Costa Blanca с видом на Смоленск

Полдень. Пора подкрепить силы, выпить чашечку крепко сваренного кофе и проститься с милой испанской Коста-Бланкой, ставшей на пять недель для русского пилигрима вторым домом. Завтра в дорогу, Родина ждёт! …Ждёт ли? – Один из насущных вопросов моего чемоданного настроения.
Останавливаю машину у знакомого ресторанчика. Мне нравится его архитектурное решение – развитый эркер нависает над песчаной косой многокилометрового пляжа. Этакий «конструктивный аллюр», рассчитанный на то, чтобы вызвать у подвыпившего посетителя ощущение полёта над морем.
Захожу. Ресторан увлекает беззаботным воркованием кофейной машинки и полдневной ленностью официантов. Их можно понять. Вот-вот наступит вечер, и молчаливая территория заполнится гудом праздных гуляк и суматошными возгласами весёлых компаний, заранее заказавших столики на самом краешке плывущего над водой, как облако, ресторанного эркера.
Вокруг никого. Несколько чаек разгуливают по дальнему столику, выискивая несуществующие крошки. Откуда в Испании крошки!
Перевожу взгляд на линию берега. Плотно, едва не толкая друг друга плечами, вдоль кромки воды расположились рыбаки. То тут, то там в рыбацкой шеренге возникает оживление, и какой-нибудь счастливчик выуживает из волны, бегущей к берегу, дивное серебристое дорадо.
Мальчик лет десяти взбирается на отвесный валун и весело кличет мать, желая продемонстрировать ей своё отчаянное геройство. В это время внушительный вал спрессованной влаги отделяется от морской пучины, грозно подпрыгивает на мелководье и обрушивается водопадом пенных струй на валун с зазевавшимся мальчуганом.
Ужас! Клокочущее месиво подхватывает ребёнка, стаскивает с валуна, роняет прямо в воду в метре от кромки берега и тащит в море... Мать, как тигрица, в прыжке выхватывает драгоценное дитя из воды и отбегает в сторону. Её звериная повадка не напрасна. Через пару секунд на валун обрушивается другая волна. Она распускает по песчаной отмели пенные когтистые лапы и яростно ищет пропавшего человечка. Видимо, предыдущая проказница сообщила ей о возможности поживиться.
Стая рыбаков устремляется к валуну, но, убедившись, что опасность миновала, вновь выравнивает строй и продолжает рыбалку.
Я облегчённо вздыхаю и пускаюсь в размышления. Меня занимает мысль о том, как консервативны природные множества. К примеру, рыбаки нарушают структуру моря. Хитростью и разного рода приспособлениями они выманивают из воды серебристых обитателей лагуны. Море в свою очередь пытается компенсировать вынужденные потери и рыщет добычу на берегу.
Я вспоминаю, как упруго колыхнулась рыбацкая шеренга в ответ на стремление водной стихии завладеть мальчиком.
Выходит, несмотря на все наши внутренние разногласия, каждый человек – не самодостаточная единица (сам для себя), но некий фрагмент общечеловеческой конструкции – стаи. И если не тебе, но другому грозит опасность – она грозит всей стае, а значит, и тебе тоже.
«Как тогда объяснить индифферентность русского множества? – думаю я. – Неужели мы так велики, что нам нет нужды ценить внутренние связи друг с другом? Ведь очевидное следствие нашего взаимного безразличия – рыхлая народность и беспечная всеядность к чужим рецептам благоденствия! Неужели нас собрать воедино способна только война или иное смертельное обстоятельство? Как странно, ведь для возрождения русского самосознания достаточно одной свежей (азартной!) национальной идеи».
                * * *
Мои мысли летят в Россию. Москва, скромная двухкомнатная квартира на Шаболовке. Поздний час. Ты смотришь телевизор и, наверное, думаешь обо мне. Вглядываюсь в гостиную. Всё, как тогда, в день нашего последнего разговора…
Господи, до чего тяжело отслаиваться, одолевать барьеры и прыгать на подножку уходящего поезда или улетающего самолета! Стремиться туда, где таятся потери всего, что сегодня так дорого, нужно и привлекательно!..
Седой атаман в смертельном бою идёт ва-банк за мгновение до неминуемой смерти. Так и мы порой бросаемся в будущее, не успев ни насладиться настоящим, ни проститься с его обитателями.
Да, мы расстались. Нас развели по углам житейской коммуналки очевидные и безобидные на вид обстоятельства: работа, друзья, риски…
Домодедово, 21-30. Через двадцать минут стальная громадина пробуравит силиконовую подошву облаков и отправит меня на выселки в моё же собственное будущее. Как птица, покидающая по осени ветхое гнездо, я буду кружить над возлюбленным жилищем, разглядывая в иллюминатор ворох моих прежних предпочтений и счастливых воспоминаний. А потом полечу прочь с талой надеждой когда-нибудь обязательно вернуться.
А ты? Ты будешь досматривать в этот поздний час голубой экран телевизора и, конечно же, думать обо мне. Обо мне прежнем, вертлявом и ненадёжном, или обо мне будущем, сильном, способном тебя понять…
Так или иначе, мы отдаляемся друг от друга не по злому умыслу. И кто знает, свидимся ли в будущем? – Кто знает...
Новое состояние необычно. Каждая прожитая без тебя минута повисает, как тряпка, упавшая с балкона на бельевую верёвку, растянутую между деревьями добра и зла. Ветер перемен тянет тряпицу то в одну, то в другую сторону, пытается сорвать и унести прочь. Но эта сплетница из холщовой материи – та ещё штучка! Она огрызается на каждый порыв ветра, а при появлении случайных лиц делает вид, что занята делом, как женщина, увлечённая перебранкой.
Но нет у минутной тряпицы иного дела, чем вглядываться в мои мысли и спрашивать, спрашивать, всё время спрашивать: «Во имя чего? Во имя чего я вынуждена терпеть внутреннее одиночество и терять мир, который всегда казался нам обоим пополамовидным? Более того, он был таким! Скажи, беспечный пользователь времени, разве будущее – это безусловное благо? Куда тебя несёт, милый?..»
Что я могу ответить? Так сложились обстоятельства. Милая, ты же знаешь, у меня есть работа, обязательства, риски…
А она?
А что она? Я понимаю, она устала быть хорошей, устала прощать, сочувствовать. Когда я спрашиваю: "Почему ты не разделяешь мою правоту?", она молчит. Отругала бы в конце концов! Нет, встанет, встрепенётся, как французская штора (фрр), и выйдет вон – адью, господин хороший!
...Трудно отслаиваться. Да ещё хвостатые сороки щебечут в спину о предстоящих печалях. Ладно, можно поменять работу, реструктурировать обязательства, предусмотреть риски. Но с сердцем-то, с сердцем что делать? Оно же бьётся день и ночь, день и ночь…
                * * *
Хорошо-хорошо, я никуда не еду. Пусть рушатся дела, пусть обязательства обрастают толпой голодных мздоимцев, пусть риски… А что риски? Я больше не рискую, не пытаюсь приподняться над привычным. Более того, обещаю и торжественно клянусь: каждый новый день созерцать житейскую оранжерею благодарным взором созревающего помидора!
И всё же:
– Милая, отпусти меня ненадолго! Я тебе апельсинов привезу марокканских, а хочешь…
– Скажи, почему ты ищешь счастье на стороне? Разве я не хороша? Разве тебе со мной плохо?
– Нет, ты хороша, и мне с тобой хорошо.
– Тогда скажи, почему тебе не сидится дома, погляди вокруг – все сидят, так или иначе.
– Милая, не в доме дело. Мне просто не си-дит-ся! Для меня любой, даже самый лучший дом на третий день – тюрьма. Может, цыган какой подльстился лет сто назад к моей прабабке, а я теперь как потомок цыганского соблазна места себе не нахожу! Чуть отъеду от тебя – скучаю и люблю безмерно, а вернусь в дом - мОрок глаза застит, только и мыслю - бежать. Столько раз говорил я тебе об том, да поняла ль ты меня?
– Понять-то я поняла, согласиться не могу. Ведь ты – человек, а ведёшь себя, как перекати поле. Однажды ветер унесёт тебя в смертную даль. Ты чужой – понимаешь? – чужой этому миру. Тобой нельзя даже любоваться! Твой эгоизм превратил тебя в абсолютно чёрное тело, тело с нулевым коэффициентом отражения. Я хотела, я пыталась вернуть нам ощущение взаимности, но у меня ничего не вышло. Что ж, иди. Если ты вернёшься, я приму тебя, потому что я – единственная, кто знает, как ты внутренне пуст и несчастен. Мне жалко тебя. Я боюсь того дня, когда мне не захочется тебя больше жалеть, потому что тогда стану такой же, как ты – пустой и чёрной. Иди, я молю Бога, чтобы ты не вернулся…
Хорошенькое дело уходить от любимой женщины и менять разумное настоящее на абстрактное и непредсказуемое будущее. Может, сдать кровь, получить деньги, купить хорошего вина и начать жить по-человечески, умудряясь в простых истинах? Ведь говорят: можно обойти весь мир и не увидеть ничего, а можно в четырёх стенах собственного жилища познать все прелести мира. Живут же по сорок-пятьдесят лет старцы в келейках, поговоришь с кем из них – такого количества мудрости ни в одном краю света не сыщешь!
Нет, сдавать кровь нельзя. Не гоже цыганскую прыть подмешивать в судьбу другого человека. Что же касается травки-путешественницы, мне думается так: Бог создал перекати поле в назидание. "Смотрите, - сказал он людям, - и вас ветер погонит прочь, если на мир заглядываться станете!"
Впрочем, может, не зря катится никчемная сошка прочь от спасительного арыка. Может, всего-то надо ей – умчаться с глаз долой, чтоб только её и видели!
                * * *
Допиваю остывший кофе. Пока я «гостил» в Московии, на побережье Коста Бланки произошли серьёзные изменения: густой жаркий кадмий полдня уступил место ласковой пепельно-сизой прохладе приморского вечера. Оглядываюсь. Ресторан полон посетителей, все веселы и говорливы. На ум почему-то приходит фраза из Капричос Франсиско Гои: "Сон разума рождает чудовищ..." Пытаюсь на себя рассердиться, хмурю брови: какая беспечность – завтра в дорогу, столько дел не завершено, а ты тут...
Вдруг прямо передо мной от горизонта отделяется загадочный и необычайно живой светящийся краешек. Он растёт прямо на глазах! Через несколько минут краешек превращается в огромный оранжево-красный диск Луны! В волнении сердца я задерживаю дыхание и наблюдаю, как, нежась в закатных лучах Солнца, над морем повисает настоящее космическое тело – это что-то!
Протягиваю руку и чувствую серебристо-бурый йодистый кисель сгустившихся сумерек. Вновь оглядываюсь. Теперь я наблюдаю не праздное людское гульбище, но движение огненного Солнца. Прикрыв багряную наготу пеленами облаков, оно медленно уходит за горизонт, прощаясь толи до завтра, толи навсегда… 
И снова неожиданность! Пока я наблюдал Солнце, Луна сменила оранжево-красное кимоно на шелковую лимонно-белую тунику. «Как она хороша!» – выкрикиваю я по-русски, не в силах сдержать прилив восторга, и тотчас слышу со всех сторон гостеприимное: «;Eres ruso!*». Полагая что моё поведение неприлично, виновато оглядываюсь в третий раз. Напрасно! Мой возглас и мои извинения тонут в общем гуде веселья и первых взрывных аккордах ночного фламенко. «Н-да, – отмечаю я, – здесь всему – людям, звукам, небесным светилам – сопутствуют взаимная любовь и благодатный распорядок действий!»
Что ж, прощайте, Коста-Бланка. Пора взглянуть и на российские светила. Так ли любовно сменяют они друг друга на семи московских холмах?..

*;Eres ruso! (исп.) – О, вы русский!