родилась во грехе, а значит от Дьявола. Она вполне могла быть ведьмой. И поэтому происходят все эти странные случаи с падением предметов и захлопыванием дверей. Бабушка так объясняла ей это, и ей оставалось только принять как есть.
 Как-то раз, в день, когда особенно сильно завывал ветер, Настя услышала голос. Голос в своей голове – так же, как тогда на кладбище услышала голос Сергея. Сначала она тоже подумала, что это его голос, и спросила:
 - Серёжа? Это ты? Я плохо слышу тебя.
 Но вкрадчивый голос каким-то таинственным полушёпотом возразил:
 - Нет, Настенька, это не твой брат.
 - А кто вы? – Испугалась Настя.
 - Я - твой настоящий отец. – Так же приглушённо, как сквозь стену или через телефон по междугородней связи, сказал незнакомый голос.
 - Мой отец? Я не знаю, кто мой отец. Как вас зовут?
 - Ты знаешь моё имя. Меня зовут Дьявол. И я твой настоящий отец.
 Настя молчала.
 - Ты не должна бояться меня. Я всегда с тобой. Я оберегаю тебя.
 - Я не боюсь. – Шёпотом, чтобы не услышала бабушка, ответила Настя. – У меня нет никого. Серёжа умер, Бог меня не любит, и я Его тоже. Ты мой настоящий отец. Я знаю. Я знаю это.
 - Молодец, Настенька. Ты смелая и умная девочка. Я наблюдаю за тобой, и не оставлю тебя.
 После этого голос исчез, и долго не давал о себе знать. Насте даже стало казаться, что всё это ей привиделось, но мысль о том, что у неё есть отец, который придёт к ней на помощь и защитит, согревала её. Так думать было даже как-то проще, и она просто приняла это, как истину. Она – дочь Дьявола. Она – ведьма.
 Настя не очень понимала, что хотят от неё учителя в школе. Да, впрочем, и что хотят от неё, и почему не отстают другие дети, тоже не понимала. Она сидела на задней парте, и каждый день надеялась, что её не заметят ни первые, ни вторые.
 Допоздна она зубрила заданные уроки, и медленно отвечала, стараясь ничего из заученного не упустить, и тем не менее, ей всё равно ставили низкие оценки и с крайней неохотой вызывали к доске. Спиной она ощущала насмешливые взгляды и сдавленные смешки одноклассников, пока долго и мучительно решала уравнение или пересказывала параграф учебника. Однако иногда её медлительный разум что-то цепляло, и захватывало её то ли мысли то ли воображение, что она будто теряла связь с окружающим миром, полностью погружаясь в зацепивший её фрагмент.
 Так случилось с Пушкинскими «Бесами», где воображение задремавшей было под постукивание дождя Насти поразили простые и всем знакомые строки “Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?” Потому что как может умереть Домовой, если он дух. Бабушка говорила, что это дух кого-то из родственников, который помогает и оберегает. Или это может быть чужой дух, оставшийся в квартире, когда хозяева умерли, и тогда он может вредить тем, кто занял его место. Ещё она считала, что Домовым стал Серёжа после смерти, потому что умер не своей смертью, и теперь не может успокоиться, пока не придёт его настоящий срок. И все эти вещи, странные события, вроде падающей ни с того ни с сего посуды он вытворял. Потому что он был злой при жизни, и мёртвым стал злым духом. Но теперь Настя понимала, что брат не при чём. Брат в могиле – она слышала его голос. А падает посуда и двери хлопают из-за неё. Потому что она ведьма. А если она – ведьма, кто выдаст её замуж? Бесы? А за кого? Кто может быть мужем ведьмы? Колдун или оборотень? А может мужем ведьмы стать чёрт? Но ведь черти и бесы одно и то же? Или разница существует? Чёрт ведь он маленький с рожками и хвостом, а бес - это что-то другое, то, что может вселится в человека и управлять им.
 - Настасья! Что ты уткнулась в книгу, и не слушаешь, когда тебя называют?! – Людмила Петровна повысила голос настолько, что Настя, наконец, её услышала, и увидела со всех сторон насмешливые взгляды. – Рассказывай стихотворение, которое выучила.
 Настя рассеяно встала, открыла рот… и не произнесла ни звука. Она смотрела в окно, за которым бесилась осенняя ветреная и пасмурная непогода, и в голове сами собой возникали строки:
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.

 Но безразличная ко всему тоска охватила её душу, а новая странная мысль заняла её воображение. “Невидимкою луна” – почему она невидима - луна скрылась за тучами - поэтому луна невидима - хорошо, когда тебя не видят – хотелось бы стать невидимой – как луна.

 - Понятно, не выучила. Снова. Настя, ты никогда не слушаешь учителя!

Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло…

 - Мне приходится повышать голос, чтобы ты меня услышала!

Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят…

 - Ты не отвечаешь на уроки!

Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?..

 - И постоянно витаешь где-то в облаках!

Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине…

 - Я хочу видеть твоих родителей!

Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…

 - У неё нет родителей. – Засмеялся кто-то. – Она сиротка.

 И прежде чем Людмила Петровна осознала свою оговорку, смеялся уже весь класс, поскольку всем было известно, что мать Насти алкоголичка, её отец сбежал, брата-пидараса убили, и она живёт с сумасшедшей бабкой.

 Дождик бил в окна класса. И негромкий зловещий смех вторил ему в такт.
 - Врёте! – Внезапно зашипела в ответ Настенька. – У меня есть отец. И мой отец вас всех накажет. Он – Дьявол. Мой отец – Дьявол!
 Класс на секунду опешил от столь смелого заявления обычно молча сносившей обиды Насти, но сразу же залился ещё более громким смехом. Дождь усиливался.
 - Знаем, что твоя мама шлюха, а значит могла переспать с любым козлом.
 - Если твой отец Дьявол, значит, ты ведьма.
 - Людмила Петровна, может, не стоит вызывать в школу Сатану?
 Настя в слезах выбежала из класса, а Людмила Петровна тщетно пыталась успокоить беснующийся шестой «Д», и только когда громко затрещала и резко погасла одна из люминесцентных ламп, находившаяся над задними партами, дети как-то притихли, а она сама озадаченно призадумалась, хмуро глядя в мутное небо. В образовавшейся тишине капли дождя отчётливо постукивали в окна, навевая сон и безразличие.

 Прибежавшая домой в слезах и испачканной грязью одежде Настя не застала бабушку – вероятно, та снова ушла в церковь, и она дала волю своему гневу, закричав на всю квартиру в пустоту перед собой:

 - Отец, почему ты не помог мне?! Почему ты не заступился за меня?! Накажи их! Убей их всех! Я их ненавижу! Я хочу, чтобы они все подохли! В самых страшных и долгих муках! Чтобы они извивались, истекая кровью, чтобы на коленях молили о пощаде и просили прощения! Чтобы их внутренности выпадали из живота, чтобы они захлёбывались своей кровью, чтобы они горели заживо! Я ненавижу их всех! Не-на-вижу!!!

 Затем она метнулась под кровать, и начала что-то лихорадочно искать под ней. Наконец, она извлекла пыльную коробку, запрятанную от бабки, в которой лежали кассеты брата, и принялась копаться в них, пока не нашла ту, заветную, беречь которую ей поручил сам Сергей. Она поставила её в магнитофон, и замерла на полу, благоговейно вслушиваясь.

 Напряжённо вслушиваться действительно приходилось, чтобы разобрать хоть что-то. Почти сливаясь с шумом и гулом затёртой плёнки пронзительно жужжала гитара, а где-то за этим шумом едва можно было разобрать быстрое монотонное постукивание, временами взрывающееся перебивающими все остальные звуки раскатами тарелок, роль которых, как знала Настя, выполняли листы строительного металла. Среди всего этого какофонического хаоса периодически раздавались вопли, напоминающие то ли карканье замёрзшего ворона, то ли хриплую ругань прокуренной тётки с ближайшего рынка. Слов разобрать было невозможно, но достаточно было взглянуть на старательно написанные от руки на вложенном тетрадном листике богомерзкие названия, чтобы понять содержание этих песенок.
 Вернувшаяся бабушка в ужасе распахнула дверь Настиной комнаты, и, как бывает по всем законам подлости, в этот самый момент сквозь весь гитарный шум и помехи записи особенно громко и потому очень отчётливо - быть может наиболее отчётливо на всей записи - раздался душераздирающий вопль, в который Сергей, видимо, вложил всю свою личную боль и ненависть. От услышанных слов бабка схватилась сначала за сердце, а потом за магнитофон, и преодолевая сопротивление Насти, просто вырвала из него кассету, разрывая плёнку.
 - Что ты делаешь?! Музыка была всем для Серёжи, он только ради неё и жил. И он просил сохранить его записи!
 - Музыка? - Потрясая выпотрошенной кассетой, и строго глядя ей в глаза сказала бабушка. - Музыка - это красота. Музыка идёт к нам от Всевышнего с Небес. А это - не музыка. Это шум и крики. Это бесы в твоём брате кричат богохульства и радуются.
 - Ты злая сука!
 - Настя! Как ты смеешь? Твой братец после школы запирался в комнате с гитарой своей проклятой, и богохульничал на Отца своего. И ты в него… ты тоже бесноватая. Тебя нужно отвести в церковь. Чтобы батюшка службу по тебе провёл, вывел из тебя всех этих бесов.
 - Настя, слушай меня.
 Внезапный порыв ветра плеснул в окно дождём.
 - Отец?
 - Что отец? Батюшка, говорю, чтобы изгнал из тебя Дьявола.
 - Да, это я.
 - Почему ты не помог мне?
 - Настя, тебе поможет батюшка, обязательно поможет.
 - Я помогу тебе.
 - Убей их.
 - Батюшка прогонит, убьёт всех этих демонов.
 - Я убью их. Но сначала ты.
 - Я?
 - Да, Настя, ты, пойдём со мной в церковь прямо сейчас.
 - Убей бабку.
 - Бабку?
 Бабушка замерла, точно только сейчас осознала, что притихшая Настя разговаривает вовсе не с ней. Холодок пробежал по её спине, как будто она незримо почувствовала ещё чьё-то присутствие.
 В это время голос говорил твёрдо и наставительно.
 - Ты можешь управлять предметами. Ты можешь их ронять или бросать.
 - Да, иногда.
 - Настя?
 - Позади бабки висит зеркало.
 - Да, зеркало.
 - Настенька, с кем ты разговариваешь?
 - Сосредоточься на нём. Представь, как оно падает на бабку.
 - Да, я попробую.
 - Настя, скажи кто здесь?
 - Как оно разбивается об её голову, и множество мелких осколков режут её тело, проникают под кожу, попадая в жизненно важные органы.
 - Да, зеркало падает и разбивается.
 - Настя, хватит пугать меня!
 - Как, истекая кровью, бабка грузно падает на пол и мучительно умирает.
 - Она умирает.
 - Настя, кому я говорю, перестань!
 - Бабка мешает тебе жить. Бабка – запрет. Бабка – религия. Она должна умереть.
 - Да, бабка должна умереть.
 - Настя! – Бабушка схватила её за руку, и потянула за собой на колени. – Молись! Молись со мной!
 Бабушка громко заголосила молитву, и голос Отца пропал. Настя вышла из гипнотизирующего оцепенения, и оттолкнув бабку, резко выбежала из комнаты. Бабушка кинулась за ней, но услышав за спиной грохот и звон разбитого стекла, остановилась и медленно обернулась. Застыв, словно Лотова жена, она в суеверном ужасе молча глядела на разбитое зеркало, упавшее туда, где она только что стояла.
 И вдруг она заплакала. Клавдия Григорьевна не плакала даже на похоронах деда, принимая все удары судьбы, как божье испытание, но сейчас что-то в ней сломалось, и она ужаснулась своей судьбе.
 Её единственная дочь спилась и стала блудницей.
 Её убиенный внук говорил такое, что никак не укладывалось в её голове. Как человек вообще, как сын Божий может говорить подобное тому, что она услышала на этой проклятой кассете, которую она до сих пор крепко сжимала в руке.
 А теперь её внучка одержима бесами, которые пытались убить её. Только в церкви может быть спасение. Она должна молиться за всех них, чтобы спасти их души.
 Решительно бабушка направилась в свою комнату, встала на колени и принялась усердно и громко молиться. Настя слышала её монотонный гундёж через тонкую стеночку, и сжимала кулаки во всё нараставшей злобе. И на бабку, и на Бога, которому та молилась.
 - Толку от твоего Бога. – Громко, стараясь перебить отвратительную молитву, шипела Настенька. – Что в Нём хорошего? Выродок, мразь, жидохристианское отродье. – Повторяла она ругательства старшего брата.
 - Кому Он помог? Кому-нибудь помог в этом мире? Здесь всем плохо. Хорошим плохо. Плохим хорошо. Хотя тоже не всегда. Всем здесь плохо. Сам мир этот плохой такой. И значит тот, кто его придумал, сам плохой. Или никудышный. Не умеет ничего. Не смог сделать нормальный мир. Лучше бы вовсе не брался.
 Знала бы глупенькая Настя как её мысли перекликались с иными гностическими учениями, полагающими наш мир созданным не самим Демиургом, а лишь одной из Его эманаций. Причём эманация та была настолько не первой свежести, что и мир вышел тухленький.
 Ветер настойчиво постучал в окно.
 - Ты должна довести начатое до конца.
 - У меня не получилось с зеркалом. – Жалобно ответила вновь проявившемуся голосу Настенька, уныло оглядывая россыпи осколков на полу.
 - Ты должна убить бабку.
 - Я не смогу. – Всхлипнула Настя.
 - Иначе бабка отведёт тебя в церковь, и там эти ненавистные молитвы будут читать над тобой день и ночь.
 - Я попробую зарезать её ножом, но не уверена, что получится. – Настя приподнялась на кровати, разглядывая разрозненные фрагменты своего отражения, словно разбитую мозаику.
 - Против бабки лучше использовать топор.
 - Топор?
 - Разве ты не знаешь? Да, ты ещё слишком мала, чтобы читать об этом.
 - Я пойду возьму топор. Он за печкой.
 Настя поднялась с кровати, и пошла на кухню. Отец продолжал подбадривать её:
 - Никто не узнает и не заметит. Бабку никто не любит. Все только обрадуются её смерти.
А потом ты сможешь впустить домой маму. И вы будете жить вместе,  и делать, что захотите. Ты сможешь звать к себе домой мальчиков и целоваться с ними. Как твоя мама.
 От этих слов по всему телу Настеньки пробежали приятные мурашки. Целоваться с мальчиками. Эта мысль придала ей силы.

 - Ай, кыш! – Зашипела Настя.
 У самой печки сидела кошка Анка, хотя обычно не выходила из бабушкиной комнаты. Анка зашипела в ответ и вздыбилась.
 - Кыш-кыш! – Настя боялась её, и Анка, чувствуя это, бросилась и вцепилась Насте в ногу, а затем поползла по колготкам к подолу платья.
 Настя едва сдержалась, чтобы не закричать от боли, но тогда бы услышала бабушка, и всё испортила. Прикусив до крови губу, она оторвала кошку от своей ноги, и, распахнув форточку, вышвырнула в неё Анку. Настя не была уверена, что та разбилась от падения с третьего этажа, но она кидала её с силой, и та наверняка переломала себе лапы. Так ей и надо, удовлетворённо решила Настенька, глядя на разорванные колготки, сквозь которые проглядывали истекающие кровью худые ножки.
 Достав из-за печки топор, она поплелась в бабушкину комнату. Дверь в неё была прикрыта, но через проём она хорошо видела спину бабки в привычно согбенной позе – она молилась на иконостас с распятием в дальнем углу.
 За причитанием молитв бабушка не услышала скрипа ржавых петель, и только когда её внучка вплотную приблизилась к ней, замолкла и обернула голову.
 Её глаза расширились от ужаса непонимания, невозможности увиденного. Её мысли были о том, что “как же так, Господи, за что”, а её уставший от монотонной молитвы голос, тихонько произнёс:
 - Настенька, ты чего?
 Топор не то что опустился, а будто рухнул на её лицо, и застрял в нём. У Насти не было сил вытащить его и ударить снова, но это и не было нужно. С каким-то булькающим хрипом, бабка повалилась на ковёр, тут же пропитавшийся густой, словно чёрной кровью.
 - Я убила её! Убила проклятую бабку и её вонючего Бога! - Настя победно закричала, и не дожидаясь похвалы Отца принялась кидать о стены и ломать многочисленные иконы, стоявшие в бабушкином углу. После чего она схватила резное распятие с фигурой Христа, и победно водрузившись на тело бабки, задрала грязное платьице.
 - Будь ты проклят, Христос-***сос!!!
 Провопив те самые слова брата, услышанные на кассете, которые так расстроили покойную бабушку, она принялась мастурбировать распятием.
 Нашедшее выход наружу накопившееся за долгие месяцы воздержания либидо проявило себя во всей красе: иконы продолжали падать, летать и разбиваться о стены, свечи то ярко вспыхивали, то гасли, а ковёр ходил ходуном от невесть откуда взявшегося в квартире ветра.
 Дождь продолжал настукивать в окна, и казалось, что к нему примешивается негромкий смех, подобный тому, который она слышала тогда в классе.
 Дьявол сказал ей, что никто не узнает об убийстве, но Дьявол всегда обманывает: стенки в старых домах тонкие, и соседи слышали дикие крики, слышали внезапно оборвавшиеся молитвы, слышали грохот и шум, звон битого стекла и удары бьющихся о стены икон, и вызвали милицию.
 Прибывший участковый с молодым напарником выбили хлипкую входную дверь, и застали столь причудливую картину, что не сразу поняли, что видят: среди разбросанных по комнате предметов мебели, разбитых икон и догорающих свечей на пропитанном кровью ковре, худенькая девочка в школьном платье восседала верхом на трупе крупной старухи с рассечённой головой, из которой торчал топор.
 Подобно индийскому агхори, Настя не замечала никого и ничего вокруг, но только вместо медитации на покойнике, она предавалась мастурбации большим распятием с вырезанным на нём Иисусом Христом.
 Молодой милиционер, до того видевший только алкашей и наркоманов на разной стадии моральной и физической деградации, почти инстинктивно потянулся к табельному оружию, но тот, что постарше, и повидавший немало бытовых убийств, задержал его руку.
 - Сдурел?
 - Дай я пристрелю её, - сдавленно прошептал юнец. – Скажем, что она оказывала сопротивление, кидалась с топором на представителей органов власти.
 - Фильмов, что ли, насмотрелся американских. Вот и дети эти насмотрятся, и идут убивать. То одноклассников, то родителей. - Остудил его пыл повидавший виды коллега. - У нас тут не Америка стрелять без суда и следствия. Держи давай её, пока я руки буду заламывать.
 Настя удовлетворённо улыбалась и не сопротивлялась, когда её с крепко сжатыми за спиной руками вывели из квартиры, за дверьми которой уже толпились соседи и любопытные прохожие.
 В замаранном грязью и кровью чёрном платьице она походила то ли на хрестоматийную пациентку психиатрической клиники то ли на каноническую христианскую мученицу. Участковый спросил знает ли кто-нибудь где мать девочки, и соседские бабули принялись наперебой повторять, что она внучка бабы Клавы, и что мать её проститутка, а отца у неё нет.
 Услышав это, до того словно ничего не замечавшая Настя перестала блаженно улыбаться, и вдруг зашипела на всех сразу:
 - Врёте! Вы всё врёте! Мама моя не проститутка! И отец у меня есть! Отец мой – Дьявол! Дьявол – мой отец!
 Соседки переглядывались, кто с вздохом, кто крестясь, но всем было одинаково понятно, что Настенька, бедная девочка, горе ненастное, ведьма маленькая, окончательно ума лишилась. А Настя вдруг с злобного шёпота перешла на пронзительный вопль, отдалённо напоминающий завывания её окаянного братца:
 - Отец мой, почему ты не поможешь мне? Почему не убьёшь их всех?! Отец, почему ты оставил меня?!!
 На этот раз Дьявол не ответил ей.

Ноябрь 2020, июнь-июль 2021