Гардарика

 
 
1
        Клавдия Петровна уехала...
          Жаль: столько лет были мы соседями! А с другой стороны, в её возрасте уже тяжело жить одной, да ещё в деревенском доме.
          Уехала она к Артёму.
          Её сын по всем признакам олигарх: квартира в Москве на Патриарших прудах, особняк в Подмосковье, недвижимость заграницей. На чём построено благосостояние Артёма, мне неизвестно: Клавдия Петровна никогда об этом не говорила, а я не спрашивал. В детстве никаких талантов за ним не замечалось, но они, судя по всему, существовали, только раскрылись позже, когда наше приятельство уже закончилось. И хотя, глядя на иных олигархов, лишний раз убеждаешься, что не всякие таланты бывают со знаком плюс, хочется думать, что Артём своим делом служит на пользу людям и стране. Как, например, его покойный отец, выдающийся учёный - археолог и историк.
          На упорное нежелание Клавдии Петровны расставаться с Толмачёво повлияла, думаю, наступившая весна, которая обманула все ожидания. А они, если коротко, сводятся к тому, что жизнь должна повернуться к теплу и свету. Так оно, обычно, и бывает, но не нынешней весной. Даже и в конце апреля в деревне не переставали топить печи, единственный погожий денёк выдался накануне майских праздников, после чего ненастье продолжилось. Каждое утро встречало мокрыми дорожками и низким серым небом, по которому носились рваные тучи. Вполне можно было решить, что сейчас ноябрь, если бы не листья на деревьях, не дозрело мелкие и не спело салатовые, да робкое цветение вишен.
          Жители начали в шутку поговаривать, что это всё вражеская метеодиверсия, однако, когда 12 мая ровным слоем выпал снег, стало не до шуток.
          Именно в тот день мне и позвонила Клавдия Петровна.
          - Денис, я уезжаю.
          - Как? Куда? - удивился я.
          - К Артёму. Он сейчас в Испании. Там тепло.
          - Ну, тогда конечно... А когда вернётесь?
          - Я уезжаю отсюда насовсем. Ты можешь ко мне зайти?
          Я шёл, нет, пробивался через буйство света из нестерпимой голубизны небес и жгучей белизны снега и явился к Клавдии Петровне совершенно ослепший. Поэтому я не сразу увидел, что у неё подкрашены губы и подведены веки. И вдруг перед глазами проплыл образ красивой женщины из моего детства, у которой так же хорош, осанист и белогрив, был муж - Андрей Леонтьевич Ставский. Внешне они очень подходили друг другу.
          - Вот, Денис, это тебе.
          В углу стоял небольшой ящик с крышкой на петлях, который вполне можно было бы назвать сундуком, не хватало только кованых скоб.
          - Вы были очень дружны с Андреем Леонтьевичем. Тут его записи, рисунки... Всё ценное уже в музее, а здесь так... Но тебе будет память. И не тащить же мне этот сундук в Испанию! А новые хозяева, скорее всего, просто выбросят бумаги на свалку.
          Мы, действительно, были дружны со Ставским. И это выглядит, на первый взгляд, странно: что может объединять академика, специалиста по берестяным грамотам, и простого технаря, инженера-механика? Но у нас была общая страсть к рыбной ловле. А ещё мы любили побродить по лесу в поисках грибов. Он вообще любил природу - не цивилизованную, так сказать, а первозданную, отчего, наверно, и купил дом в деревне, а не обзавёлся дачей в каком-нибудь академическом посёлке. Наша дружба завязалась в ту пору, когда я был уже вполне взрослым, а он достаточно пожившим человеком. Я проводил в Толмачёво каждый отпуск, и мы с Андреем Леонтьевичем частенько встречались на зорьке во время рыбалки. Видимо, поначалу, он, словно бы восполнял общением с детским приятелем сына утраченную связь с Артёмом, давно поглощённым своими делами. Потом появился интерес собеседования, который неизменно притягивает одного человека к другому, хотя говорили мы о самом обыденном, насущном. Эти дружеские отношения между нами сохранялись до самой его кончины. А вскоре после этого Клавдия Петровна поселилась в Толмачёво (подозреваю, вследствие того, что московская квартира академика "поучаствовала" в какой-то афере Артёма). И вот теперь она уезжала.
          - Давайте я вас отвезу в Москву...
          - Нет, нет, Артём всё устроил. За мной сейчас приедет машина и отвезёт в аэропорт.
          Она как-то светло, по-матерински взглянула и провела рукой по моим уже седоватым волосам.
          - Спасибо, Денис...
          Уехала... Жаль...
2
          Дома я открыл сундук.
          Поверх бумаг лежали в пакете рыболовные снасти. С благодарностью за этот привет от Андрея Леонтьевича я отложил их в сторону, поддел стопку верхних листов из толстой пачки. Это были рукописные тексты и рисунки берестяных грамот, так называемые, прориси, которые делаются после того, как найденную грамоту распарят и отмоют кистью - кое-что о работе с берестой мне рассказывал Андрей Леонтьевич.
          "Се соцетеся Бобр с Семеном на полотеретея рубля на 3 годы полоцтевертынатця гривн, а рубл...", - увидел я на одной из прорисей, а внизу перевод: "Сочлись Бобр и Семен на два с половиной рубля на 3 года 13 с половиной гривен, а рубль..."
          Да... Доведись мне оказаться в древней Руси, я не смог бы понять своих далёких предков! Язык почти неузнаваем! Интересно, а люди? С нашими предшественниками мы такие же разные, как и наша речь? 
          "От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловек на жерепце, зане ми здесе дел много. Да пришли сороцицю, сороцице забыле". Внизу помечено: "сороцице - рубаха". Ну, тут, пожалуй, всё ясно: Борис просит Настасью прислать ему с человеком коня для разъездов, потому что здесь дел много, да ещё прислать рубашку, которую он забыл.
          А на следующем листе было: "Поклон от Ностасьи к господину, к моей к братьи. У мене Бориса в животе нет. Как се, господо, мною попецалуете и моими детми". Выходит, умер у Настасьи муж. Об этом событии сообщает она своим родственникам и добавляет, как же печально это для неё и её детей!
          Ну, конечно же! О чём тут говорить?! Чувства, которые испытывали люди в древности, нисколько не отличаются от ведомых нам радости, покоя, любви или горя. Человек, как лодка на воде, ежесекундно омываем ими, но от сотворения мира вода не была иной, чем есть.
          Другое дело, знания, умения... А ещё: не были ли они грубее, жёстче нас, может, мы добрее, справедливее? Что-то мне подсказывало, что это не так. 
          На дне сундука лежал некий сшив, явно не замеченный Клавдией Петровной, иначе я его там, конечно же, не обнаружил бы.
          Первая страница содержала всего несколько строк, написанных Андреем Леонтьевичем. 
          "Мой труд оказался отвергнут: он не укладывается в рамки утвердившейся новой идеологии. Но история всегда должна стоять в стороне от каких бы то ни было идеологий, иначе она как наука предвидения будущего через прошлое, ничему никого не научит! Увы, в нашей державе всё по-прежнему..."
          На второй странице был уже незнакомый мне почерк. Далее  шёл машинописный текст, и только в конце снова появлялась рука Ставского.
3
          Я не знаю, кто автор этого повествования.
* * *
         "От Микити к Улиааниц. Пойди за мьне. Яз тьбе хоцю, а ты мене. А на то послух Игнат Моисиев". 
          Такую бересту послал утром Никита Ульянице.
          Сидя на высоком берегу реки, покусывая травинку, он ждал.
Перед ним расстилалось небо, солнечное, покойное. И так же просторна и светла была земля, казавшаяся сверху покрытой тонким зелёным руном. Бежала чернёная лента реки, вдали поднимался сосновый бор… В душе царила тишина. Та тишина, которая наступает в преддверии радости. А ждать оставалось недолго: Ульяница должна была вот-вот придти.
          "Она, как солнце!" - улыбнулся Никита.
          Ульяница и, в самом деле, была вся какая-то ясная - с  золотистыми смеющимися глазами, свободной, как полёт, улыбкой, всегда светлым, даже если и досада, лицом, у неё и волосы, свитые с алой лентой, были цвета спелого колоса. Их плетенье широко текло через плечо, поднималось на высокую грудь, мягкой кистью приподало к животу.
            Впервые увидел он Ульяницу минувшей зимой, после Юрьева дня, когда её отец поселился с семейством в их деревне Ловати,  перейдя от прежнего хозяина к Михаилу Максимычу. И сразу все парни начали заглядываться на неё, да и как было не заглядеться на такую красавицу! В праздник Ивана Купалы многие пытались заманить её подальше от костра, а пошла она только с Никитой...
          Полюбил он Ульяницу так, что дышать не мог без неё, но и ей с первой же встречи пришёлся по душе этот широкоплечий, сероглазый парень с мягким, словно бы смущённым, взглядом.
          Батюшка Ульяницы, Пров, не возражал против Никиты, и она уже вплела в косу ленту в знак того, что у неё есть избранник, но Никита только теперь отправил ей с Игнатом Моисеичем бересту. А всё из-за отца, который никак не хотел родниться с беднотой. Хоть Путята был и сам не намного богаче Прова, однако о том, чтобы продать себя в холопы за долги, не помышлял. Исполни Пров задуманное, и холопами станут все члены его семьи, включая Ульяницу. А тут ведь как? - толковал Путята сыну. -  Женился на рабе, сам стал рабом! Конечно, можно было бы просить хозяина, Михаила Максимыча, чтобы Никита остался свободным человеком, да это уж как господь даст.
          Никита услышал приближающиеся шаги, но это были не лёгкие, быстрые шаги Ульяницы. Он рывком привстал и увидел... Игната Моисеича.
          Это был невысокий, коренастый мужик с рыжеватыми усами и бородкой и большой лысой головой. Сколько помнил себя Никита, жил тот один, не имея ни жены, ни детей. Потому, наверно, что характером был ершист, на язык дерзок, не очень-то ладил с назначаемыми хозяином ключниками-старостами, да и от деревенской общины держался в стороне. А вот Никиту с самого его детства примечал: то игрушку ему смастерит, то медком попотчует, оттого Никита и почитал Моисеича как какого-нибудь свойственника.
          Моисеич был хмур, и Никита сразу понял, что случилось что-то  недоброе. Так и есть: продался-таки Пров в холопы! Посему Ульяница - вся в слезах! - просит Никиту отказаться от неё. Выходит, опоздал он со сватовством!
          Моисеич опустился на траву рядом с Никитой, помолчав, сказал, о чём тот и сам помышлял: мол, можно, конечно, поехать в княжий город, к Михайле Максимычу... Да он хозяин скаредный, неуступчивый, редко милосерд бывает, как и все они - мироеды! (Каждый знал, сколь не любит Моисеич господ!) А ещё Ульяница велела передать, что придёт сюда на закате, повидаться в последний раз.
          Всегда тусклые глаза Моисеича участливо подобрели, он положил руку на плечо Никиты и заговорил о том, чтобы им с Ульяницей бежать! Но не в Чернигов или Галич - оттуда беглых выдают, а в Дикое поле, есть такой далёкий край. Никита только головой покачал: нет, невозможно… Вот кабы денег иметь! Да где ж их взять?! Взгляд Моисеича вспыхнул: у мироедов! Откуда их богатства? От нашего труда! Надо собраться всем вместе и пойти на них приступом! Иначе не бывать правде на русской земле!
          Не в первый раз Никита слышал эти речи от Моисеича. Да и не он один. Мужики лишь пожимали плечами, мол, не в себе человек. Никита тоже относился к этим словам как к нелепице: за господ - посадники, дворяне, дружина, куда смердам против них?!
          Никита встал, посмотрел с высоты берега на землю, ещё недавно такую приветливую, насылающую покой, ставшую вдруг холодной в своей блистающей красоте под таким же похолодевшим синим небом, и все желания разом оставили его, кроме одного:  скорее бы увидеть Ульяницу! 
* * *
          Она пришла, когда от солнца оставалась только золотистая краюшка, повисшая над сосновым бором; уткнулась Никите в грудь. Да в общем-то Ульяница не пришла, а прибежала, и от неё, разгорячённой, с душинкой пота, тем слаще пахло одной ей принадлежавшим запахом. Никите невозможно было представить, чтобы этот запах, от которого всегда где-то в скулах возникала струйка истомы, он вдыхал в последний раз. Нет, что угодно, но его с Ульяницей не разлучить! Завтра же он отправится в княжий город! А коли не удастся упросить Михайло Максимыча... Пусть и его в рабство берёт! Ульяница только слезами залилась: у нас и дети будут холопами!
          Она плакала, а Никита молча смотрел на другой берег, где вдаль уходило темнеющее в сумерках поле. Наконец, он усадил Ульяницу на траву, обнял, вытер ей глаза. Она улыбнулась, и Никита сказал, что они убегут. Убегут, если хозяин не уступит.
          - Согласна ли?
          Она кивнула и добавила, что к господину поедут вместе.
* * *
          В хоромах Михайлы Максимыча шёл пир. На двор Никиту с Ульяницей ещё пустили, а дальше нет - велели ждать.
          Время от времени выбегали хмельные люди - челядь, которая вкушала под шумок от щедрот господских. Но появлялись люди и поважней - в атласных расшитых одеждах. Эти прохаживались, свысока поглядывая на просителя в лаптях и холщовой рубахе, с интересом - на его пригожую, но тоже бедно одетую спутницу - в простой белой сорочке с наручами у запястий и домотканой понёве, подпоясанной льняным ремешком. Погуляв, охолонувшись, уходили назад в гридницу - снова преть в своих шелках.
          Через некоторое время появился ещё один простолюдин - тоже проситель, принёсший грамоту от крестьян деревушки Избоище, которой, как и Ловатью, Горотней и множеством других деревень, владел Михаил Максимыч.
          Знойный денёк выдался. Хоть и сидели Никита с Ульяницей в теньке, под навесом, а сморило их после длинной дороги. Спали они долго. Когда размежили веки от громких голосов, уже наступил вечер и хозяин, наконец-то, вышел на двор - судить-рядить.
          Был он высок, широк в плечах, с большой русой головой, густыми усами и бородой; глаз сумрачный, грозный. 
          Уселся в кресло посреди двора. Постановил: для начала пусть ответ держат домочадцы.
          Первым встал перед отцом Святополк, мальчик лет семи, в кафтане, сапожках, с сабелькой на поясе. Вина его заключалась в том, что, будучи на богослужении, усердно не молился, проповедь не слушал, а выцарапывал писалом на церковной стене алфавит. Мальчик в ответ пролепетал, мол, не я это...
          - Не ты?! - грозно переспросил Михайло Максимыч.
          Напрасно Святополк отпирался: буквы находились на высоте его роста. Вот и велено было дядьке всыпать ему плетей, больше чем полагалось ранее.   
          Когда вслед за братом вышли две его сестры и, улыбаясь во весь рот, встали перед батюшкой, Ульяница с испугу ухватилась за Никиту. 
          Обе были девицы на выданье. А может и моложе... или вовсе перестарки... Не определить возраста, когда синие стрелки от подведённых глаз тянутся почти до висков, на белом лице краснеют свекольные щёки, насурмяненные брови - как толстые гусеницы, а зубы... чернее сажи! Да и разве до возраста тут? - не помереть бы со страху! Никите, бывавшему и раньше в городе, уже доводилось встречать таких боярышень-модниц, а бедная Ульяница едва не лишилась чувств от изумления.
          - Чисто облизьяны! - плюнул в сердцах Михаил Максимыч. И добавил, что от такой моды уже молва пошла среди иностранцев, будто в Гардарике - так они русскую землю называют - уродство за красоту почитается! И повелел дочерям: сурьму, румяна и всё прочее смыть и утром предстать перед отцом в естественном виде.
          Затем помощник Михаила Максимыча стал зачитывать присланные ему грамоты.
          Начал с той, что была от давнего знакомого Михаила Максимыча - Жировиты. 
          - Како ты у мене, - читал слуга, - и честное древо взял и вевериц ми не приселещи, то девятое лето. А не приселещи ми полупяты гривны, а хоцу ти вырути в тя, луцыпаго горожанина.
          Вот ведь как получается! Взял Михайла Максимыч у  Жировиты девять лет тому назад четыре с половиной гривны, крест целовал, что долг вовремя вернёт, а не вернул. За это Жировит грозится осрамить должника, что для Михаилы Максимыча, одного из самых знатных горожан, будет особенно позорно.
          У Михаила Максимыча кровь бросилась в лицо от гнева. Ему угрожать?! Коли так, не видать Жировиту денег вовсе! На том и весь сказ!
          Слуга начал было читать следующую грамоту, но Михаил Максимыч остановил его взмахом руки, велел, чтобы квасу принесли. Выпил - кровь отхлынула; поводил всё ещё ярым взором и вдруг увидел Ульяницу. Ухмыльнулся, оглядел её всю, а она опустив голову, зарумянилась, стала ещё краше... И Никита смекнул, что здесь ей лучше не оставаться.
          Михаил же Максимыч приказал затем слуге продолжать, а Никита шепнул Ульянице, чтобы она шла от греха подальше со двора. Она и сама почувствовала, что этот огляд господина не сулит ничего хорошего и, пока слуга читал, незаметно пробралась к воротам.   
          Писал своему хозяину дворовый человек:
          - Осподину Михаилу Максимычу, синю посадницу, парубок твой Кля цоло бие. Како, осподине, пожалуеши волости? Половина пуста, и которы осталися, ити хотя. Жалоби хотя, жалоби цобе, осподине, подати убавити. А тоби, своему осподиню, цолом бию.
          Михаил Максимыч только усмехнулся: ишь, чего захотели? Подати убавить! И велел отписать, что не бывать этому!
          Настала очередь грамоты просителя из деревушки Избоище (у Никиты грамоты не было, потому речи его оставили напоследок).
          Крестьяне жаловались, что появились в деревне "позовницы", то есть приставы, которые забирают у них имущество, съестные припасы, урожай, в общем, грабят, показывая какие-то расписки, которые никто из крестьян никогда не давал. Сироты просят защиты у господина от этих приставов, таких же ложных, как и те их расписки.
          Михайло Максимыч остановил суровый взгляд на  жалобщике. Тот, переступая с ноги на ногу, мял в руке шапку и с  потухшими глазами ждал хозяйского слова. Последовало оно скоро, и всякая надежда рухнула. А потому, что приставы никакие не самозванцы - их Михайло Максимыч сам послал, а что крестьяне писали расписки, беря у него в долг зерно, - так то правда!
          Смерд растерянно пролепетал, мол, как же так, несправедливо это, но был тут же выгнан со двора.
          Никита уже знал, что хозяина ему не упросить. И всё же он поклонился господину, сказал, что хочет жениться на его холопке Ульянице и просит заключить с ним, свободным человеком Никитой, сыном Путяты, договор о том, что таковым же свободным  человеком он и останется и дети его тоже будут свободными.
          Михаил Максимович, глядя на него с недобрым озорством, спросил, уж не на той ли девице, которая была рядом с ним, собрался он жениться, и где она теперь?
          Никита огляделся и молвил, что нет, не на той, а куда подевалась та, ему неведомо. 
          Михайло Максимыч, поразмышляв, объявил, что, пожалуй, заключит с ним договор, если Никита, сын Путяты, заплатит... и он назвал, сколько гривен. Такого количества денег Никита в глаза никогда не видывал...
          Он поклонился господину до земли и молча пошёл со двора.
* * *
          Невесел был их обратный путь.
          Кобылка плелась еле-еле, никто её не подгонял. Ульяница сидела на телеге, прислонившись спиною к Никите; оба безмолвные, печальные.
           Короткая ночь явилась незаметно. Из её серых одежд вскоре выпал янтарный шар-солнце, который покатился, позолачивая воздух, поле, лес и пробуждая тонкую, как предвкусие, сладость на душе - безотчётную надежду на лучшее. Всегда утро мудренее вечера!
          Никита взглянул на Ульяницу повеселевшими глазами, она ответила ему улыбкой. Ну так что ж, и убежим! Есть такая земля - Дикое поле, где беглых не ищут и откуда их не выдают. Надо Моисеича расспросить про эту землю. Она, должно быть, очень далеко, ну так мы всё равно до неё дойдём... 
          А деревня их Ловать показалась от околицы какой-то вымершей - ни людей, ни скота, одни притихшие избы.
          Однако, проезжая мимо двора Моисеича, они услышали людские голоса. Чуть ли не все мужики деревни собрались тут, а бабы с детьми, притаившись, сидели по избам. Да и было отчего тому статься: накануне понаехали приставы, начали ходить по дворам и отбирать добро за никому неведомые долги. Моисеич подбил мужиков связать этих приставов и бросить в амбар, потому что долговые записки были подложными, а они - самозванцами! Теперь вот всем обществом решали, как поступить дальше: то ли всыпать им хорошенько и прогнать, то ли отдать Михайле Максимычу - пускай господин их судит... Только надо тогда грамоту ему отсылать и кормить самозванцев до тех пор, пока хозяин своих людей не пришлёт, а когда это случится - неизвестно. Вон, отписали они ещё на Троицу, что прежний ключник (знатный был кровопийца!) преставился, а нового всё нет...
           Лишь когда Никита рассказал о просителе из деревушки Избоище, искавшего защиты у хозяина от таких же приставов, в головах мужиков всё встало на свои места.
          Горька была правда! 
          Моисеич возмущался больше других: мало что ли Михайло Максимыч с них податей берёт, так ещё и пограбить решил! Надо по всей вотчине грамоты разослать, чтобы люди гнали из деревень приставов и ключников и чтобы больше подати не платили!   
          Дух захватило у мужиков! Разве так можно, чтобы полная воля крестьянину была?! А по-другому и быть не должно! Моисеич даже кулаком по столу стукнул. Кто боится, тому и жить дальше незачем - всё равно от несчастий погибнет!
          Убедительно говорил Моисеич. Раскраснелся весь, даже лысина стала медью отливать. А потом немногословный Лобыня - огромного роста богатырь с курчавой русой головой - изрёк, что Моисеич прав. Так и все теперь думали.
          Приставам же решили намять бока да и прогнать.
* * *
          Все ожидали грозу, но ожидали без боязни!
          Так перед грозой бывает: чёрное небо нависнет над головой, но ещё не обрушится дождём, знойный воздух уже пронзят молнии   - и он с хрустом расколется, а душа вдруг опьянится куражом и не страх наполнит её, а восторг!   
          По получении грамот, написанных Моисеичем, одна за другой вставали на сторону Ловати вотчинные деревни. Приезжали от них посланники, сообща договорились войско собрать. Одно плохо: крестьянин военному делу не обучен, да и откуда оружие взять? Деревенские кузнецы мечей ковать не умели, оставалось вооружаться пиками да топорами. Но и с ними без сноровки не управиться. Хорошо, Лобыня служил когда-то ратником (пока в битве ему ногу не покалечили) - вот и взялся обучать мужиков. Нелегко ему приходилось: каждый день прибывало пополнение из разных деревень.
          А всё же с огоньком, задором готовились все к отпору господской дружине.
          А ещё со смелой злостью...
          Моисеич уверял, что если "сиротам" объединиться, то можно будет из всех городов русских господ прогнать! Хватит им, посадникам да боярам, жировать, пить крестьянскую кровь!
          Никита и Ульяница решили быть со всеми. Зачем искать свободы в Диком поле, когда вот она - дома!
          Днём виделись мало: Никита обучался воинскому мастерству, Ульяница, подобно другим женщинам, целиком была занята на хозяйстве: теперь, когда мужчины с утра до ночи готовились к войне, их заботы отошли к жёнам, сёстрам, дочерям.
          Встречались поздними вечерами, забредали далеко в поле и ни до кого им не было дела, как никому и до них... 
          Дружина появилась 28 июля и встала за рекой, у соснового бора. Требования к бунтовщикам были таковы: выдать Игната, Моисеева сына, то есть зачинщика смуты, а самим смердам и холопам, дабы смягчить себе наказание, разойтись по домам. Иначе на рассвете следующего дня дружина переправится через реку... 
          Парламентёров прогнали под свист и гикание.
          Вот и определился час битвы!
          После нескольких холодных, с угрюмым небом ночей эта была по-настоящему летней. Словно бы желая проявить милосердие к обречённым, она расколдовала звёзды, облила землю лунным светом, мягко окутала её теплом. А незадолго до рассвета те, кто не смог сомкнуть глаз, увидели вдруг над полем золотистый столб, как если бы пролился с неба месяц, и в этом столбе стояли, держась за руки, Никита и Ульяница. Видение длилось несколько мгновений, после чего наступила кромешная тьма. А когда она оборвалась, показалось, что взошло белое зарево, но это повсюду лежал... снег!
          Это знамение! Так решили повстанцы. Небесные силы на их стороне! И плечо к плечу храбро встали на своём берегу реки.
          Это знак! Так решила дружина. Знак беды! И тем же часом  покинула свой лагерь.
          А Никита и Ульяница бесследно исчезли. Лишь в поле, на том месте, где их видели в последний раз, обнаружили бересту. Её пополам делила линия. Слева под именем "Ульяница" было написано: "Какъ ся розгори сертце мое и тело мое и душя моя до тебя и до тела до твоего и до виду до твоего пусть" . На правой половине под именем "Никита" было выведено той же рукой Ульяницы: "такъ ся розгори сертце твое и тело твое и душя твоя до мене и до тела до моего и до виду до моего" .
           * * *
          На вече, созванном в Ловати, решено было идти на княжий город. "Там житницы боярские. Разграбим супостатов наших!"
          Крестьянское войско под предводительством Игната Моисеича всё время пополнялось примыкавшими к нему смердами и холопами из деревень, через которые лежал путь восставших, потому к стенам княжего города подошла уже целая армия.
           И началось разграбление! Никто мятежникам не препятствовал, потому что Михайла Максимыч с дружиной бежали.   Его двор и дворы "старой чади" - богатой знати - были разгромлены, имущество захвачено.
          Ещё несколько городов взяли они, прежде чем князья собрали против них войско.
          Отступали туда же, откуда и начался поход, - к Ловати. Там же и последний бой приняли.
          Игнат Моисеич в том бою погиб, рассечённый мечом, иначе не миновать ему мученической смерти.
          А Лобыня дрался долго. Раненный двумя стрелами, он яростно отбивался от княжеских ратников у стен своего дома, сразив  не менее десятка нападавших, и был убит ударом боевого топора в висок.
          Многие тогда погибли, а участь тех, кто уцелел, была незавидна.
          И только Никиту с Ульяницей миновали все испытания и беды: то ли  их лунный свет забрал, то ли... Люди рассказывали, что появляются иногда в небе большие белые круги и светят вот так же лучом на землю, и никому неведомо, откуда они прилетают...
          А береста, что нашли тогда в поле, - это Ульянова "присуха", любовный заговор. Хотя, зачем было привораживать Никиту? Он и без того её полюбил. На всю жизнь.
4
          Так заканчивалось повествование, после которого Ставский написал:
          "Данный рассказ ни в коем случае не может считаться историческим. В этом смысле он абсолютно недостоверен, за исключением разве что текстов берестяных грамот. Ну и да, конечно, известно о находке археологов при раскопках одного из древнерусских поселений. Там под брёвнами разрушенного дома обнаружили останки воина богатырского телосложения. Под скелетом лежали наконечники двух славянских стрел, а рядом с раздробленным черепом - славянский же боевой топор. Вблизи от скелета находилось скопление костей не менее десяти человек. Надо полагать, в повествовании этот воин выведен под именем Лобыня. В остальном мы имеем дело с авторским вымыслом на фоне смешения времён. Впрочем, далёкое отстояние тех веков от наших дней делает это смешение незаметным для обывателя. И всё-таки при всей исторической недостоверности этот рассказ правдив в основном: уже в глубинных веках шла на Руси борьба простого народа со знатью. Ныне говорить об этом не пристало, наоборот, всячески утверждается мысль о том, что смерд и холоп жили с хозяином в ладу, пребывая с ним почти в семейных, патриархальных отношениях, и, если б не оголтелые смутьяны, жизнь на Руси всегда текла бы благолепно; но и тогда, когда возникал мятеж, "конфликт между княжеской властью и народом не носил классового характера" (цитирую почти дословно своих коллег, которые, основываясь на исторических источниках, находках и открытиях, сделанных, в том числе, и вашим покорным слугой, приходят к такому, прямо скажем, антинаучному выводу).
         Что уж тут говорить о сопротивлении языческой Руси принятию христианства! Эта тема надолго теперь закрыта.
          Позор для учёного - знать истину и замалчивать её или перелицовывать в угоду власть имущих, жадность которых во все времена не знала удержу и взращивала смуты!
          Однако я отклонился в сторону. 
          Уважаемый автор! Заканчивая короткий отзыв, который меня попросили написать наши общие знакомые, должен отметить, что Ваш рассказ, если рассматривать его не в качестве исторического, а, скорее, фантастического произведения, показался мне достойным внимания, весьма, читается он легко, с интересом. Всего Вам наилучшего! Академик Ставский".
5
          Что ж, наверно, рассказ не во всём достоверен - кто же станет с академиком спорить?! И при этом правдив с точки зрения борьбы классов - опять же, академику видней! Для меня это не главное! Да и не об этом он написан!
          Он об Ульянице и Никите, любивших друг друга, как любим мы и теперь, об Ульянице и Никите, которые, досочиняю я, похищенные инопланетянами, любят друг друга до сих пор...
          И мне захотелось, чтобы этот рассказ прочитали не один я.