Сакура в снегу

Автор Борис Майнаев

САКУРА В СНЕГУ

1.

Новочеркасск, а с ним и весь Дон, задыхался.
Казалось, незнакомый недуг гнет и ломает огромного и сильного человека, оставляя на нем смертельные отметины. А он, не понимая, что с ним творится, мечется по крохотной комнате, рвет на себе одежду и, натыкаясь на мебель, разносит все вокруг. На его теле появляются новые раны. Они заливают кровью его лицо и руки. Широко распяленный рот человека пытается ухватить больше воздуха. Сердце едва ворочается в груди. В глазах темно. Даже свет солнца не в состоянии разорвать темень надвигающейся смерти. И нет ему помощи, как нет и спасения.
Невиданный зимний холод выстуживал казачьи дома.
Безжалостный степной пал революции выжигал из душ веру и любовь.

Алешка Башлыков бежал. Он не слышал ни хруста промерзшего снега под башмаками, ни тонкого свиста студеного ветра. Как и не замечал, что тонкие пальцы левой руки, которую он прижимал к груди, опухли и покраснели. Правую ладонь юноша держал в кармане гимназистской шинели. Молодой человек сжимал в кулаке крохотный квадратик, вырезанный из ученической тетради. На нем аккуратным подчерком с округлыми буковками была написана короткая фраза. «Помогите! Я жду Вас! Может свершиться непоправимое». Эту записку всего полчаса назад принесла Феклуша, горничная Ветровых.
Юноша задыхался. Ему казалось, что никто, даже единственный друг Сашка Ветров не знает, что он влюблен в его младшую сестру. И вот Она, Леночка Ветрова, написала ему. Она просила помощи. Да, что там помощь?! Он готов был отдать за один ее взгляд всю кровь без остатка, да, что кровь – жизнь.
- Леночка! – Юноша то ли бредил вслух, то ли мечтал, бормоча     что-то вполголоса. - Господи, ну почему так длинна эта улица!.. День-то, какой особенный... Я запомню его на всю жизнь... Леночка.
Алеше казалось, что он слышит звонкий девичий голос, слышит, но не может понять о чем она говорит. Тогда он инстинктивно ухватился за единственную, по его мнению, здравую мысль:
«День... Какой сегодня день? А, сегодня тридцатое ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Тридцатое ноября... Тридцатое ноября», - повторил Башлыков несколько раз.
Юноша представил себе, как летит на кауром жеребце к дому любимой, а она, в белой шляпке с алыми лентами, ждет его у дверей. Он видит ее взгляд, трепещущий от волнения, и прыгает прямо с высокого седла к ногам Леночки. Она протягивает к нему руки и он припадает к ним своими губами…
«Ах, эта скаредность папеньки! Ведь мог же хотя бы одного жеребца держать на конюшне...»
Размечтавшийся Алеша поскользнулся на наледи около крыльца дома Ветровых. Юноша едва удержался на ногах и единым духом взлетел по ступеням. С трудом сдерживая себя, от желания то ли петь, то ли кричать, молодой человек потянулся к рукояти звонка. Но тут дверь с легким шелестом открылась сама.
Перед Башлыковым появился незнакомый гимназист в великоватой шинели и фуражке, съехавшей на уши.
-  Господи, Алеша, как вы, право, долго...- Леночкин голос звенел от напряжения.
-  Вы!? – Только и сумел выдохнуть Алексей.
Ее горячая ладонь обожгла его палицы.
-  Бежим!
Она тащила его за собой, и он почти не понимал ее скороговорки:
-  Сашка, дурак, пошел в офицерское собрание. Хочет записаться добровольцем... Воевать с этими, с немецкими шпионами, с большевиками... Дон защищать... Мальчишка... Ему только шестнадцать...
Жар ее руки, текший по его пальцам, локтю и плечу, не давал Алексею дышать. Он вдруг увидел, что Леночка в женских ботиночках, отороченных беличьим мехом.
«Нас могут не пустить, - подумал он, - женщины ходят туда только с мужьями и по приглашению. Но, Господи, хорошо-то как...»
-  Мама в обмороке... Папа телефонировал из Москвы. Не знает, когда сможет вернуться. Господи, ну, до чего вы, мальчишки, глупы... Какая война?! Государь прикажет и все... Верные полки... У него столько обожающих его офицеров... Господи, какие же вы дураки!
Ее голос звонким колокольчиком отражался в хрустящем воздухе морозного утра, но Алексей почти не понимал смысла ее фраз, звучавших из ее уст. Юноша упивался незнакомым ему ощущением близости к предмету своего обожания.
Молодые люди пролетели две улицы, на секунду задержались в толпе казаков, толпившихся у подъезда офицерского собрания. Алеша услышал чей-то смех. Он толкнул кого-то. Кто-то задел локтем его плечо. За их спинами хриплым голосом выругался мужчина.
Расталкивая военных, она протащила его через небольшой вестибюль, и громкий гомон десятков голосов отрезвил Алексея. Зал был тесно заставлен столиками, за которыми сидели военные. Мест для всех не хватило и десятки офицеров заполняли все свободное пространство помещения. Они стояли вдоль стен и в оконных проемах. Кое-где среди них виднелись гимназисты и ученики старших классов реальных училищ.
-  Туда, - прошептала она, - вон Сашка, у дальнего окна.
Юноша открыл рот, чтобы остановить ее, но Леночка, непонятным образом, протискиваясь сквозь плотную толпу офицеров и гражданских, потащила его вперед. Он увидел распахнутые от удивления глаза Сашки.
-  Сумасшедшая девчонка, - прошипел друг, наклонившись к сестре, - как ты влезла в мои брюки и что ты тут делаешь?
-  Пошли домой, - Лена не выпускала руки Алексея, и он невольно чуть не ткнулся лицом в Сашино плечо, - ты убьешь маму. Как можно? Это же мальчишество?!
Ветров вскинул голову, посмотрел в глаза Алексея и отрицательно покачал головой.
-  Алеша, ты тоже хочешь со мной? – Голос друга дрожал от невиданного напряжения. – Извини, не успел тебя предупредить
Друг, словно, не слышал того, что сказала сестра, и не видел, что она стоит вплотную к нему.
-  Куда?
Алексей вдруг почувствовал, что Леночкино ухо почти касается его губ и перестал дышать. Он скосил глаза и совсем близко увидел небольшой завиток ее золотистых волос. Локон выскользнул из-под фуражки, чуть съехавшей с девичьей головы. Юношеское сердце отчаянно заметалось в груди. Ему показалось, что воздух в помещении застыл, словно патока. Алексей с трудом проглотил комок, перехвативший дыхание, и повел взгляд в сторону.
Юноша увидел, как откуда-то из бокового прохода в зал вывернулась невысокая, стремительная фигура казачьего офицера. Казак ухватился за ближайший собой стул и вскинул его над собой. Люди, стоявшие вокруг казака, чуть подались в стороны. Он резко вбил ножки стула в пол и одним движением взлетел на сидение. Алеша увидел скуластое, смуглое лицо, и сверкающие глаза молодого офицера обожгли его.
-  Есаул Чернецов, - жарко прошептал в его ухо Ветров. - Он известный партизан. Герой, как Денис Давыдов. Он немцев... Смотри темляк на шашке... У него Георгиевское оружие. Только самым храбрым... Самым отчаянным...
Есаул что-то говорил высоким голосом, но Алексей не разбирал слова. Он обратил внимание, что слушатели почти не реагировали на речь Чернецова. Юноша увидел, как потемнели и без того темные глаза офицера и резче обозначились скулы.
-  Я пойду драться с большевиками! – Выкрикнул казак, - и, если меня убьют или повесят «товарищи», я буду знать, почему что они сделали это. Но за что они вздернут вас, когда придут? – Голос есаула стал тверже, из него исчезли высокие ноты. Теперь в голосе офицера звучало что-то устрашающее. – А, что вздернут, сомневаться не приходится.
-  Кого защищать хотите, - откуда-то сбоку пророкотал хрипловатый бас, - за кого кровь проливать изволите? Царь отрекся, бросил нас. Временные, во главе с этим сукиным сыном Керенским, - предали. Старой власти нет. А большевички...
Дальше последовала длинная тирада, состоящая из витиеватого мата, и Алеша не понял отношение говорившего к новой власти.
Фигура Чернецова стала походить на натянутую струну казалось, еще мгновенье и он зазвенит.
-  Дон! Честь! Свободу! – Словно, ворочая тяжеленые глыбы, медленно, но четко проговорил есаул. – Казаку всегда есть за что драться!
Юноша вдруг почувствовал озноб, мелко трусцой пробежавший по спине. Что-то незнакомое потянуло гимназиста к есаулу. Потянуло и отбросило. Ему захотелось встать рядом с этим удивительным человеком. Но в этот же миг, невиданный страх сковал все тело. Юноша хотел двинуться вперед и не смог. В следующее мгновенье его рука, словно, живая и не подчиняющаяся ему сущность, поднялась вверх. Алексей увидел восторженный взгляд Саши и наполняющиеся слезами глаза Лены. Потом, вслед за Чернецовым, Алексей оглядел зал и поразился тому, что всего с десяток рук потянулось вслед за его движением.
Верхняя губа Чернецова приподнялась то ли в усмешке, то ли в оскале, а ладонь левой руки упала на рукоять шашки:
-  Всех вас я согнул бы в бараний рог, - теперь голос офицера был отрешенно холоден, - и первое, что сделал бы – лишил содержания.  Казаки-и-и... Позор!
Поднялось еще несколько рук.
-  Пойдем, - Саша развернул друга в сторону двери, - там... Он сказал, что там, в вестибюле идет запись в его отряд. Идем, с этими трусами нам не по пути.   
-  Лена, - Алексей оглянулся и только сейчас ощутил, что ее горячая ладонь по-прежнему сжимает его левую руку.
-  Алеша, что вы наделали, - девушка едва сдерживала слезы, - что вы наделали?!.. – Она громко всхлипнула, - это я во всем виновата, простите меня, Алешенька...

Сквозь тьму времени трудно говорить о том, что в тот момент властвовало в душах казаков? О чем думали, во что верили и на что надеялись эти офицеры? Потомственные воины. Они столетиями держали в страхе и напряжении целые государства. Царизм, устав бояться этой неукротимой вольницы, дал им невиданную в империи свободу и не посягал на их право ношения оружия и владения плодороднейшими землями донских степей. Умные политики смогли вложить в головы казаков идею защиты южных рубежей православия. И вчерашние борцы с любой тиранией, постепенно превратились в стражей сначала границ, а затем и государства, в самый дисциплинированный, боеспособный и инициативный оплот русского царизма. 
Во время Октябрьского переворота казаки были единственной силой, способной не только подавить восстание, но и начисто лишить большевиков даже надежды на хоть какой-то успех в обозримом будущем. Они обратились с этим предложением к главе временного правительства Керенскому. Тот некоторое время размышлял. И все эти часы большевики, засевшие в Смольном и возглавляемые Троцким, не дышали от ужаса. И они, и те, кто стоял за ними – понимали, что стоит Керенскому согласиться с предложением казаков, как «революция», так и не начавшись, закончится. Глава временного правительства сделать это, почему-то, не решился. А среди казачьей старшины не нашлось не то, что Стеньки Разина, а и крохотного Бонапартика. Казачьи генералы могли избавить нашу страну от гражданской войны и кровопролитного семидесятилетнего эксперимента, но хотели это сделать по чьей-то команде или с чьего-то разрешения.  Их не назовешь трусами или людьми нерешительными. Может быть, они растерялись? Может быть, устали от войны и крови?..
Даже на склоне лет, когда Советский Союз был на грани гибели, Керенский, все эти годы спокойно живший в Лондоне, не решился открыть правду, что же стояло за его поведением? Почему он не только не попытался удержать власть, но и не вывел верные правительству части, а такие еще оставались, из казарм? Почему, уезжая из Зимнего, никого не оставил во главе правительства вместо себя?  Кто и какой ключик смог подобрать к болтуну и фанфарону волей случая в смутную годину ставшему во главе России?! Только нерешительность, если не предположить, что это могло быть открытое предательство, Керенского, двурушничество временного правительства – оттолкнули казачество и облегчили большевикам путь к власти. 
Дни перед Октябрьским переворотом были единственным и коротким временем, когда большая часть казачества еще помнила о присяге и верности долгу – защищать Россию. Совсем скоро их распропагандировали так, что они не понимали ни друг друга, не своих отцов или старших братьев. Но этот короткий миг, когда казачья шашка была занесена над большевиками, этого ни Ленин, ни Троцкий, ни Свердлов, ни, много позже, Сталин не могли забыть. Ненависть, порожденная страхом, не оставила казакам места под солнцем. Только  они этого еще не знали.
Казаки, поверившие в пропаганду и потерявшие себя, не поддержали порыв Каледина, не пошли в добровольческую армию Корнилова и не записались в партизанский отряд Чернецова. Было много и таких, кто устал от войны, решил отсидеться, надеялся на лучшую долю, и, конечно, как во все времена, среди них было немало безразличных людей, как и скрытых, так и открытых предателей, готовых, на что угодно обменять Родину.
Кроме того, слишком многие, как внутри России, так и вне ее жаждали гибели страны. Близкая победа в мировой войне, которую тогда звали Великой, могла, а русские войска были в полушаге от нее, как после наполеоновского нашествия, вывести государство в число сильнейших стран мира. Этого не хотели допустить ни немцы, стоявшие за Лениным; ни англичане и американцы, платившие Троцкому; ни шведы и французы, подкармливающие других, менее известных гробовщиков царской России. Да и  в самой стране были достаточно влиятельные силы, желавшие переделать державу.
Всем хотелось чего-то нового, свежего, но никто, или почти никто, не понимал, что распахивает ящик Пондоры. Отравленного снаружи, разлагающегося изнутри гиганта могло спасти только чудо... Но Русь тем и Русь, что в смутные времена, чудеса на ее просторах не замечаются. Есть все: самая грязная ложь и удивительные образцы честности, истинная святость одних и подлая низость других, но чудес...

Было холодно и страшно. Башлыков и Ветров стояли в первом в своей жизни карауле и берегли сон партизан своего отряда.
Алеша иногда поднимал голову и смотрел на звезды. Но даже они дрожали от стужи и страха. Время от времени юноша прислушивался к шагам друга, ходившего вдоль тыльной стороны барака, но не решался ни подойти к нему, ни окликнуть. Друзья гордились заданием и, не делясь своим волнением, друг с другом, боялись оплошать.
Юноша вынул руки из карманов гимназической шинели и, пытаясь плотнее укутаться в тонкую ткань, неожиданно коснулся затвора своей винтовки. Кожа мгновенно прилипла к промерзшему металлу. Алеша дернулся и вскрикнул от боли, пронзившей ладонь.
-  Тихо! – Алексей снова вздрогнул, но, узнав голос Саши, удержался от вскрика. - Слышишь!?
Друг стоял рядом и, выставив перед собой винтовку, вглядывался в темень ночи.
Алеша, загоняя ледяную дрожь внутрь тела и сжав зубы, чтобы не стучали, замер у его плеча.
-  Нет, а что?
И почти тотчас он явственно расслышал негромкие, крадущиеся шаги и чье-то тяжелое дыхание, доносившееся из темноты. Не успело сердце замереть от ужаса, как юноша закричал, начисто забыв об оружии на своем плече.
- Тревога!
В ту же секунду Саша Ветров вскинул винтовку и выстрелил в темноту, надвигающуюся на них.
Башлыков, только сейчас вспомнивший об оружии, сорвал винтовку с плеча, но его трясущиеся руки никак не могли справиться с предохранителем. Юноша выставил оружие перед собой и, не замечая, что его штык продолжает висеть на поясе, принялся стволом тыкать в темноту.
Из бараков, за спинами друзей, выскочили их соотрядники. Есаул Чернецов, держа в правой руке обнаженную шашку, а в левой – наган, подбежал к своим часовым.
- Что случилось?
Алеша вдруг почувствовал жар в груди. Ему захотелось спрятаться за спину командира, но он разомкнул заледеневшие губы:
- Там...
Саша пришел к другу на помощь:
- Там, в темноте, кто-то ходит, я не знаю... И дышит...
В руке Чернецова щелкнул фонарик, рядом вспыхнули еще несколько электрических лучей. Они высветили угол барака, отразились в зеркале лужи перед хлевом и белым шатром охватили корову, непонятно как попавшую сюда в это время. Кто-то из бойцов всхлипнул от сдерживаемого смеха.
- Отставить! – В голосе есаула не было и тени веселья. – Молодцы! Благодарю за службу! Такими и должны быть партизаны.
Луч его фонарика пробежал по лицам бойцов.
- Маклаков, сменить караульных. Остальным отдыхать.
Когда тишина снова опустилась на помещение, где спали партизаны, поручик Курочкин, помощник Чернецова, чиркнул спичкой и закурил.
- Не спится? – Негромкий голос есаула заставил Курочкина приподняться на локте и повернуть голову в сторону командира.
- Простите, Василий Михайлович, но, право слово, опасаюсь я за наших гимназистиков. Ну, дети, право слово, коровы испугались, а там кровь, смерть?..
В темноте было слышно, как Чернецов зашевелился, и по скрипу походной кровати Курочкин понял, что есаул сел. Поручик тоже приподнялся и, нашарив рукой сапоги, натянул их на озябшие ноги.
- Вы, поручик, правы только в том, что они необстреляны, плохо обучены, но это пройдет с первым боем. – Голос Чернецова, казалось, звенел от наполняющей его силы. -  И только что происшедший казус, еще раз доказывает, что у нас в отряде нет трусов. Они неопытны, юны, эти мальчики, но они храбрецы. Ведь, вспомните, он кричал не «Мама!», а «Тревога!» Юноша еще до конца не ощутил, что такое долг солдата, но даже в этот момент ужаса, а я представляю, как ему было страшно, он думал о нас, а не о себе и своем страхе.
Есаул вздохнул и щелкнул портсигаром. Поручик услышал привычное постукивание мундштука папиросы о металлическую крышку. Он много раз видел, как этим постукиванием Чернецов успокаивает себя.
- Знаете, если бы в октябре, в столице у меня было бы несколько сотен таких мальчишек...
Послышался легкий шорох, и в пламени вспыхнувшей спички, Курочкин увидел острые скулы есаула и зажатую в зубах папироску.
- А где вы были в те окаянные дни?
Есаул громко скрежетнул зубами:
- В кабаке, пил с веселыми мамзелями. Когда эта сука Керенский не разрешил нам Крестный ход при оружии, я понял, что скоро вся Россия превратится в сборище умалишенных и поехал кутить. Что еще прикажете делать?! Мои партизаны оставались на фронте, а я, непонятно зачем был вызван в столицу. Ну, вот и воспользовался случаем...
- А вы, поручик, что делали тогда, по-прежнему резали тевтонов в их блиндажах?
Курочкин усмехнулся. Он не видел лица собеседника. Огонек папиросы высвечивал лишь плотно сжатые губы. Офицер достал из нагрудного кармана френча свой портсигар, вынул из него папиросу и присоединился, к молча курившему командиру. Только когда есаульский окурок, пущенный резким щелчком, рассыпался искрами в углу барака, поручик сказал:
- Вы можете смеяться, но и все это время перебираю события той ночи. Даже во сне, снова и снова, вижу захват телеграфа большевиками.
- Вы были там?!
- Почти. Я наблюдал эту операцию с противоположного тротуара. Между мной и авто с вооруженными захватчиками было метра три.
- И что «товарищи»?
- Не было там «товарищей».
Даже в темноте Курочкин увидел, как Чернецов удивленно привстал с койки:
- Как?
- Сам понять не могу, - поручик достал новую папиросу и снова закурил. - На фронте, вы знаете, я, как офицер военной разведки, был в команде охотников. Лазили мы в тыл к тевтонам за языками и, как вы только что изволили выразиться, резали их в блиндажах и траншеях. И был среди нас один финн-офицер. Право слово, не помню его имени, мы звали его для простоты Суомиляйненном. Славный был вояка, знал какую-то диковинную азиатскую борьбу. У меня был унтер, громадина с силищей, как у Поддубного, так, не поверите, этот финн, штабс-капитан, моего унтера, как ребенка на лопатки укладывал. А уж тевтонов набил – вся грудь в орденах. Попали мы с ним, как-то раз, под артобстрел, ну его и приложило осколком по голове. Так получилось, что я его на себе часов пять по лесу и болотам пер. Право слово, не поверите, сам не знаю, откуда сила взялась этого телка на плечах нести. Вояка был славный, храбрый и верный долгу.
Чернецов внимательно слушал своего помощника. Он не заметил, как руки сами достали из портсигара очередную папироску, и принялся постукивать мундштуком о крышку.
Курочкин смотрел в темноту и, казалось, снова видел картину, о которой рассказывал своему командиру.
- Подъехало авто с группой вооруженных карабинами при двух «льюисах» суровых мужчин, в черных кожаных куртках. Я удивился тому, что на поясах, почти у каждого были маузеры и бутылочные гранаты. Они стремительно, без единой команды, кинулись к подъезду телеграфа. Там стоял какой-то хлипкий солдатик на посту. Так ему и голоса подать не дали. Я, было, сунулся свой наган из кобуры достать, но едва приподнял руку, как увидел, что на меня уже смотрит маузер. Я и взглянул в глаза смерти, а они оказались глазами моего бывшего сослуживца,              штабс-капитана Суомиляйненна. Право слово, не удобно, но не могу вспомнить его имени. Замер он, похоже, тоже меня узнал, потом усмехнулся, бросил какую-то короткую фразу. Только тут я увидел, как опускается ствол «льюиса», который, как, оказалось, тоже держал меня под прицелом. Суомиляйненн сунул свой пистолет в кобуру и, не глядя на меня, скрылся вслед за своими подчиненными в здании телеграфа. За ним побежали два гражданских с огромными алыми бантами на груди, похожие на этих ряженых – комиссаров.
- И что?
Поручик коротко хохотнул, и Чернецов услышал в этом звуке горечь.
- Не знаю, не понимаю. Я стоял, как в воду опущенный. Меня извиняет всеобщий бардак и присяга. Я ее царю-батюшке давал, а не временным правителям.
Поручик замолчал, о чем-то размышляя, потом громко вздохнул:
- Это были вышколенные воины, право слово, уверен, что все офицеры и не наши разгильдяи. Выправка, обращение с оружием... От них веяло такой силой и уверенностью. Но и не тевтоны, я их на фронте навидался, мне все больше кажется, что финны, право слово, до сих пор голову ломаю. Командовал-то ими финн, наш, русский штабс-капитан, но финн?.. Вот такие «товарищи» брали телеграф.
- Сволочи! – Прошипел Чернецов.
Даже в ярости он помнил, что рядом спят его партизаны. Но спали не все. Алеше Башлыкову не давал уснуть стыд. Ему казалось, что своим криком он опозорил весь свой род и даже добрые слова есаула не служили ему утешением.
- Умереть за него, - прошептал в воротник своей шинели юноша,- только так, чтобы все видели. Он представил себе, как огромный, косматый большевик с «льюисом» наперевес, кидается к Чернецову, но он, Алешка Башлыков, успевает принять в себя очередь вражеского пулемета. И к нему, лежащему на земле и истекающему последними каплями крови, склоняются партизаны.
«Герой», - говорит Чернецов.
«Славный вояка», - подтверждает Курочкин.
И Леночка Ветрова роняет горячие слезы ему на лицо... 

Это был их первый бой. Задача была проста: надо было выбить со станции дезертиров и большевиков, прибывших эшелоном с востока. Отряд скрытно подошел к рубежу атаки и замер в ожидании команды.
Откуда-то из-за бугра неслась разухабистая песня. Алешка не мог разобрать слов, но общая тональность говорила о том, что певцы изрядно пьяны.
- Цепью! – Приказал есаул и оглянулся. Партизаны, насколько позволял глубокий наст, стремительно выполнили ее.
- К бою, вперед!..
 Башлыков никак не мог совладать с внутренней дрожью, бившей его с того момента, когда Чернецов достал из кобуры наган и, как показалось юноше, буднично скомандовал:
- К бою!
Серое небо и порывистый ветер, бросавший в лицо колкие снежинки, сужали обзор. Они шли редкой цепью, и Алеше казалось, что Саша Ветров, шедший слева от него, последний в цепи, дальше была только поземка. Юноша в страхе завертел головой и увидел, что офицеры справа от них перешли на бег.
- Саша, бежим! - Крикнул Башлыков, боясь отстать от своих партизан.
Когда они пролетели несколько метров, Алеша услышал, что Саша зовет его по имени. Он повернул голову к другу:
- Алешка, - кричал Ветров, - слышишь?! Обещай добить меня, если что! Слышишь? Добей!
Башлыков удивился тому, что Саша первый раз обратился к нему на «ты» и только потом, вбегая за казаком, сегодня примкнувшим к отряду, на станцию, понял слова Ветрова. Юноша еще успел подумать о том, что надо отругать друга, как увидел несущегося на него солдата в распахнутой шинели. Глаза противника сверкали каким-то нечеловеческим блеском. Башлыков закричал и изо всех сил ткнул солдата штыком. Острие, к удивлению молодого человека, мягко провалилось в человека. Юноша ясно видел, что штык почти исчез в животе мужчины, но не понимал, почему нет сопротивления.
«Как же так, - подумал Башлыков, — это же тело, человеческое тело»?!..
Солдат резко переломился и, падая навзничь, увлек за собой Алешу. Тот упал рядом с поверженным врагом и, вытянув руку, попытался оттолкнуть упавшего врага. Ладонь обожгло чем-то горячим.
«Кипяток?!»
- К паровозу,- где-то рядом закричал поручик Курочкин,- не дать уйти!
Башлыков вскочил и, видя перед собой бегущего в сторону поручика, бросился за ним. Перед ним выросла громада заснеженного состава. С головной паровозной площадки по ним ударил пулемет. Курочкин упал на колено и дважды выстрелил из нагана. Пулеметчик приподнялся и Алеша, автоматически вскинул винтовку и навскидку послал пулю в солдата. Тот рухнул вниз. Солдат еще падал, а командир был уже на верхней ступени лестницы. Леша увидел, как поручик вбил в кобуру свой наган и ухватился за пулемет. Красное лицо офицера повернулось к Леше:
- Коробки с лентами! - Рявкнул поручик. Он одним движением стянул «Максим» вниз, на землю. Пулемет завизжал, скользя колесиками по льду. Командир упал рядом с «Максимом», и тот забился в диком хохоте.
Башлыков увидел пулеметную ленту, тянущуюся из открытой коробки, стоящей на паровозной площадке. Юноша стянул ее вниз и лег рядом с Курочкиным. Теперь тот стрелял короткими очередями по вагонам, из которых выпрыгивали солдаты. Некоторые из них падали. На секунду остановившись, офицер перекинул коробку на другую сторону. Алеша понял, что и его место там. Пулемет снова забился и почти тут же замолчал. Поручик щелкнул крышкой, моментально вставил новую ленту и чуть расправил ее рукой.
- Держите ее так, - он взглянул на Башлыкова, и юноша увидел смешинку во взгляде офицера. Поручик снова припал к «Максиму». Алексей смотрел только на ленту, стараясь удержать ее ровной. Она короткими рывками выползала из его рук. И вдруг все стихло. Юноша повернулся и удивился. Пулеметное рыльце, на котором таяли снежинки, торчало вверх, а поручик стоял во весь рост и уже прикуривал папиросу.
- Как, - от неожиданности у Башлыкова прорезался голос, - вы только что?..
- Все, юноша, смотрите, они бегут. И уже никто этот сброд не сможет остановить. Смотрите, радуйтесь, мы победили!
Поручик чему-то усмехнулся и, протянув руку, помог Алеше подняться.
- Вы молодец! Я рад, что воюю с такими храбрецами. Первый бой и победа над двумя врагами. Молодец.
Неожиданно лицо Курочкина напряглось:
- Что это, вы ранены?
Алеша опустил взгляд и вздрогнул. Его левый рукав и тыльная сторона ладони были густо покрыты кровь.
- Я ,- сердце провалилось куда-то вглубь живота,- это, наверное...
Он сжал пальцы левой руки. Они работали нормально.
- Эта кровь того солдата,- понял Башлыков и судорожно сглотнул, пытаясь задержать комок, подкатившийся к горлу.
Поручик тотчас хлестанул снятой перчаткой по своему бедру:
- Нале-е-во! Бегом к командиру! Доложите, что мы захватили исправный «Максим». Бегом!
Башлыков мгновенно забыл обо всем и, вздохнув полной грудью морозный воздух, кинулся выполнять приказ. Только сейчас молодой человек увидел широкий проем между вагонами и зданием вокзала, местами покрытый  телами в серых солдатских шинелях. Снег уже начинал плести над ними тонкую паутину смерти. Чуть дальше юноша увидел бесформенную одноцветную толпу, в которой было трудно признать людей, Она катилась к дальнему концу перрона, медленно исчезая в сизой поземке. Там, на грани видимости, стоял какой-то мужчина, одетый во все темное. В его вытянутой руке посверкивал редкими выстрелами револьвер. В шагах тридцати от стрелка, опершись левым локтем в колено, полусидел в снегу Ветров. Он, рывками передергивая затвор, стрелял в мужчину. Мимо юноши в разные стороны пробегали казаки из их отряда, но никто не обращал внимания ни на Сашку Ветрова, ни на его противника. Неожиданно мужчина дернулся, и Башлыков увидел на его груди большой алый бант.
«Комиссар»,- решил Алеша.
В эту же секунду темная фигура как-то нелепо вскинула руки и рухнула на спину.
- Попал!- Восторженно заорал Сашка,- попал!
Ветров подскочил и, забыв про оставленную на земле винтовку, принялся прыгать и кричать что-то неразличимое. Башлыков видел сверкающие глаза друга, и ему тоже захотелось прыгать и орать. 
- Дети, право слов, дети,- насмешливый голос Курочкина, прозвучавший из-за спины, отрезвил Башлыкова. Он вспомнил о приказе и, повертев головой, увидел есаула Чернецова. Тот стоял на ступенях вокзала и что-то говорил подхорунжему Маклакову. Юноша кинулся к командиру и, не добежав полшага, вскинул руку к козырьку гимназической фуражки и скороговоркой выпалил:
- Поручик Курочкин приказали доложить: «Мы захватили исправный пулемет».
Чернецов бросил руку к козырьку:
- Благодарю за службу!
Алеша хотел сказать, как он любит есаула, как восхищается его храбростью, но увидел рядом с собой поручика Курочкина, и смешался.
- Покажите руку санитару,- кивнул головой куда-то в сторону есаул.
Восторг жаром обдал Башлыкова. Он выпрямился насколько мог и звонким голосом прокричал:
- Прошу простить, но это не моя кровь. Это солдат... Большевик!.. Я заколол его своим штыком...
Темное лицо Чернецова озарила улыбка. Он стянул с руки тесную перчатку и протянул широкую ладонь Алеше. Крепкое рукопожатие чуть не бросило юношу на грудь к своему обожаемому командиру. Похоже, тот понял, какие чувства владеют его подчиненным. Свободной рукой он хлопнул Башлыкова по плечу:
- Поздравляю! Первая победа – это на всю жизнь...
Алеша улыбнулся и побежал к другу. Есаул проводил грустным взглядом юношу с винтовкой в руках, казавшейся со стороны чем-то нелепым и противоестественным…

Курочкин охлопывал перчатками заснеженную шинель и, время от времени, оглядывался, чтобы не терять из виду своих казаков. Они собирали по перрону оружие и складывали его рядом со зданием вокзала.
Чернецов, нервничая без видимой причины, водил ногтем указательного пальца по двухверстке. Карта была много раз сложена и местами обтрепалась. Это, непонятно почему, раздражало есаула. В очередной раз, прочертив прямую линию на ветхом листе, покрытом топографическими знаками, он громко выругался и повернулся к поручику:
- Вы понимаете, ну, победили мы... Ну, отогнали очередной эшелон «товарищей», а что дальше!? Если мы не расшатаем, не пробудим к жизни казачью душу, что тогда?! Мы же не можем скакать, как блоха, по границам Войска Донского?! Казаки, не гимназисты и реалисты, и всякие другие школьники, только казаки могут защитить Дон от большевистской заразы. Мало нас. Вот-вот большевики хватятся и вместо этой разболтанной солдатни... – есаул взмахнул рукой,- а их встретят только эти храбрые мальчики...
Поручик, прикуривая папироску, усмехнулся. От этого побелевшее от холода лицо офицера на мгновенье превратилось в скрученную маску.
- Мальчики, - Курочкин повторил слова своего командира, и тот, заинтересованный незнакомой интонацией, повернулся к поручику всем телом, - Право слово, а вы видели, как они шли в первую в своей жизни штыковую атаку?
- Как? Храбро. Пулям не кланялись, как и должно казакам…
Курочкин выпустил из ноздрей вместе с дымом облако пара.
- Я не об этом,- он с силой потер занемевшую щеку,- я, помню себя молодым офицером, после училища. Так, в первом бою я всю землю лбом испахал. От страха чуть сердце из груди не выскочило, а они? Мальчишки, как вы изволили заметить, шли в бой, как на свадьбу, весело, а с азартом. Тот реалист, с чубчиком, так чуть не приплясывал от куражу... А этот, Башлыков, он только что к вам подходил для доклада. Так этот гимназист с ходу насадил на штык пьяного солдатика. От неумения загнал острие прямо в позвоночник, когда клинок вытягивал, все руки вымазал в крови. Право слово, я помню, когда первый раз увидал убитого на моих глазах немца, меня так тошнило, что про атаку позабыл. Хорошо денщик был старый казак и в чувство привел, не то уже гнил бы где-то в Галиции. А этот мальчик, когда мы рвались к паровозу, одним выстрелом снял пулеметчика. Я два раза стрелял и опростоволосился, а он...
Чернецов забыл о своем раздражении:
- Друг мой, что-то вы рано постарели и забыли, что в этом и есть сила молодости. Они не знают, не ведают, что такое смерть. Мальчишки еще подспудно верят в свою неуязвимость. Для нас, бывалых бойцов, это тяжелая, кровавая работа. Для них это все салочки. Они даже не понимают, что играют в шашки со смертью. Я знаю, да что тут говорить, как и вы, что выжившие, после второго, третьего боя станут бесстрашными, непобедимыми воинами. Такие казаки ведут народ к победам, такие становятся атаманами. Но я не об этом, я о том для чего мы все это затеяли: Дон всколыхнуть, напомнить казакам кто они такие…
Поручик отбросил докуренную папиросу и медленно натянул правую перчатку на ладонь:
- Это понятно – и Дон, и честь. Тут вы правы, но я, право слово, боюсь, что из них могут получиться хладнокровные убийцы. Мне хотелось бы, чтобы они стали, как вы сказали, воинами, защитниками Отечества. Но я смотрю на них и думаю, а где оно наше Отечество: Россия или земли войска Донского?! Где оно?..
Чернецов протестуя, поднял руку:
- На мой взгляд, вы все, несколько осложняете. Для меня Дон и Родина, это одно и то же. Да и мальчики наши пошли не в войну играть и не в банду разбойников. Даст Бог, мы сделаем из них настоящих казаков, патриотов земли нашей, только бы времени хватило...   

Единственным человеком, единственным генералом русской армии, выступившим почти сразу после Октябрьского переворота публично против большевиков, был атаман А.М.Каледин. 25 октября 1917 года он выпустил обращение к казакам. Генерал прямо заявил, что считает действия  большевиков преступлением и впредь, до восстановления законности в России, Войсковое правительство, во главе с ним, принимает на себя всю полноту власти в Донской области. Через два дня Каледин ввел на землях войска Донского военное положение. Атаман попытался создать центр сопротивления большевизму, но не думал об отделении от России. Генерал предложил приют и возможность работать Временному правительству и «предпарламенту», Временному Совету Российской республики, пригласив их членов в Новочеркасск. Это был рискованный шаг. Большая часть казаков относилась к Керенскому и его министрам резко отрицательно. Похоже, атаман хотел показать всем, что не отказывается от ценностей новорожденной русской демократии. Но казаки не услышали своего атамана. Подавляющая масса казачества была глубоко убеждена, что переворот направлен лишь против богатых и его успех даст им обещанные свободы.
26 ноября власть в Ростове и Таганроге была захвачена большевиками. Точнее, теми, кто объявил себя таковыми. Это была инициатива на местах, но было и другое: из центра на окраины ринулись эшелоны вооруженных солдат. На первый взгляд все это было странно. Разве нормальный человек, только что обретший свободу и бросивший окопы, сядет в поезд и кинется за тысячи километров в далекую донскую степь делать там революцию?! Скорее всего, это была планомерная акция и не большевистского центра, который еще не знал, что делать с упавшей в его руки властью. Кроме того, малочисленная партия большевиков еще не контролировала ни Питер, ни Москву. Она просто не имела устойчивой власти... Тут действовал кто-то другой? Ведь, даже опора нарождающегося режима, балтийские моряки, эшелонами отправлялись на Черное море «помогать братишкам разобраться с офицерьем», хотя его хватало и на самой Балтике.
Так революционный вал стал подтапливать земли войска Донского. Его пытались задержать крохотные группы казаков - самооборонцев или немногочисленные офицерские дружины, как правило, не отходившие от своих станиц.
В такой ситуации партизаны есаула Чернецова совсем скоро стали единственной воинской силой Донского атамана Каледина. Не было ни фронтов, ни передовой, ни тыла. Война, если эти полупартизанские, полубандитские действия можно было назвать таковой, велась вдоль железных дорог. О том, кому принадлежит та или иная станция в Новочеркасске, как и в Москве, Питере или других городах России, узнавали из сообщений телеграфа. Это могло быть хвастливое заявление очередного освободителя «мирового пролетариата», телеграмма начальника станции или сообщение обычного телеграфиста. Каледину оставалось только одно – перебрасывать из одного конца Донской области в другой отряд партизан Чернецова.
И они, в основной массе, безусые мальчишки,  как это ни странно, на первый взгляд, отбрасывали, побеждали, задерживали большевистские войска. Хотя, и те, недисциплинированная вооруженная масса, обильно расцвеченная кумачом, воинской силой  могли быть названы с трудом. Бои отряда Чернецова всегда носили встречный характер и напоминали схватки фехтовальщиков. В ней один из бойцов, получив, после наскока или выпада, укол, просто отпрыгивал назад.
Совсем скоро партизан Чернецова стали звать «каретой скорой помощи». У его бойцов не было опыта, боеприпасов – все заменяли отчаянная храбрость юности и слепая, на грани поклонения, вера в своего командира. Сотни тысяч закаленных воинов-казаков, сотни офицеров, прошедших кровавую войну, восторгались двадцатисемилетним есаулом и его мальчишками, но не желали брать в руки оружие. О чернецовцах еще не начали писать стихи и слагать песни, но слухи о них ловили с напряжением и седовласые воины, и юные гимназисты...

Ледяной ветер рвал из рук Башлыкова листок мелованной бумаги. Она пахла лавандой. Алеша, время от времени, прикрывал глаза, пытаясь заставить себя думать, что страшная зима уже позади, и на Дон пришла весна. Молодой человек представлял себе цветущую от неба и до неба степь. Но ничего не получалось. Горючей болью пульсировали  обмороженные пальцы. От недавнего удара прикладом в грудь болели ребра, и юноша не мог нормально дышать.
«Знаете,- легкий почерк Леночки Ветровой виделся сквозь подступавшие к глазам слезы, выдавленные из глаз режущим ветром,- я только сейчас поняла, как сильно вы мне нравитесь. Никто другой, только вы, Алеша! Вы понимаете, только вы. А вчера вечером я вдруг вспомнила, что у вас на носу веснушки. Всегда и летом, и зимой. И вихор... Он          по-прежнему не слушается вас? Прошу вас, не думайте ничего такого. Только сейчас я поняла, что кроме вас и Сашки у меня никого нет. Нет, конечно, есть мама и папа, но это другое. Вы понимаете меня»?!
Башлыков поднял голову. Впереди, сквозь беснующуюся поземку, медленно проявлялись две темные фигуры. Они, то падая, то поднимаясь, приближались к затаившемуся на окраине станции отряду.
«Разведка вернулась,- как-то отстраненно подумал юноша,- сейчас снова в бой. Леночка... Господи, как это нереально. Господи, что это со мной? Неужели и сердце может заледенеть?! Я же люблю ее».
Алеша попытался сложить только что полученное письмецо, но ветер вырвал его из рук. Белый листок мгновенно затерялся среди снежных вихрей, но, казалось, юноша этого даже не заметил. Его распухшие пальцы с трудом раскрыли присланную девушкой ладанку. Башлыков осторожно достал золотистый локон Леночкиных волос. Они тоже пахли лавандой. Какое-то время Алеша смотрел на ее крохотный портрет, таившийся в серебряной глубине. Он помнил это лицо, вырезанное из большого семейного фото. Оно стояло на туалетном столике в Леночкиной комнате и он, каждый раз, появляясь в доме Ветровых, страстно желал иметь его. Алеша вспомнил, что хотел носить эту карточку на груди. Юноша снял фуражку и, сунув ее под локоть, надел через голову цепочку с ладанкой. Потом, осторожно расправив, вложил за козырек форменного гимназического головного убора золотистый локон. Юноша решил, что это самое надежное место для святой для него частицы любимой девушки.
Он видел, как разведчики присели рядом с есаулом Чернецовым и, похоже, докладывали ему об обстановке на станции.
«Сейчас он встанет»,- неожиданно для самого себя, Башлыков выдернул из кармана шинели только вчера обретенный браунинг, выщелкнул из обоймы патрон, открыл ладанку и вложил его внутрь,- последний... Для себя».
Чернецов поднялся и взмахнул рукой. Башлыков натянул глубже фуражку и скорым шагом направился к своему месту в строю. Отряд, как всегда, шел двумя колоннами. В той, которой командовал поручик Курочкин, в третьем ряду слева, шагал он, Алеша Башлыков.
 Шагов за триста до станции их встретила одинокая пулеметная очередь. Она прошла выше и никто, даже Алеша с Сашей, не отреагировали на эту неприцельную стрельбу.
- В цепь! – скомандовал поручик.
Башлыков автоматически занял свое место в редкой цепочке бойцов. Сейчас, только сейчас, и это удивило юношу, он вспомнил, что ветер вырвал из его рук письмо любимой. Только сейчас, когда навстречу им захлопали винтовочные выстрелы, Алеша с полным осознанием того, о чем думает, понял, как сильно любит Ветрову.
- Леночка,- прошептали его стиснутые уста,- я люблю вас!
Башлыков увидел, как впереди тускло сверкнула сабля Курочкина. Юноша привычно кинул к плечу приклад винтовки. Поручик резко рубанул воздух перед собой.
- Залп! – Автоматически прокричал вслух Алеша и, почти не видя, в круговерти поземки противника, выстрелил в качающиеся силуэты перед собой.
Дальше они шли молча. Чернецовцы не кричали и не стреляли. Они шли в атаку, с каждой минутой ускоряя шаг. Когда до врага осталось шагов тридцать, командир снова подал знак. Это был второй залп. В этот раз Башлыков успел прицелиться и, как ему показалось, поразить противника. И в ту же секунду, над головой юноши свистнула пуля, и он почувствовал, что холод разом охватил ледяным обручем лоб.
«Леночка! Фуражка! Любимая!» – Лихорадочной круговертью пронеслось в его голове.
Уже через шаг, отбивая штыком вражеский удар, он забыл обо всем. Алеша сделал полуоборот вправо, как учил его подхорунжий Маклаков, и, отводя в сторону вражеское оружие, впечатал приклад в лоб стремительно надвигающегося солдата. Дальше он ничего не помнил. Башлыков дрался за свою жизнь, как может это делать взбесившийся зверь. Где-то, в глубине подсознания, он знал, что в его винтовке осталось только три патрона и почти полная обойма в браунинге. Только один раз, когда к нему одновременно кинулись солдат и матрос, юноша упал на колено и выстрелил в грудь, едва прикрытую темным бушлатом. Он не успел передернуть затвор, как ему пришлось отбивать удар вражеского штыка. После второго наскока противника, Алеша покрылся ледяным потом. Это был страх, неосознанный страх любителя, встретившегося с профессионалом. Его спас Сашка Ветров, выстреливший в спину солдата. Но Алеша этого не понял. Юношу полностью поглотила сумасшедшая ярость атаки. Он пришел в себя только на станции, когда прекратилась стрельба и стихли нечеловеческие вопли сражающихся. Чернецовцы победили.
Прямо перед собой Башлыков увидел висящий труп с высунутым, распухшим до синевы и искусанным языком. На нем была форма телеграфиста.
- Он-то причем? – Непонятно у кого спросил вслух Алеша.
- А вы прочтите, что они тут изобразили,- проговорил из-за его спины Ветров.
Только сейчас Башлыков заметил, что к груди повешенного прикреплен небольшой обрывок бумаги. «… чий прихвостень»,- прочел Алеша большие буквы, намалеванные фиолетовым чернильным карандашом. Снег не таял на бумаге, но засыпал надпись почти до неразличимости.
- По-видимому, они написали «казачий»,- Саша высказал свое мнение,- да ветер листок-то оборвал....
Алеша повернулся к другу и увидел за его спиной чернеющий сугроб, из которого торчали две голые ступни.
- Господи, Саша!..
- Право слов, нелюди,- Башлыков увидел, как поручик Куропаткин нагнулся к сугробу и одним движением поднял из него за воротник почти перерубленное на две части тело.- Смотрителя-то за что?
Офицер осторожно опустил мертвеца в снег и повернулся к группе пленных. Это были матросы и солдатами. Но среди этой серо-черной массы выделялись несколько человек в гражданском платье с большими красными бантами на груди и трое молодых людей в незнакомой Башлыкову форме.
- Ну, кто объяснит, что здесь произошло?
- Венгры,- вперед выступил невысокий солдатик, он ткнул себе за спину, указывая в толпу пленных,- приказали смотрителя и телеграфиста кончить... Буржуи они... Этот,- солдатик глянул в сторону сугроба, уже почти закрывшего разрубленного человека,- вообще пузатым был.
 - Сволочь,- Алеша развернулся на голос подошедшего есаула Чернецова.- Кто из вас может внятно пояснить: « За что убили телеграфиста и смотрителя?»
Вперед шагнул один из матросов. Башлыков удивился тому, что почти все пальцы моряка были унизаны золотыми кольцами и перстнями.
- Этот пузатый кровосос нам паровоза давать не желал. А этот вражина вам телеграфировал...
Матрос на секунду замер, потом вскинул правую руку вверх и закричал:
- Братья, казаки, будя гнуть выю перед золотопогонниками! Шваль они кровавая. Бей офицерье! Освободим их карманы от золота, нажитого на крови пролетариев! Братья, казаки...
Слева лязгнула сталь.
- Оставьте, Маклаков,- есаул поморщился,- не станем марать казачью саблю кровью этих бандитов.
Указательный палец Чернецова, обтянутый черной кожей перчатки, почти уперся в грудь матроса:
- Кольца откуда?
Тот нисколько не смущаясь усмехнулся:
- С таких, как ты, офицериков и их баб поснимал.
Есаул повернулся к людям в странной форме:
- Представьтесь, господа. Если мне не изменяет память, вы в форме венгерских улан, а вы,- он как-то странно дернул головой,- носите знаки различия германских артиллеристов...
Один из тех, к кому обратился Чернецов. Щелкнул каблуками высоких сапог:
- Мы, члены австрийской партии социал-демократов, - боремся за свободу мирового проле...
Чернецов оборвал говорившего мужчину:
- Оставьте... Прошу вас ответить еще на один вопрос: «Что вы ищите на донской земле?»
- Русский рабочий или казак – для нас одно. Они угнетены вами...
Башлыков удивился тому, что венгр говорил по-русски почти без акцента.
- Господин есаул,- к Чернецову подбежал один из казаков отряда,- там цельный вагон барышень. Половина из них полураздета. Плачут, мол, эти,- он скривился,- матросы, сильничали их. Но там есть и по доброй воле. Говорят, из ростовского дома терпимости. Деньги, говорят, зарабатывали…
Левая щека есаула задергалась. Это, как недавно понял Алеша, означало высшую степень ярости.
- Подхорунжий,- в морозном воздухе звонко прозвучал голос командира,- солдат отпустить, остальных в расход.
- К околице?..
- Времени нет на реверансы,- бросил Чернецов.
Ветров дернул за рукав, отходящего в сторону Башлыкова
- Алеша,- голос друга дрожал от напряжения,- как вы думаете, если мне обратиться к господину есаулу? Ведь это же пленные... Законы войны... Мы не...
Рядом с ними и чуть в стороне захлопали выстрелы.
- Господи, что же мы делаем?! Разве так можно?
Башлыков искоса взглянул на падающих в снег расстрелянных матросов и иностранцев.
- Вы, Сашенька, право, как ребенок. Не далее, как минут десять назад, вы на моих глазах пристрелили одного из «товарищей», а сейчас причитаете, словно барышня.
Из круговерти поземки донесся резкий свист.
- Уходим,- Башлыков тронул друга за плечо,- это свисток поручика,- нам пора.
Ветров, только что собиравшийся защищать пленных врагов, вдруг смущенно улыбнулся:
- А что, если мы чуть-чуть задержимся?..
Алеша, удивленно, оглянулся и, шутя, произнес:
- Желайте на барышень посмотреть?
Саша, опустив глаза, и, похоже, подтрунивая над собой, кивнул:
- Да, вам, может и смешно, но я барышень, только в синема видел. Как свистят пули, уже наслушался, а вот... Стыдно, но я даже не целовался ни разу.
Алеша потащил друга в сторону строящегося отряда, только шагов через пять, юноша набрался смелости и сказал:
- Знаете, Саша, я тоже хотел на них посмотреть. А вот целоваться, я целовался,- он поддел Ветрова под локоть,- только во сне.
Молодые люди захохотали и побежали к строю партизан...

Дарья Ефимовна Ветрова молилась. Теперь она делала это каждый день. Утром и вечером женщина стояла на коленях перед образом святой богоматери в своей маленькой спаленке, днем ходила в старую казачью церквушку. После того, как Саша ушел воевать, в ее жизни осталось одно светлое пятно - ее молитва. Где-то глубоко в душе Сашина мать понимала, что так жить нельзя, что у нее есть дочь, которой она тоже нужна, но ничего поделать с собой не могла. Временами ей казалось, что только она, только ее материнская мольба к Всевышнему – спасают от смерти ее сына. Муж был в Москве, служил в штабе округа и довольно часто телефонировал им. Но Дарья Ефимовна говорила с ним коротко, спеша вернуться в спаленку, чтобы увидеть полузатененный лик божьей матери.
Вот и сегодня она даже не заметила, что с раннего утра светит солнце. Метель, все эти дни пытавшаяся сорвать с ее головы плат, когда она шла по улицам Новочеркасска, умчалась в степь, и город накрыла хрусткая морозная тишина.
Теперь был день. Солнце скрылось в глубине белесой дымки, старающейся выглядеть, как облака. Дарья Ефимовна только что закончила молитву и, всхлипывая, вытирала платочком мокрые от слез щеки. Вдруг что-то ударило в грудь. Женщина рывком поднялась с пола и побежала к входной двери:
- Сашенька! Светик мой, Сашенька!
На этот толи крик, то ли всхлип из кухни выскочили горничная Феклуша, а из гостиной Леночка.
- Дарья Ефимовна?! – горничная удивленно всплеснула руками,- зря вы спужались, то ветер торкнулся в дверь...
- Мама, что с тобой?! – Дочь попыталась обнять ее.
- Мальчик мой!.. Он приехал...
Горничная, решив, что хозяйка сходит с ума и, пытаясь не закричать от страха, вцепилась зубами в концы головного платка. Ее рука, помимо воли, взлетела и принялась мелко, стремительно крестить грудь.
Ветрова решительно шагнула к входной двери. Леночка кинулась к матери, чтобы удержать ее на пороге дома, но женщина одном движением отбросила дочь в сторону и широко распахнула входную дверь. В квартиру хлынули клубы пара и только сейчас все услышали хруст льдинок под чьими-то ногами. Кто-то бежал к их дому.
- Мама! – В дверном проеме, залитом сверкающим солнцем, появилась высокая фигура в темной гимназической шинели.
- Саша! – Руки матери обхватили худенькие плечи сына, и она попыталась заглушить рыдания, прижавшись к его запорошенной снегом груди.
- Мама... Ленка... Феклуша... Что же это?! Почему мама плачет, что-то случилось?
Леночка, молча, прижалась к стылой шинели брата. Горничная, не очень понимая, что делает, принялась крохотным веничком сметать снег с плеч юноши. Она не замечала, что колючие снежинки засыпают голову и лица Леночки и Дарьи Ефимовны.
- Господи, да что же это я,- наконец Феклуша заметила, что тепло уходит из квартиры.- Она обошла мать и детей, замерших на пороге, и захлопнула дверь. Резкий звук вернул всех троих в действительность. Саша осторожно высвободился из объятий матери и сестры:
- Здравствуйте, вы не представляете себе, как я соскучился. И еще, Феклуша, я страшно голоден. Мы второй день на сухарях.
 Горничная вскрикнула  и всплеснула руками:
- Господи, Александр Петрович, я как знала, намедни гуся у знакомого хуторянина купила, и картошечка с маслицем есть, и хлеб ситный, и кисель ваш любимый из клюквы.
Саша неожиданно нагнулся к матери и поцеловал ее в висок. Этот тычок ледяных губ чуть не заставил Дарью Ефимовну вскрикнуть. Последний раз так сын целовал ее, когда ему было лет пять. И вместо того, чтобы обрадоваться такому проявлению любви, мать испугалась. Холод, стекший с его щек, выстудил материнское сердце, и Дарье Ефимовне вдруг показалось, что ее ребенок, ее солнышко прощается с ней.
- Сашенька,- она снова припала к худенькой груди сына, и беззвучные слезы полились на промороженное сукно его шинели,- Сашенька, ты больше никуда не пойдешь. Слышишь, я не пущу тебя никуда.
Сын осторожно провел пальцами по ее щеке. Дарья Ефимовна подняла голову и сквозь слезы увидела, как по его худой шее двумя судорожными рывками прополз кадык. Саша тяжело вздохнул и медленно, словно боясь разбить что-то хрупкое, отстранил от себя мать.
- Мне надо помыться. Я уже неделю сплю в одежде.
Он медленно снял с головы фуражку, и Леночка увидела красные, распухшие руки брата. Заусенец на указательном пальце левой руки лопнул, и в уголке ногтя виднелась крохотная бляшка подсохшей крови. В прохладной прихожей лицо Саши покрылось красными пятнами, сквозь которые, как показалось Леночке, проступала ледяная белизна.
- Ты замерз? – почти вскрикнула сестра.
Он, как-то смущенно улыбнулся:
- Уже нет, теперь мне тепло. Вот только есть хочу и помыться.
Из кухни с небольшим медным тазиком и ковшиком в руках показалась Феклуша:
- Я солью вам тепленькой, помойте руки и лицо, а пока будете кушать, я согрею воды, тогда и скупаетесь.
Саша улыбнулся, и только сейчас Леночка увидела, что на его плече висит винтовка с примкнутым штыком.
- Она настоящая?- девушка протянула руку и осторожно коснулась приклада.
Брат непонимающе огляделся, словно искал что-то знакомое и не находил. Потом чему-то усмехнулся:
- Папка портупею с пистолетом на вешалку вешал, а я свою винтовку тут приспособлю.
Одним движением юноша снял с плеча оружие и повесил на рога оленя, рядом с Леночкиным полушубком.
 Мать помогла сыну снять шинель. Она не отходила от него. Женщина постоянно трогала то руку, то плечо, то щеку своего мальчика. Казалось, мать не могла поверить своим глазам и короткими прикосновениями убеждала себя, что это ее ребенок и он дома.
Феклуша помогла Ветрову помыть руки. Саша прошел в гостиную и удивленно огляделся.
Леночка, во все глаза смотревшая на повзрослевшего всего за две недели брата, увидела незнакомую россыпь морщин в уголках рта и подивилась странной отрешенности взгляда. Когда Саша, в очередной раз, огляделся, она поняла, что удивило ее – из его глаз исчезли смешинки. Она помнила их с самого детства. С того самого возраста, когда осознала разницу между собой и братом. И все это время девушке казалось, что он, как старший, посмеивается над ней. Но сейчас она подумала, что это был свет души, отблеск веселой, беззаботной мальчишеской души. И вот эти искорки пропали.
«Господи,- с волнением подумала девушка,- что же он там делал, что увидел за эти четырнадцать дней? И лицо?.. Оно немного осунулось, но от него веет чем-то незнакомым, чем-то страшным...»
Дарья Ефимовна тоже наблюдала за сыном и, похоже, не понимала, чего он хочет?
- Сашенька,- теперь в голосе матери звучали нотки озабоченности,- ты что-то ищешь, мы, вроде, ничего тут не переставляли?
Сын знакомо смутился, на секунду опустил свои густые ресницы, потом улыбнулся:
- Это странно, но комната, вроде, стала меньше, и,- он неопределенно повел рукой, - и мебели в ней много, мешает.
- Мебели? – удивилась Дарья Ефимовна,- если ты хочешь, мы можем вынести что-нибудь отсюда.
- Нет, нет,- на мгновенье отрешенный взгляд юноши вновь обрел живость,- это я просто так. Простите, не знаю, что со мной.
- Леночка,- Ветрова, наконец, решилась выпустить руку сына из своих ладоней,- ты помоги Феклуше, а я тут...
Мать неопределенно повела руками над столом, и было непонятно, что она хотела сказать или сделать...
Феклуша накрыла стол, и они сели. Мать и дочь опустились на стулья напротив Саши и не спускали с него глаз. От водки он отказался. Юноша ел быстро, глотая большие куски непрожеванной пищи. Ни Дарья Ефимовна, ни Леночка не притронулись к еде. Мать подкладывала сыну на тарелку все новые и новые порции. Сестра с улыбкой смотрела на брата и едва удерживалась, сама не знала от чего: смеха или слез. Она вспоминала, как много лет назад пятилетний Саша, серьезный и довольный выпавшей на его долю задаче, по поручению мамы учил ее, тогда трехлетнюю, пользоваться столовыми приборами. Сейчас ему хватало ложки и вилки.
Феклуша заглянула в комнату:
- Чаю подавать?
Дарья Ефимовна вопросительно подняла брови:
- Я, мамочка,- сонным голосом проговорил Саша,-  спасибо, сыт. Мне бы только помыться.
- Так готово все,- горничная сняла с плеча кухонное полотенце,- я и белье приготовила. Вам, Александр Петрович, надоть только ношенное исподнее снять, я простирну...
Саша поднялся и, чувствуя, что засыпает на ходу, медленно прошел в кухню. Там стояла знакомая с детства медная ванна, до половины наполненная водой. Он добавил в нее немного кипятку и медленно опустился в воду. Она приятно обожгла его, и это было последнее, что помнил юноша. Он не видел и не чувствовал, как мать с Феклушей помыли его, обтерли, с трудом облачили в свежее нижнее белье и, уже с помощью Леночки, уложили в кровать.
От мысли, что ему надо заступать на пост, Саша проснулся. Где-то рядом гудел знакомый мужской голос. Было темно. Он протянул руку к винтовке. Ее не было! Сердце ухнуло в пустоту. Юноша почувствовал себя не только безоружным, но и беззащитным. Саша судорожно втянул воздух, но не успел вскрикнуть, как вспомнил, вспомнил, что он дома. Липкая испарина покрыла лоб. Руки дрожали.
«Отец...» Только сейчас Саша узнал голос отца. «Странно, похоже, я еще сплю, ведь папенька в Москве, в штабе округа?..»
 Родной голос доносился из-за плотно закрытой двери, но Саше казалось, что он еще спит и стоит ему повернуться на другой бок, как тревожащие его неразличимые звуки отцовской речи исчезнут. Юноша, не открывая глаз, повернулся раз, другой, но голос отца продолжал гудеть.
Саша решительно отбросил одеяло, поискал в темноте свои брюки и, не найдя их, поднялся и пошел к двери. Чистое нижнее белье приятно холодило кожу, а стылые половицы заставляли поджимать пальцы ног. Он осторожно приоткрыл дверь в гостиную и увидел широкий отцовский лоб, освещенный отблеском света от слегка прикрученной лампы. Старший Ветров поднял глаза и, увидев сына, кинулся к нему. Саша, на миг, забыв, что не одет, шагнул через порог спальни и очутился в крепких объятиях отца.
- Папа!
- Сашка!
От отца, как всегда, пахло кожей портупеи и кельнской водой. Александр, жмурясь от удовольствия, шумно втянул носом привычный аромат и только тут понял, что отец одет в гражданское платье. Он провел рукой по широкому отцовскому плечу, обтянутому незнакомым пиджаком.
- Папа?!
Старший Ветров отстранился от сына и, как-то неловко, взгромоздился на стул. Саше показалось, что отцу плохо, и он едва сдерживается, чтобы не закричать от боли. Цивильный костюм был не нов, но странно топорщился на широких плечах отца. Он поежился и, пряча глаза, незнакомо махнул рукой:
- Если ты о форме, то это Никоненко, уже под Ростовым, уговорил замаскироваться. И, слава Богу, я его послушался, а не то...
Голос отца дрогнул, и Саша удивился. Если блеск глаз он отнес на счет волнения от встречи с семьей, то дрожь в голосе испугала юношу. Отец всегда был для него примером мужества и уверенности, а тут звучало что-то похожее на растерянность. И Никоненко, денщик отца, насколько он помнил, никогда не решался советовать что-то своему командиру.
- За два перегона до Ростова,- Ветров-старший сжал зубы, и знакомые желваки прокатились под кожей,- солдатушки-ребятушки вместе с
братцами-матросиками прочесали поезд и всех офицеров из вагонов вывели и шлепнули. А они...
Большая отцовская рука слепо нашарила на столе бутылку водки. Саша, осторожно присел на краешек стула. Юноша удивленно смотрел, как раньше не пивший отец, наполняет стакан.
- Я, было, схватился за свой наган,- Ветров одним глотком выпил спиртное,- так Никоненко грудью лег на ствол, мол, за зря пропадем.       «В Мазурских болотах не сгинули, - взмолился он, - а тут – не за понюх табаку...» А они,- сквозь что-то мешающее говорить, продавил Ветров,- стояли, как жертвенные ягнята и среди них был один казак, хорунжий с «Георгием» на груди... Казак!..
Сильные пальцы отца вдруг сгребли скатерть, и посуда поехала в его сторону.
- Петя!..- мать вскинулась и обхватила его за плечи,- Родной, успокойся, ты дома... И дети... Леночка и Саша... Слышишь, Петенька, ты дома...
Рука отца разжалась.
- Свои своих, как скот...
Дарья Ефимовна из-за мужнина плеча взглянула на детей и, округлив глаза, прошептала:
- Леночка скажи Феклуше, пусть Сашеньке одежду подберет.
Саша, только сейчас вспомнив, что не одет, покраснел и выскочил из комнаты.
Леночка выбежала вслед за ним. Девушка испугалась рассказа отца, но не хотела показывать ему свои чувства. Она прошла в сени и, распахнув входную дверь, некоторое время вдыхала морозный воздух и прислушивалась к шуму города, уже укладывавшемуся спать.
Юноша прошел за горничной, встретившей его на пороге спальни. Девушка откинула крышку сундука и, подобрав одежду, протянула ее Саше.
- Сами оденетесь,- он не увидел ее улыбки, но почувствовал, что горничная веселится,- или мне вам помочь?
- Спасибо, я сам справлюсь,- ответил юноша, неожиданно для себя, почувствовав незнакомое волнение…

Когда дети вернулись в столовую, на столе уже стоял самовар. Семилинейная лампа в голубом абажуре, висевшая над столом, была до половины прикручена и едва высвечивала лица родителей. Саше показалось, что за эти несколько минут, что их не было в комнате, отец осунулся.
- Хотел вернуться победителем,- голос отца был едва слышен,- а награды в чемодан попрятал. Русский бунт... Только сейчас я понимаю, как это бессмысленно и страшно. А мы... Мы все профукали, проболтали. Генерал Алексеев, я так уважал его... Даже он не понимал, что России нельзя без царя. Она погибнет, кровью умоется. В Москве грабежи, насилие... Офицеров убивают среди бела дня. Эта проститутка Керенский своим приказом об отмене в армии единоначалия уничтожил страну... А теперь большевики...
Только сейчас Саша понял, что отец говорит тихо, желая удержаться от крика. Он видел руку матери на широкой кисти отца и понимал, чего тому стоит этот шепот.
- Сам видел в казарме самокатчиков, как солдаты, еще вчера шедшие за своим командиром в бой, подняли его на штыки. И только за то, что призвал их к порядку. Мы втроем едва пробились на улицу. Если бы они не были пьяны в лоскуты...
Старший Ветров провел руками по лицу и замолчал, что-то вспоминая, потом снова заговорил. Только на этот раз в его голосе звучала какая-то обреченность.
- Генерал Брусилов сотню раз дискутировал о необходимости сильной власти. Говорил, что только она может положить конец этому двоевластию... Говорил о надежных частях, которые собирается вызвать с фронта. Говорил... Говорил, а ничего не сделал. Временные только кричали о спасении русской земли... Во всем какое-то омертвение. Кто-то раздавал рабочим оружие, кто-то создавал боевые отряды, а власть, словно заговоренная, чего-то ждала и ничего не видела. Ну не может же быть, что все, всех предали?!
Сейчас Алексеев здесь, на Дону войска собирает, подлец, а когда под его рукой были многомиллионные силы, о чем он думал тогда?! Подлец!
Отец резко повернулся к сыну:
- Сашенька, я прошу тебя, не суйся в эту грязь, в этот бардак. – В глазах отца отражался тусклый свет лампы, и Саше на миг показалось, что к нему обращается слепой.- Я видел в прихожей винтовку. Не надо, сын... Нельзя пятнать себя кровью. Наш народ... Он все поймет... Он скоро насмотрится этой дикости... Русский мужик, он пахарь, он созидатель, ему чуждо разрушение. Они, эти большевики, эта интеллигенция, они ничего не создали. Ты пойми, крестьянин, он не может бездельничать. Он скоро все поймет. Их лозунги просты, но лишены смысла. «Земля – крестьянам!» А кому она принадлежит? Сколько у нас безземельных казаков – процент, полтора?.. Да на Руси немногим больше. И что они могут?.. «Заводы – рабочим!» Ну, разве не глупо? Даже ребенок и тот знает, что рабочий не может управлять такой махиной, как завод. Ну, скажи, что тут может привлечь нормального человека? Что?! Ведь хлеб надо растить, коров доить, механизмы производить. Разве это непонятно? Среди них много инородцев, бандитов, клошаров... Ну, наворуют, награбят, пожгут, а дальше, дальше что?!
Саше показалось, что отец не шепчет, а кричит, просит его о помощи. Он, еще вчера сильный и волевой офицер, войсковой старшина, сейчас превратился в маленького испуганного человечка.
- Пап,- неожиданно севшим голосом  проговорил Ветров,- пошли к нам в отряд... Чернецову нужны храбрые люди... У тебя два «Георгия»... Ты нам нужен...
Отец отшатнулся от сына:
- Ты меня не понял. В России нельзя разжигать костер гражданской войны. Мы не остановимся,- Ветров ищуще заглянул в лицо сына,- ты понимаешь? Вспомни историю, вспомни «смутное время», поляков в Москве... Вспомни... Нам нельзя воевать со своим народом. Мы, не германцы, мы не остановимся, пока не перебьем друг друга. Сын, это Россия! Кроме того, в стране нет лидера. Эти, нынешние, они все запятнали себя изменой присяге. Это банально, но один раз предавший...
Лицо отца горело красными пятнами. Юноша понимал, что отец спорит не только с ним, но и с самим собой. Молодой человек хотел возразить, сказать что-то такое, значимое, но отец, даже не смотря в его сторону, снова заговорил:
- За кем идти?! Царя предали, Временные сами себя проболтали... Это страшно... Наш Дон... Я тут сегодня встретил однополчанина. Так он предложил торговлей заняться, мол, воевать никто не хочет... Казак-к-к...
- Ты только что говорил о болтунах,- жар опалил Сашину грудь. Ему вдруг стало стыдно за отца. «Неужели он, офицер, казак, не понимает, что Дон, честь…», - юноша собрался озвучить свою мысль, но не успел.
- Так они сейчас все болтуны. Большевики,- в голосе отца как показалось Саше, зазвучало что-то унизительное и молодой человек взорвался.
- Их надо вешать, стрелять, рубить! – Выкрикнул он в ярости ,- мы, там, без единого патрона, в снегу по колено, - он чуть не задохнулся,- в штыки... А они нас из пулеметов... Пьяная матросня...  Грабители... Насильники... Сволочи!..
Приглушено всхлипнула мать. Что-то предостерегающее проговорила сестра.
Вдруг Саша увидел, что отец стоит напротив и по его изрезанной морщинами щеке катится крупная слеза:
- Прости меня, сын, что ни победить не успел, ни страну сохранить...
Саша всхлипнул и кинулся в объятья отца. Сухие рыдания сотрясали его грудь.
- Прости, я даже не знаю что делать... – Выдохнул старший Ветров.- Ответь мне только на один вопрос: ты уверен, что творишь добро?
- Идем к нам,- с трудом проговорил Саша,- и ты сам во всем убедишься.
Отец отрицательно покачал головой и вытер широкой ладонью мокрую щеку:
- Тебя держать не буду. Вижу, что уже вырос,- он шумно выдохнул,- казак...

Алеша взлетел по заснеженным ступеням своего дома и, забыв о звонке, принялся стучать озябшими кулаками в дверь.
- Господи, кого это нелегкая принесла,- услышал он негромкий голос своей няни,-  уж, и колокольчика не заметили?
- Баба Нюра,- закричал, задыхаясь от переполнившей его радости, Алеша,- я это, я!..
Дверь широко распахнулась. Башлыков увидел, как из подслеповатых глаз брызнули слезы, и кинулся в объятья старушки.
- Лешенька, светик мой, господи,- ее голос дрожал и прерывался,- с ружом-то, аки взрослый. И кто это малому дитя ружо-то дал?..
- Баба, бабулечка,- шептал Башлыков, не замечая, что и по его щекам покатились слезы.
Из глубины квартиры пахнуло ароматом французских духов, и Алеша услышал звонкий перестук маменькиных каблучков.
- Нюра,- голос матери звенел от счастья,- что же это ты держишь его на пороге? Да и сама застудишься – мороз сегодня знатный...
- Мама!
Алеша поднял глаза и впервые увидел, как молода и хороша его мать. Она была одета в стилизованный полувоенный костюм с длинной, в обтяжку, юбкой. Огромные глаза, чуть увлажненные непролитыми слезами, светились, как два бриллианта. Бледное овальное лицо, оттененное тяжелыми, темными волосами, собранными в короткую и странно незнакомую стрижку, походило на лик мадонны.
- Господи, мама, как вы красивы!
Наталья Николаевна Башлыкова вскинула голову и, на расстоянии вытянутой руки от заснеженного плеча сына, смерила свой полубег. Ее горячие, гибкие руки обняли сына. Он услышал частое дыхание матери и понял, что она сдерживает рыдания.
- Мамочка,- не волнуйтесь, я дома и все хорошо...
- Лешенька,- едва продавила сквозь сжатые от волнения губы мать,- а мы... Мы, тут, в сборах... Тебя ждем... Папа письмо прислал... Вот только ты...
Она тряхнула головой, и Алеша снова подивился ее коротко стриженым волосам. Глаза мамы распахнулись еще шире:
- Нюра, что же это с нами, так и стоим на пороге, Алешка, вон, озяб...
Башлыков шагнул вслед за нянькой и матерью в комнату, потом, извинившись, двинулся назад в прихожую.
- Нет,- вскрикнула мать,- здесь, здесь снимай свои доспехи. Вижу, замерз, здесь теплее.
Башлыков, не глядя, прислонил к стене свою винтовку, сбросил шинель и попытался развязать замерзшие узелки шнурков на своей обуви.
- Нюра,- мать всплеснула руками,- как же это мы с тобой опростоволосились, Лешку на войну отпустили в обычных ботиночках?! Господи, как же это мы?! Где его валеночки, Нюра, ну, эти беленькие, чесанки?
Башлыков попытался удержаться от смеха и не смог. Валенки, о которых вспомнила мать, он носил еще в шестом классе и давным-давно из них вырос.
Вслед за Лешей рассмеялась и няня.
Наталья Николаевна пару секунд недоуменно смотрела на смеющегося сына и его няню, потом тоже засмеялась:
- Что это со мной, я бы еще Лешенькины младенческие вязанки вспомнила?..
Смех смыл с души Башлыкова, казалось, уже заскорузлую накипь ненависти и боли, собравшуюся за эти две недели. Окунувшись в волны любви, Алеша снова стал юношей-гимназистом. Неожиданно он увидел свою винтовку, прислоненную к стене, и удивился. Это было странно, но в первое мгновение молодой человек даже не понял, что оружие делает в их доме?..
Нюра вытерла слезы. Натальи Николаевны выпустила из своих ладоней ледяные руки сына:
- Прошу к столу, мы как чувствовали, что ты приедешь. Нюра купила баранки и твои любимые тянучки.
В медленных, неспешных разговорах-воспоминаниях и расспросах, наступил вечер. И только, когда Нюра засветила семилинейную лампу над обеденным столом, хозяйка вспомнила об отцовском письме.
Наталья Николаевна была, по-своему, уникальным человеком. Во всем Новочеркасске только она получала корреспонденцию из далекой Индии. Много лет назад, во время свадебного путешествия она, вместе с Иваном Сергеевичем Башлыковым, тогда начинающим предпринимателем, побывала в Бомбее, Калькутте и Дели. Оттуда и привезла увлечение йогой и индийской философией. И, если в  церковь Наталья Николаевна ходила только по большим праздникам, то занятия йогой не оставляла ни на день. Асаны, многочасовые медитации, специальная диета... Что она видела или слышала во время медитаций, женщина не рассказывала даже мужу. Тем не менее, Иван Сергеевич, после того, как жена несколько раз оказалась права в своих предвидениях, ничего серьезного не предпринимал без совета с Натальей Николаевной. Она, в свою очередь, безоговорочно верила в ум своего мужа и веление судьбы.
«Каждый из нас делает только то, что ему предназначено,- любила говорить мать Алеши. – Хочешь ты или нет, но у обычного человека слишком мало сил и знаний, чтобы противостоять воле Всевышнего».
При этом Богом для Натальи Николаевны был не Христос, Магомет или Будда, а что-то разлитое в пространстве, в каждом человеке, предмете или животном.
«Великий Космос,- молитвенно повторяла женщина,- учит меня в медитациях жить и защищать моих близких».
Вот и сейчас, стоило матери опустить глаза, как Башлыков решил, что она сейчас что-нибудь скажет этакое... Но Наталья Николаевна, молча, достала из лифа небольшой конвертик и протянула сыну:
- Сегодня принесли, папа, с нарочным, из Москвы передал.
«... Прости меня, милая, что не посоветовался с тобой, но все, о чем ты говорила мне перед отъездом в северную столицу, сбывается. Питер во тьме хаоса. Столица, куда я приехал третьего дня, еще держится, но,       по-всему, это продлится недолго. Прости еще раз, но я решился перевести все наши сб. туда, где «Свежим ветром снова сердце пьяно, тайный голос шепчет: «Все покинь!» Любой из нас в Л.К. может получить все. Ш-р. прост: н.дн.р. и Нюськи. Потом п.сл. наш. буд. И помни, и пойми, тебе полезны морские прогулки. Даст Бог, свидимся, любимая. Алешке скажи, чтобы не вздумал играть в Робин Гуда – не время. Ему надо учиться.
Страшно соскучился,
ваш папка».
Башлыков поднял глаза:
- Мама, ты все тут прочла?.. Эти сокращения?..
Она весело рассмеялась,
- Там все просто. Папа понимал, что письмо, даже такое коротенькое, могут найти, но расшифровать его никто не сможет,- она снова улыбнулась,- вот и ты. Слушай и запоминай: Сб – означает сбережения. Это поэму Николай Гумилев читал нам в Ницце. Все наши сбережения папа перевел во Францию. В банк Лионский Кредит, он написал « Л.К.» Дальше написано: «Шифр прост – наши дни рождения и Нюськи. Ты помнишь, когда она родилась?
- Нюська,- Алеша повертел головой,- а где она, кстати?
- Постарела твоя кошка, на кухне дни проводит, около печки,- улыбнулась няня, добавляю в Алешину чашку чая.
- Первого сентября.
- Ну вот,- мама развела руками,- последняя цифра счета девятнадцать. Теперь понял?
Башлыков кивнул:
- Начиная с папиного дня рождения?
- Да. А «п.сл. наш. буд.». Так мы звали тебя: «наше будущее». Первое осмысленное слово, которое ты произнес, было «Лека».
Наня вытерла слезинку и чуть слышно засмеялась:
- Так ты себя называл до двух лет.
Наталья Николаевна вздохнула и внимательно посмотрела на сына:
- Все запомнил?
Ее глаза наполнились слезами. Женщина сжала губы, и к горлу Башлыкова тоже подкатился ком. Юноша чуть не расплакался. Он вдруг осознал, что прошлое никогда не вернется. Его отец был не только практичен до мозга костей, но и умел, как никто другой, заранее чувствовать опасность. И сейчас, если он, решился перевести все деньги за границу, означало только одно – отец не верил в победу правого дела. А значит и не верил в Чернецова, в Алешку и Сашку, во все, ради чего они дрались с большевиками.
«А вот назло вам всем, неверящим в нас, в Чернецова, Курочкина, Маклакова,- Лешка закусил губу, чтобы не высказать свои мысли вслух и не спорить с мамой,- мы победим».
Он на секунду прижмурился и представил себе, как есаул на белом коне въезжает в Москву, а вслед за ним и они с Сашкой... А их родители стоят на Тверском бульваре.  И Леночка, в белой шляпке с алыми лентами... И все.… Все жители Первопрестольной, кидают под копыта их коней цветы, и плачут. 
- Я не стану заставлять тебя ехать с нами, – глаза мамы, казалось, заглянули в его душу, и от этого Алеше стало зябко.-  Это страшно, но я понимаю тебя, да и папа бы меня поддержал. Ты не можешь бросить своих товарищей, ты должен пройти это горнило. Я знаю только одно,- ее голос упал до шепота,- я видела твоего сына и твою жену,- она едва слышно шмыгнула носом,- будущую... Там, в медитации... Я с твоим выбором согласна. Считай это благословением матери. Мы едем с Нюрой завтра, в Одессу. Папа просил, чтобы мы плыли морем, поэтому и написал о морских прогулках.
Алеша вздохнул, но Наталья Николаевна сжала пальцы в кулаки и отрицательно покачала головой:
- Больше я ничего рассказать не могу. Я и это вымолила, чтобы ты знал и верил в свою судьбу.
Они пили чай, что-то ели, один раз няня подлила керосина в лампу и, как-то незаметно, Башлыков принялся рассказывать о Чернецове, о своих товарищах-партизанах. Несколько раз молодой человек пытался уйти от восторженных фраз и напыщенных сравнений, но не мог. Иной раз ему самому становилось стыдно, но кроме слов: «Герой, храбрец, умница». – У Алеши ничего не получалось. Он боялся, что станет рассказывать о страшном холоде, преследующем его. О ненависти, выжигающей все чувства. О тошнотворном запахе смерти и том, как трудно оттираются снегом руки, покрытые коростой чужой крови. Юноша понимал, стоит ему произнести хоть слово о том, что он видел и чувствовал, как искорки света в маминых глазах, теплота комнаты и домашний уют, согревшие его душу – исчезнут, как тепло костра, занесенного пургой.
Когда за окном стало светать, Наталья Николаевна всполошилась:
- До которого часа ты свободен?
Алеша глянул на настенные часы:
- До полудня, еще четыре часа.
Няня и мама недоуменно переглянулись.
- Тогда шесть? – няня подняла брови.
Башлыков опустил глаза и, отчего-то, стесняясь, негромко проговорил:
- Я еще хочу зайти на часок к Ветровым.
- Тогда все,- Наталья Николаевна поднялась,- тебе надо немного отдохнуть. Ты будешь спать, а я посижу около тебя. Нюра тем временем все приготовит... По снегу в этих ботиночках, и куда мы только смотрели, ведь поморозится мог?!
Алеша лег на диван и последнее, что он почувствовал, были мамины руки, клавшие его голову на свои колени. Он спал ровно два часа. И хотя бой часов был остановлен, юноша проснулся  в тот момент, когда стрелки показали восемь утра. Бышлыков помылся, переоделся, удивленно взвесил на руке свой потяжелевший заплечный мешок.
- Там твои любимые баранки и тянучки,- няня опустила глаза и вытерла их уголком платка,- ну, и шматок сала с вареной картошечкой...
Алеша закинул на плечо винтовку и вдруг увидел, что у матери дрожат губы.
- Мама,- вы же сами сказали... Мама, все будет хорошо...
Ему показалось, что еще мгновенье, и он сам заплачет.
Наталья Николаевна попыталась глубоко вздохнуть, и мелкая дрожь пробежала по ее плечам.
- Лешенька... Я верю... Но,- она говорила шепотом, с трудом шевеля губами, и часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, - может, ты останешься... Поедем вместе... Сегодня в два пополудни есть поезд... Поедем, Лешенька... Ты у меня... Единственный...
Сын стиснул зубы, и мать увидела что-то незнакомое, появившееся в глазах ее ребенка. Казалось, теперь он смотрел сквозь нее и видел что-то страшное. Судорога боли пробежала по лицу сына, стирая пухлые мальчишеские черты. Она хотела обнять его, но замерла, увидя перед собой острый, плеснувший в ее грудь ужас, взгляд. Все кости Алешиного лица вдруг резко обозначились.
- Мама!- Он выдохнул, словно вскрикнул,- вы не знаете… Мне надо быть там, в отряде.
Она с трудом удержалась от крика и так же тихо прошептала в ответ:
- Хорошо, иди и да хранит тебя Бог!
Алеша несколько раз поцеловал ледяные щеки мамы, прижался к теплой груди няни и, не оглядываясь, пошел из дома. Он не видел, что стремительно постаревшая мать, опустилась коленями на порог и, не замечая слезы, хлынувшие из глаз, начала молиться. Женщина забыла о Великом Космосе, она молила Богородицу защитить ее сына.
 
Алешка шел к Ветровым и что-то напевал себе под нос. Но, если бы кто-нибудь спросил юношу, о том, что он поет, то Башлыков не смог бы ответить. В его душе звенела весенняя капель, а низкое, зимнее солнце казалось ярким, майским светилом. Его мысли были просты и пронизаны только одним «Леночкой». Алеша искал, находил и тут же терял слова, которыми хотел объяснить девушке всю глубину своего чувства, всю неизмеримость своей любви.
«Леночка»!
Мимо Башлыкова шли люди, почти никто не обращал внимания на спешащего куда-то юношу, одетого в новенький белый полушубок, с тяжелым мешком за спиной и винтовкой на правом плече.
В те дни по улицам Новочеркасска ходило немало вооруженных молодых людей. У многих из них так же восторженно светились глаза, но одни верили в светлые идеалы очищения огнем революции, другие в святость и незыблемость древних казачьих устоев. Они еще не сошлись в настоящем братоубийстве, им всем казалось, что противоположная сторона заблуждается и стоит обратиться к врагу, объяснить ему, суть их идей, как он тут же перейдет на правую сторону. Ведь главное, что все они казаки, а это, как повелось исстари, ближе прямого кровного родства. Казаки казаков всегда поймут! И не было в веки веков того, чтобы истинный казак поднял бы руку на казака!
Дверь Алеше открыла Феклуша. Она, почему-то, увидя Башлыкова, прыснула в кулак. От этого юноша страшно смутился и потерял дар речи.
- Я-а-а... Мне-е-е.
Горничная потянула его за рукав полушубка:
- Вояки,- с непонятным ему весельем проговорила она,- ружья-то вдвое выше вас.
Башлыков шагнул через порог и споткнулся. Ствол его винтовки зацепился за дверной косяк и чуть не выбросил юношу снова на крыльцо.
Феклуша залилась смехом. Из-за спины горничной выглянул Саша:
- Алеша, снимайте свой полушубок и не обращайте на Феклушу внимания,- друг был одет в повседневную гимназическую форму, туго перепоясанную ремнем. – Она с раннего утра весела. Даже обувь мою обсмеяла. Отец дал мне свои сапоги, так они с Ленкой решили, что они больше похожи на лыжи. Вот и смеются. Берегитесь, сейчас они и к вам прицепятся...
Алеша поднял глаза и почувствовал легкое головокружение. Перед ним стояла Леночка. Ее глаза были темны, как речные омуты. Но в этой бездонной серосини посверкивали озорные солнечные лучики.
- Простите, Лешенька, - Леночкин голос звенел,- и решите сами, как тут не веселиться. Один влез в отцовские сапоги, которые на два размера больше и едва поднимает ноги. Другой вояка винтовку через порог перенести не может, и оба защитники...- Девушка всплеснула руками и, уже смеясь в голос, вскрикнула, - ой, не могу...
Рядом, повизгивая и хлопая себя по коленям, затряслась от смеха Феклуша. Саша какой-то миг, переводил взгляд с горничной на сестру и обратно, и тут же тоже громко, заливисто расхохотался. Алеша открыл рот, намериваясь возразить Леночке. Потом юноша, почему-то, не снимая винтовки с правого плеча, попытался стянуть со спины мешок. Винтовочный ремень скользнул вниз, и оружие грохнулось на пол. Горничная махала руками и уже едва всхлипывала. Леночка оперлась лбом на стену и, прижав руки к груди, хватала открытым ртом воздух. Башлыков сначала разгневался, потом, смутился и, наконец, тоже рассмеялся. На этот разноголосый смех в прихожую вышли Петр Иванович и Дарья Ефимовна.
- Они,- Леночка всплеснула руками,- кот в са-а-по-гах... И-и-и дон... дон...
Ветрова улыбнулась:
- Вы, уж, совсем юношей засмущали... И ты, Феклуша, ты-то постарше...
Петр Иванович, пряча улыбку в усы, молча, поднял с пола винтовку и повесил ее рядом с оружием сына.
- Прошу, вас, Алеша, проходите в гостиную. Эти свиристелки надолго завелись. 
Башлыков не заметил, как снял полушубок и сапоги. Юноша пришел в себя только за столом, в центре которого пофыркивал огромный самовар.
- Я, собственно,- Башлыков снова смутился,- сыт, я... – Он взглянул на Лену. Она стремительно вскочила из-за стола и схватила Алешу за руку:
- Тогда идемте ко мне, я покажу вам свой альбом.
Юноша поднялся, поклонился родителям девушки и друга и, немного робея, пошел вслед за Леночкой. У порога ее комнаты он замер, но она распахнула дверь и потянула его за собой. Пахнуло лавандой. От этого в Алешиной груди вдруг разлился жар и, от чего-то, молодому человеку стало совестно. Он замешкался у двери.
- Что вы,- Леночка оглянулась, и Алеше показалось, что ее глаза стали еще больше и глубже,- помните, как мы тут играли в прятки?
Он кивнул. Это было лет пять или шесть назад. И странно, кроме фото, часть которого теперь висела в ладанке на его груди, Башлыков ничего не помнил из обстановки комнаты. Юноша огляделся. Узкая металлическая кровать, застеленная белым кружевным покрывалом, стояла в левом углу. У окна примостился невысокий секретер, К нему вплотную был придвинут венский стул. У двери пыжился крытыми боками темный комод, на котором стояло небольшое зеркало. Под ним, в деревянной рамочке, красовалась косообрезанная фотографическая карточка. Алеша невольно тронул ладанку, и увидел, как жаром полыхнуло лицо Леночки. Она опустила глаза и чуть слышно вздохнула.
- Леночка, я...- волнение перехватило его горло.
Она, некоторое время чего-то ждала, и от этого юноша смутился еще больше, потом отодвинула стул от секретера:
- Вы садитесь, а я буду вам показывать свой альбом. Там есть забавные стихи и рисунки. Машенька и Ольга меня не только изображали, но и описывали. Мне кажется, что вам будет смешно.
Алеша покорно опустился на стул. Леночка достала из секретера небольшой альбом, украшенный цветами, открыла его и пролистала несколько страниц:
- Нет, этого вам видеть нельзя, это из Блока и Надсона...
Он смотрел на ее тонкие пальцы с короткострижеными розовыми ноготками. Алеше захотелось коснуться их, но юноша не знал, как это сделать: просто дотронуться или спросить разрешения...
- Вот,- Леночка положила перед ним раскрытый альбом,- вот, как Машенька меня нарисовала.
Он увидел снегурочку, перерисованную с рождественской открытки, с огромными голубыми глазами и крохотным, розовым носиком.
- Правда,- Леночка хмыкнула,- я тут похожа на поросенка?
Она повернулась к Алеше. Он увидел прямо перед собой смеющиеся девичьи глаза и, неожиданно для себя, тронул губами ее щеку. Девушка замерла, и юноша еще несколько раз поцеловал Леночкино лицо. Первый раз его горячие губы коснулись кончика ее носа, потом краешка рта, затем подбородка.
- Алеша,- тонкая кисть легла на его губы. В ее голосе звенели колокольчики,- вы...
- Я люблю вас,- он с благоговением прижался губами к узкой ладони, пахнущей лавандой.- Люблю... Люблю...
- Алеша, - она осторожно отстранилась и, прижав обе руки к лицу, отошла к окну. – Вы... Я...
Он, почему-то, испугался отрешенности, появившейся на ее лице.
- Я буду вас ждать,- ему показалось, что Леночка сейчас заплачет,- ждать так долго, сколько вы будете воевать. Я буду вас ждать.
Он вскочил со стула. Она протянула руку. Юноша шагнул вперед, и ладанка вдавилась в его грудь. Тонкая девичья ладонь лежала на его груди.
- Там мое фото и локон?- чуть слышно спросила Леночка и медленно опустила руку.
Алеша рванул пуговицу гимнастерки и одним движением открыл ладанку. На его ладонь упал пистолетный патрон.
Девушка вздрогнула.
- Что это?!
- Я хотел, чтобы ближе... – Лешина скороговорка была несвязной с теряющимися и пропадающими звуками. - Ваше письмо... Поземка... У меня пальцы подморожены... Ветер рванул и... Локон был за козырьком... Шальная пуля... Я тогда и фуражку потерял...
Он заглянул в ее глаза. Она увидела в Алешином взоре что-то незнакомое, отрешенное, из его глаз потянуло холодом.
- Это браунинг... Я видел, что они делают... Это последний патрон,- он вдруг сжал губы и чуть наклонил голову,- самый последний. Вам... Леночка!
Башлыков, как ей показалось, сам не понимая того, что делает, вдруг достал из кармана небольшой пистолет.
- Я люблю вас. –  Голос юноши звенел от переполнявшего его чувства,- я с самого детства... С той пасхи, когда первый раз увидел вас. Сколько вам тогда было – шесть или семь?..
Его пальцы выщелкнули обойму:
- Здесь все просто, смотрите.
Он плавным движением пальца выдавил один за другим патроны в свою левую ладонь. Потом снова наполнил обойму, перевернул пистолет.
- Сюда вставляете, только резко, до щелчка. Вот так передергиваете и вот здесь, сзади, на торце рукояти, поднимаете собачку. Это, чтобы он сам не выстрелил.
Юноша снова вынул обойму, выщелкнул из затвора патрон и протянул оружие девушку:
- Попробуйте, это просто – зарядил и выстрелил. Он не тяжелый, и не большой, смотрите, как раз к вашей руке. Только не нажимайте курок. Попробуйте так, вхолостую.
Пистолет был действительно удобен. Леночка даже удивилась тому, как оружие легко слушалось ее рук.
- Вы тогда были в белом платье с голубыми вставками и в шляпке с алыми лентами. Я сразу... - Алеша взмахнул рукой,- наверное, сразу влюбился в вас. Кроме вас... На этом свете. Я, право, не знаю, как сказать.
Обойма в ее руках приняла последний патрон и нырнула в рукоять.
- Я буду любить вас до самой смерти. Леночка!
Девушка смотрела на Алешу, и ему казалось, что все вокруг поет. Она передернула затвор и поставила пистолет на предохранитель.
- Леночка,- Башлыков шагнул к ней. Она протянула к нему руки и, увидя в правой кисти браунинг, опустила пистолет в карман жакета.
Тонкие руки обвили Алешину шею, и что-то обожгло его губы.
- До самой смерти,- выдохнула Леночка,- я буду ждать вас, как Ярославна.
Он снова потянулся к ее губам, и резкий щелчок двери отбросил их друг от друга.
- Леша,- в голосе Саши звучало извинение,- мы едва успеем ко времени. Чернецов, вы знаете, никого не ждет.
Башлыков склонился к Леночке и, чуть коснувшись губами ее щеки, прошептал:
- Собачку перед выстрелом надо опустить.

Запасные пути, где, обычно, грузились Чернецовцы, в этот раз были многолюдны. Друзья увидели вместо обычного паровоза с тремя, четырьмя теплушками, целый состав с двумя платформами в середине. На них незнакомые юнкера грузили орудия и зарядные ящики. Рядом стоял невысокий подполковник. Похоже, погрузка его раздражала. Саша обратил внимание на то, что офицер, несмотря на мороз, держал свои кожаные перчатки в правой руке и время от времени, резко хлопал ими по бедру. Его гладко выбритое лицо кривилось, но подполковник не произносил ни слова. Чуть поодаль, на телеге, стоял снаряженный лентой пулемет «максим». Рядом с ним, едва прикрытые брезентом, виднелись еще два ствола, с которых были сняты щитки и колеса. Около этого арсенала неспешно курили два нижних чина и усатый унтер.
- Смотрите,- Саша кивнул в сторону телеги,- первый раз у нас целая пулеметная команда и гора патронов.
- Ну, теперь, мы пропишем «товарищам» шомполов,- голос Леши зазвенел от гордости.
- Нет, - друг дернул Башлыкова за рукав полушубка,- смотрите, этот подполковник подчинен нашему есаулу.
Алеша, с трудом оторвавшись от разглядывания пулеметов, увидел как незнакомый офицер, переложил перчатки в левую руку и, кинув правую ладонь к козырьку фуражки, что-то докладывал подошедшему Чернецову. Тот, улыбнувшись,  кивнул и протянул подполковнику руку.
- Будем воевать вместе,- в громком голосе есаула Башлыков услышал сдерживаемую радость и не удивился. До сегодняшнего дня Добровольческая армия и казаки не находили общего языка и каждый воевал отдельно. И вот сейчас...
- Видите,- возбужденно зашептал Саша,- Каледин договорился с Корниловым,- теперь мы сила и никакие красные нам не помеха.

Состав со сводным отрядом Чернецова отошел от станции только через сутки. Все это время Донской атаман решал, какое направление представляет наибольшую опасность для Новочеркасска. Наконец, он отдал Чернецову распоряжение двинуться на север. Красные заняли станцию Зверево и партизаны получили приказ освободить ее от большевиков.
Юноши разместились вместе со своим взводом  в штабной теплушке. Она была поделена на две части. В передней стояли три походные койки. Одна предназначалась Чернецову, вторая – Курочкину, а третья – подполковнику Миончинскому. В центре вагона истекала жаром походная железная печурка, которая войдет в историю под названием «буржуйка». Огонь в ней поддерживал дневальный казак. Дров было достаточно, но тепло было только рядом с печкой и трубой, выведенной в верхний лючок вагона.
Вторая половина теплушки была горизонтально поделена досками на две полки. Они служили партизанам местом отдыха. Для удобства доски были накрыты казачьими бурками. Алеше с Сашей достались места наверху. Ветров почти сразу заснул, а Башлыков никак не мог найти удобного положения. Наконец юноша улегся на живот и, подложив руки под подбородок, уставился на малиновый от жара бок печурки. Похоже, он незаметно для себя заснул, потому что чуть не подскочил от того, что   кто-то чуть ни в ухо сказал:
- Мы не русские, мы от веку казаки.
Леша приподнял голову и увидел, что вплотную, спиной к нему, лежит урядник Спирин. Он негромко беседовал с кем-то, кого Башлыков не видел.
- Вот и неправда твоя,- ответил второй, и Леша узнал казака по фамилии Коновальцев. Он пришел в отряд всего несколько дней назад и участвовал только в одном бое, но и этого хватило, чтобы Чернецов заметил казака и похвалил перед строем. – Мы православные, царь у нас один, Русь тож одна...
- Га-а,- Леша не видел, но по возгласу понял, что Спирин улыбается,- мы со станишным атаманом в пятом годе были в Семиреченском войске. Так там, в Верном, я видал каменных кыргызцев. Они рядом с нами, казаками, в тамошней церковке лоб крестили. Тож, русские?
- Тю тебя, тож крещеные инородцы, а мы с тобой гутарим об нас, русских, казаках.
- Я табе так скажу,- голос Спирина окреп, - не мы, казаки, а русские зачали эту войну, пусть сами и расхлебывают эту кашу.
Башлыков чуть не вскрикнул: «Предатель! Мы за честь Дона...» - Юноша решил, что казаки спорят о том воевать им против красных или нет.
- Нам с германцами делить неча. – Продолжал урядник,- вот остановим «товарищей» и будем жить, как исстари на Дону повелось,     по-казацки, а русские пусть свою кровушку за эти Дарданеллы сами проливают.
Коновальцев закряхтел:
- Не об том мы гутарим. Со мной во взводе служил земляк, грамотный был шибко, все книжки, да газеты нам читал. Он нам из книжки, про Стеньку Разина читал. Так Стенькин батя, толи с под Рязани, толи с под Тамбова, от помещика убег и в казаки поверстался.
Спирин рассмеялся:
- Точно. Казак погулял, богатеев пошарпал, баб русских пощупал и попал в полон. А как вышел случай, так и подался до дому...
- Он сроду там живал.
- Тю на тебя,- сплюнул урядник,- все книжки жидовья, да полячишки сочиняют. Не русские мы. Мы от роду казацкой крови. Потому-то и  с кадетам нам вожжаться не с руки. Они, юнкера, добрармия эта, они за войну до победного конца. Нам, казакам ента победа без надобности.
- Не об том ты гутаришь,- снова возразил Коновальцев,- гля, вон они нам и пушки, и пулеметы прислали, и юнкеров тож...
- Вот и дивлюсь я ентому,- Спирин положил руку под голову,- хитрованы они, кадеты, небось, хочут штоб мы снова лбами с германцами столкнулись...
 Леша удобнее уложил голову и задремал. Когда ему было лет пять, шесть, отец объяснил сыну, что разница между русскими и казаками, как между родными братьями. Один силен и свободолюбив. Его сабля кормит. Другой к земле прирос и от сохи оторваться не может, а все едино – кровные братья. А немцы Лешку не интересовали. Сейчас он думал только о Леночке...

Отряд Чернецова сходу захватил станцию Зверево и двинулся в сторону Лихой. Бой был коротким. Красногвардейцы, практически, после первых же выстрелов, откатились к околице и скрылись в заснеженной степи. Лихая тоже оказалась в руках Чернецова. Но не успели его партизаны расположиться на отдых, как телеграф отстукал неприятную новость: «Красные вошли в Зверево». Таким образом, связь с Новочеркасском была прервана. Это значило, что в случае опасности, отряд не смог бы отойти в столицу Войска Донского. Чернецов собрал офицеров своего штаба, чтобы принять неотложные меры по деблокаде дороги. Решение было одно. И Чернецовцы кинулись назад в Зверево. Боя не было, как не было и противника. То ли красногвардейцы не отважились вставать на пути отряда, то ли совершили короткий разведывательный налет на станцию. В этот раз есаул решил не рисковать и оставил офицерскую роту для обороны Зверево. Остальной отряд, из трех сотен воинов при двух пушках и пулеметной команде, Чернецов решил использовать по-другому.
Теперь есаул видел перед собой две задачи. Одна – оборона Лихой. Эта станция представляла собой важный железнодорожный узел на скрещивании двух путей Миллерово – Новочеркасск и Царицын - Первозвановка. Вторая задача - захват станции и станицы Каменская. Этот довольно большой населенный пункт, располагавшийся к северу, был своеобразным ключом к станции Лихая.
Чернецов, верный себе, бросился вперед. И не от того, что это было наилучшее решение в тот момент, просто  молодой двадцатисемилетний офицер не знал другого способа ведения боевых действий. Оборона, обходный маневр, ожидание – все это не соответствовало деятельному характеру Чернецова. Стремительный налет, яростная атака, упоение боем – в этом был не только весь есаул, но и его воины.
Юнкера, вчерашние гимназисты, ученики старших классов реальных училищ, редко разбавленные опытными казаками – это и есть партизаны Чернецова. Мальчишки играли в войну. Они еще не знали, что это тяжкий и кровавый труд, требующий точного расчета и немалых воинских знаний. Но, похоже, сама судьба в эти переломные дни была на их стороне. Эти три недели, слава о которых гремела далеко за пределами Дона, чернецовцы только побеждали.
У разъезда  Северо - Донецкий партизаны встретились с противником. В этот раз это были не пулеметы и залповый огонь. В белой круговерти поземки зацвели красные флаги и поднявшиеся из снега три солдата, чуть не потоптанные конями передового разъезда партизан, объявили, что они парламентеры. 
Дело было для того времени привычное и казаки, переглянувшись, опустили карабины.
- Што надоть?! – Окликнул чужаков урядник Спирин, спрыгивая с коня.
- Так поговорить,- ответил невысокий солдатик с алым бантом на груди,- сам-то, поди, фронтовик?
Урядник дернул щекой. Казаки спешились.
- Оно, понятно,- продолжал спокойно парламентер,-  сам я в Мазурских болотах чуть не утоп. И казачков ваших там богато легло.
Он сунул руку в карман. Урядник потянул с плеча карабин. Незнакомец достал красный кисет:
- Не взыщите, станишники, папиросов сегодня нету, но горлодер отменный. Здешний  с Дону, один дед, казак, от щедрости душевной чуть ни фунт отсыпал.
Спирин цепко окунул тощую фигурку парламентера, царапнул взглядом по двум его спутникам.
- А што, казаки, по-всему, видать, они безоружные. – В голосе Спирина звучало насмешка,- а от чужого табачку и татарин не откажется...
Солдат улыбнулся и протянул казаку кисет. Тот извлек из кармана полушубка свернутый прямоугольник газеты, оторвал от нее изрядный лист и, сунув в кисет щепоть, достал чуть не пригоршню табаку. Это действительно был крупно рубленный донской самосад. Спирин с удовольствием втянул носом воздух:
- Хорош наш табачок.
- А кто сумлевается,- усмехнулся говорливый солдат,- все у вас хорошо: и воины вы знатные, и земля у вас богатая, и кони загляденье...
Он широко улыбнулся и, чиркнув спичку, преподнес огонек к урядниковой самокрутке. Казаки, передавая друг другу кисет парламентера, почти опустошили его. В сизое от стужи небо потянулись белесые табачные дымки. Молодой конь Спирина косил глазом на незнакомца и рыл копытом снег.
     - Нда-а-а,- усмехнулся солдатик,- я вашего брата еще с пятого года знаю. Можа кто из вас был тогда в Москве, я бы с крестником поручкался, а?
Казаки переглянулись.
- Так я не в обиде, знатно тогда ваши казачки меня поучили. По сю пору на спине росписи от нагаек видны.
Спирин потемнел лицом.
- Так я перед чужими бабами красуюсь,- парламентер негромко рассмеялся,- во, говорю, дураков так и учат, только стегал-то меня казак, а его рукой водил царь с офицерьем своим, да богатеями. Так скажите мне, казачки, на кого мне обиду держать?
Он помолчал секунду, другую, потом взмахнул рукой:
- Не-а, не казак в том виноват, что мне шкуру попортил. Я с ним в  Брусиловский прорыв ходил. Я с ним травился германскими газами. Это меня и его, казака, продавал царь французам, штоб под Верденом в землю загнать.
Солдат резко шагнул вперед и почти коснулся рукой ближайшего из казаков разъезда:
- Я тебя, брат, спрашиваю: «В чем между нами разница?» Ты – казак?
- Ну.
- А я солдат, и оба мы хотим одного: штоб бабы нам деток нарожали, да было чем их кормить, да штоб на шее дормоедов не было, штоб сам себе был хозяином. Што, рази не так?!
- Ну.
Парламентеру с собеседником не повезло. Казак, который случайно оказался напротив, был самым известным в отряде молчуном. Солдат, похоже, мгновенно понял это и повернулся в Спирину:
- Так пропустите нас. Мы расскажем это всем казакам. И пусть они сами, без атаманов и офицеров, решают быть нам вместе или снова вьюшку друг дружке пущать?..
Сзади, где располагались партизанские цепи, послышался глухой стук копыт. Казаки оглянулись и тут же признали во всаднике, мчавшемся по заснеженной степи в их сторону есаула Чернецова.
- На конь! – Рявкнул негромко урядник.
- Разойдитесь по домам,- крикнул вслед казакам, поскакавшим в сторону командира, парламентер.
Урядник щелкнул ногайкой, и разъезд перешел на рысь. Едва казаки поравнялись с есаулом, тоже поворотившим коня в сторону своего отряда, как сзади раздался резкий свист. Чернецов оглянулся и придержал коня. Казаки, взяв оружие наизготовку, окружили своего вожака. Со стороны противника к ним неслись два всадника.
- Наши,- удовлетворенно проговорил Чернецов, - казаки. – И тут же, без перехода, громко выругался. На груди всадников алели красные банты.
- Здорово, станишники,- издалека крикнул первый казак.
Есаул промолчал. Он удивился, увидя на заговорившем воине  офицерские погоны.
- Мы, это, - незнакомый сотник, осаживая коня, поправил фуражку,- штоб вы знали, стрелять по вам не будем. Не было такого: казак сопротив казака...
Он, резко натянув узду и, поворачивая коня, широким скоком понесся назад.
- Мы на левом фланге, - услышал есаул и снова выругался.
Вернувшись к своим, он приказал открыть огонь и начать атаку. Нескладно ухнули два чернецовских орудия и скороговоркой зачастили пулеметы. Партизаны пошли в бой. В ответ ударили вражеские орудия. Над полем засвистела шрапнель, но почти сразу, партизаны поняли, что огонь ведут казаки. Шрапнель рвалась либо высоко, либо в стороне, не причиняя чернецовцам вреда. Короткими перебежками партизаны приближались к разъезду. Когда до домиков оставалось метров восемьсот, впереди показались отходящие цепи. Красногвардейцы отступили без боя.
На рассвете партизаны без единого выстрела заняли Каменскую. Местные казаки встретили их, как освободителей. На станции к Саше Ветрову подошел высокий молодой человек в гимназической шинели. Он страшно волновался:
- Простите,- заикаясь, произнес незнакомец,- вы из отряда есаула Чернецова?
Саша только что получил в открытом местными дамами питательном пункте громадную кружку сладкого, горячего чая. Юноша оторвался от упоительно обжигающей жидкости и согласно кивнул.
- Поскажите, как можно записаться в отряд.
- Обратитесь к любому офицеру.
- И все?!
Ветров кивнул и пошел в сторону здания станции, где уже грелся Алеша Башлыков. На крыльце его чуть не сбил с ног телеграфист с короткой лентой в руках. Мужчина вскинул голову:
- Где есаул Чернецов?!
Саша поморщился. Ему так не хотелось расставаться с ощущением тепла и домашнего уюта, только что охватившего его. Волнение же телеграфиста можно было объяснить только одним – новым боем. Молодой человек повертел головой и увидел есаула, идущего в сопровождении незнакомого офицера в их сторону.
- Вот,- Ветров указал телеграфисту на Чернецова. Тот сам, увидя ленту в руках телеграфиста, поспешил в их сторону. Жесткий взгляд есаула задел и Ветрова.
- Что там?
Телеграфист скороговоркой принялся читать телеграмму:
«Взятие лихой тчк. поздравляю полковником тчк. атаман каледин тчк».
Похоже, Ветров первым осознал смысл услышанного сообщения. Он набрал полную грудь воздуха и громко крикнул:
- Ура полковнику Чернецову!
Саше показалось, что вокруг почти мгновенно воцарилась тишина недоумения. Потом кто-то повернулся на крик, кто-то увидел телеграфиста с лентой в руках. И,  сначала один, потом другой, а затем, словно наперегонки все принялись кричать. Больше всего слышалось «Ура Чернецову!»
Из здания станции выскочили Алеша и другие партизаны. В глазах Башлыкова светилась невиданная радость, словно это не Чернецова отметили присвоением через звание, а его самого, Лешку Башлыкова наградили. Партизаны кричали и хохотали, словно дети. Только сам Чернецов совершенно спокойно, по крайней мере, с виду, воспринял производство в новый чин. Откуда-то появилась фляжка со спиртом. Казаки пили по глотку и передавали емкость друг другу. Саше первый раз в жизни захотелось попробовать настоящего спиртного, но, увидя, что Алеша, не притронувшись, передал посудину соседу, Ветров сделал то же самое. 
Тот же телеграф ровно через три часа принес другую весть.
Офицерская рота, оставленная Чернецовым для обороны станции Лихая, выбита из населенного пункта. Таким образом, отряд партизан был отрезан от Новочеркасска и противник  снова угрожал чернецовцам с тыла. Вместо задуманного похода на станицу Глубокая, новоиспеченному полковнику пришлось броситься назад...

Это был страшный бой. На подходе к станции партизан встретил плотный пулеметный огонь. Он ошеломил чернецовцев и на мгновенье они дрогнули. Полковник спрыгнул с коня и, выдернув шашку, пошел вперед:
- Братцы! – Голос Чернецова почти перекрыл свист метели,- не кланяться! Перед нами не дамы! За мной!
Партизаны дали залп и, уже одолев растерянность, привычно кинулись в штыки. Красные поднялись им навстречу. Ярость схватки, страх смерти, отчаяние боли –  сумасшедшая круговерть заметалась в снежных вихрях. Ни партизаны, ни красногвардейцы не щадили друг друга. Ни раны, ни сама смерть – не могли остановить рукопашной.
В какой-то момент, вынырнув из этого белого безумия, Алеша Башлыков увидел  Чернецова. Тот стоял на коленях над поверженным навзничь поручиком Курочкиным и неспешно стрелял из нагана в набегавших на него солдат. Алексей стремительно передернул затвор своей винтовки, но магазин был пуст. Три красногвардейца, выставив перед собой штыки, стремительно приближались к Чернецову. Только сейчас Башлыков увидел, что командир рвет левой рукой кобуру лежащего без сознания Курочкина.
«Патроны,- понял юноша,- у него нет патронов».
Чернецов поднялся с колен, сунул револьвер в кобуру и выдернул из снега торчавшую перед ним шашку.
Башлыков заорал, что было мочи. Ему хотелось отвлечь на себя врагов. Но они даже не обратили на него внимания. Алеша, скользя на ледяных застругах, кинулся к Чернецову. Чуть поодаль от него к командиру бежали два казака-отрядника, но юноша их не видел. Полковник шагнул навстречу ближайшему солдату и, отбив шашкой штыковой укол, подсек противника ногой. Тот, взмахнув руками, упал в снег. Чернецов мгновенно повернулся ко второму красногвардейцу. Башлыков, крича что-то несусветное, кинулся к набегавшему слева солдату. Негромко стукнули два револьверных выстрела. Противник Башлыкова, уронив винтовку, схватился за грудь. Рядом с ним упал второй красногвардеец, которого достал удар Чернецова. Алеша оглянулся и только сейчас увидел рядом с собой подхорунжего Маклакова. Тот раздраженно сунул наган в кобуру:
- Василий Михайлович... Господин полковник, разве так можно, – Голос офицера звенел от напряжения,- а если бы мы не успели? Что ж против троих с шашечкой-то, как гусар?!..
Бой медленно втягивался на станцию. Чернецов кивнул в сторону окровавленного Курочкина и, молча, пошел вперед. Башлыков стиснул винтовку и шагнул следом.
- Не отходить от командира! – Прозвучал сзади голос подхорунжего.
 Рядом с Алешей пристроились два казака-отрядника. Так, Чернецов впереди, они трое немного сзади и по сторонам и вышли к станции. Башлыков впервые увидел поле боя целиком. У первых домов, почти друг на друге, лежали четверо убитых отрядников. Похоже, юнкеров в упор скосили одной пулеметной очередью. Чуть дальше, у стены дома, густо забрызганной кровью, полусидел казак, его фуражка, косо разрубленная,  лежала у левой ноги.  Ко лбу убитого прилип завиток черных с сильной проседью волос. Леша судорожно вздохнул и чуть приостановился, намериваясь взглянуть в лицо казака, но, увидя, что полковник ускорил шаг, устремился за ним. Только выбежав на железнодорожную платформу, юноша вспомнил, что витой, смоленный, без единой сединки, чуб носил молодой доброволец с смешной фимилией Голопупенко.
«Странно,- подумал Алексей,- когда он успел так поседеть»? 
На белой глади покрытой снегом платформе вперемешку лежали красногвардейцы и партизаны из их отряда. Юноше показалось, что больше всего он видит фигур в гимназических шинелях.
«Наши...»
Рядом тонко свистнул клинок. Башлыков вздрогнул и чуть не вскрикнул, увидя, как казачья шашка одним росчерком немного выше ворота шинели остановила ползущего куда-то в сторону раненого солдата. Коновальцев негромко выругался и вбросил шашку в ножны. Алексей успел заметить, что стремительный удар не позволил оружию выпачкаться в крови. Алый ручей хлынул на выбеленную снегом шинель только тогда, когда Коновальцев уже миновал свою жертву. Тут же Башлыков осознал и другое, совсем не поразившее его - он не пожалел зарубленного, походя, противника. Юноша впервые принял это, как должное.
Стрельба и остервенелые крики – стекали к окраине Лихой.
Чернецов снял фуражку, медленно оглядел перрон и тяжело опустился на заснеженную скамью, над которой висел станционный колокол. К нему подбежал подхорунжий Маклаков.
- Подсчитайте потери,- полковник чуть помедлил,- и их тоже. Наших раненых и убитых в вагон и в Новочеркасск. Выясните, как там поручик Курочкин?
- Навылет, в грудь. Лекарь говорит – жить будет. – Доложил Маклаков и, заглянув в потемневшее лицо командира, отошел. Подхорунжий, за годы войны привыкший к смерти, потере друзей, понимал волнение Чернецова и разделял его.
Невысокий, ладно скроенный Курочкин был для партизан незаменим. Он мог одним движением поднять отряд в атаку. Поручик, как заботливая мать, относился и к бывалым казакам, и к молодым юнкерам и гимназистам. Доходило до того, что он мог отдать свою бурку замерзающему партизану, при этом утверждая, что сам он не чувствителен к холоду. В походе Курочкин последним подходил к костру, как и ел, только убедившись, что все остальные воины отряда уже получили положенный паек. Он же занимался снабжением отряда и всей штабной работой. Потеря Курочкина была серьезным ударом по партизанскому отряду.
Леша, медленно обходя станцию, искал друга. Он, почему-то, был уверен, что с Сашей все нормально. Юноше страстно захотелось увидеть Ветрова. Рассказать ему о том новом, совсем незнакомом чувстве оледенения, которое только что ощутил.
Чернецов сидел на скамье и, сам не понимая почему, прокручивал в голове одну мысль: «Что я сделал не так?!..» Даже без доклада офицер понимал, что сейчас, потерял почти половину своего отряда. Чуть позже полковник  узнает, что прав, но и противник оставил на поле брани только убитыми больше ста человек. Партизанам достался целый вагон снарядов и двенадцать пулеметов. Все трофеи отправили, как всегда, в столицу Донского войска.
Чернецов, оставив на станции заслон, вернулся с отрядом в Каменскую. Надо было решать, что предпринять дальше, хотя выбор был невелик: обороняться или наступать. Первое для полковника было невозможно по определению. Отважная, непоседливая натура молодого командира всей своей сутью не воспринимала пассивного ведения боя. Только вперед, только атака – другого вида боевых действий Чернецов просто не знал и не понимал. Но в этот раз офицер, пересиливая себя, решил вспомнить все премудрости, которым его учили в Новочеркасском казачьем училище.
Полковник разбил свои силы на две части. Сам он, с сотней своих партизан, офицерским взводом и одним орудием намеревался обойти станцию Глубокая и ударить по врагам с тыла. Оставшиеся две сотни, тоже подкрепленные орудием, по приказу Чернецова должны были напасть с фронта. Ими командовал Роман Лазарев. Клещи, охватывающие позиции красногвардейцев, по мнению молодого командира, должны были восполнить не только потери отряда, но и показать врагу превосходство партизан. Общая атака намечалась на полдень.
Это было двадцатое января. Со дня Октябрьского переворота прошло немногим меньше трех месяцев. За это время монолит казачьего Дона превратился в трухлявый пень, изъеденный раздорами и взаимным непониманием. Большевикам оставалось только направлять взаимную ненависть казаков в нужное русло, то находя для них внутренних, то внешних врагов. И это они успешно делали.
Колонна партизан, в которой шли Алеша с Сашей, углубилась в степь. Мела поземка. Серое небо перемешивалось с серым снегом и от этого, казалось, что весь мир потерял свой цвет и превратился в поскрипывающий, посвистывающий, серый холод. Чернецов вел своих, постоянно меняя темп движения. Отряд то шел, то бежал, то снова шел. Степь, буераки, снова степь и снова буераки. Иной раз овраги были полностью засыпаны снегом, и тогда отрядникам приходилось почти плыть сквозь обжигающий шелест то ли снежинок, то ли льдинок. Прошел час, другой, третий. Казаки, шедшие впереди, видели, как полковник, все чаще и чаще вынимал часы и смотрел в квадрат сложенной карты. То, что было сверху, начало темнеть, когда впереди показались строения. Вокруг было тихо, лишь что-то грустное насвистывал ветер. Чернецов понял, что задуманный им план не удался потому, что не только он заблудился в степи, но и отряд Лазарева вовремя не вышел к станции. Тем не менее, молодой полковник решил с ходу атаковать.
Все делалось одновременно. Артиллеристы развернули орудие к бою, пулеметчики установились стволы на станки, а колонна, распадаясь, вытянулась в наступающую цепь. 
Рявкнуло орудие. Ударили пулеметы. Чернецовцы, без единого крика в полный рост кинулись в атаку. Они дошли до штыковой схватки и ворвались на станцию. Их встретили сталью и огнем. Казаков и вчерашних школьников встретили фронтовики, солдаты почти с четырехлетним опытом войны. И первый раз, первый раз за все время существования отряда, атака захлебнулась. Ко всем несчастьям - все три пулемета отряда заклинило, а орудие вышло из строя. Только невиданный авторитет Чернецова, авторитет на грани поклонения, удержал партизан, ставших вдруг испуганными мальчишками, от панического бегства. Их выгнали бы в ледяную ночь, в студеную могилу. От полного уничтожения отряд спасла расчетливая храбрость горстки офицеров, да врожденная выучка взрослых казаков, бившихся до последнего за каждый метр окровавленного снега. Только это позволило оставшимся  в живых партизанам отступить на окраину станции и там закрепиться. Ночь была похожа на сумасшедший ледяной кошмар. Костров не жгли, опасаясь выдать себя. Любое движение, вызывавшее шум, мгновенно возвращалось неконтролируемым внутренним ужасом возможной атаки. Партизаны, молча, без движений вмерзали в снег, ожидая самого худшего, и это была не смерть.
Утром Чернецов насчитал вокруг себя лишь шестьдесят воинов. Это было все, что осталось от полутора сотен, поднявшихся вечером в атаку. Противник предпочел не замечать остатков отряда. Оставшиеся в живых артиллеристы починили орудие. Ни еды, ни патронов не было, так, по две, три горсти на брата. Полковник отдал приказ отходить в сторону Каменской. Крохотная колонна партизан, прикрываясь небольшой группкой верховых, скорым шагом втягивалась в непроглядную муть заснеженной степи. Чернецов ехал последним. Он оглянулся и увидел, что на окраине оставленной ими Глубокой собираются красногвардейцы. Слепая ярость лишила его рассудка. Он остановил партизан и приказал развернуть к бою только что починенное орудие. Чернецов скомандовал провести два, три пробных выстрела по толпе солдат и казаков.
«Покажем предателям, что мы живы»! - Задорно крикнул молодой командир.
Офицер, командовавший артиллеристами, попытался остановить полковника. Но его доводы о необходимости скрытного отхода, безоружности, малочисленности отряда, Чернецов отмел, крикнув: «Огонь!» Первый же снаряд раскидал в стороны с десяток солдат. Партизаны воспряли духом и, под их веселые крики, красногвардейцы заметались под метким орудийным огнем, теряя своих бойцов. Стрельбу остановил сам Чернецов, приказавший продолжать движение. Версты через две партизан догнала и остановила кавалерия. Это были казаки войскового старшины Голубова.  Их было больше пяти сотен, и с ними была артиллерия. Против одной пушки чернецовцев теперь стояла бывшая Лейб-гвардии 6-ая Донская казачья батарея.
Партизаны приняли бой. Уже третьим выстрелом противник повредил их орудие. Чтобы пушка не досталась врагу, чернецовцы разбили прицел и сбросили свою трехдюймовку в ближайший овраг. Редкие винтовочные выстрелы партизан сдерживали казаков противника. Они кружили на расстоянии, но не атаковали. Стреляла казачья артиллерия. Время от времени партизанам предлагали сложить оружие. Среди чернецовцев уже появились первые раненые и убитые. И тогда полковник решил спасти хотя бы часть своих воинов. Он приказал всем артиллеристам, вместе с их командиром, взяв с собой раненых, уходить верхами в Каменскую. Оставшиеся партизаны заняли оборону, упершись флангами в глубокий овраг. Полковник лежал в середине полукруга. Противник атаковал в конном строю. Подпустив казаков метров на двести, Чернецов скомандовал: «Залп!» Огонь смел передних казаков, и атака мгновенно захлебнулась.
- Поздравляю всех с производством в прапорщики!
Громкий, уверенный голос Чернецова заставил сердца партизан биться сильнее. В ответ грянуло немногочисленное, но громкое «Ура!»
Казаки Голубова перегруппировались и кинулись во вторую атаку. Повторилось то же самое. Только в этот раз полковник поздравил своих воинов с производством в подпоручики.
Почти сразу же казаки пошли в третью атаку. Похоже, они были разъярены до предела. Весь Дон знал, что у Чернецова в отряде больше всего безусых гимназистов и юнкеров. И вот эти мальчишки, лежа посреди заснеженной степи, ссаживали с коня потомственных казаков, прошедших ни один бой. Это было невиданным позором. Стремительно, насколько позволял снег, кавалерия неслась к редкой цепочке белых, так иногда называли Чернецовцев, партизан. Триста метров... Тишина!  Двести метров... Только ветер свистит в ушах. Уже видны лица атакующих кавалеристов. Кто-то из них уже вырвал из ножен шашки...
- Пли! – Выдохнул Чернецов.
Грохнул дружный залп. За ним другой, третий. Падают убитые, кричат раненые, хрипят кони.
Вот они... Чернецовцы… Крохотные фигурки в черных шинелях.  Кто-то стоит на коленях. Кто-то стреляет лежа. Один скок коня... Один взмах шашки... Но в лицо бьет жгучий огонь. Он выхлестывает из седел казаков.
Огонь!
Огонь!
Партизанский огонь кажется убийственно разящим и не знающим промаха. И казаки, прошедшие многие бои, разворачивают коней. Они в смятении. Они, бросив раненых и убитых, отходят.    
- Поздравляю с производством в поручики!- Веселый голос полковника перекрывает свист ветра.
- Ура-а-а! – Это кричать восторженные мальчишки, снова поверившие в себя, в свою исключительность.
- Господа, офицеры! – Чернецов вскакивает с земли,- похоже, мы можем двигаться дальше.
Рука, затянутая в черную кожаную перчатку, указывает направление. Партизаны поднимаются и бегут к краю оврага. Последним отходит сам полковник, рядом с ним человек пятнадцать – двадцать, остальные уже на другой стороне. На краю оврага Чернецов падает в снег.
«Оступился»!?
«Убит»!
«Господи»!
«Какой несчастный день…»
Мальчишки, забыв о том, что они воины, сгрудились вокруг полковника. Он поднимает голову и хрипит:
- К бою!
Только сейчас все видят, что к ним несутся казаки.
- Кольцо! – Кричит, почти срывая голос, Сашка Ветров.
Группа словно взрывается, и через мгновенье вокруг лежащего Чернецова замыкается кольцо обороны.
- Пли! – Командует Сашка, и залп снова отбрасывает казаков. Партизан мало. Их густо обстреливают. Товарищи, уже перебравшиеся на другую сторону оврага, вернуться не могут. Они стреляют издалека, но их огонь не эффективен.
Леша поднимает голову и оглядывается. Снег вокруг левой ноги Чернецова краснеет. Полковник так бледен, что это видно даже на фоне ослепительного снега.
Башлыков смотрит на своих друзей-партизан. Их мало. Они лежат редко, шагов через двадцать, тридцать. В голову Леши вдруг приходит мысль о том, что сейчас самое главное, это спасти командира. Его, полковника Чернецова заменить не сможет никто. Он, Чернецов, для Дона важнее их всех. Юноша вскакивает и бежит к командиру. Глубокий снег цепляется за ноги, Башлыков несколько раз падает, но даже не замечает этого. Алеша жаждет подвига и уверен, что партизаны его поддержат.
Чернецов поднимает глаза и вопросительно смотрит на юношу. Командир уже успел перетянуть тонким кожаным ремешком раненую ногу и, лихорадочно перебирая варианты, обдумывает, как можно выбраться из этого нелегкого положения.
- Господин полковник,- Леша, падает в снег рядом с командиром,- мы бросимся в штыки, а вы уходите... – Юноша заглядывает в глаза Чернецова,- Поверьте, мы отбросим их... Вы должны… Вы Чернецов!..
Тонкие губы командира медленно растянулись в улыбку.
- Вы шли за мной. Как же это? Спасаться за ваш счет? Нет, благодарю вас, нет. Если умрем, то умрем вместе.
Глаза раненого лихорадочно блестят, и Башлыков не может понять: верит ли Чернецов в победу или готовится к смерти.
Чей-то громкий крик немного перекрывает посвист ветра и отбрасывает жуткую тишину ожидания атаки.
- Не стрелять! Не стрелять! – Это надрывается кто-то из нападавших казаков.
Со стороны противника медленно приблизился верховой с белым флагом.
- Братья, казаки,- крикнул он, когда подъехал метров на тридцать,- мы предлагаем перемирие. Неча нам друг дружку изводить.   
Чернецов пытается встать, и Леша, закинув винтовку на плечо, помогает ему подняться.
- И мы, и вы складываем оружие,- голос полковника слаб,- потом будем говорить.
Казак согласно кивает головой и, потянув через голову карабин, бросает его в снег.
Партизаны медленно, оглядываясь на своего командира, поднимаются. Теперь видно, что их совсем мало. Горстка против двух, трех сотен, приближающихся верховых.
Чернецов, опираясь правой рукой на Лешино плечо, левой вынимает шашку и втыкает ее  в снег перед собой. Со стороны врага медленно подъезжают казаки. Они тоже разоружаются. Башлыков смотрит на своих товарищей. Уходящая горячка боя студит ставшие родными лица. Партизаны опускают винтовки и кладут их перед собой. Молодой человек на мгновенье закрывает глаза. Ему стыдно. Ему кажется, что все они, и он, и Чернецов, и остальные отрядники – сейчас отступают от чего-то святого, теряют что-то большое и светлое, меняют душу на жизнь.
Яростный многоголосый крик обжигает Лешино лицо. Он вдруг видит, как со всех сторон к ним кидаются десятки чужих казаков. Они сметают своих же станичников, уже безоружных. Вражеские руки хватают кого-то из партизан.
Крик.
Мат.
Рев.
Урядник Спирин, в полуприседе, рубит ближайшего красногвардейца и одним длинным прыжком слетает в овраг. Сашка Ветров пытается дотянуться до ремня только что брошенной винтовки и получает оглушающий удар прикладом в лоб. Башлыков кидается вперед. Он уже ухватил рукоять Чернецовской шашки, но она, словно живая, вылетает из его ладони. Сильный удар в бок опрокидывает молодого человека. Он пытается встать и, крича от ярости и боли, вертится на снегу под ударами казачьих сапог. Вокруг кипит то ли драка, то ли бой. Хлопают редкие выстрелы, мелькают клинки.
Кровь.
Снег.
Отчаяние.
Смерть.
Сильные руки отрывают Башлыкова от снега. Он видит бледное лицо Чернецова. Полковник что-то кричит. Леша влетает в группу своих. Рядом окровавленный Ветров. Родные лица. Партизаны...
- Бей их!
Рычащие чужаки. Красные банты. Отточенная сталь.
- Под пулемет всех!
- Порубить, да и всех делов!
Огромные ладони рвут с Лешкиных плеч полушубок.
- Скидавай! Скидавай одежу, сука!
Лихорадка боя прошла, Башлыков вдруг чувствует страх. Зябкая дрожь касается плеч, и юноша едва сдерживается, чтобы не закричать: «Дяденька, не надо»! Его вытряхивают из одежды. Рядом с ним, так же стремительно, раздевают и заставляют раздеться оставшихся в живых, пленных партизан. Они жмутся друг к другу, словно испуганные дети. В самом центре этой уже полуголой дрожащей толпы стоит Чернецов. Они прижались к нему, словно он, сам бессильный и почти слепой от ярости и предательства, может защитить своих мальчишек.
Полковник уже не кричит и не ругается. Он встречает жестким взглядом каждого, издевающегося над его людьми, казака. Если бы глаза могли убивать, то уже не было бы этой беснующейся, осатанелой массы...
- Прекратить!
- Посторонись!
Сквозь толпу пробиваются два всадника.
Чернецов издали узнает войскового старшину Голубова, рядом с ним высокий, незнакомый казак. Голубов остановил коня напротив Чернецова. С минуту враги, молча, рассматривают друг друга.
- Что ж ты, Василий Михайлович, супротив народу-то?
Чернецов кривит губы и бросает:
- Я выше вас по званию и будьте любезны, вести себя подобающим образом. И,- он кивает в сторону полураздетых партизан,- прикажите своим головорезам, вернуть моим воинам обмундирование. Померзнут люди...
Голубов натягивает повод. Конь приседает на задние ноги. На лице войскового старшины смятение чувств. Он оглядывается, потом поднимается в стременах:
- Гоните их в Глубокую. Чернецову – коня!
Второй всадник, крепко сжав зубы, сверлит взглядом командира партизан. Потом трогает коня и подъезжает ближе:
- Я, председатель Донского ревкома Подтелков. Мы будем судить вас, как изменников Дона. – Он вскидывает над головой руку с нагайкой. Тяжелое лицо Подтелкова уродует нервная судорога. – Пусть казаки решают – жить вам, али нет! И уж я найду, на чем тебя, паскуда, повесить...
Чернецов усмехается и кивает куда-то в сторону. Оба всадника автоматически поворачиваются в этом направлении. К ним приближается всадник. Он осаживает коня и кричит:
- Чернецовцы!.. Черенецовцы наступают. Со стороны Каменской идут и офицерье с ними...
Голубов поворачивается к Подтелкову и кивает в сторону кучки партизан и, уже сидящего в седле, Чернецова.
- Десятка казаков тебе хватит, а я разверну полки навстречу противнику...

Серый снег под ногами. Ледяной ветер и страшно, до колкой боли, стынут руки. В голове пустота. Даже страх и желание звать на помощь прошли. Они чувствуют друг друга, но каждому кажется, что он один. Они не думают о скорой смерти. Они не думают о том, что ждет их впереди. Партизаны, всего полчаса назад храбро бившиеся с превосходящим противником, теперь похожи на бездушных призраков.
Башлыков с трудом выбирается из вязкой серости, лишившей его не только разума, но и слуха, и зрения. Его выводит из состояния прострации лай. Где-то в гудящей глубине, сквозь гулкую тишину пробивается удивление:
«Откуда собака?.. Может, это волк? Волк в степи?.. Но волки не лают…»
Юноша встряхнулся и только потом понял, что это не лай, а отрывистый мат. Одинокий, хрипловатый голос. Рядом кто-то постоянно ругается. Алеша поднимает голову и только тут замечает, что все они бредут, даже не втянув головы в плечи, а низко склонив их. Ему показалось, что малейшее дуновение ветра, опрокинет их всех на снег. Чуть впереди и сбоку от крохотной колонны пленных партизан, нахохлившись в седле, ехал Чернецов. Рядом с ним медленно шагал конь Подтелкова. Это он, председатель Донревкома, ругал последними словами их командира. Чернецов, казалось, ничего не слышал. Только время от времени медленно поворачивал голову, оглядывая белесую, выстуженную степь.
Башлыкову показалось, что командир кого-то ждет или что-то ищет. Более того, по тому, как полковник шевелил руками, расправляя плечи, юноша решил, что Чернецов уже знает, что делать. Он знает, как освободить своих воинов. Леша, не замечая режущего глаза ветра, огляделся, надеясь, что увидит сквозь белесую дымку поземки своих отрядников. Может быть, они уже здесь, неподалеку, в засаде и ждут выгодной минутки, чтобы открыть огонь?
В серой круговерти мелькнуло что-то черное. Какое-то облако, странно, но оно двигалось. Башлыков напрягся и не сразу понял, что видит идущий по занесенным снегом рельсам поезд. Над паровозом клубился дым. Его рвал на части ветер, но иногда облачко сажи, словно, прилипало к крышам странно бесцветных вагонов и бежало через белую степь.
«Бронепоезд,- догадался Леша,- это блиндированные вагоны. Наши! Господи, неужели, наши!..»
Юноша взглянул вперед. Подтелков уже не ругался. Чернецов привстал в стременах. Предревкома, резко взмахнул рукой, и ногайка хлестанула по плечу Чернецова. Полковник повернулся в седле и выбросил перед собой правую руку. И только тут Башлыков увидел, что из черной перчатки командира торчит дуло крошечного пистолета.
- Ура! – Крикнул Чернецов, поворачиваясь к своим,- наши!
В болезненной тишине Алеша услышал два, один за другим, сухих щелчка затвора, но выстрелов не было.
«Патроны! У него нет патронов»!
Подтелков выхватил шашку и, падая вперед, изо всей силы рубанул Чернецова. Бледное лицо с лихорадочно блестевшими глазами с хрустом распалось на две половинки.
Дикий крик разорвал грудь Башлыкова.
Снова взлетела шашка. Подтелков рубил и рубил уже упавшего на круп коня Чернецова.
Теперь кричали все. Кричали партизаны. Кричали казаки конвоя.
Не понимая, что делает, Башлыков бросился в сторону от дороги. Он бежал и кричал. Перед глазами юноши стояло распавшееся надвое лицо Чернецова со сверкающими глазами на каждой половинке. Алеша услышал глухой стук копыт. Юноша втянул голову в плечи и вскинул руки, прикрывая лицо. Мимо пронесся казак из конвоя. Он держался руками за голову, и конь, не чувствуя руки всадника, галопом несся в степь.
Леша то шел, то бежал. Молодой человек падал и вставал. Он, то дышал полной грудью, то задыхался. Потом куда-то ухнуло сердце, что-то горячее опалило тело и отозвалось бесконечной болью в груди и боках.
Башлыков пришел в себя от холода. Он приподнял голову и понял, что лежит на дне занесенного снегом оврага. Отталкиваясь руками от жесткой наледи, на которую он только что упал, юноша сел. Тут не свистел ветер, но неподалеку тявкала, как ему показалось, крохотная собачка. Алеша повернулся в сторону звука и увидел Ветрова. Тот сидел спиной к другу. Сашины плечи ходили ходуном. Он негромко, отрывисто рыдал. Башлыков, чувствуя странную слабость, подполз к Ветрову. Алеша тронул его за тонкое плечо. Тот вздрогнул всем телом и с криком оглянулся. Ужас плескался в глазах друга.
- Алешка!
Судорога боли исказила окровавленное лицо Саши. Он снова зарыдал. Из закрытых глаз не катились слезы. Это походило то ли на кашель, то ли на вой. Башлыков, сам не замечая этого, тоже принялся плакать. Они так и сидели друг подле друга и плакали.
- Они все, - протиснулось сквозь прыгающие губы Ветрова,- все разбежались. Весь конвой. Казаки. Кто-то что-то кричал. И наши тоже. Бежали и кричали. Такой человек... Герой... Как из былин... Сволочь. Я посажу его на кол. Я помню его имя. Подтелков. Сволочь. Содрать с него кожу. Василий Михайлович!.. Как же мы без него?! Алеша, как же мы не смогли?..
Они снова плакали. Саша ругался. Алеша молчал. Он хотел говорить, но что-то ледяное сжало горло и заморозило губы. Вдруг Ветров вскочил:
- Идем! Мы должны всем рассказать. Пусть все узнают. Теперь весь Дон поднимется. Теперь тысячи героев встанут на его место. Мы пронесем наше знамя по всей России...

Они шли. Шли сквозь обжигающий холод. Поземка резала глаза и судорожной болью выкручивала ноги. Они шли. Потом стали падать. Снежные заструги больно били в лицо и оставляли кровавые отметины на подмороженной коже. Когда оба не смогли подняться, Башлыков предложил идти друг за другом, след в след.
- Саша, держись за мое плечо и отдыхай, потом ты пойдешь впереди.
Меняясь местами, они тащили друг друга. Самое удивительное то, что друзья все время шли в правильном направлении, не выбирая его и даже не думая об этом. Они шли, чтобы рассказать всем о великой подлости, случившейся в заснеженной донской степи. Это была настоящая гнусь. Гражданская война! Что может быть страшнее и мерзостнее этого?! Безумная гражданская война!..
Башлыков неожиданно остановился, и Ветров ударился лицом ему в плечо. Ударился, но не проснулся.
- Саша, - негромко, прислушиваясь к чему-то, позвал Алеша,- ты слышишь?
Ветрова привел в чувство не голос друга, а стужа, мгновенно выстудившая замершее тело.
- Что?
- Собаки... Мы дошли, впереди люди.
Теперь и Ветров слышал глухой собачий лай. Они двинулись вперед. Шагов через триста перед друзьями показалась неясная масса какого-то строения.
- Лешка, дошли! – Крикнул Ветров и кинулся вперед. Он пробежал шага четыре и вдруг рухнул на снег.
Башлыков прошел еще несколько метров, оглянулся на лежавшего друга и кинулся к нему.
- Сашка! Сашка – Он дернул Ветрова за плечо, - хватит валяться на снегу, дошли же...
Друг не шевелился. Алеша решил, что Ветров от усталости потерял сознание, и принялся поднимать его. Он опустился на колени и, потянув Сашу на себя, подсунул левую руку под его плечи. Что-то горячее обожгло ладонь. Башлыков вскрикнул и рывком повернул Ветрова на бок. Ужас разорвал криком Алешину грудь. На белом снегу расплывалось черное пятно.
- Саша! Сашенька! Что же это?! Господи, кто стрелял?! Люди, помогите!
Он попытался поднять и взвалить тяжелое тело Ветрова на плечо, но, обессиленный, упал лицом в снег. Тогда юноша ухватил друга за обе руки и, крича что-то несуразное, потянул его в сторону селения. Ему показалось, что рядом появились люди. Алеше даже почудилось, что он слышит знакомые голоса отрядников. Потом что-то больно ударило в лицо, и Башлыков потерял сознание.
Юноша пришел в себя от жгучего тепла. Большие руки, пахнущие конским потом, тыкали ему в губы что-то металлическое.
- Пейте, пейте,- говорил незнакомец.
Башлыков глотнул и чуть не вскрикнул от боли. Горячий чай опалил его выстуженные, потрескавшиеся губы. Юноша оттолкнул кружку и с трудом поднял голову. В тусклом свете керосиновой лампы он увидел несколько лиц, склоненных над ним.
- Ветров... Что с Сашкой? Он был со мной. Помогите...
- Убит,- ответил голос,- шальная пуля, наповал.
Боль рванула грудь. Алеша попытался вздохнуть и не смог. Он взмахнул руками.
- Спирт,- скомандовал кто-то,- сейчас с ним будет истерика,- дайте ему спирту.
Огонь опалил грудь.
- Чернецов, что с полковником Черенецовым? – над головой пророкотал голос, привыкший повелевать.
Сильные руки встряхнули Алешу:
- Юноша, держитесь... Что с Черенецовым? Вы можете ответить мне?! Я начальник Каменского боевого участка, генерал Усачев.
Башлыков попытался сосредоточиться. Все вокруг плыло. Неясные пятна вдруг превратились в склоненные над ним лица. Юноша увидел сверкающий золотом генеральский зигзаг на погонах.
- Василий Михайлович, полковник Чернецов,- Алеша едва сдерживал рыдание и говорил прерывистым, кашляющим голосом,- убит. Он зарублен Подтелковым. Подло... Безоружный... Не знаю... Мы все бежали от этого ужаса. Лицо надвое... Сволочь!.. – Закричал Башлыков и упал без сознания.

28 января 1918 года, через семь дней после гибели Первого белого партизана, атаман А. М. Каледин обнародовал свой последний предсмертный призыв. «... наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе с вторгшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого подлого и гнусного дела – рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество...»

2.

Леночка сидела в кошеве, укрытая чуть не по самые брови огромной дохой. Никоненко, который еще недавно был денщиком Петра Ивановича Ветрова, увозил дочь своего бывшего командира из Новочеркасска на свой хутор. Старый казак увозил девушку не только из города, куда со дня на день должны были войти красные. Он пытался спасти ее от нервного срыва, от самой себя. За последнюю неделю девушка пережила столько, что иному на две жизни хватит. Вот и сейчас, скольжение по снегу бросало Леночку в сон, но она крепилась, боясь провалиться в бездонную черноту страха, владевшего ею все эти дни. Стоило ей прикрыть глаза, как из глубины сознания всплывали страшные картины. И все они начинались с того, что она видела бледного Алешу, стоявшего у изголовья ее мертвого брата. Юноша говорил, но двигались только его губы. Ни на лице, ни в глазах она не видела ни отблеска чувств, ни переживаний. Это был незнакомый ей человек и только голос напоминал девушке прежнего Алексея:
 «Никто, понимаете, никто не стрелял. - Башлыков сам привез своего друга в дом его родителей и сам же все рассказал. Он говорил негромко, но Леночке казалось, что сила Алешиного голоса рвет ее голову на части,- Сашка упал. Я попытался поднять его, а там кровь... Горячая, липкая кровь... Там снег по колено и наст... Я тащил его и падал. Мы оба падали... Я не знаю... Уже показались строения... И кровь...»
Алеша часто-часто задышал, но само лицо было неподвижным. Она еще раз оглядела его и, как Лене показалось, только что увидела, как мелкая дрожь бьет его голову, и седина... Ее  было так много, что даже его русые волосы не скрывали серые пряди. Его лицо... Черное, с едва подсохшими ссадинами и синяк через всю правую скулу. Алеша!..
Леночка дернулась всем телом и открыла глаза. Перед ней был серый волчий полушубок Никоненко и чуть впереди лениво дергал хвостом его молодой конь. Сани... Она сидит в кошеве, а не  в комнате своего дома. Дом... Теперь у нее нет дома. Нет брата. Нет родителей. Мама... Она сошла с ума. Так шептала Феклуша. Так говорил отец. Отец!..
Девушка вскрикнула и забилась. Никоненко сильно натянул повод и, остановив коня, бросился к Леночке. Сильные руки схватили девушку, не давая ей выпрыгнуть из саней.
- Папа!- Кричала Лена,- папа, куда ты собрался в парадном мундире?! Ты тоже хочешь уйти с ними?! Зачем ты надел ордена?!
Старый казак прижал почти беспамятную девушку к груди и, пряча слезы, принялся что-то шептать, успокаивая ее. Она не видела ни его, ни снежной равнины, посреди которой они находились. Перед глазами Ветровой стоял ее отец, одетый в парадный мундир войскового старшины, с шашкой и револьвером на портупее...

- Я схожу к Сашке,- проговорил он,- я ненадолго. Посмотрю там, все ли в порядке.
- Нет,- закричала Леночка, словно чувствуя что-то недоброе,- не оставляй меня с мамой. Она не в себе, я боюсь ее.
Отец, молча, поцеловал ее, уколов колючими усами и вышел. Леночка не могла сказать, сколько она просидела, ожидая его возвращения. Из передней донесся голос Алеши Башлыкова. Потом что-то проговорила Феклуша. Леночка вскочила со стула, на котором сидела, и кинулась из комнаты. В тесном коридоре девушка столкнулась с Башлыковым.
- Я пришел прощаться,- проговорил юноша, снимая фуражку. – завтра мы уходим на Кубань
- Нет!- темно-серые глаза девушки наполнились слезами,- нет! Я не могу... Сначала Саша, потом отец... И вот, вы… Нет!
Она обхватила Алешины плечи и, уже почти рыдая, едва проговорила:
- Не бросайте меня. Они все меня бросили.
Башлыков прижал Леночку к груди, но тут в комнату вошла Феклуша.
- Петр Иванович, уж часа три как на кладбище ушли-с,- горничная вздохнула,- Сашеньку проведать. Сегодня-то семь дней...
Леночка вдруг с силой оттолкнула от себя Алешу.
- Где моя шуба, Феклуша?
Девушка вытерла слезы с лица и повернулась к Башлыкову:
- Мы сейчас же идем туда. Отца нельзя там оставлять одного. Он, знаете, в парадном мундире, зачем-то, пошел... Маменька не в себе и отец...
Войсковой старшина Петр Иванович Ветров лежал на могиле сына. Его правая рука все еще сжимала рукоять револьвера, а из простреленного виска сочилась кровь. Похоже, выстрел прогремел только что. Лена упала наземь. Алеша кинулся к Ветрову, надеясь, что тот еще жив и ему можно помочь. Но это было не так. Башлыков подхватил на руки лежащую в глубоком обмороке Леночку и бегом кинулся к домику кладбищенского сторожа. Тот сидел на крыльце и плакал, вытирая обильные слезы рукавом полушубка. Алеша плечом открыл дверь и вбежал внутрь.
- Воды! - Крикнул юноша,- скорее воды!
Его зов остался без внимания. Алеша распахнул Леночкину шубку и, сам не замечая того, что ломает тонкие перламутровые пуговицы, расстегнул тугой ворот ученического платья. Потом юноша кинулся в сени, где, как ему показалось, была кадушка с водой.
Ее губы были так плотно сжаты, что Башлыков с трудом раздвинул их краем большой медной кружки. Вода побежала из уголков рта на тонкую шею.
- Оставьте ее,- Алеша оглянулся и увидел стоящего рядом сторожа,- только голову поднимите повыше. Молодая, оклемается...
Старик медленно прошел вперед, и только сейчас Башлыков увидел, что впритык к окну стоит небольшой стол, заставленный пустыми бутылками и остатками пищи. Сторож наполнил два стакана и, не говоря ни слова, один осушил.
Лена громко задышала, но глаза ее были закрыты.
- Этот, войсковой старшина, тут был, сидел, пил. – Старик говорил, уставясь в угол, словно видел там что-то потустороннее,- сына он сильно любил... Ругался много. Государя поносил... Бога... Потом попросил меня схоронить его вместе с сыном, в одной, значится, могиле... Что тут скажешь? Какие слова, коли человек в Боге разуверился? Так сказал, в мундире с орденами и схорони. Я обещал...
Леночка бредила наяву. Она то смеялась, вспоминая шалости брата, то принималась плакать, отговариваясь от давнего, детского  наказания. Несколько раз девушка порывалась бежать назад на кладбище, чтобы вернуть отца. Алеша одной рукой правил крохотными санями, которые ему запряг сторож, а другой удерживал Леночку. Так, слушая то ее смех, то всхлипывания, Башлыков доехал с Леночкой до ее дома. На пороге девушка вырвалась из его объятий и, широко распахнув входную дверь, бросилась в дом. Там она забилась вглубь своей спальни. Алеша не решился входить следом, но едва юноша собрался уходить, как Ветрова сорвалась со своего места и, чуть не крича, кинулась ему на шею:
- Лешенька,- она не плакала и не кричала. Это был страстный, полуобморочный шепот, болью отдавшийся в его груди,- не оставляйте меня одну. Я тут умру!..
Башлыков не знал, что делать. Юноша твердо решил воевать с большевиками до конца. Он записался в отряд полковника Семилетова и завтра уходил вместе с добрамией из города. В это же время, молодой человек чувствовал себя виноватым в смерти друга. Алеше казалось, что он чего-то не сделал или все сделал не так, как должно. Он любил Леночку, всей силой первого юношеского чувства и не мог оставить ее в таком состоянии, как не мог и остаться. Башлыков попытался поговорить с Сашиной мамой, но тотчас же понял всю бесполезность этого. Дарья Ефимовна Ветрова, ходила по комнатам, баюкая на руках Леночкину куклу. Едва Алеша подошел к женщине, как она, приложив палец к губам, прошептала:
- Тихо, Сашенька только что заснул, прошу вас, тише...
Башлыков остановился, и она тут же забыла о нем. Из гостиной вышла Феклуша и, пряча слезы, потянула его в соседнюю комнату.
- Умом тронулась,- горничная тяжело вздохнула,- я давеча говорю ей о Петре Ивановиче, а она меня не понимает. Что делать-то, что делать? Я уже отдала все распоряжения. Батюшку уговорила, чтобы отпел, чтоб все, как у людей... А она словно в детство впала. Сашеньке песенки поет и сказочки рассказывает. Господи, что делается-то, что делается?!..
Вот и получалось, что горничную интересовала только хозяйка, а Леночка оставалась наедине со своими чувствами и своими горестями. Но и на себя принять их Башлыков не мог. Он твердо решил воевать до конца. Что это будет – победа или смерть, он не только не знал, но и не думал об этом. А сейчас юноша осторожно поднес ледяные Леночкины ладони к губам:
- Если хотите, то пойдемте ко мне в дом. Мне нужно собрать          кое-какие вещи. Там никого нет. Маменька давно уехала.
Впереди у него были почти сутки и Алеша надеялся, что за это время Лена придет в себя. В чужом доме девушка немного успокоилась. Она медленно обошла все комнаты, постояла перед гимназической фотокарточкой, на которой среди двадцати мальчишек было довольно трудно различить Сашу и Алешу, потом прошла в его комнату. Когда Башлыков, затопив в доме печь, вошел к ней, Леночка, свернувшись калачиком, спала на его кровати. Он укрыл Леночку своим полушубком и ушел на кухню. Юноша вскипятил чай, наколол сахара, достал сушки и, накрыв стол прямо в своей спальне, присел у окна.
Из-за высокого воротника полушубка виднелось лишь крохотное ушко и прядь ее золотистых волос. Она спала так тихо, что временами юноша начинал волноваться, но тотчас ловил ее едва слышный полувздох и снова замирал. Когда за окном стало темнеть, Леночка, вдруг резко отбросив полушубок, села:
- Леша?!
- Я здесь, не волнуйтесь,- он подошел к кровати.
- Я спала?
В полумраке комнаты юноша не видел ее глаз, но в голосе звучало волнение.
- Чаю хотите?
- Да.
Они так и сидели в его крохотной комнате. Молчала она. Молчал и он. Ему казалось, что так ей будет спокойнее. Если захочет что-то сказать, то скажет. За все последнее время Алеша впервые забыл, что его оружие не лежит под рукой, что где-то есть враг, что неподалеку гибнут люди. Он чувствовал необъяснимую радость и, как ему казалось, слышал упоительную музыку. Он не знал, слышит ли ее она, да и не думал об этом...
- Я хочу спать,- ее негромкий голос органично вплелся в мелодию его души.
Башлыков поднялся, достал из комода свою пижаму, положил ее на кровать. Леночка смотрела на него. Теперь он видел, или это ему только казалось, ее огромные глаза, похожие на предвечернее небо, в котором синева уже наполовину укрыта дымкой ночи.
- Пожалуйста,- серебро колокольчика не разлетелось в тишине комнаты, а повисло над столом,- дайте мне минуту, чтобы переодеться и возвращайтесь. Алешенька, я не могу без вас.
Когда он снова перешагнул порог комнаты, девушка уже спала. Ее крохотная ладонь с длинными, тонкими пальцами беззащитным цветком лежала на соседней подушке. Леша встал на колени рядом с кроватью и осторожно положил щеку в ее ладошку. Иногда Леночкино дыхание касалось его губ и тогда юноше казалось, что он не спит...
Башлыков пришел в себя от осторожного стука в окно. За окном разгоралась заря. У крыльца стояла кошева, в которой сидел громадный седой казак.
- Я денщик Петра Ивановича,- густым, прокуренным голосом представился незнакомец,- Феклуша сказала, что барышня у вас. Я тут решил, может, она погостит у меня на хуторе, пока все это уляжется...
 
29 января генерал Каледин собрал правительство. Он заявил, что слагает с себя полномочия Донского атамана. Он не мог перенести стыда, ведь ни один его приказ, практически, не выполнялся. Его призыв к казакам объединиться для защиты своей земли, собрал лишь 147 штыков. Сто сорок семь! Кем ему было командовать, кого вести за собой?! На этот позор А.М. Каледин ответил выстрелом в свое сердце. 
Добровольческая армия под командованием Лавра Георгиевича Корнилова собиралась в свой первый кубанский поход. Позже его назовут «ледяным».

Леночка стихла. Никоненко вытянул из своего кармана большой цветной платок и осторожно вытер слезы с ее щек.
- Поехали дальше.
Старый казак не гнал коня и не спешил. Он приехал к своему командиру, чтобы поговорить с ним, чтобы понять, что происходит на Дону, но опоздал. Поначалу, когда горничная сказала ему о том, что Саша убит, а Петр Иванович покончил с собой, Никоненко почувствовал себя виноватым. Ему показалось, что если бы он приехал чуть раньше и успел бы встретиться с командиром, тот остался бы в живых.
- Он бы меня послушал,- шептал, разговаривая сам с собой, казак.- Я его под Перемышлем из-под огня вынес. Потом он меня на себе два дня тащил. Мы бы друг друга поняли, а руки на себя наложить... Эх... Грех-то какой... Такую войну пройти и дома от своей руки... Ослаб ты душой, Петр Иванович. Казаку такое не пристало, не по-христиански это....
Никоненко вырастил три сына. Один погиб еще в пятом году, в Москве. От двух младших время от времени приходили весточки. Оба были живы и храбро дрались против германца. Что с сынами сейчас, на чьей они стороне, казак не знал. Знал, что живы, и тем был доволен.
Они ехали по заснеженной Донской степи и молчали.
Где-то за горизонтом остался мир людей, со своими страданиями и надеждами. И Леночка, впервые за все эти недели, забыла о нем. Она видела серое, зимнее небо и подтаявшие снежные заносы среди которых неспешно бродил неприкаянный ветер. Кошева, широкая спина Никоненко, уютная, теплая доха  - девушке казалось, что на всей земле нет места надежней.
А старый казак думал о вечно мятущейся человеческой душе. Он хотел понять от Бога или лукавого эти вечные поиски, вечная неудовлетворенность.
«И чего мы ищем,- размышлял Никоненко,- ведь что каждому из нас надо – дом, семью, Веру?.. И все это у нас есть. Вон степь от неба и до неба, Дон-батюшко, кони... Чего мы ищем, ради чего убиваем друг друга?.. Красные, кадеты и всем от нас, казаков, чего-то надобно. То ли дело раньше - жили мы сами по себе вольготно, аки птахи, а над нами были только атаман и Бог...»
Так, она в полудреме, он в глубоких размышлениях, доехали они до хутора Никоненко. Леночка открыла глаза. Кошева стояла посреди широкого двора. Девушка огляделась и увидела рядом с санями двух огромных псов. Ее поразили короткие, неровно обрезанные уши. Девушка отбросила в сторону полу дохи и тут же псы одновременно обнажили клыки.
- Тю на вас,- в голосе Никоненко слышались гордость,- барышню не пугать надобно, а беречь. Медведь подойди первым.
Только сейчас, когда передний пес оказался вблизи, Леночка поняла, как он огромен.
- Протяните ему руку, он лизнет и признает.
Длинный красный язык прошелся по ее ладони. Пес, словно, тут же потерял интерес и отошел в сторону. Второй не только полизал ее руку, но и ткнул носом в грудь.
- Ентот другой, его Малышом кличут. Он и пошутковать может, в снегу повалять. Ты не пужайся его. Он добрый и веселый пес. Я их из Верного щенками привез. Мы там, с вашим,- Никоненко оборвал себя, хмыкнул, потер рукой лицо,- в седьмом годе я там был. Крепость это казачья, в Семиречье, там каменные кыргызцы живут.
Старик с гордостью огляделся и протянул ей руку:
- Идемте в дом, барышня. Моя старуха, поди, борща и каши с мясом наварила – горяченького откушаете. Бывало, как сядем с сынами, их у меня трое,- он замер, вздохнул,- тогда трое было и ведерный казан каши умнем. Скусно – за уши не оторвешь.
Ветрова выбралась из саней. Медведь не отреагировал на нее, а второй пес проводил до самой двери.
- Видите, они вас признали. Теперь вас даже кура не обидит. Они у меня волка берут. Только Медведь он сильнее и попроще, все наровит на клык и грудь взять. Второй, тот, думает. Ни на волка в лоб не пойдет, ни на человека. Он у меня с хитрецой, но верный до смерти.
В сенях их встретила немолодая крупная женщина. Она улыбнулась и чуть склонила голову:
- Матрена,- голос был с хрипотцой, но добрый.
- Енто Леночка, дочь Петра Ивановича,- Никоненко представил гостью,- у них, в городе, все в куче, пусть у нас поживет, телом маленько окрепнет, да душа силушки поднакопит.
- Ну и славно,- ответила хозяйка,- дочкой будет, а то у нас сроду одни казаки. А им что – табачище, да коняки?..
В избе Леночке сразу понравилось. Она была просторная и светлая. На столе, стоявшем посреди комнаты, уже высился чугунок, рядом каравай хлеба, укрытый рушником и три миски.
- Борщ поспел, я как вас углядела, так на стол и выставила. Поснедаем, да гостья, поди, устамши с дороги?..
Хозяйка помогла Леночке умыться, они поели, и девушка легла спать.
У нее, после всего происшедшего дома, настроение менялось каждую минуту. Ветрова то плакала, то спала, то чему-то смеялась, то снова плакала. Когда высокая, худая фигура Башлыкова скрылась за уличным поворотом, Леночке показалось, что мир вокруг нее потух. Она едва удержалась от того, чтобы не броситься со всех ног вслед за Алешей. Никоненко, словно почувствовав ее желание, тут же прикрикнул на коня. Монотонный скрип полозьев не только отвлек девушку, но и сработал, как снотворное. Вот и теперь, после миски вкусного борща в ее ушах снова зазвучал этот усыпляющий скрип. Когда шелест снега стихал, Леночка просыпалась и начинала плакать. Тут же в свете крохотной лампадки возникало доброе женское лицо и ласковые, теплые руки баюкали девушку. Иногда ей казалось, что кто-то негромко пел колыбельную и поил ее теплым молоком.
Леночку разбудил веселый собачий лай. Стекло небольшого оконца сверкало тысячами крохотных радуг. Девушка потянулась и, откинув широкое одеяло, села в кровати. С секунду она вспоминала, как оказалась в этой горнице, но помнила только ужин. У стены на широкой лавке лежали полотняная сорочка, шерстяная юбка, расшитая кофта. На полу у кровати Леночка увидела самодельные чеботы. Ученическая форма, в которой она приехала, синее, широкое пальто, капор и вязаный платок и белые рукавички – исчезли. Ветрова примерила незнакомую одежду. Она пришлась ей впору. Девушка оделась и вышла из светелки.
В большой комнате никого не было. На столе Леночка увидела кринку, стакан и ломоть хлеба, прикрытые рушником. На колышке у двери висел полушубок. Он был немного великоват, но она одела его и вышла на крыльцо. Яркое солнце ослепило девушку. Рядом простучали когти и тяжелые лапы уперлись в ее грудь. Она не успела открыть глаза, как мокрый, теплый язык облизал ее лицо.
- Пошел прочь,- голос Никоненко звенел от радости.
Пес отскочил и, коротко взлаяв, принялся носиться вокруг крыльца.
- Не испугались, барышня? – хозяин медленно поднялся по ступеням.- Он, хитрюга, вас сразу полюбил. Весь полушубок запакостил.
Леночка неожиданно для себя вдруг почувствовала прилив радости. Ей захотелось закричать, пробежаться, закружиться...
- Прошу вас, не зовете меня барышней. Я для вас Лена, Леночка... И, простите, я вчера не запомнила как вас по отчеству?..
Никоненко, казалось, ощутил изменение в настроении девушки. Он хлопнул в ладоши и рассмеялся:
- А я и не говорил, это жинка моя сказалась, только, по секрету, лучше зовите ее «тетка Матрена». Она это любит. Родни-то у нее нет, вот и будете заместо племянницы. – Он расправил усы, а меня кличте просто Лукич.
Леночка спустилась с крыльца. Малыш тут же пристроился слева. Она осторожно тронула его широкий лоб, и пес, взлаяв, кинулся от нее. Пробежав метра три, четыре, он оглянулся и снова подал голос. Девушка рассмеялась и заспешила вслед за собакой. Лукич присел на ступени, достал кисет и принялся вертеть самокрутку.
«Эх, Петр Иванович, - прошептал старый казак,- как же ты мог?»
День для Леночки пронесся стремительно. Она помогала Лукичу по хозяйству, готовила с теткой Матреной еду, играла с собаками. Вечером, после ужина, хозяин подошел к комоду, стоявшему в углу горницы, и выдвинул верхний ящик.
- Я тут, прости, в твоем пальто нашел,- он достал сверток, завернутый в тряпицу,- это игрушка, но...
Никоненко вернулся к столу и развернул сверток. Леночка увидела свой пистолет.
- Это подарок, Алешенька мне отдал. – Ее тонкие пальцы бережно коснулись плоской рукояти,- он сказал, что тут все просто...
Старый казак некоторое время смотрел на девичью руку, лежавшую на оружии, потом вздохнул и, не поднимая глаз, спросил:
- А обращаться с ним ты умеешь?
Девушка кивнула, выщелкнула обойму, передернула затвор, спустила курок и снова зарядила пистолет.
Никоненко кивнул, тяжело вздохнул:
- Хорошо, я научу тебя разбирать и собирать этот браунинг. Его надо чистить и смазывать маслом. Он немного не для дамской ручки, но защитить при случае, сможет. Я тут подумал, ты дочь казака и должна уметь обращаться с оружием.
До сих пор молчавшая хозяйка, резко хлопнула ладонью по столу:
- Сдурел на старости-то лет?! Ей-то зачем эти железяки? Пошто, рази она казак?
Леночка вздрогнула и потянула к себе пистолет.
Лукич, словно не слыша возражений жены, накрыл руку Леночки своей широкой ладонью:
- С утрева и начнем. Сначала эта игрушка, потом мой карабин.     Здесь-то всего семь патронов, а у меня цельный мешок наберется. Стреляй вволю. А научишься, на охоту пойдем. У меня еще винтарь германский припрятан...
Хозяйка шумно поднялась:
- От, дурень, дак дурень нашел себе забаву...
- Цыц, лихолетье на дворе,- старик прикрикнул на жену,- мало ли для чего сгодится   
На следующий день, управившись по хозяйству, Никоненко позвал Леночку и принялся обучать ее обращаться с браунингом. Обучение длилось до тех пор, пока девушка не стала вслепую собирать и разбирать свой пистолет.
Два вечера ушли на изучение и овладение карабина. На третий день, после обеда, Лукич повел Леночку за конюшню. Они повесили на плетень с десяток тыкв разного размера.
- Из браунинга палить невелика премудрость,- отмахнулся Никоненко, когда девушка достала из кармана свой пистолет,- сбросил предохранитель, направил куда надо и жми курок. Все одно  - шагов пять, десять... Карабин, эта штука серьезная. Тут надоть не только три точки собрать воедино, но и курок не дернуть. Глянь-ка сюда.
Звонко хлестанул выстрел. Самая дальняя тыковка разлетелась брызгами по снегу.
- Ну, пробуй сама и сильнее, сильнее жми к плечу.
Теперь каждый вечер они ходили на свое «стрельбище».
Хозяйство, собаки и карабин – так незаметно пролетели почти две недели. Они обедали, когда за окном зарычал Медведь.
- Чужаки на базу,- Лукич вскочил из-за стола,- Лена лезь наверх и сиди там тихо.
Тотчас за окном взревел пес, дико закричал человек, и густо захлопали револьверные выстрелы.
- Миску да ложку прибери, - услышала девушка свистящий шепот Никоненко, забираясь на чердак и втягивая за собой лестницу. Она осторожно прошла в дальний угол, опустилась в сено и, выставив перед собой пистолет, уставилась на только что опущенную крышку чердака. 
Было слышно, как Никоненко взвел свой карабин и неспешно пошел к входной двери. Она резко, незнакомо хлопнула:
- Эй,- негромко, но твердо прозвучал уже с крыльца голос Лукича,- кто тут шуткует?
В ответ хлестанул выстрел и тут же послышался глухой стук падающего тела. По ступеням крыльца загремели каблуки. С грохотом отлетела, открываясь, входная дверь:
- Что, стара, ртом хлопаешь,- незнакомый резкий голос заставил девушку задрожать,- онемела, карга?
Снизу послушался вязкий удар и что-то забулькало.
- Твою мать,- длинно и витиевато выругался второй мужчина,- ты, скотина, стол-то кровью зачем марать? Жрать-то где будем?
Первый захохотал:
- Здесь, неженка ты наша, здесь жрать будешь. Эй, служивый.
- Ну?
Внизу заходили несколько человек.
- Вытащи бабу во двор, кинь к этому старому хрену. Женка, видать, была и сбрось его с крыльца, чтоб не под ногами не путался...
Леночка, в полуобморочном состоянии поднялась и подошла к  крохотному оконцу. Она увидела, Медведя, почти накрывшего собой    чье-то тело, в серой солдатской шинели и тянущуюся из-под пса лужицу крови. Внизу снова хлопнула дверь. Что-то застучало по ступеням, и Леночка чуть не закричала. Незнакомец в черной, короткой тужурке тащил за ноги тело тетки Матрены. Метрах в двух от крыльца он бросил свою страшную ношу. Девушка почти потеряла сознание, а когда вновь обрела способность соображать, то увидела, что поперек тетки Матрены лежит Никоненко. Мертвым он стал еще огромнее.
Внизу хлопнула крышка подпола, заскрипели ящики комода и болью в висках застучал, как Леночке показалось, нескончаемый грохот сапог. Чужаки что-то искали.
- Небогато,- прокаркал мужской голос.
- Рубить старуху не надо было,- выматерился второй,- выпытали бы, где ухоронка лежит, а так... Казак, по-всему, справный был, без кубышки не жил...
Леночка снова была в прострации, но сквозь дымку сознания пробилось знакомое слово: «рукавичка», внизу что-то говорили о варежках. Потом кто-то громко произнес:
- Уходим, нет тут больше ничего.
Она увидела, как из дома вышли трое мужчин. Они вывели из конюшни коня Никоненко, впрягли его в кошеву и медленно потянулись в степь.
Сколько она сидела у оконца, девушка не знала. Она видела, как ветер треплет седые космы тетки Матрены. Двор был пуст, ворота прикрыты. Постанывая, Леночка опустила лестницу и спустилась вниз. Вся изба была усеяна разбитой посудой и тряпьем. Выскобленный до белизны стол, теперь был залит чем-то черным и этот страшный след тянулся до самых сеней. Какое-то время девушка, сама не зная почему, сидела на табурете около порога, потом поднялась и, с трудом перебирая ногами, вышла наружу. Она подошла к убитым хозяевам и, опустившись на колени, поправила сбившуюся юбку тетки Матрены. Встала, огляделась и, словно со стороны, услышала собственный голос:
- Их надо похоронить по-людски. Нельзя дядю Никоненко и тетку Матрены оставлять неприбранными.
Какое-то время она соображала, потом направилась к конюшне, где видела лопату. Леночка успела сделать шагов пять, шесть, как из-под навеса с торжествующим воплем выскочил мужчина в черной тужурке. За ним бежал второй в солдатской шинели.
- Рукавичка,- кричал чужак,- я говорил, что тут есть девчонка.
Леночка замерла, и только сердце барабанной дробью билось в груди. Мужик одной рукой схватил девушку за плечо, другой больно сжал ее левую грудь.
- Я первый! – Крикнул он, оборачиваясь к своему спутнику. С плеча, схватившего ее незнакомца, свалился карабин Никоненко.
Вдруг что-то серое метнулось к ним, и девушка увидела Малыша. Пес одним ударом сбил ее обидчика с ног и без единого звука вгрызся в его горло. Бок собаки был окровавлен. Незнакомец забил ногами по мерзлой земле. Его товарищ выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в пса. Леночка увидела оскаленные зубы человека и стекленеющие глаза Малыша. Что-то взорвалось в ее груди, рука выхватила из кармана полушубка браунинг и, ткнув его в сторону бандита, девушка дважды нажала на спусковой крючок. Солдат почти повернулся в ее сторону. Удивление мелькнуло на лице мужчины, но в следующее мгновенье девушка, подхватив карабин, уже неслась к дому. Она влетела в сени и рывком задвинула засов. Потом вбежала в избу и, опрокинув скамью, вытащила из-под нее мешочек с патронами к карабину. Одним махом девушка поднялась на чердак и втянула за собой лестницу.
Кошева с четырьмя мужчинами стояла посреди двора. Человек в солдатской шинели, в которого она только что стреляла, тыкал окровавленной рукой в сторону дома. Леночка дослала патрон и, прицелившись в группу чужаков, выстрелила. Они сыпанули в разные стороны. Девушка передернула затвор и снова выстрелила. В ответ защелкали револьверные выстрелы. Потом бухнул один винтовочный. Пуля взвизгнула над ее головой. Затвор карабина сухо щелкнул. Леночка сунула руку в мешочек с патронами и достала целую горсть. Часть из них просыпалась на сено, но она этого не заметила. Пальцы дрожали так сильно, что девушка сразу не смогла зарядить свое оружие. Снизу послышались гулкие удары в дверь. Потом зазвенело оконное стекло. Она кинулась к открытому чердачному люку и, не глядя, выстрелила вниз. В комнате кто-то закричал. Девушка снова метнулась к чердачному окну. Теперь ее руки не дрожали, но двор был пуст.
- Запалить ее на хер,- прохрипел кто-то внизу.
- Сдурел,- возразил другой,- ночевать в степи будем?
Она дважды выстрелила в люк и снова отскочила к окну. Вдруг Леночке показалось, что лучик заходящего солнца отразился от чего-то за углом конюшни. Она прижала к плечу приклад карабина и тщательно прицелилась, но едва девушка потянула спусковой крючок, как над бревнами поднялась офицерская фуражка, и вслед за ней выглянул мужчина в казачьей шинели. Ей показалось, что офицер взглянул прямо в ее глаза и отрицательно покачал головой. Девушка опустила карабин. В ту же секунду двор взорвался выстрелами. И почти тотчас наступила тишина. Через распахнутые ворота и из-за хозяйственных построек показались люди в знакомой офицерской форме. Тот, кто подавал ей знаки, улыбнулся и прокричал:
- Все, казак, бандиты убиты, выходи, встречай гостей!
Она, с трудом понимая, что спасена, медленно спустилась вниз. Посреди разгромленной горницы стоял ротмистр гвардии, другой офицер в полевой форме сгребал в угол черепки посуды, у стола сидел широкоплечий полковник. Ротмистр удивленно хмыкнул и, кивнув в сторону открытого люка, спросил:
- Жених ранен что ли?
Леночке показалось, что он шутит:
- Жених?
- Ну, брат?
Она недоуменно оглядела офицеров.
- Так, это вы, барышня, тут воевали? - с уважением в голосе спросил полковник.
Леночка кивнула и, шагнув к табуретке, опустилась на жесткое сидение. Карабин она прислонила к стене.
С грохотом распахнулась входная дверь.
- Господин полковник,- через порог шагнул юнкер,- там один из этих жив, что прикажете с ним делать?
Ротмистр хмыкнул, полковник нахмурился.
- Простите,- юнкер, щелкнув каблуками, вышел. Во дворе щелкнул выстрел.
Полковник улыбнулся, и Лена поняла, что нестерпимо хочет пить.
- Ротмистр, воды барышне...
Он снова улыбнулся и спросил:
- Это ваш дом?
Она выпила почти полный ковш ледяной воды, потом, то плача, то смеясь, рассказала обо всем, что произошло на хуторе Никоненко.
- Если бы не Малыш,- Лена устало опустила голову,- то они бы убили меня. Это он, истекающий кровью, кинулся на этого бандита и спас меня.
Полковник помолчал, потом резко поднялся и, бросив руку к козырьку фуражки, проговорил:
- Полковник Васильев. Для меня честь познакомиться с такой храброй девушкой, как вы, мадмуазель Ветрова. Если позволите, то мы воспользуемся вашим гостеприимством и проведем некоторое время под этим кровом. Кроме того, если вы не против, мы проводим вас до Новочеркасска.
- Ротмистр Ставицкий,- щёлкнул каблуками второй офицер.
- Поручик Никитин,- представился третий.

Небольшой отряд полковника Васильева отдыхал на хуторе Никоненко два дня. Офицеры помогли Леночке похоронить хозяев, запаслись продовольствием, пополнили за счет бандитов свои скудные запасы боеприпасов и на рассвете третьего дня тронулись в путь.
Лена снова переоделась в свою одежду, но, по настоянию полковника сменила ботиночки на валенки, а пальто на полушубок.
Ледяной ветер выжигал слезы из глаз Леночки, когда она оглядывалась на отступающий в заснеженную степь хутор Никоненко. В груди ее начинал разгон крохотный набат. И нельзя было сказать, что ужас происшедшего там, заставлял трепетать сердце девушки, нет. Тут было что-то другое, что-то более крупное. Хотя, что могло быть страшнее и весомее смерти, с которой она встретилась лицом к лицу?! Временами Леночке казалось, что сзади оставалась вся ее жизнь, все семнадцать лет. Мать, отец, Сашка – все хорошее, все светлое было погребено вместе с семьей Никоненко.
И здесь, сейчас, на подводе, окруженной вооруженными офицерами, ехала не гимназистка Леночка Ветрова, а какая-то чужая, еще незнакомая ей самой девушка. Была ли она лучше или хуже, Леночка не знала. Сейчас она знала только одно – это новое существо, уже было способно не только стрелять в другого человека, но и убить его. Временами ей самой становилось страшно от этой мысли, от этой уверенности, с которой ее рука сжимала цевье карабина отцовского денщика. И еще одна мысль не давала ей покоя. Она думала о том, что только здесь, среди офицеров крохотного отряда Васильева, она чувствует себя защищенной. В этой трясущейся, скрипящей телеге Леночке было покойно, как когда-то в детской комнате родительского дома. Это было странно, но она не хотела возвращаться в Новочеркасск.
Ветрова сидела на второй подводе, которой правил ротмистр Ставицкий, а полковник Васильев шел рядом с ней. Семнадцатилетняя девчонка и сорокалетний офицер вели неспешную беседу. Ей было интересно говорить с ним, а ему Леночка просто нравилась. Этому, немало повоевавшему человеку, казалось, что он впервые встретил умную и храбрую девушку, способную в критической ситуации найти единственно правильное решение. Ни его жена, ни десятки женщин, которые встречались на его пути - не были способны в одиночку принять бой против целой группы убийц. Более того, полковник, ставший на войне суеверным, считал, что встреча его группы с мадмуазель Ветровой не случайна. 
- Понимаете, вся система нашего управления сгнила от тупости чиновников, взяточничества, кумовства. – Васильев говорил негромко и неспешно. Это заставляло собеседника не только внимательно прислушиваться к его словам, но и давало возможность высказывать свое мнение.- Началось это не сегодня, и не на этой несчастной войне, а лет сто назад... Декабристы... Может быть, если бы мы тогда изменили основы своего государства, то сегодня все было бы по-другому. Поверьте, вот вы говорили о царской власти, а ведь это, милая моя, анахронизм, средневековье... Назад в историю вернуться нельзя, можно настоящее залить кровью, как это уже начали делать господа большевички и мы, поверьте, ответим им тем же, но возродить привычную нам Россию не удастся ни новоявленным Петру Первому, ни князю Пожарскому. А Бог,- полковник усмехнулся,- он так милостиво относится к нам, что позволяет все решать самим.
Тонко посвистывал ветер, бескрайняя, белая от снега степь, казалось, медленно стлалась под копыта коней и колеса телег. Глуховатый, но чистый голос Васильева, вселял в Леночку Ветрову спокойствие. Девушка была готова слушать полковника часами напролет. Он говорил с ней, как с ровней, внимательно выслушивая ее мнение и не настаивая на своем.
- Лавр Георгиевич Корнилов, с которым я имею честь быть лично знакомым, удивительно храбрый, образованный и умный человек. Он всегда знает, чего хочет и какими силами этого можно добиться. Корнилов генерал, вышел из простых казаков, но генерал... Его не поймет народ, как уже было в семнадцатом... Его любят солдаты, все, кто видел Лавра Георгиевича в бою, но сколько нас?!.. Его не любят, ему завидуют наши генералы, а это, знаете, не последнее дело на гражданской войне.
Леночка удивленно взмахнула руками:
- Простите, Николай Кириллович, «гражданской»?! Вы, похоже, обмолвились? Мне думается, что этот бунт?! Да, страшный, русский бунт, с его кровью, погромами, но война?!..
Ротмистр Ставицкий, время от времени прислушивавшийся к разговору своего командира с прелестной казачкой, в этот раз повернул голову и посмотрел на беседующих.
Лицо полковника, идущего рядом с телегой, было, несколько отрешенно, но спокойно. Глаза мадмуазель Ветровой горели праведным гневом и раскрасневшиеся девичьи щеки были так прелестны, что горячая волна окатила грудь ротмистра. Офицер скрипнул зубами и отвернулся.
- Простой русский мужичок уже не пойдет за нами – дворянами, генералами, белой костью. Война с германцами, голод, разруха, повальное безверие – безумие охватило общество от низа и до верха... Русь вынесет на трон и поставит над собой какого-нибудь Дантона из Замухранска. Зарежет его, поставит второго... Мы живем с вами, Елена Петровна, в несчастное время. Более того, мне кажется, что надвигается смута, тот самый ужас, который во времена воцарения Романовых, чуть не спалил всю Россию. Поляки, шведы, немцы, господи, кто только не желал отхватить кус нашей с вами землицы. Вот и сейчас, только война, сдерживает их, а вот заключат в Европе мир...
Полковник перекрестился:
- Спаси, Господи, Россию!
Леночка потемнела лицом, задумалась. Какое-то время девушка, незаметно для себя, прислушивалась к скрипу тележных осей. Ей захотелось задать, как она сама считала, неприятный вопрос, способный обидеть Васильева. И, тем не менее, он был так жгуч, что она спросила:
- Бога ради, Николай Кириллович, простите мою бестактность, но не могу не спросить: «А за что вы воюете»? Мой жених, Алеша Башлыков, и мой погибший брат взялись за оружие, чтобы сделать Дон свободным. А вы?
Васильев ответил без раздумий:
- Я, мадмуазель, с детства привык драться за свою честь. Ни унижений, ни оскорблений я не переношу. Кроме того, мне отвратительны любые предатели. Я застал переворот на фронте. Это, я вам скажу, была редкая мерзость. Чтобы выжить и не опозориться в своих собственных глазах, я был вынужден стрелять в своих солдат. Мерзость!.. Против нее я и воюю. Да, и присягал я России, не царю Романову, а державе, а это, простите меня, не корзинка с вышиванием.
Полковник посмотрел вперед, потом оглянулся:
- Мы тут все добровольцы, но каждый дерется за свои идеалы, за свои убеждения. Мы доверили друг другу свои жизни, но цели, извините, у каждого из нас разные. И это тоже, поверьте мне, страшно. И это тоже наше, российское, бедствие.
Ротмистр Ставицкий коротко хохотнул и вмешался в разговор:
- Позвольте, господин полковник, я выскажу мадмуазель Ветровой свою точку зрения?
- Бога ради.
- Лично я дерусь только от того, что дерусь.- Ставицкий шевельнул вожжами и усмехнулся,-  мне доставляет удовольствие сама драка. Наше будущее,- офицер коротко хохотнул,- до него еще надо дожить. Сейчас оно в моих руках.
Ротмистр снова встряхнул вожжи и усмехнулся:
- А всерьез я озадачен только своим будущим обедом или ужином.
Васильев улыбнулся одной половинкой рта и, натянув глубже фуражку, проговорил:
- Поручик Никитин считает, что понятия Россия и монархия неделимы. За что и имеет честь сражаться. Если у меня в отряде и республиканцы, и либералы. Бог нас миловал – ни одного анархиста, равно и социалиста. Но все мы,- офицер снял фуражку и склонил голову,- преклоняемся перед вами Елена Петровна. Вас в наши ряды привела любовь. Что может быть выше и чище этого чувства.
Ротмистр рассмеялся, но и в его смехе Леночка услышала, как ей показалось, восхищение с искорками зависти.
«Да,- Леночка почувствовала, что ее глаза увлажняются,- я изо всех сил люблю Алешу, моего Алешеньку, и это все, что осталось в моей жизни».
Отряд двигался медленно, экономя силы лошадей. Все, кроме возниц и Леночки, шагали рядом с телегами. Девушка смотрела на своих спутников и, поначалу, удивлялась отрешенности их лиц. Только потом, по прошествии некоторого времени, когда она почувствовала всю бескрайность степи, когда мелкая дрожь холода проникла под одежду, и ей показалось, что вся ее жизнь не имела никакого смысла, Леночка поняла этих людей. Они устали. Все они страшно устали от бесконечности войны, от смятения собственных мыслей и чувств. Девушке вдруг показалось, что все они даже не знают, куда и зачем идут. И она, да и все они, идут от себя, чтобы прийти к себе. Девушка боролась с дремотой и думала о том, что уже никогда не выберется из этой студеной, заснеженной бездны. И этот царапающий душу скрип, и этот плачущий посвист ветра, и хруст шагов...
И тут все вокруг загрохотало. Боль рванула виски. Лена открыла глаза. Еще недавно белесая, ледяная даль, теперь жалила глаза огненными сполохами. Девушка замерла от непонятно чем чарующей игры красок, страха и боли. Какая-то невиданная сила выдернула ее из нереальности чувств и ощущений. Сильный удар почти привел девушку в чувство.
- Лежать! – Распяленное свирепой яростью лицо мелькнуло перед ее глазами.
Визжали пули. Над головой хрипела лошадь. Только сейчас Леночка поняла, что над ней днище телеги.
- Спокойно, господа, не стрелять! – Голос полковника Васильева был начисто лишен эмоций. И это, как ни странно, успокоило девушку.
«Карабин. Он остался у борта телеги. Я успею вскочить и одним движением схватить его».
Тяжелая рука легла на ее плечи и снова придавила к снегу. Он был, неожиданно, горячим.
- Ну, вот,- рядом захрустели шаги. Леночка поняла, что это полковник Васильев,- они уходят. Наскочили, постреляли и ушли...
Она повернула голову и увидела, что рядом лежит поручик Никитин. Он встретился с ней взглядом и страшно смутился.
- Простите,- прошептал юноша,- я так грубо сбросил вас вниз...
Юноша выбрался из-под телеги и протянул Леночке руку. Все были на ногах. Полковник чему-то усмехнулся и негромко спросил:
- Все целы?
- Так точно,- ответил Ставицкий.
- Осмотрите коней.
- Слава Богу, их тоже не задели.
Васильев, почему-то, посмотрел на Ветрову и, словно извиняясь за неудобства, проговорил:
- Молодые казачки пошутили, чтобы нас от станицы отогнать. Придется ее обходить.
Полковник махнул рукой и пошел вперед. Снова заскрипели тележные оси.
Леночка шла и пыталась понять, что произошло с ее Доном. Она вспоминала Феклушу, Никоненко, десятки простых казаков и казачек, с которыми встречалась. Это были добрые и приветливые люди. Что должно было произойти, чтобы они переродились. Переворот в Петербурге?! Что принес он на Дон? Почему заставил людей стрелять друг в друга. Леша, брат... Это было понятно. Они, как все мальчишки, любят подраться, повоевать… Потом, как говорила мама, с годами, это проходит. А вот взрослые люди, казаки? Разве им мало того, что они увидели на войне с германцами?..
Отец... Ей вдруг показалось, что она поняла его поступок. Он, как и она, сейчас, перестал понимать окружающих. Ему показалось, что мир, его мир, рухнул, а он остался один, один в этой бескрайней ледяной пустыне... Он испугался. От этой мысли Леночке стало стыдно, словно она подглядела что-то запретное, чужое, скрытое от посторонних глаз. Бедный папа. Смерть Саши была только спусковым крючком. Как он тогда сказывал: «свои своих, как скот...»? Вот от чего погиб отец. Мой сильный и мужественный папка был готов умереть в бою, умереть, как герой, а тут?!.. Девушка вспомнила, как бандит тянул за ноги тело убитой тетки Матрены. И другой, тот, сжавший до боли ее грудь... Звери... Звери на скотобойне. Тут нет места ни героям, ни ангелам. Вот чего испугался отец. Он испугался себя, своего отчаяния...
Из глаз Леночки потянулись горячие ручейки. Она плакала, молча, не вытирая щек. Плакала, прощаясь со всей своей жизнью. Ей показалось, что сейчас она поняла офицеров, идущих рядом с ней, Чернецова, Алешу... Все они не хотели, да и не могли, идти одним блеющим гуртом под нож. Девушка поняла ужасную суть переворота, когда свои убивают своих... Октябрь отнял у людей Веру, отнял Душу и пытается отнять Родину...
Послышался стук копыт. В белесой дали тускнеющего дня медленно проявился всадник. Он несся прямо на них. Васильев поднял руку. Телеги остановились. Лица офицеров окаменели. Леночка, оглянувшись, шагнула к телеге и положила руку на свой карабин.
Это был казак. На груди его белого полушубка горел алый бант. Казак был в полном вооружении. У правого колена в седельной кобуре торчал приклад карабина. Всадник спокойно остановил коня в паре шагов от них.
- Опоздали господа охфицеры,- руки казака лежали на луке седла рядом с поводьями,- ушли кадеты из Новочеркасска.
Он склонился к конской шее, и Леночка встретилась взглядом с  глазами незнакомца. В них было что-то насмешливое, унизительное.
- Воевать собрались, дак чего у нас, на Дону ищите? Рассея, поди, велика?
Конь, управляемый коленями, затанцевал.
- А барышня, чтоб не скучать, али сестрой милосердия?..
Казак, оглаживая скакуна, почти лег на его шею.
Леночка увидела, как заблестела кожа на бледных щеках ротмистра Ставицкого. Спина полковника Васильева натянулась, как струна. Сердце в ее груди замерло...
- Я дочь войскового старшины Ветрова,- крикнула девушка, прогоняя приближающийся ужас,- мой брат погиб вместе с есаулом Чернецовым.
Всадник выпрямился в седле. Теперь она увидела в его глазах     какое-то смущение.
- Василий Михайлович,- пробормотал казак, и его конь почти опустился на колени,- то добрый был казак. Дюже добрый и брат ваш, значиться....
Незнакомец повернул голову к полковнику Васильеву:
- Вам нельзя в Новочеркасск... Там Донревком... Всех охфицеров... Корнилов пошел на Ростов. И вам, значиться...
Он снял мохнатую шапку и поклонился Леночке:
- Бувыйте здоровы, барышня.
Конь сходу перешел в намет. Еще какое-то время был слышен стук копыт, потом заскрипели тележные оси...   

Солнце! Господи! Казалось, оно было везде. На окнах домов метались сверкающие зайчики. Тысячи лужиц улыбались на мостовых. Даже лица людей светились радостью весны. Было тепло, как, может быть, никогда не было. Нет, только в детстве, когда она была маленькой... Нет, и тогда не было столько света и солнца. Грудь распирало чем-то незнакомым. Леночке то хотелось петь, то хотелось кричать от восторга. И ноги... Она не могла идти. Они сами танцевали. Мазурка? Нет, это было что-то испанское. Каблучки вызванивали такой ритм, что сердце металось по всей груди. Оно бы выскочило наружу, если бы не Леша. Нет, у нее было сейчас два сердца. Ей показалось, что еще миг, и они соединяться в одно. Одно огромное сердце, которое заполнит весь этот мир, зальет его светом любви. И появится новое солнце...
- Леша!
Прошептала Леночка, все еще не веря, тому, что белесая ледяная степь осталась позади.
- Я люблю тебя!
Булыжная мостовая Миллионной отозвалась на ее слова чуть слышной мелодией.
- Господи, как я могла жить без тебя!?
Горячие губы Алеши коснулись ее левого уха, и девушка громко рассмеялась.
- Лешенька, еще один поцелуй и я взорвусь.
Молодые люди шли по центру Ростова. Где-то в другой жизни осталась война, переворот, бесконечный скрип тележных осей. Большой город нежился в лучах утреннего солнца. И ему, и им было невиданно хорошо. Его крепкое плечо. Розовая раковина ее крохотного ушка. Темный шрам от ссадины на его левой щеке. Золотой локон, выбившийся из-под ее кружевной шали. Его густые, мохнатые ресницы. И глаза!.. Он тонул в бездонной, как небо, глубине ее очей. Серосинь ее взгляда живой водой плескалась в каждой частичке его тела.
Весь день они ходили по городу. Кондитерские, шляпные магазины, сапожные лавки – ни Леночка, ни Алеша не смогли бы рассказать, где они были. Они были вместе. Они жили друг другом. Они дышали одним воздухом. Вдруг холод перехватил ее дыхание.
- Алеша!
Юноша вздрогнул и пришел в себя. Был вечер. Где-то впереди гремела медь духового оркестра. Густая тень, закрывавшая проход, неожиданно обрела очертания двух мужских фигур. Башлыков всем телом почувствовал дрожь, бьющую Лену.
- А что, офицерик, барышней поделишься?
Жаркая кровь умирающего Саши обожгла Алешины ладони. Юноше показалось, что он снова там, на ледяном снегу пытается поднять умирающего друга.
Башлыков, гася рождающийся в груди крик, одним движением вырвал из кобуры револьвер. Молодой человек дважды выстрелил на голос и рванул Леночку в соседнюю улицу. Он еще услышал звук падения тела и тонкий визг. Ему показалось, что это кричит ребенок. Башлыков на секунду приостановился, но сзади надвигался грохот сапог. Они выскочили на центральную улицу. По тротуарам фланировали офицеры. Леночка всхлипнула, юноша вложил револьвер в кобуру.
- Алеша,- мелкая дрожь колотила худенькие плечи,- пойдем в гостиницу. Мне холодно...
Время не дышало. Жаркий невидимый огонь растекался под губами Алеши и клокотал в Леночкиной груди. Воздух застыл, и она откусывала его по крупице. Ее губы высохли до боли. И не было на свете влаги, способной утолить ее жажду. Его ладони текли по бесконечным линиям Леночкиного тела. Иногда Алеше становилось страшно. Ему казалось, еще миг и он сорвется в пропасть, беспросветная тьма которой, поглотит их без остатка. Он кидался к свету и погружался в жар. Они не жили. Они неистовствовали на краю смерти. Бесстыдная луна пыталась подглядывать за молодыми людьми. Ее бледный взгляд проникал в окна, но стекал мерцающим серебром с их тел и слеп под веками их глаз. Где-то неподалеку детским голосом пела скрипка, и звенело серебро колокольчиков...
И наступило утро. И наступил вечер.

Когда введут новый стиль, этот день назовут 22-ым февраля 1918 года. Добровольцы генерала Корнилова оставили Ростов и вышли в степь. Они уходили в ночь. Леночка Ветрова шла в неизвестность вместе с взводом полковника Васильева. Поручик Алексей Башлыков, вместе            с партизанами, скрытно двигался впереди колонны.

«Мы уходим в степь,- написал своим близким, незадолго перед походом, генерал М. Алексеев,- можем вернуться, только если будет милость божья, но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россия тьмы».
В армии было всего 3700 воинов. Из них 36 генералов и только 500 кадровых офицеров, получивших звание еще до войны. У них было всего восемь орудий и на каждое по 30-40 снарядов. Пулеметов не было. Патронов – по две три сотни на каждую винтовку. Запаса еды – на десять дней.
В обычном понятии слова это была не армия. Это был огромный обоз, полный женщин, детей и стариков. От будущего, предложенного большевиками, бежали профессора, политические деятели, журналисты... Во что они верили, уходя с семьями в ледяную степь, чего ждали?! Победа даже не брезжила. Ведь только что рухнула огромная империя. Помощи им тоже никто не обещал. Да, наверное, они ее и не ждали.
Грязь. Боль. Смерть. Стужа.
Они верили в Бога? Может быть...
Они верили?..  Едва ли…
Телег и лошадей было мало. Они шли пешком. Остатки некогда грозной армии, под национальным трехцветным флагом. Осколки культурной элиты России.

Усталость! Она заполнила Ветрову до краев. Бесконечная боль во всем теле. Это было выше ее сил. Леночке иногда казалось, что она и не живет. Что она, вообще, и не человек даже, а куколка, из которой когда-то вылетит бабочка, а, может, и не вылетит. Никаких мыслей, никаких желаний в ней не было. Она просто передвигала ноги, чтобы не упасть. Иногда, когда полковник Васильев говорил с ней, девушка отвечала ему. Она даже смеялась, но все это было, где-то вне ее тела, вне ее понимания.
Ее духовные силы, ее душа были выжжены той невиданной для юной гимназистки страстью, которая чуть не спалила Леночку в последнюю ночь в Ростове. Она любила Алешу Башлыкова, но и это теперь было,   где-то на грани ее понимания.
Ее физические силы были выпиты бесконечной степью, в которой то пуржило, то теплело. Белая снежная равнина в один, как Леночке казалось, миг, могла превратиться в черную бесконечность, цепляющуюся грязевыми клыками за ее ботиночки.
Особенно девушка боялась воды. Холодной, грязной воды сотен ручьев, речек, речушек. И каждую из них надо было переходить вброд. Только первый раз, когда под ногами людей, идущих впереди, проломился тонкий, весенний лед, Леночка не ощутила страха. Это было не от ее храбрости, а от незнания неописуемого ужаса, который вселяет в душу медленно поднимающаяся и проникающая под одежду вода... Темная вода, обжигающая дикой, выворачивающей суставы болью.
Мерзкий, словно ломающиеся кости, хруст льда!
Вода!
Ржанье лошадей!
Темная вода, бурлящая вода…
Казалось, это не просто жидкость. Это сама беда, черная, как сам ужас, беда медленно поднимается к горлу. Еще миг, другой и эта боль-беда поглотит весь мир.
Господи! Где-то за краем понимания живут люди. Стоят дома и целые города, в которых тепло и уютно. Там даже цветут розы и шелестят крохотные листочки молодых лип...
Там в домах стоят белые ванны, полные горячей воды... Нет! Только не воды. Одно воспоминание о ней вызывает страх. Этот дикий холод! Этот пронзительный ветер, одевающий в тонкую, режущую руки ледяную броню!
Дети. Старики. Женщины.
Временами, Леночке казалось, что все они превратились в лед.
Люди, лошади, телеги.
И им, добрармейцам Корнилова, только кажется, что они живы.      По-настоящему же, они все мертвы... Они умерли от холода. Они оледенели.

Где-то впереди о чем-то своем лихорадочно залопотали пулеметы.
«Алеша»!
«Сиверс»!
«Красные»!
Телеги медленно остановились. Очередной отряд красногвардейцев Рудольфа Сиверса перекрыл им дорогу. Леночка закрыла глаза и села. Девушка прижалась спиной к колесу телеги и положила на колени свой карабин. Она научилась ждать. Сквозь серую пелену усталости пробилась и затрепетала в виске боль.
Пачками захлопали винтовочные выстрелы.
«Красные»...
Свои не стреляли или стреляли очень редко. Свои, молча, ходили в штыковые атаки.
Она один раз издалека наблюдала этот бой и чуть не сошла с ума. Редкая цепочка добрармейцев, стремительно размотавшись по черной груди степи в тонкую нить, медленно ползла в сторону противника. Когда до врага осталось шагов двести – триста, корниловцы поднялись и, молча, без единого крика или выстрела пошли вперед.
Их было так мало, что Леночка, сама не замечая этого, заплакала. Это не был страх. Ей стало жалко себя, женщин и детей, замерших рядом. Что могла сделать горстка офицеров, закрывающая их своей грудью?
Рваная цепочка в серых шинелях, роняя, как тяжелые капли крови, людей, уходила вдаль. Сначала ей показалось, что это дорога в небо.
«Алеша! Там был ее Алеша, и он не мог уйти без нее...»
Но вот дальний край степи раз, другой полыхнул заревом выстрелов. Донеслось короткое:
- Ура!
И ледяной ужас охватил девушку. Там, у горизонта творилось что-то страшное. Холод смерти, животный страх, что-то нечеловеческое – она не могла этого ни понять, ни объяснить – дотянулось своими щупальцами до ее души. Там не было людей... Звери грызли зверей... Она хотела закричать, но воздух не прошел сквозь горло. Потом вдруг что-то лопнуло, и Леночка громко зарыдала...
Через несколько минут заскрипели колеса и они тронулся дальше.
Вблизи степного шляха несколько солдат копали ямы. «Могилы! Нашим»! Девушка вздрогнула и медленно подошла к похоронщикам. Один из них оглянулся, хотел что-то сказать, но взглянув в лицо девушке, опустил глаза. Леночка подошла к каждому, к каждому убитому в этом бою добровольцу. Алеши среди них не было. Она пришла в себя около своей телеги. Сильно болели скулы.
- Вам не надо ходить туда,- Леночка увидела перед собой фляжку и, только глотнув воды, поняла, что это полковник Васильев напоил ее,- если что,- она увидела его гладковыбритый подбородок и прокатившиеся по щекам желваки,- вам скажут.
«Он говорит про Лешу. Он говорит про Лешу»...
Леночка с трудом выдохнула воздух:
- Там лежали эти, красные, - не зная, почему спросила девушка,- они все были убиты. Один, видно, полз. Мальчишка...
Васильев щелкнул портсигаром, закурил, потом оглядевшись, негромко проговорил:
- Елена Петровна, право, вам ходить туда не следует. Это зрелище не для глаз барышни.
Она вдруг разозлилась и почти закричала:
- А вам, взрослым и сильным мужчинам, офицерам, героям можно?! Вам, борцам за наше святое дело, можно раненых добивать?!
Он чуть прищурился, и Леночка увидела в серой глубине его глаз черные зрачки винтовочных стволов:
- Мы не можем брать пленных. Нам самим еды не хватает. С нами женщины и дети. – Голос полковника был по-прежнему ровен и участлив. Только глаза, его заледеневшие глаза вдруг испугали ее. - Они тоже нас не берут... Точнее,- офицер усмехнулся,- мы сами в плен не сдаемся. Потомки нас поймут, - Васильев поднял голову и взглянул в голубое небо,- если они у нас будут...

Корнилов петлял, путал следы, пытаясь оторваться от погони и обойти заслоны красногвардейцев. Кубань! Ему нужна была Кубань. По слухам, там к большевикам относились нехорошо, и так можно было создать центр сопротивления. Противник во много раз превосходил добрармейцев. Их спасало только одно – неорганизованность врага. У большевиков еще не было единого командования. В массе своей они представляли отдельные отряды. Они, как лайки на медведя, наскакивали на корниловцев, получали отпор и, либо отступали, либо рассеивались, чтобы через день, другой снова собраться и напасть. Слава Богу, в некоторых казачьих станицах добрармейцам продавали продовольствие и фураж. Снабжением занимался генерал Алексеев, который расплачивался царскими рублями. Он вез с собой сундук с войсковой кассой...

Сердце выскакивало из груди. Рычащий крик боли и кровь. Боже мой, Леночке вдруг показалось, что весь мир стал красным и липким. Кровь лилась, как из водопроводного крана. Никитин, который поначалу пытался крепиться, теперь непрерывно кричал. Она мотала бинт вокруг его раненого живота и не могла остановить кровь. Неожиданно в памяти всплыли слова доктора Силкина, учившего ее оказывать первую помощь:  «Если вы пожалеете раненого, он умрет. Нельзя думать о человеке, надо делать свое дело». Леночка скрипнула зубами и стала мотать бинт так плотно, как только могла. И сразу, почти сразу, водопад крови иссяк.
Лицо Никитина, еще утром пышущее здоровьем, осунулось и сейчас светилось восковой бледностью. Ей даже почудилось, что юноша стал меньше ростом и превратился в ребенка. Теперь раненый не кричал, а глухо стонал. Потерял сознание – не сразу поняла Леночка. Это было странно, но она успокоилась. Закрепила повязку, протерла влажным платком его вспотевшее лицо, влила пару капель воды в рот и укрыла попоной. Некоторое время девушка смотрела на свои руки, покрытые коростой чужой крови, потом оглянулась.
- Позвольте, Елена Петровна...
Рядом стоял ротмистр Ставицкий с флягой в руке. Она непонимающе сдвинула брови. Во всем теле была какая-то заторможенность, вялость. Офицер понимающе кивнул:
- Я солью вам воды, помойте руки.
Отходившие красногвардейцы время от времени постреливали в их сторону. Леночка посмотрела в сторону недавнего места боя. Добрармейцы собирали убитых и раненых.
- Сколько, сколько нам еще страдать? – Спросила Ветрова, думая, что обращается к себе.
Офицер пожал плечами:
- Я тут подсчитал. Мы идем сороковой день и двадцать семь из них  дрались. Что будет впереди и кто увидит это, боюсь, не знает даже он,- Ставицкий ткнул пальцем вверх.
Никитин стонал. Она положила ладонь ему на лоб и удивилась тому, какой силы жар опалил ее кожу. Впереди заскрипели колеса. Леночка подумала о том, что совсем недавно рядом с ней шагал молодой, сильный юноша, от которого сейчас осталась лишь стонущая тень. Телега дернулась и запрыгала по неровностям степи. Никитин в сознание не приходил, но совсем скоро перестал подавать признаки жизни. Она трогала его руку, находила тонкую пульсирующую ниточку и снова переводила взгляд на прыгающий край телеги.
Впервые за все эти дни Леночка подумала о том, что смерть шагает рядом с ней. Она бредет вместе со всеми по расплывающейся от весенней распутицы степи. Едет в их телегах, сидит около их костров. Смерть стала таким же атрибутом их жизни, как котелок или кружка. И самое удивительное, что теперь это не пугало девушку. Она свыклась с тем, что никогда не выйдет из этой непролазной грязи, бесконечных боев и не услышит ничего, кроме рвущего сердце крика раненых. Ей сейчас стало больно не от того, что она удивилась ужасу их действительности, нет. Боль пробилась сквозь уже наросшую на душу коросту безразличия, тягучее отупение, от того, что это был Никитин. Поручик Никитин, который читал ей стихи Гумилева, пел под гитару у вечернего костра, носил за ней санитарную сумку. Его рана была и ее, и только поэтому Леночка почувствовала смрад смерти.
«Он умрет,- она чуть не вскрикнула,- его надо оставить в станице! Почему мы тащим наших раненых за собой?! Корнилов. Надо поговорит с ним».
Леночка нашла генерала впереди. Он сидел, нахохлившись на невысокой, мохнатой лошади, которая неспешно передвигала ногами. Ветрова увидела сбоку скуластое лицо Корнилова и в очередной раз подивилась желтизне его кожи.
- Лавр Георгиевич, простите меня?..
Он поднял голову и поправил фуражку и остановил свою лошадку.
- Слушаю вас?
Она на секунду смешалась. Все ее знакомые офицеры о Корнилове говорили только в превосходной степени. Даже Васильев, который, как ей казалось, видел в этой жизни все, утверждал, что храбрее, умнее и талантливее командира он не встречал.
- Лавр Георгиевич, раненые... Наши раненые... Если их не оставить, они погибнут... Телеги вытрясают из них жизнь. Лавр Георгиевич...
В острых, раскосых глазах генералу сверкнул какой-то огонек. Он тяжело спрыгнул на землю, шагнул к Леночке. Они были почти одного роста. «Господи, а мне всегда казалось, что он высокий...»
- Я понимаю вас и разделяю ваши чувства,- хрипловатый голос теплился добром,- но мы армия. Русская Армия. И должны до последнего человека защищать своих раненых, а не бросать их. Иначе мы ничем не будет отличаться от этого сброда, который наседает на нас со всех сторон. Это война, страшнее которой не бывает. Это гражданская война. В ней есть только две стороны – победа или смерть.
Генерал поклонился, вставил ногу в стремя, поднялся в седло и тронул свою лошадку.
Леночка стояла, а мимо текла людская река. Скрипели тележные колеса. Ржали кони. О чем-то переговаривались люди. Она стояла и даже ни о чем не думала. Ей показалось, что Корнилов поцеловал ее руку. И это ледяное прикосновение жгло ей грудь. А, может, ей только показалось, и сердце давили его слова. Теперь она понимала, что он прав. Она видела его глаза. Она видела в них безмерную глубину страдания и невиданную боль. Он все знал и понимал. Он вел их за собой, но был таким же, как они. Более того, этот мгновенный взгляд показал Леночке, что ее волнения, ее боль ничто по сравнению с тем, что испытывает этот человек. Генерал Корнилов... Его веригами были они все. Ей стало зябко. Россия!.. Маленький человек с желтым, скуластым лицом... Человек безмерной храбрости и огромная Россия...

Солнце село. Первый раз за все эти долгие дни степь дышала теплом. Леночка сидела на седле, поставленном на землю, и смотрела как ротмистр Ставицкий колет дрова. Топор в его руке играючи пластал толстые березовые чурки на мелкие дощечки. Офицер был невысок и, на первый взгляд, совсем не силен, но и самые пузатые чурбаки летали в его руках. Она вспомнила Никоненко. Даже этот сильный и жилистый казак не мог так играть с топором.
- Откуда это у вас? – Спросила Леночка Ставицкого.
Офицер прищурил свои рысьи глаза и усмехнулся:
- Рубка лозы, мадмуазель. Сабля - женщина капризная, если ее не любить, она может превратиться в палку, которой тебя же и прибьют.
Он был немногословен, ротмистр Ставицкий, но Леночке казалось, что офицер ни на секунду не спускает с нее глаз. Даже, когда Леша приходит к ней, и они уходят в степь, взгляд ротмистра холодит ее спину. Она несколько раз порывалась сказать об этом Башлыкову или Васильеву, но сама же одергивала себя. Что тут было говорить?! Она ни разу не слышала от Ставицкого худого слова. Он не задевал ее, как делал это с молодыми офицерами. Он просто смотрел, иногда в глаза.
Костер горел ровно, излучая радость тепла. Леночка сидела около полковника Васильева и смотрела, как сегодняшний дежурный кашевар юнкер Цыганов мешает в котле гуляш. Было тихо и спокойно. Она подняла голову и, впервые за это время, удивилась открывшейся картине:
- Смотрите, тысячи светлячков во тьме ночи. Красиво как...
Ставицкий, сидевший напротив, хмыкнул:
- А мне это напоминает крестный ход и свечи.
Ветрова, казалось, не слышала слов ротмистра:
- Словно и войны-то нет. И тишина какая! Вот они сейчас разом взлетят в небо и осветят добром весь мир...
Рядом шевельнулся Васильев:
- Добром? – В негромком голосе полковника прозвучало что-то такое, что заставило даже юнкера Цыганова отложить в сторону ложку.- Простите меня, но этого еще долго не будет на русской земле. Добро,- он словно покатал это слово между зубами,- добро и гражданская война... Это несовместимо по сути своей. И, как это ни страшно говорить, мы, еще не начав ее, уже проиграли.
Леночка чуть не задохнулась от возмущения. О чем это он, что с ним? Слова полковника были так ужасны и несправедливы к ней, сотням женщин и детей из обоза, добрармейцам, живым и уже погибшим. Ярость опалила ее лицо, но, и это было странным, она не знала чем ответить, как возразить. Леночка вспомнила разговор своего отца с братом. В тот вечер, когда отец вернулся домой, и они говорили. Тогда она слушала его, но не понимала. Старший Ветров сказал:
«В России нельзя разжигать костер гражданской войны. Мы не остановимся... Нам нельзя воевать со своим народом. Мы, не германцы, мы не остановимся, пока не перебьем друг друга. Это Россия! Кроме того, в стране нет лидера. Эти, нынешние, они все запятнали себя изменой присяге. Это банально, но раз предавший»...
 - Честь,- Леночке показалось, что Васильев скрипнул зубами,- она погубит нас. Мы верим в законы справедливости. Мы понимаем законы войны. Мы знаем цену крови. А они, они порождение дна, тьма стоит за их спинами. Я читал их газеты, слышал их ораторов. Большевики меняли свои воззрения, как кокотка перчатки. У них нет ни чести, ни совести. Один подрубит ноги коня, другой сбросит на голову сеть, третий выстрелит в спину... Какой рыцарь?.. Кто?.. Как тут победить?!
В голосе офицера не было боли. Девушка слышала усталость, смертельную усталость. Она положила свою руку на стиснутый кулак Васильева, но он этого не заметил.
- Они заключат союз с самим чертом, не то, что с германцами. Вон, казаки, они не пошли с нами. Они считают, что война в Европе закончена, а мы верны союзническому долгу. Честь нам важнее родины. И разложение... Что может быть страшнее?! Это не бунт, это гангрена. Она отравит своей вонью все. Грабь, насилуй, жги. А мы рыцари... Чернецов со своими мальчишками, и мы тут...
Полковник полез в карман за папиросами и, даже не заметив этого, сбросил Леночкину руку со своей кисти. Он прикурил папиросу.
Она вдруг вспомнила, как они хоронили поручика Никитина. Тело, завернутое в шинель, опустили в могилу. Ставицкий вздохнул. Васильев хотел что-то сказать, но только отдал честь. А она, она вдруг почувствовала в своей душе пустоту. Обычную пустоту и никаких чувств. Даже заплакать не получилось. Она хотела, но не смогла. Поклонилась холмику земли и положила на него ярко зеленый пучочек ранней весенней травы. И все – ни слов, ни слез.
Васильев швырнул окурок в костер:
- У нас лоскутная империя. Азия, Кавказ, Балтия, Польша – мы говорим о великой и неделимой. А они готовы продать все и всем. Эта гниль... Сама держава разложилась. В нашей армии три тысячи штыков. Где остальные двести тысяч русских офицеров?! Где все эти патриоты?! Где купцы-доброхоты?! Где эти миллионеры-банкиры, напившиеся нашей крови?! Алексеев говорил, что на нужды добрармии пожертвовали четыреста рублей. Четыреста рублей! Это даже не камень в протянутую руку. Это плевок в лицо...
Полковник резко встал и пошел в темень степи.
- Мы их штыками загоним в стойло,- проскрипел Ставицкий.
И Леночка, юная гимназистка, еще пару месяцев назад плакавшая над обгоревшей в свете свечи бабочкой, поняла его...

Обоз стоял. Был снова бой. Спереди грохотали пушки. Сзади частили пулеметы. Справа, почти на горизонте, тоже было какое-то движение. Все  офицеры, кроме раненых, были в бою. Лена, сжимая в руках свой карабин, лежала под телегой. Сегодня все было по-новому. Обычно красные наскакивали на них, обстреливали и, получив отпор, отходили. Сегодня они дрались, медленно сжимая полукольцо вокруг добрармии. Бой казался Леночке бесконечным. В ее груди не было страха, только боль грызла левый висок. Она не чувствовала биения сердца, но, сама не замечая того, раз за разом разряжала и заряжала карабин.
- Твою мать,- раздался сверху голос штабс-капитана Неелова,- и эти пошли.
Леночка сначала не поняла, кого имеет в виду раненый офицер, лежавший на телеге. Орудийный грохот спереди и пулеметное стрекотанье сзади – не меняли тона.
- Кто? – Ветрова приподнялась на колени,- кого вы имеете в виду, Константин?
Он закряхтел и медленно спустился вниз. Она увидела, что Неелов, до синевы закусив губу, пытается одной рукой надеть штык на свою винтовку. Леночка поднялась и помогла раненому.
- Вон,- он кивнул в сторону,- видите, фигурки растут. Они идут нам во фланг...
Он снова выругался, чего при Леночке никогда не делал. На соседней телеге громко заплакал ребенок. Ветрова оглянулась, но, и это было для нее странно, ничего не увидела. Ей почудилось, что обоз накрыло серое марево, из которого к ее груди тянется что-то незнакомое, но страшное. Девушка передернула затвор, досылая патрон, и шагнула в сторону приближающихся красногвардейцев.
- Куда, твою мать?!- вскрикнул Неелов,- дура, из-за телеги безопаснее.
Леночка споткнулась, и браунинг, лежавший в кармане пальто, больно ударил ее по бедру.
«Последний патрон,- шевельнулось где-то в глубине ее сознания,- надо будет считать»...
Она шла по степени, держа карабин наперевес. Шла и не чувствовала ни веса оружия, ни своего тела. Леночка даже не знала, почему двинулась навстречу опасности.
Истошный детский крик...
Синие губы штабс-капитана...
Обреченная безнадежность в голосе офицера...
Она шла навстречу злу, даже не понимая зачем. Ветрова не видела и не слышала, что раненый Неелов, сунув под мышку винтовку, шел следом за ней и беспрерывно ругался. Она не видела, что с соседних телег сползли все, кто еще мог ходить и, разобрав посильное оружие, двинулись за ней. Леночка не видела, как сбоку, наперерез атакующим красным, бегут по степи добрармейцы. Когда ее глаза различили лицо идущего навстречу солдата, Ветрова подняла карабин и, тщательно прицелившись, выстрелила во врага. Леночка увидела, как красноармейцы вскидывают винтовки и стреляют в нее, но не почувствовала ни страха, ни боли. Девушка снова перезарядила карабин и, сделав несколько шагов навстречу солдатам, снова выстрелила. Враг был перед ней. Она увидела тусклый блеск штыка и снова ухватилась за затвор.
Сильный удар в плечо опрокинул Леночку на землю. Девушка уронила карабин, но падая, выдернула из кармана пальто браунинг. Полулежа, она подняла пистолет и увидела сбоку ротмистра Ставицкого. Сабельным ударом офицер отбил направленный в ее сторону штык и выстрелил в грудь врага. В правой руке ротмистр держал саблю, а в левой наган. Она, ухватившись обеими ладонями за рукоять пистолета, дважды выстрелила в матроса, набегавшего слева на ротмистра. Черная фигура переломилась и упала навзничь.
Сполохи выстрелов...
Блеск штыков...
Мертвые маски лиц...
И к ней вернулся слух. Сначала посвист ветра, потом хруст травы под чьими-то шагами и голос. Не сразу, как-то замедленно, но Леночка поняла, что это зовут ее. В глазах посветлело. Перед ней было бледное, дергающееся лицо ротмистра Ставицкого:
- Какого черта!- Выкрикнул он в ярости,- какого черта вы делаете здесь?!
- Елена Петровна,- теперь она увидела протянутую руку полковника Васильева,- позвольте вам помочь.
Оказалось, она все еще сидит на земле и держит перед собой браунинг. Непонятно почему, но ей вдруг стало стыдно. Девушка поднялась, и только тут волна ледяного ужаса окатила ее. Лена с трудом нащупала карман и опустила в него пистолет.
- Водки,- рявкнул полковник и, стиснув обеими руками ее дергающийся плечи, прижал к своей груди.
Она увидела поднесенную к губам фляжку, но не смогла ухватить ее. Васильев, одной рукой продолжая прижимать Леночку к груди, другой принялся поить девушку. Ветрова чувствовала запах спиртного, и от этого ей было противно, но вкуса жидкости она не ощущала.
  Потом вдруг девушка поняла, что сидит на телеге, и кто-то укрывает ее шинелью.
- Что? – Губы повиновались с трудом...
- Спите, спите,- это уже был ротмистр,- Жанна де Арк вы наша...
Голос офицера был устал и бесцветен. Она еще успела удивиться, что его желтые глаза потеряли свой блеск...

Тяжесть в желудке была приятной. В закатном солнце костер едва проглядывался. Его жар был нестерпим, и Леночка снова отодвинулась. Цыганов негромко пел ее любимые романсы, но сейчас Ветровой захотелось уединения. Девушка встала и пошла в степь. Молодая трава уже скрывала ее след. Она шла вслед за уходящим светилом, и впервые за все эти дни ей было спокойно. Леночка даже забыла свою первую атаку и поселившуюся с тех пор в глубине груди ледяную боль. Это колкое, высасывающее силы чувство, которое она не понимала, лишало ее покоя.
«Там, в доме денщика вашего отца, вы просто отстреливались, не думая и не понимая, что делаете. Это был инстинкт самосохранения,- попытался рассеять ее волнение полковник Васильев. – А здесь вы осознанно или почти осознанно пошли в штыковую атаку. Это, знаете ли, не каждому солдату дается. Увидеть глаза врага вплотную, не испугаться, а убить его... Я в очередной раз склоняю голову перед вашим мужеством, Елена Петровна, но это... Это надо пережить... Нам, мужчинам, легче. Знаете ли, водка. Опьянение, иной раз, это, как микстура, отпускает душу, смывает с нее и страх, и боль. В вашем случае,- он на секунду прижал ее ладони к своим щекам.- Я горжусь вами, как бы гордился сыном... Время, время излечит вашу душу. Вам всего семнадцать. Я верю, что вы не очерствеете, как все мы, ваши покорные слуги».
И вот теперь она шла по засыпающей степи и чувствовала, как из нее вымывается эта леденящая заноза. Она вдруг вспомнила, что Леша старше ее только на два месяца. Леша... Их свидания были коротки, как глотки воздуха для тонущего человека. И каждый раз Леночка обнимала и любила его, моля в душе Бога, защитить Лешу, не дать ему пропасть в этой ужасающей круговерти смерти.
Небольшой пригорок, увенчанный белыми ромашками, привлек внимание девушки. Она опустилась на колени и осторожно коснулась кончиками пальцев узких, крохотных лепестков. Шелковистая прохлада тихой радостью стекла в ее грудь. Леночка легла на траву и закрыла глаза. Это было мгновенье света, омывшего ее. Невиданный сверкающий блеск  счастья обновления стек горячими слезами по девичьим щекам.
Холодок тени закрыл солнце, но Леночка не открыла глаз. Девушка услышала хруст чьих-то шагов. И тотчас чье-то тяжелое тело рухнуло на нее. Она вскрикнула, но ее лицо и губы уже были закрыты чем-то вонючим. Дикий страх рванул грудь. Ветрова забила каблуками по земле. Левая рука оказалась притиснута к телу. Она ударила перед собой правым кулаком и только тогда поняла, что на ней лежит мужчина. Чужая сильная рука почти вывернула правую кисть, подоткнув ее под Леночкино же бедро. Она попыталась подтянуть колено, чтобы сбросить с себя напавшего. Захрустели пуговицы ее пальто. Чувствуя, что теряет все силы, Ветрова попыталась извиваться всем телом. Правая рука освободилась, и она выдернула из кармана свой браунинг. В это же мгновенье девушка поняла, кто пытается ее изнасиловать. Ее пистолет упирался в его бок, но она, почему-то, не нажимала на курок. Леночка, молча, билась под жесткими мужскими руками, уже рвавшими ее платье. Грязный платок сполз с ее лица.
- Ротмистр, – она выдохнула в его слепые толи от ярости, толи от страсти глаза,- я пристрелю вас!
- Я люблю вас,- прошипел Ставицкий,- и никому не отдам.
Она, понимая, что слабеет, била его стволом пистолета в бок, но не нажимала на курок. В какой-то момент Леночка почувствовала, что у нее нет больше сил. Странное безразличие опустошило Ветрову. Ротмистр, грудью прижимая девушку к земле, теперь обеими руками освобождал ее от одежды. Его ледяные пальцы коснулись ее кожи. Леночка закрыла глаза и завизжала от отчаяния и омерзения. И все исчезло – тяжесть его тела, смрад его дыхания и студящие душу руки на ее теле. Девушка открыла глаза и увидела стоявшего над ней Васильева.
Слезы хлынули из ее глаз. Она села и, задыхаясь от рыданий, отбросила в сторону пистолет.
- Я не смогла выстрелить в него... Не знаю почему, я не смогла...
Ставицкий лежал, раскинув руки, неподалеку. Он был без сознания.
- Я не знаю... Скотина! Подлец! Грязная свинья! – С каждым словом Лена выплескивала душившую ее грязь.
Васильев присел рядом и, не глядя в девичьи  глаза, осторожно принялся поправлять Леночкину одежду.
- Я сегодня прирезал семерых русских мужичков,- неожиданно зазвучавший рядом голос ротмистра, словно ударил девушку в грудь. Она одним движением подхватила с земли свой браунинг и направила его на Ставицкого. Полковник поднялся с колен. Ротмистр со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.- Семь единоверцев. За что мне такое испытание?! За что я их убил, этих солдатиков?! Господи! Что же ты делаешь с нами, сволочь?!
Ставицкий неожиданно громко всхлипнул и зарыдал, как ребенок.
Леночка смотрела на его гримасничающее лицо, худые, прыгающее руки, которыми ротмистр пытался прикрыться и, странно, думала не о его истерике, и не о его попытке изнасиловать ее, а о том, кого имел в виду офицер, говоря: «Что же ты делаешь с нами, сволочь»?!
Полковник снял с пояса флягу и, свинтив колпачок, сунул ее в руки ротмистра.
Ветрова поднялась и, не оглядываясь, пошла к своим.
- Еще один подобный намек,- услышала она сзади тихий голос Васильева,- я расстреляю вас перед строем, как насильника и мародера.
Полковник догнал ее:
- Елена Петровна, я прошу вас, забудьте все, что только что было. Мы все, фронтовики, немного сумасшедшие. С нами подобные казусы случаются. Иные, если вы успели заметить, совсем звереют, а он вас, кажется, любит.
Вечером, укладываясь спать, Леночка услышала, как Васильев сказал офицерам:
- Мадмуазель Ветрова, наш светлячок, наш талисман, господа! Прошу об этом помнить и грязью ни ее, ни нас не мазать.

Был месяц май. Степь нежилась под лучами весеннего солнца. Холод, смерть, враги со всех сторон – Леночке казалось, что все это уже ушло. Алеша был рядом. Она смотрела на него и смеялась. Молодые люди шли рядом и, не говоря друг другу об этом, радовались жизни. Небо над ними пело. Станица Мечетинская малиновым звоном колоколов встречала вернувшуюся на Дон добровольческую армию.
Восемьдесят дней Ледяного похода! Восемьдесят дней власти большевиков отвратили от них большую часть казаков. Дон радовался тем, кого совсем недавно считал врагами. Хлебом и солью поклонились станичники своим освободителям.

16 мая 1918 года собравшийся в Новочеркасске Круг Спасения Дона избрал генерала П.Н. Краснова войсковым атаманом. Всевеликое войско Донское объявило себя отдельным государством. На его территории возобновлялось действие всех законов российской империи.

В этот же день Алексей Башлыков и Алена Ветрова обвенчались. Украшенная белым султаном лошадь, весело звеня колокольчиками, легко катила фаэтон по улицам Новочеркасска. Молодожены ехали из церкви по улицам родного города и не узнавали его. Столица Дона, за прошедшие  месяцы, как-то присела, съежилась и, что было особенно странно, постарела. Многие дома, даже в центре города, пялились на прохожих выбитыми глазницами окон. Двери некоторых жилищ были накрест заколочены. Немногочисленные прохожие с удивлением провожали взглядами их коляску.
- А мне их жалко,- прошептала Леночка, прижавшись к Алешиному плечу,- они не радуются солнцу, весне, небу...
- А мне жалко нас,- ответил Алеша,- у нас так мало времени, чтобы побыть вместе.
- Сегодня, это неделя, - она весело рассмеялась,- я счастлива, и это много, а впереди у нас целая жизнь...
Она заглянула в его глаза, и мир вокруг них исчез.
С крыльца дома Ветровых к новоиспеченной чете кинулась Феклуша. Она и плакала, и смеялась, поздравляя молодых. За спиной горничной, в темном проеме дома, появилась мать Леночки, Дарья Ефимовна. Она взглянула на дочь и ее мужа. Алеше показалось, что в глазах тещи появилось что-то разумное. Но женщина поднесла указательный палец к губам и прошептала:
- Тихо, Сашенька только заснул.
Башлыков обнял дрогнувшие плечи супруги и помог ей одолеть ступени дома. Леночка протянула руки к матери, но та с криком отбежала вглубь дома.
- Барышня,- Феклуша вытерла заплаканное лицо,- не сомневайтесь, сколько буду жива - с Дарьей Ефимовной ничего не будет. Я ее никому не отдам. Мы, когда вас не было, жили вдвоем и ничего, выжили.

Феклуша до последнего мгновения заботилась о своей бывшей хозяйке. Ненастной ночью осени тридцать восьмого, за Феклой Константиновной Полуяновой, женой бывшего чекиста, ставшего врагом народа, пришли. Оперативник, командовавший арестом, спросил о том, кто еще проживает вместе с Полуяновыми? Феклуша не выдала жену казачьего войскового старшины Ветрова, ответив, что это ее бывшая служанка, которая, потеряв ребенка, сошла с ума...

Но все это будет потом, через много лет, а сейчас в гостиной был накрыт стол. Они сидели за ним втроем и каждый, стараясь не показать это другому, вспоминал о том, что еще недавно этот дом был полон людей. Алеша рассказывал смешные случаи из походной жизни. Леночка вспоминала любимые стихи. И всю неделю в стареньком доме Ветровых жила негромкая любовь. Через семь дней они оба ушли на фронт. Леночка Башлыкова были приписана сестрой милосердия к санитарному поезду. Алеша Башлыков возвращался к командованию взвода в отряде полковника Семилетова.
Ни Леночка, ни Алеша не знали, что все эти дни, что они жили в доме Ветровых, в спальне Феклуши прятался комиссар Полуянов. Девушка влюбилась в молодого балтийского матроса и, когда он был ранен в стычке с казаками, спрятала его у себя. Потом, когда над столицей Дона был снова поднят красный флаг, Феклуша и Полуянов поженились...

3.

Гражданская война.
Для Леночки она походила на длинный коридор ужаса.
Обгрызенные смертью тела.
Кровь.
Страх.
Вонь и крик.
- Сестричка!.. Иногда она думала, что никогда, до самого последнего дня не избавиться от этого. Мольба, вера, уходящая по капле надежда –  «сестричка». Сколько их было, сотни, тысячи?.. Молодые и старые, красивые и безобразные... Некоторые понимали, что она может немного, но все равно надеялись.
- Сестричка!
Она научилась курить. Она пила спирт и не пьянела. Она ругалась лучше многих фронтовиков. Она забыла, что ей едва минуло семнадцать. В этом бесконечном мраке: санитарный поезд, санитарный обоз, лазарет – были краткие, как сполохи света в ночи, встречи с Алешей. Тогда Леночка забывала даже запах карболки. Она становилась молодой, любимой женщиной и была счастлива. Даже время замирало, когда Леночка слышала голос мужа и его губы касались ее руки. Алеша!
Он был дважды ранен, и каждый раз она точно знала, когда это произошло.
Первый раз это было шестого августа восемнадцатого года под Екатеринодаром. Добровольцы наступали, и пуля из маузера попала Алеше в грудь. В эту секунду Леночка почувствовала жгучую боль под правой грудью и, сама того не сознавая, закричала. Старенький Поликарп Матвеевич, хирург, которому она помогала, чуть не уронил скальпель.
- Алеша,- едва выдохнула Леночка и в полубессознательном состоянии сползла по стенке вагона. Через несколько секунд ей стало лучше
- Он ранен,- прошептала она, снова вставая к столу.
Хирург удивленно поднял брови.
- Пулей в грудь,- едва слышно закончила она.
Врач пожал плечами и подумал о невротических особах, выбравших профессии не по плечу.
- Зажим,- приказал он. Башлыкова с трудом подняла руку, подала хирургу инструмент, и они продолжили работу.
Второй раз Башлыков был ранен в августе девятнадцатого, под Киевым. Этот штыковой удар пронзил ее бок так реально, что Леночка, согнувшись от режущей боли, почувствовала кровь, льющуюся из раны. Она тронула себя и удивилась тому, что платье было сухим.
Однажды, в полудреме короткой ночи, она поняла, что, если с Алешей что-нибудь случится, она умрет. Просто умрет. И это пришло откуда-то из глубины души. Это было неосознанно, как дыхание, как сердцебиение. Она даже удивилась себе, ощутив, что его глаза, его голос, его смех – стали для нее самой жизнью.
Леночка трудилась до изнеможения. Она, когда было необходимо, ползала под пулеметным огнем, вытаскивая раненых, но жила только рядом с ним, с Алешей Башлыковым. Все остальное было, как сон, ставший явью.

Потом наступило восьмое ноября двадцатого года. Еще с вечера у Леночки все валилось из рук. Голова, грудь, руки – тело стонало                и пульсировало сотнями мелких болевых точек, словно тысячи крохотных игл ежесекундно впивались в ее кожу.  Ей не хотелось ни пить, ни есть, глаза засыпал колючий песок. Даже воздух, казалось, стал каким-то тягучим. И страх... Нет, не страх, а какая-то обреченность охватила Леночку. И это чувство не было связано с тем, что армия загнана в Крым, и дальше было только море. Нет. Это была жертвенная обреченность, словно девушка готовилась к смерти. Или кто-то готовил ее саму к закланию. Она попыталась разобраться в себе, в происходящем с ней. Молодая женщина встала на колени перед образами и, закрыв глаза, принялась молиться. И почти сразу  Леночке показалось, что она исчезла, как личность, как персона, как человек... Она ощущала себя чем-то большим, чем просто женщина. Она была всем миром и он, не она, а весь мир собрался умирать.
Леночка поднялась с колен. Она не знала, как долго молилась. Ночь за окном истекала последними каплями темноты. Неожиданно вспыхнул ослепляющий свет, и резкий удар лишил ее сознания. Стены комнаты потемнели и рванулись вверх, потом со всех сторон хлынула ледяная вода. Леночка открыла глаза и поняла, что лежит на полу. Над ней стояла хозяйка квартиры.
- Не ко времени ты забеременела, милочка, - склонилась к ней женщина,- В твоем возрасте падают в обморок только от этого. Ты упала, как подкошенная и разбила лампу? Хорошо, я услышала и проснулась, а не то сгорели бы обе.
- Алеша...
Она не чувствовала его...
- Господи! – Закричала Леночка,- если тебе нужна его жизнь, возьми мою! Господи, ты лишил меня всего – матери, отца, брата! Господи, пусть он будет жив!
Хозяйка, не говорю ни слова, крестилась.
Это был рассвет девятого ноября, четвертый штурм Турецкого вала. Его защищала горстка офицеров, оставшаяся прикрывать отход армии к Юшуньским позициям. Алексей Башлыков был среди них. Он, как и все остальные, знал, что это последние часы в его жизни. В нем не было ни страха, ни жажды жизни. Он даже не удивлялся тому, что ни о чем не думает. Башлыков стрелял и стрелял в накатывающихся волнами врагов. Когда его «Льюис» перегрелся, он взял в руки другой. Неподалеку от Алеши лежал за пулеметом полковник Васильев. Их обоих накрыло взрывом снаряда. Старая каменная кладка продлила жизнь полковника еще на полчаса. За это время он успел положить потерявшего сознание Башлыкова на коня, привязал юношу к седлу и стеганул скакуна плетью.
Умное животное не только вынесло полумертвого седока с поля боя, но и прискакало к своим. В расположении казачьего полка Алешу сняли с коня, попытались привести в чувство, потом отправили в лазарет.
- Кто-то из наших,- сказал один из казаков, кивнув в сторону Турецкого вала, клокотавшего в огне,- пожалел храброго офицерика.
- И то дело,- отозвался его земляк,- хучь один выживет.
- Хде?..
Вечером войска Фрунзе навалились на последний оборонительный рубеж противника - Юшуньские позиции. Через два дня ожесточенных боев и эта преграда была сломлена. Армия начала планомерный отход к портам Южного берега Крыма.
Лена металась по городским лазаретам и госпиталям города. Она не могла объяснить даже себе, почему верила в то, что Алеша жив. Более того, ей казалось, что она найдет его и спасет. Два дня... Это были бессонные и бесконечные два дня!
Алеша лежал на пыльных носилках у входа в госпиталь на Морской улице. Она увидела его сразу и едва справилась с волной дурноты. Он был в изорванной гимнастерке и без сапог. Леночка, стиснув зубы, пробежала пальцами по его голове, груди, животу, ногам. На Башлыкове не было ни единой раны, но едва прощупывался пульс.
- Контузия,- прошептала Леночка,- тяжелая контузия.
- Елена Петровна,- позвал кто-то,- вы как тут?
Она с трудом протолкнула сквозь горло сухой комок:
- Муж, - кивнула она в сторону носилок,- похоже, его контузило.
На траву рядом с ней опустился Поликарп Матвеевич, хирург, с которым она проработала почти год. Он оттянул с Алешиного глаза веко:
- Да, это его привезли сегодня на рассвете два казака,- хирург протянул Леночке руку и помог подняться с колен,- они сказали, что он единственный из воинов, оборонявших Турецкий вал... Последний герой... Бедная Россия... За что нам эти страдания?!.. Наверное, за нашу долготерпимость. Царизм, распутенщина, бессмыслица переливания из пустого в порожнее.
Она тяжело, едва сдерживая рыдания, вздохнула. Леночке захотелось закричать, ударить хирурга по лицу. Ее жизнь, ее Алеша лежал без сознания, а врач стоит над ним и несет интеллигентскую околесицу.
- Простите старика,- он тронул ее за руку,- разболтался. Я смотрел его. Вы правы, это тяжелая контузия, осложненная старыми ранениями, общим ослаблением организма. По документам ему едва девятнадцать, а голова, как у меня, вся седая. Я думаю, что он не хочет жить. Знаете, бывает, что человек, особенно молодой, прошедший все круги ада, во всем разуверился, в том числе и в жизни... А, может быть, он все еще там, на Турецком валу... Человеческая душа, знаете ли, великая тайна...
Он похлопал ее по плечу и шагнул в сторону.
- Я люблю его! – Почти выкрикнула Леночка,- поймите, вы это.
Поликарп Матвеевич остановился, поднял руки и сжал ими свои щеки.
- Что тут скажешь? Покой, усиленное кормление или наоборот, сильное потрясение – могут вывести его из этого состояния. Но, знаете ли, Врангель начал эвакуацию. Красные подходят к городу. Уж, вы-то знаете, что нам всем грозит, а вашего мужа нельзя транспортировать...
Доктор поклонился и ушел. Леночка опустилась на колени и принялась целовать бледное, неподвижное лицо Алеши.
- Останусь здесь, рядом с тобой до последней минуты нашей жизни, - шептала она,- а потом... Я не отдам тебя им.
В памяти Леночки вдруг всплыла давняя и, как ей показалось, не из этой жизни картина. Она и Алеша сидят в ее девичьей спаленке, и он говорит ей в самое ухо:
«Это браунинг... Я видел, что они делают... Это последний патрон,- он вдруг сжал губы и чуть наклонил голову,- самый последний. Вам... Леночка»!
- Нет! – Девушка вскрикнула и вскочила. – Нет, мы будем жить. Подожди меня, Лешенька, я быстро...
Леночка кинулась со всех ног к дому, в котором жила.

Резкие, короткие вскрики сирены миноносца походили на вой смертельно раненного зверя. Узкий, как кинжальное жало, корпус дрожал толи от гнева, толи от стыда. Впервые за всю историю боевого корабля, на его борт взобрались женщины, старики, дети и раненые. Эсминец «Пылкий», созданный для стремительных атак, медленно превращался в госпитальное судно. На палубе, у левого минного аппарата, на носилках лежал Алеша Башлыков. Высокий матрос неслышно подошел к Леночке и протянул ей короткий обрезок веревки.
- Мы отходим,- ей показалось, что моряк смутился,- вы привяжите его, да и сами закрепитесь, не ровен час смоет за борт.
Она кивнула.
 Судорога пробежала по стальному корпусу. Где-то под ногами что-то дрогнуло, и тяжело, незнакомо забилось сердце. От резкого вскрика над головой казалось, лопнули ушные перепонки. Крупная дрожь медленно поползла по телу, и Леночка поняла, что корабль отошел от пирса. Она присела рядом с Алешей и положила руку на его грудь. Леночка силилась понять, услышать любимого, пытаясь мысленно достучаться до его сознания.

Башлыков был в другом мире.
Он только что вынырнул из бездонной темноты пропасти сна, или бессознательности и почувствовал ледяной ужас. Где-то впереди лаяли собаки. Оттуда тянуло теплом жилья.
- Лешка, дошли! – Крикнул Ветров и кинулся вперед. Он пробежал шага четыре и вдруг рухнул на снег.
«Он устал,- подумал Леша,- надо собраться с силами и помочь».
Башлыков опустился на колени и, потянув Сашу на себя, подсунул левую руку под его плечи. Что-то горячее обожгло ладонь. Юноша вскрикнул и рывком повернул друга на бок. Ужас разорвал криком Алешину грудь. На белом снегу расплывалось черное пятно...

Леночка почувствовала, как зачастило Алешино сердце. Она в страхе припала к его груди и не увидела, что он открыл глаза.
- Саша! Сашенька! – Башлыков закричал, что было сил,- что же это?! Господи, кто стрелял?! Люди, помогите!
Девушка услышала его шепот, но не поняла слов:
- Алешенька, милый!
Башлыков глубоко вздохнул:
- Кони... Откуда здесь столько лошадей?
Леночка теперь услышала, что он сказал, и заплакала.
Он попытался пошевельнуться. Она поняла это и припала к его груди.
- Лена, ты, как здесь? – Голос Башлыкова скрипел. Она оглянулась и только тут поняла, что не помнит, куда положила флягу с водой. - Тебе нельзя... Они сейчас снова пойдут... Где мой пулемет?..
Девушка стиснула зубы и, гася в груди рыдания, осторожно поцеловала уголок его рта:
- Все, Лешенька, все кончилось, больше нет войны. Мы уходим из Крыма.
- Кони... Смотри, какие у них глаза! Откуда столько коней?
Она, недоумевая и все еще страшась того, что он без сознания, оглянулась и увидела коней, почти вплотную стоящих на причале. Тысячи глаз, огромных, умных глаз смотрели на нее, на отплывающие корабли. 
- Это казаки... Они оставили здесь своих коней. Мы уходим из России,- последняя фраза далась Леночке с трудом.
Его грудь дрогнула, и она поспешила добавить:
-Мы вернемся, обязательно вернемся...

Это был исход! 50 тысяч военных и около 90 тысяч гражданских на 126 кораблях уходили из России. Белые покидали Крым!..